"Эолова арфа" выпуск 3
литературный альманах поэтессы нины красновой

 

http://krasninar.narod.ru/arfa-3-foto-SIMG0002.jpg

 

 

 

 

 

 

 

вернуться
на главную страницу

 

ЭОЛОВА АРФА

Литературный альманах «Эолова арфа»
Выпуск 3


Издание Нины Красновой
Москва
2010 - 2011


- - - - - - - Передняя обложка «Эоловой арфы»-3, внутренняя сторона. Текст Чехова - - - - - -

А. П. Чехову – 150 лет!

Антон Чехов

О языке и о работе писателей над своими произведениями


...Количество слов и их сочетаний находится в самой прямой зависимости от суммы впечатлений и представлений... (Из письма к М. О. Меньшикову 12 октября 1892 г.)

...главная прелесть рассказа – это простота и искренность... (Из письма к А. Н. Плещееву 5 – 6 июля 1888 г.)

...Берегись изысканного языка (изысканной претенциозности)... (Из письма к Ал. Чехову 8 мая 1889 г.)

...красочность и выразительность в описаниях природы достигаются только простотой, такими простыми фразами, как «зашло солнце», «стало темно», «пошёл дождь» и т. д. (Из письма к А. М. Пешкову – М. Горькому – 3 января 1899 г.)

...читая корректуру (своих произведений), вычёркивайте, где можно, определения существительных и глаголов. У Вас так много определений, что вниманию читателя трудно разобраться (в них) и он утомляется. Понятно, когда я пишу: «человек сел на траву»; это понятно, потому что ясно и не задерживает внимания. Наоборот, неудобопонятно и тяжеловато для мозгов, если я пишу: «высокий, узкогрудый, среднего роста человек с рыжей бородой сел на зелёную, уже измятую пешеходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь». Это не сразу укладывается в мозгу, а беллетристика должна укладываться сразу, в секунду. (Из письма к А. М. Пешкову – М. Горькому – 3 сентября 1899 г.)

...В своих рассказах Вы вполне художник, притом интеллигентный по-настоящему (...). Единственный недостаток – нет сдержанности, нет грации. Когда на какое-нибудь определённое действие человек затрачивает наименьшее количество движения, то это грация. В Ваших же затратах чувствуется излишество. (Из письма к А. М. Пешкову – М. Горькому – 3 января 1899 г.)

...На кой чёрт... сдались Вам... ёрнические слова. Бросьте вы их к анафеме, будь они трижды прокляты. (Из письма к И. Л. Леонтьеву-Щеглову 21 октября 1889 г.)

...Язык должен быть прост и изящен... без пущай и без теперича. (Из письма к Ал. Чехову 8 мая 1889 г.)

...Какая гадость чиновничий язык!.. Я читаю и отплёвываюсь. (Из письма к А. С. Суворину 24 августа 1893 г.)

...Лермонтовская «Тамань» и пушкинская «Капитанская дочка», не говоря уж о прозе других поэтов, прямо доказывают тесное родство сочного русского стиха с изящной прозой. (Из письма к Я. П. Полонскому 18 января 1888 г.)


--------------------------------- Титульный лист, 1-я страница -----------------------------------------

ЭОЛОВА АРФА

литературный альманах

выпуск 3

Издание
Нины Красновой
Москва
2010 - 2011


------------------------------- Оборотная сторона титульного листа, 2-я страница -------------------

ББК 84 Р7
Э 69

Главный редактор Нина Краснова


Эолова арфа
Э 69 Эолова арфа: Литературный альманах Выпуск 3 / Главный редактор Нина Краснова. -
М., 2010 - 2011. - 496 с.


В третьем номере альманаха "Эолова арфа" читатели смогут прочитать "Повесть в письмах" Валерия Золотухина, рассказ художника Джавида Агамирзаева "Записки московского сторожа", стенограмму панихиды по Андрею Вознесенскому, с прощальными словами известных поэтов, писателей, деятелей культуры о нём, со стихами поэтов, посвящёнными ему, с воспоминаниями Зои Богуславской о нём, репортажи творческих вечеров Евгения Евтушенко, Евгения Рейна, Нины Красновой, Александра Ерёменко, материал, посвящённый 70-летию Иосифа Бродского, прозу Юрия Кувалдина, Кирилла Ковальджи, Эдуарда Боброва, Ваграма Кеворкова, Игоря Нерлина, новые стихи Александра Тимофеевского, Тамары Жирмунской, Валентина Резника, Анатолия Соболева, Петра Кобликова, Татьяны Николиной, статьи Льва Аннинского, Леонида Жуховицкого, Эдуарда Грачева, разделы памяти Натана Злотникова, Николая Новикова, юмористические-иронические стихи Евгения Лесина, Андрея Щербака-Жукова, Николая Иодловского, интервью с лидером Третьего русского авангарда художником Александром Трифоновым, который отметил своё 35-летие.
В альманахе представлено творчество не только москвичей, но и немосквичей, авторов из разных городов России - поэта из Самары Эммануила Виленского.
Под рубрикой "Классики мировой литературы" помещены страницы переписки Гёте со своей женой Кристианой - переводы Анатолия Шамардина, знакомого читателям "Эоловой арфы" по его переводам юмористических рассказов польского писателя Януша Осенки и по своим собственным рассказам.


ISBN 978-5-85676-139-8


© Нина Краснова, 2010 - 2011
---------------------------------------------- 3-я страница -----------------------------------------------------


О 3-м НОМЕРЕ АЛЬМАНАХА «ЭОЛОВА АРФА»

На презентации 2-го номера альманаха «Эолова арфа» в Малом зале ЦДЛа Пётр Кобликов прочитал своё стихотворение, посвящённое «Эоловой арфе», которое заканчивалось строками, где автор желал, чтобы 3-й номер был ещё толще первых двух:

Пусть станет толще он наполовину
И первых двух потяжелей!

Я восприняла всё это с юмором и подумала тогда: «Ну нет, я постараюсь сделать 3-й номер не таким толстым, как два первых, чтобы он был не толще, а тоньше, и чтобы буквы в нём были покрупнее... Но человек предполагает, а Бог располагает. Сколько ни старалась я сделать новый номер альманаха не таким толстым, как два первых, он получился у меня ещё толще... С лёгкой руки, вернее – с лёгкого языка Петра Кобликова.
Когда я увидела, какой большой получился у меня альманах, я решила... не сократить его, а... разделить на два тома и издать сразу два номера, 3-й и 4-й, чтобы не нарушать композицию, архитектонику этого большого литературного сооружения. И вот что из этого получилось: два тома, связанные между собой, где второй является продолжением первого.
...Неожиданно много здесь (см. оба тома) оказалось авторов-юбиляров, не считая Антона Чехова, которому сравнялось 150 лет, и Ивана Бунина, которому сравнялось 140 лет, и Сергея Есенина, которому сравнялось 115 лет, и Иосифа Бродского, которому сравнялось 70 лет, и включая и меня саму, которой пока ещё, слава Богу, далеко и до 150-ти лет, и до 110-ти и 115-ти и до 70-ти. Кроме меня, это – художник Александр Трифонов, которому сравнялось 35 лет, и поэт Евгений Лесин, и поэт Валерий Дударев, которым сравнялось по 45 лет, и художница Надежда Мухина, и поэтесса Людмила Осокина, и мой земляк поэт из Рязани Алексей Бандорин, и мой однокурсник Сергей Каратов, и мои однокашники Александр Ерёменко и Владимир Бондаренко, и друг и учитель поэтов разных поколений поэт Кирилл Ковальджи, и друг и учитель ещё и Иосифа Бродского поэт Евгений Рейн...
«Эолова арфа» в моём лице поздравляет всех юбиляров с их юбилеями (в том числе, может быть, и тех, кого я по рассеянности своей не назвала) и желает каждому своей вершины на Олимпе, с которой никто из них никогда не свалился бы вниз головой и вверх тормашками! Чего я и самой себе желаю!
А некоторые авторы станут юбилярами в ближайшие месяцы 2011 года. Их «Эолова арфа» поздравит в следующем номере.
А пока, любезные читатели, читайте этот номер и смотрите, кто и как у нас сейчас работает в литературе (хотя в альманахе – только малая часть всех, кто работает в ней).

Нина Краснова,
издатель, составитель и главный редактор
альманаха «Эолова арфа»

24 января 2011 г.,
31 марта 2011 г.,
Москва



----------------------------------------- 4-я страница ----------------------------------------------------------


АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ОСНОВНЫХ АВТОРОВ
АЛЬМАНАХА "ЭОЛОВА АРФА" № 3

Джавид Агамирзаев - 168
Зульфия Алькаева - 336
Лев Аннинский - 388
Эдуард Бобров - 356
Зоя Богуславская - 213
Любовь Василенко - 386
Эммануил Виленский - 344
Андрей Вознесенский - 185
Иоганн Вольфганг фон Гёте - 485
Эдуард Грачёв - 216
Валерий Дударев - 206
Евтушенко Евгений - 219
Александр Ерёменко - 466
Тамара Жирмунская - 239
Леонид Жуховицкий - 233
Натан Злотников - 393
Валерий Золотухин - 11
Николай Иодловский - 480
Елена Кваскова - 201
Ваграм Кеворков - 365
Пётр Кобликов - 9
Кирилл Ковальджи - 316
Нина Краснова - 3 и т.д.
Юрий Кувалдин - 346
Борис Кутенков - 383
Евгений Лесин - 470
Игорь Нерлин - 457
Татьяна Николина - 182
Николай Новиков - 399
Нелли Новикова - 426
Валентин Резник - 445
Евгений Рейн - 247
Михаил Скрыльников - 207
Анатолий Соболев - 453
Александр Тимофеевский - 285
Александр Фишман - 207
Анатолий Шамардин - 483
Виктор Широков - 206
Андрей Щербак-Жуков - 475

----------------------------------- Начало новой страницы -------------------------------------------------


СОДЕРЖАНИЕ


Нина Краснова. О 3-м выпуске альманаха "Эолова арфа" ........................................ 3

Алфавитный указатель авторов "Эоловой арфы" № 3 ................................................ 4

Содержание номера

Поэзия.
Пётр Кобликов.
Стихи "На выход в свет второго номера альманаха "Эолова арфа" .......................... 9

Эпистолярная проза.
Предисловие Нины Красновой ................................................................................... 10
Валерий Золотухин. Повесть в письмах 1958 - 2003 г. ............................................. 11

Проза (выдержки из дневников).
Предисловие Нины Красновой ................................................................................. 149
Валерий Золотухин. Круг чтения (составитель Татьяна Николина) ..................... 149

Проза художника.
Джавид Агамирзаев. Рассказ. Записки московского сторожа ................................ 168

Поэзия.
Татьяна Николина. Стихи (посвящённые Джавиду). Художник Джавид ............. 182

Памяти Андрея Вознесенского.
Гражданская панихида по Андрею Вознесенскому в ЦДЛ 4 июня 2010 года (стенограмма, подготовленная Ниной Красновой) ................................................. 185
Елена Кваскова. Эссе. Два лика Андрея Вознесенского ........................................ 201
Стихи, посвящённые Андрею Вознесенкому:
Елена Кваскова. "Ушёл. Совершилось. Господь, помози..." .................................. 204
Раиса Быстрова. На смерть А. А. Вознесенского .................................................... 205
Валерий Дударев. Возле церкви ................................................................................ 206
Виктор Широков. Отходная ...................................................................................... 206
Михаил Скрыльников. "Антитраурный день в июне..." .......................................... 207
Александр Фишман. Fich- Вознесенский ................................................................ 207
Нина Краснова. Поэма (реквием в десяти частях).
Плач с предплачем по Андрею Вознесенскому ....................................................... 208
Зоя Богуславская. Интервью Анастасии Козловой с Зоей Богуславской.
"Всё будет нормально. Я же - гойя..." ...................................................................... 213
Эдуард Грачёв. Два эссе об Андрее Вознесенском ................................................. 216

Репортаж.
Нина Краснова. Творческий вечер Евгения Евтушенко
в Политехническом музее 18 июля 2010 года .......................................................... 219

Эссе.
Леонид Жуховицкий. Время Аксёнова (о Василии Аксёнове).
Больше, чем поэт (о Евгении Евтушенко) ............................................................... 233
Поэзия шестидесятников.
Тамара Жирмунская ................................................................................................... 239

Памяти Иосифа Бродского. 70-летие со дня рождения поэта.
Евгений Рейн - об Иосифе Бродском (стенограмма выступления
Евгения Рейна на юбилейном вечере Иосифа Бродского в Большом
зале ЦДЛ 31 мая 2010 года, подготовленная Ниной Красновой) ......................... 247
Нина Краснова. Стихи. Иосиф Бродский ............................................................... 254

Поэзия. Юбилейный вечер Евгения Рейна.
Юбилейный вечер Евгения Рейна в музее-квартире А. С. Пушкина на Старом Арбате 29 декабря 2010 года (репортаж, подготовленный Ниной Красновой) .... 255

Поэзия шестидесятников.
Александр Тимофеевский. Стихи. "Склероз - реинкарнация" ............................... 285

Вселенная поэта Кирилла Ковальджи.
Кирилл Ковальджи. "Мозаика". ................................................................................ 316
Юбилей Кирилла Ковальджи .................................................................................... 333
Юбилейный вечер Кирилла Ковальджи в ЦДЛ 18 марта 2010 года
(страницы Живого журнала Нины Красновой) ...................................................... 334
Ученики Кирилла Ковальджи о Кирилле Ковальджи:
Нина Краснова. "Особый, отдельный, единственный, штучный..." ...................... 334
Зульфия Алькаева. "Мудрец по стажу и призванию" .............................................. 336
Эдуард Грачёв. "...Но и во мне, как в лоне Бога, есть оживлённые миры..." ...... 342

Поэзия "потерянного поколения" семи-восьмидесятников.
Эммануил Виленский (г. Нижний Новгород). Стихи ............................................. 344

Высокая планка.
Беседа с писателем и издателем Юрием Кувалдиным ........................................... 346
Юрий Кувалдин. Рассказ "Грёзы султана" ............................................................... 348

Проза.
Эдуард Бобров. Рассказ. "Театр двойников" ............................................................ 356
Ваграм Кеворков. Рассказ. "Сладкий ломтик вяленой дыни" ............................... 365

Поэзия нового поколения.
Форум писателей в Липках от Фонда Сергея Филатова.
Борис Кутенков (г. Москва). Стихи ......................................................................... 383
Любовь Василенко (г. Керчь). Стихи ....................................................................... 386

Литературоведение.
Лев Аннинский. "Объятье свободы" (из наблюдений над современной поэзией) ... 388

Мемориал. Поэзия шестидесятников.
Натан Злотников. Стихи ............................................................................................ 393
Николай Новиков. Стихи .......................................................................................... 399

Проза.
Нелли Новикова. Сказки. "Старинные часы", "Восточная сказка",
"Волшебная раковина" .............................................................................................. 426

Поэзия.
Валентин Резник. Стихи ............................................................................................ 445
Анатолий Соболев. Стихи .......................................................................................... 453

Проза семи-восьмидесятников.
Игорь Нерлин. Рассказ. Мужики на столбах ........................................................... 457

К 60-летию поэта Александра Ерёменко.
Нина Краснова. "...Кто у нас был король..."
(о презентации коллективной книги стихов о поэте Александре Ерёменко
"А я вам - про Ерёму", М., "Воймега", 2010) ......................................................... 466

Юмор. Стихи. Проза.
Евгений Лесин. Стихи ................................................................................................ 470
Андрей Щербак-Жуков. Стихи ................................................................................. 475
Николай Иодловский. Стихи (с предисловием Михаила Грозовского) ............... 480
Анатолий Шамардин. Рассказ. Культурный разговор ............................................ 483

Классики мировой литературы.
Переписка Гёте со своей женой Кристианой.
Иоганн Вольфганг фон Гёте. "Семейная жизнь в письмах" (переписка
Гёте со своей женой Кристианой, в переводах Анатолия Шамардина) ............... 485

Пресса и Интернет - об альманахе "Эолова арфа" ................................................. 494

Реклама Библиотечки поэзии СП Москвы.

---------------------------------------- Начало новой страницы. Тексты альманаха --------------------

Поэзия. Пётр Кобликов
_____________________________________________________________________________

Пётр Кобликов

Пётр Кобликов родился в 1948 году. Окончил Московский полиграфический институт в 1970 году. Работал в вечном хранении отдела периодики Всесоюзной книжной палаты, в издательствах, включая «Прогресс», в редакциях периодических изданий. Преподавал будущим редакторам и студентам других гуманитарных специальностей, дважды был проректором высших государственных учебных заведений.
Состоит в Русском энтомологическом обществе, Московском обществе испытателей природы, входит в состав Президиума Академии детско-юношеского туризма.
Автор многочисленных публикаций о природе, о культуре, статей о творчестве В. Набокова, о театре. Автор предисловия к книге Валерия Золотухина «Помню и люблю» (2004 г.).
В течение ряда лет был ведущим и участником циклов передач на разных радиостанциях. Снимается в эпизодических ролях. Как чтец отмечен дипломами двух международных театральных фестивалей (в 2005 и 2007 гг.). Ему посвящён телевизионный документальный фильм «Ключ от времени» (режиссёр О. Загорская, 2006 г.).
С 2006 года Пётр Кобликов является главным редактором журнала «Детское чтение для сердца и разума».
Автор 1-го и 2-го выпусков альманаха «Эолова арфа», редактор-консультант этого альманаха.


НА ВЫХОД В СВЕТ
ВТОРОГО НОМЕРА АЛЬМАНАХА
«ЭОЛОВА АРФА»
(Презентация альманаха 6 октября 2009 г., Малый зал ЦДЛ)

Шестое, вторник, восемнадцать тридцать –
Премьера альманаха в ЦДЛ...
Заранее умыться и побриться!
Я от волнения не ел,

И спал я хорошо не очень –
Болела у меня стопа,
Как будто на неё упал кусочек
Александрийского столпа.

Но это том был – белый и тяжёлый,
А текста в нём – листов на тридцать пять!
Его не сдвинуть дуновением Эола
И на весу не удержать...

И я хочу сказать: «Краснова Нина!
На третий том усилий не жалей!
Пусть станет толще он наполовину
И первых двух потяжелей!»

2009 г.

--------------------------------------- Начало новой страницы ---------------------------------------------

Эпистолярная проза. Валерий Золотухин. Повесть в письмах 1958 – 2003 гг.
__________________________________________________________________

Валерий Золотухин

ПОВЕСТЬ В ПИСЬМАХ 1958 – 2003 гг.

(Письма родным – отцу, матери, брату и В. С. Фомину
14.08.1958 – 6.04.2003)

...В мае, когда я была на Таганке на одном из спектаклей, я попросила Валерия Золотухина дать мне что-нибудь своё для нового - третьего - номера - альманаха «Эолова арфа». Он, озабоченно поглаживая свою макушку, сказал мне: «Я сейчас готовлю свой 2-томник, который выйдет в Барнауле к моему юбилею... Я могу дать тебе свои письма, которые я хочу включить в этот 2-томник...» - «Очень хорошо!»... – «Но они у меня все написаны от руки, чернилами и пастой (оригиналы)...» - «Так я наберу их на компьютере. И таким образом убью двух и даже трёх зайцев одним ударом. Подготовлю рукопись этих писем и для Барнаула, и для альманаха, и для архива Валерия Золотухина...» - «Я не знаю, сможешь ли ты понять мой почерк... Если где чего не поймёшь, спрашивай у меня, я расшифрую тебе его...»
И вот в мае я сидела у себя дома и набирала на компьютере письма Валерия Золотухина 1958 - 2003 гг. Несколько его писем своим близким родственникам - матери, отцу и брату, из Москвы, и письма своему первому учителю жизни, своему духовному учителю Владимиру Степановичу Фомину, они тоже в основном из Москвы, но и не только из Москвы, а и из других городов России и даже из-за границы...
Получилась рукопись в 7 авторских листов (около 200 страниц на машинке)... Более 300 тыс. знаков с пробелами. Целая повесть в письмах - о жизни Валерия Золотухина, юноши с Алтая, из села Быстрый Исток, из глубокой русской провинции, который решил стать артистом и покорить Москву и приехал в Москву и поступил в ГИТИС... и стал артистом и покорил Москву и стал «кумиром миллионов», которым не он сам себя называет, а которого называют «кумиром» его поклонники... Всё, о чём он пишет в письмах, он пишет и в своих дневниках, которые ведёт с 1958 года, со студенческой скамьи, и которые издаёт уже несколько лет, в Нижнем Новгороде, в ОАО «Нижполиграф», и издал 15 книг дневника (каждая в среднем - 20 а. л.), своеобразный литературный сериал... но в дневниках Валерий Золотухин пишет обо всём более подробно и более развёрнуто, а в письмах - более коротко и сжато (каждое письмо занимает максимум две страницы стандартного листа), но каждое из них это маленькая глава, из которых складывается художественно-документальная повесть о жизни - не литературного героя, а о самом Валерии Золотухине, который на бумаге превращается в литературного, как и все персонажи этой повести... и его товарищи по ГИТИСу, и его первая жена - сокурсница и артистка Нина Шацкая, и его вторая жена Тамара - пом. режиссёра фильма "Единственная", и дети Валерия Золотухина от двух жён, Денис, Сергей, и режиссёр Театра на Таганке Юрий Любимов, и Владимир Высоцкий, и другие таганцы, и Ирина Линдт, и т. д., и его мать, и его отец, и сам его учитель Владимир Фомин, адресат его писем...
Что я скажу об этой повести, которая возникла из писем? Она - уникальна и феноменальна! Я набирала её на компьютере и читала с захватывающим и ни на минуту не ослабевающим интересом, с каким никогда не читала ни одного классика... Валерий Золотухин предстаёт в ней не только как актёр, творческая личность, которая всё время находится в развитии и в стремлении к самосовершенствованию, но и как писатель потрясающей искренности, открытости и раскрытости своей души, внутренней свободы, раскованности и смелости духа, сильных чувств и порывов, глубинного проникновения в себя, в свою психику, и притом писатель такого самоистязательства и такой бесжалостности к себе, и писатель с такой первородностью литературного дара, подобных которому у нас не было и нет. С чем я и поздравляю Валерия Золотухина как автора своей повести в письмах, а себя - как первую читательницу этой повести, которую и предлагаю читателям альманаха «Эолова арфа».

Нина Краснова
Живой Журнал Нины Красновой: krasninar.livejournal.com
12 августа 1910 г., 10:00

1. Валерий ЗОЛОТУХИН – своим родным, папе и маме и брату Владимиру (из Москвы на Алтай, в с. Быстрый Исток, написано синими чернилами)

14/VIII-58

Здравствуйте, мои дорогие папа, мама и Володя.

Во-первых, сообщаю, что деньги 300 р. и письмо Ваше я получил. Большое спасибо. Ну сейчас у меня есть время, расскажу всё по порядку. После того, как меня помыл дворник, я взял у него бумагу и ручку. Он мне всё дал, и я сел и написал заявление и автобиографию в 6 часов утра. В тапочках, в плаще немытом, в свитере и шляпе и шароварах, не умывшись, зашёл я к доценту Понтрягину на консультацию и говорю ему: «Вы меня простите, что я в таком виде явился к Вам». – А он говорит: «Давай не оправдывайся, всё равно я никого не прощаю». А я как из дому уехал и не подстригался. Я ещё дома ходил, как папуас, а тут месяц прошёл и вовсе. Ну мне Понтрягин говорит, это было 24 июля: «Что ты будешь петь?» - Я говорю: «Из-за острова на стрежень». – Спел я ему, он говорит: «Теперь прочитай что-нибудь». После того, как я ему прочитал, он спрашивает: «С кем занимался?» - Ну я ему говорю: «Ни с кем». «Я, – говорю, – сам руководителем самодеятельности был». – «Это хорошо, - говорит. – А плясать умеешь?» - Я говорю: «Пожалуйста». И давай ему «яблочку» отрывать, а потом «русскую». После этого он спросил, на каком инструменте я играю, и знаю ли я ноты. Я ему ответил. И он говорит мне: «Вот что: парень ты способный, и голос есть у тебя, но слишком ты разболтанный. Смелость, - говорит, - в нашем деле – признак хороший, но переборщать не надо». Я ему рассказал, что я с Алтая, поднимал целину, имею медаль «За освоение целины» и за окончание отличное школы. После всего мы посмеялись с ним, и он мне велел остричь мою шевелюру. Я пошёл к секретарю, а он распорядился, чтобы мне немедленно дали общежитие. Я пошёл в камеру хранения, получил вещи и приехал в общежитие. Затем пошёл подстригся и сходил в баню.
9 августа, а у нас на музкомедии экзамены по специальности были с 11 августа, пошёл снова на консультацию. Погладил костюм, купил себе за 350 югославские туфли на кожаной подошве и пришёл к нему опять. Зашло нас 5 человек. Я проходил, т. е. пел, самый последний. Понтрягин сидит и объявляет: «Золотухин Валерий Сергеевич, алтаец, 1941 год. Приехал в Москву без матери, один». Я из всех поступающих – самый молодой. Кроме меня нету никого 17-летних, нет даже 19-летних. Спел я ему на этой консультации. Он говорит: «Вот теперь другое дело. Костюм очень хороший у тебя». И заставил меня петь алтайские частушки. Я ему спел, и даже с приплясом. Прошёл первый тур 12 августа, пришёл на второй. На второй тур нас прошло 29 человек из 500. На второй тур пришла вся московская оперетта. Народные артисты, заслуженные были. В общем их был полный зал. Слушали нас в большом зале актёрского мастерства. Меня прослушали последним. За это время я успокоился и вышел петь. Понтрягин опять объявляет: «Золотухин Валерий Сергеевич (и прочее)… 17 лет». Слышу, ропот пошёл по залу. Все боятся, что я молодой и у меня голос не установился. А он объявляет дальше: «Баритон». Смотрю, затихли все. И вышел я «на трибуну в зал», ну и разошёлся. Прочитал «Девчонку» классически, и спел тоже. Хохмил ужасно. Думаю, всё равно – или пан или пропал. Начал танцевать вальс, смотрю, все за животы схватились, ну, думаю, пан. Кончил. Вышли на перерыв. Смотрю, подходят ко мне какие-то люди, и давай меня хвалить. А один бас известный подходит, работает в Московской филармонии, и говорит: «Вы очень способный, молодой человек. Но хочу Вас предупредить, что Вам ещё очень много нужно работать, и у вас масса недостатков. Однако Вы – обладатель огромного юмора, причём не наигранного, а своего. Вы в оперетте всё равно работать не будете, так идите лучше сразу в вахтанговский театральный вуз к профессору Липецкому. Он Вас возьмёт без разговора». Ну я никуда не пошёл, думаю, если возьмут в ГИТИС, и то будет очень хорошо. И я прошёл второй тур, затем прошёл медкомиссию, и сейчас готовлюсь к экзаменам по литературе и истории.
_______________________________________________

Мама! Домой, конечно, я, если поступлю, не приеду. Пальто, наверное, тебе придётся продать, потому что за 400 руб. здесь можно хорошее, модное купить пальто, да и в зимних здесь никто не ходит. И в пимах, говорят, засмеют. По асфальту – в пимах!!!
Здесь продают чешские зимние туфли, 220 руб. Очень тёплые и прочные. Ну пока их можно не покупать. Купить то, что необходимо.
Учебники, конечно, продай или как там сделай. А вот альбом ты как-нибудь должна выслать и всё то, что там лежит. Теперь вышли мою книжечку коричневую с конспектами по немецкому языку.
Пиджачок я зря не взял, не знал, что так дело обернётся. Вообще-то ещё может десять раз всё перевернуться, ну ничего. Стипендия 220 руб., общежитие тёплое, с туалетом, со всем, но плохо, что в комнате живут по 7 человек.
Передавай привет всем ребятам и учителям. Пиши, как кто устроился из них, как папино и твоё здоровье, как Володя себя чувствует. Да! Жизнь – это самый сложный предмет. Скоро 2 месяца, как я путешествую. Ну ничего! Всё будет хорошо.
Целую Вас, мои дорогие папа и мама.

Ваш сын Валерий.

Пусть Александра Кирилловна и учителя узнают про мои похождения.


2. Валерий ЗОЛОТУХИН – своим родным, папе и маме
(из Москвы на Алтай, в село Быстрый Исток, письмо-треугольник, написано простым карандашом, послано 14.12.58 – по штемпелю на письме)

1/ХII-58

Здравствуйте, мои родные папа и мама!!!

Получил от Вас долгожданное письмишко и, конечно, очень рад.
Я получил и альбом, и всё, всё.
Хочу Вам дать некоторый совет. Высылайте деньги всегда к 5-ому числу, потому что стипендия у нас 20-го всегда, и к 5-ому денег уже нет. Купил я себе ботинки большие, двое шерстяных носков влезут. До общежития от института 40 минут езды на метро и 30 – на троллейбусе. Рубашку я ещё себе не купил, но думаю взять. Пока обхожусь теннисками. Сообщай, как здоровье папы и твоё. Почему же он да и ты, наверное, не берегёте себя?
Жизнь с каждым днём становится лучше, и вам нужно сохранить себя для прекрасного будущего. Для своего века Вы сделали всё, что могли, и мы, поколение, благодарны Вам. Теперь Вы должны отдыхать и наблюдать за нами, направлять нас в строительство новой жизни, основы которой заложены Вами. Папе пора уходить на пенсию, заниматься хозяйством. Пока ещё, конечно, трудно, но нужно сделать так. чтобы моя учёба была не в ущерб Вам.
Зима здесь тёплая, не то что у нас, да и в метро очень тепло. С 26 декабря начинается у нас зимняя сессия, которая будет продолжаться до 22 января. В этот период мне нужно очень поддерживать себя. Не покушаешь – не споёшь.
Передавайте привет всем родным и знакомым. Ты про Володьку Фёдореева так и не написала мне. Ходит ли Серёжка Золотухин? Как Быстрый Исток, чем он живёт? Как работа в клубе идёт? – Они хотели меня оставить там работать. Симахину Свету я найду, я знаю, где она учится.
Целую, мои родные.

Ваш Валерий.

3. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синими чернилами, на открытке 1965 г. «С праздником Великого Октября», худ. Е. Д. Анискин)

(1.06.1966 – 6.06.1966 – по штемпелю)

Степаныч! Дорогой!

Наконец-то раздобыл твой адрес – но не уверен, что он точный.
Если мой глас дойдёт до тебя, очень прошу – ответь.
Распространяться в открытке нет смысла.

С любовью и величайшим уважением
В.Золотухин

________________________________
Вариант (более поздний? в верхней части открытки, синей пастой):

Здравствуй, дорогой желанный мой друг, здравствуй, Володя!

4. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ и его жене
(из Москвы в Алма-Ату, написано чернилами)

23 сентября 1966 г.

Здравствуйте, дорогой Владимир Степанович,
здравствуйте, дорогая Валентина Ивановна
(отчество я, кажется, не забыл?),
здравствуйте, вся «братия», дорогая и близкая мне.

Я всегда волнуюсь, когда пишу Вам, а сейчас волнуюсь вдвойне, потому что прошло 5 лет с тех пор, как написал Вам последнее письмо, пять лет жизни, три года работы.
Мне нужно дать краткую хронологию дел, чем я занимался эти годы, не зря ли прожил 2000 дней, сколько из них дельных деньков, сколько в отбросы пошло. Можно было бы и не делать этого, но сколько бы времени ни прошло, что бы я ни делал – я вспоминаю Вас, дорогой Владимир Степанович, стараюсь быть похожим на Вас, делать любое дело как следует, чтоб не стыдно было потом…
Позвольте мне это сказать, поскольку я чувствую всегда приятную ответственность перед Вами, а посему и примите мой отчёт.

I и основное. – Работа.
В 1963 году, т. е. три года назад, я окончил ГИТИС, но,
будучи ещё студентом, был принят в труппу Московского
Академического театра им. Моссовета. Полтора года служил в
этом театре советскому искусству верой и правдой. Много играл,
говорят – удачно, имел приятную беседу с ныне покойным Н. Д.
Мордвиновым, но театр, всей своей внутренней жизнью, мне
пришёлся не по душе, и хоть это – «академия», но искусством в
ней не пахло, а пахло гнилью и ещё чем-то знакомым. Я порвал с
этим театром и осенью 1964 года поступил в только что
реорганизованный, молодой и подающий надежды театр на
Таганке.
Театр новый, оппозиционный, живой и задиристый. Дебютировал
я в этом театре ролью Грушницкого в спектакле «Герой нашего
времени». За два года службы в этом театре я много сыграл,
работал от души, зарплата моя подскочила с 75-ти до 120 руб. В
общем, тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо, пока мне хорошо в
этом театре.
В кино работать некогда, театр не разрешает нам сниматься, но
иногда удаётся, в результате чего появился «Пакет». Для меня
огромная радость: на международном фестивале «Пакет» получил
самый главный приз «Злата Прага», и, если бы он не получил этот
приз, может быть, мне удалось бы получить приз за лучшую
актёрскую работу, так говорят те, кто был там.
С Вашей критикой я абсолютно согласен, оправдываться не хочу,
скажу только, что сцена «расстрела» снималась одной из первых.
Когда я ещё не очень уверенно чувствовал себя.
В кино первыми снимаются сцены, которые происходят на
природе (на натуре), поэтому между сценами иногда бывает
разрыв в два-три месяца, почему и бывает враньё в самочувствии.
Но это так, отступление.
Посылаю Вам две вырезки из газет, они мало что могут рассказать,
да если ещё вспомнить – «бумага всё стерпит»… но…
Впереди много работы – кажется, будет одна прекрасная, но пока
говорить рано, загадывать не стоит.

II. – Семейное положение.
Женат… но детей нет, пока нет.
Жена – Шацкая Нина Сергеевна, русская, по профессии – артистка, училась вместе со мной, работает в этом же театре на Таганке.
Известная советскому зрителю по фильмам «Коллеги» - Инна,
«Чрезвычайное поручение» - Оля. Живём у её матери, то бишь у
моей тёщи, в коммунальной квартире, в комнате, площадь которой
составляет 10 метров на троих, не считая собаки – Кузьки. Тёща –
прекрасный человек, поэтому существование в такой тесноте не
есть самое страшное в нашей жизни.

III. – Перспективы.
Три месяца назад мы подарили государству 32 тысячи руб. (на
старые, но так убедительнее), чтобы оно построило нам квартиру.
Государство, добрый наш родитель, не отказалось, приняло эти
деньги и дало заверенную клятву, что в конце 67-го – начале 68-го
года мы въедем в двухкомнатную квартиру, со всеми удобствами,
площадью 55 кв. метра, из них 34 кв. метра – жилой. Квартира
будет в доме самой, какая ни на есть, высокой категории, в центре
Москвы. В течение 15 лет мы должны будем выплачивать
остальную сумму, вся сумма составляет 68 тысяч на старые. Это
всё, конечно, безумно дорого и долго, но другого выхода – нет, так
что мы сейчас живём надеждой на будущий рай.
А пока мы приглашаем Вас всей семьей или по частям на нашу
старую квартиру, знайте, что Вы будете самыми дорогими
гостями, и, как бы там ни было, - место найдём.

Владимир Степанович! Ваше письмо мне принесли за кулисы во время наших гастролей в г. Сухуми. Я готовился к ответственному выходу и пошёл на сцену, не распечатав письмо, но полный им до краёв. Мне никогда не хотелось сработать так отлично, как в этот раз… спасибо Вам.
Отвечать сразу мне не хотелось, надо было собраться с мыслями, с духом.
Три года я не был в Быстром Истоке, и вылетел туда. Накосили с Вовкой сена, наготовили дров. Нина была со мной, помогала нам. Старики довольны, обещают приехать в Москву на новоселье.
Ну вот, кажется, надо поставить точку в сегодняшнем разговоре. За пять лет утекло много воды, не все деньки вложены в дело, отбросы, конечно, есть, но писать о них не хочу. Жду, очень жду ответа.
Кланяюсь всему фоминскому роду.

С уважением В. Золотухин.


5. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано темно-синими, почти чёрными чернилами)

21 мая 1968 года

Дорогой Степаныч!

Если бы ты знал, какую радость доставляют мне твои письма, тем более радость нечаянную, как в этот раз. Я не ожидал, что ты так быстро откликнешься, потому что не был уверен в правильности адреса. И вот те на – знакомый, дорогой почерк, схож с моим, «уж не под Фомина ли ты пишешь?» А я и забыл про то, что когда был рядом с тобой, учился, любил тебя, то и подражал многому, и даже почерку… Так что теперь смотрю… и вправду – многие буквы, как будто твои. Но по почерку, говорят, легко установить характер, так что не обессудь, если некоторые «буквы» моего характера по твоей мерке сшиты… Отречься от них было бы невозможно под самыми страшными пытками, потому что не хочу и горжусь ими, да и не смог бы теперь, потому как, говорят – сложился, созрел.
И тем не менее, хоть сложился и «сам с усам», ты мне нужен всё равно, потому что нужность твоя для меня не в практической услуге, как бывает часто в жизни (так называемые «нужные люди»… «на всякий случай»… мало ли что), а нужен, потому что нужен, потому что необходим, и я хочу очень, чтобы близость наша давняя не прерывалась, тем паче, что «буквы» всё-таки есть.
Для меня ты, действительно, такой, каким я тебя знал, а даже если что-то и изменилось, то знаю – «значит у него иначе быть не могло, а только так, как стало, он – человек, со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами». Вот как я думаю, и, если я не прав, «пусть товарищи меня поправят».
Вот так, мой дорогой Степаныч!
Теперь, как говорят, от лирики перейдём к физике. Несколько сухих цифр, некоторый отчёт, не суди шибко, если вдруг дунет бухгалтерией.
Итак, что мы имеем с гуся.
Театр дал мне двухкомнатную квартиру в хорошем районе. Из кооператива, в котором я уже был, я вышел и взял свои три тысячи назад.
На них я купил: мебель, пианино, холодильник и пр. домашнюю мелочь.
Если случится быть в Москве тебе, или твоим домашним, милости прошу в гости, разгуляться есть где. Театр поторопился с квартирой, чтобы я отказался от съёмок, что я и сделал, потому что считаю театр своим основным делом.
Ты спрашиваешь, не обижаюсь ли я на свою судьбу?
Нет, дорогой мой Степаныч, я артист, я им родился, и другой судьбы, другой жизни я себе не представляю. Встреча с тобой – это фатум. Что изо дня в день, из разговора в разговор, из концерта в концерт, безусловно, подсознательно во мне, и сознательно в тебе, крепла уверенность в моём назначении, я не преувеличиваю, - ведь не готовился же я в Наполеоны, или в хвататели звёзд, я готовился в артисты, только и всего. И представь себе, на наших концертах тогда, в нашей самодеятельной суете я и полюбил эту чудную кухню балагана, пыль кулис, грязь сцены, актёрский вонючий пот. Что делать мне, если я полюбил всё это вопреки моему здоровью, которое предполагало тогда совсем иную профессию. Я рос около тебя, а ты, сколько я тебя помню, всегда был заполнен до краёв творческой брагой – будь то баян, кисти, концерты, или твой знаменитый стол, заваленный чёрт-те какими тайнами, разве не могло всё это войти в меня совершенно органично, ужиться во мне, повернуть моё сознание в сторону творчества, и я уверен всё-таки, чёрт возьми, что семя попало по назначению. И разве я могу теперь об этом сожалеть? Нет, никогда я не отрекался и не отрекусь от своей судьбы, какие бы неудачи меня ни колотили по башке.
Я немного отвлёкся, ты связываешь свой вопрос с заработками. Видишь ли, дорогой Степаныч, в нашем деле, при желании, определённых возможностях и свойствах характера, заработок найти всегда можно, и даже очень просто. Отвечу твоими же словами из письма от 25 декабря 1960 года: «Не вздумай заработать не честным путём, не надо. Честный заработок оплачивается, может быть, меньше, но сам человек остаётся таким, какой он есть. Пошёл на заработок – отдай себя всего, отработай на всю силу, как говорят, душе потом легче». Не скажу, что я всегда держался твоего слова, но всё-таки душу никогда старался не осквернять халтурой, это точно.
Денег никогда не хватает, но определённый достаток, слава Богу, есть. Я получаю в театре 130 р., и каждые три месяца – премии рублей по 80, переработки рублей по 120, так что, в среднем (по справке в кредит) у меня выходит 230-250 рублей, это совсем не плохо. Кроме того – концерты, и всегда почти кто-нибудь из нас двоих снимается. Только что, месяц назад я закончил съёмки в «Интервенции», где у меня – главная роль (и, кажется, работал прилично и стыдно не должно быть, если по нынешней политической ситуации не вырежут половину, что, наверное, уже делают), а теперь на Таджикфильме в Душанбе снимается Нина, так что – жить можно.
Одно плохо – наша работа связана с идеологией, а с ней у нас всегда какие-нибудь недоразумения. Сейчас у меня неприятности – сняли премьеру, где я играю заглавную роль – Фёдора Кузькина, и неизвестно – будет ли когда. Спектакль уже готов, и вот – нет его. Работа, не хочу хвалиться, но явилась бы событием в театральной жизни, и, конечно, - в моей. Но я уже пережил (закрытие) и теперь только жду и надеюсь.
Дорогой Степаныч! Нина кланяется тебе, передаёт приветы и всякие хорошие слова. Мы, слава Богу, живём дружно, любим друг друга, что будет дальше… кто может знать! Мы прожили уже 5 лет, а это по нонешним временам – Золотой век. Я, ты уж прости меня, читал ей некоторые твои письма, много рассказывал о тебе, и она завидует мне, что у меня в жизни был и есть ТЫ.
Мои старики переехали к Володе в Междуреченск, так что в Быстрый Исток мне ездить теперь незачем, только что в гости к тётке, или к Ивану. От этого непривычно и даже тоскливо, но что поделаешь, жизнь идёт, они уже в возрасте, им необходима тихая гавань и забота… а я, что я?! Лучше не говорить. Каждый идёт своей дорогой и несёт свой крест.
Я прошу тебя, если есть такая возможность, пришли мне свою фотографию, одного, или с домочадцами, у меня есть школьная фотография, но нас там так много, только с лупой разглядывать.
Мне будет это дорого и приятно.
В свободные часы я занимаюсь литературой и пишу сам. Кое-что тебе посылаю, прочитай как-нибудь на досуге, и, если появится желание, напиши, что думаешь, как относишься к моим первым опусам. Скажу только, что это занятие помогает мне в моём основном деле, а потому не думаю, что уж совсем зря.
Для сведения: моя почта никем не контролируется,
так что можешь писать
в самых «народных» выражениях.

Привет Валентине И., Юрке, Витьке, я их немножко помню, Витьку-то – просто хорошо, он на тебя в детстве очень смахивал.
Будьте все здоровы и счастливы.

С уважением В. Золотухин.


6. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами)

30 августа 1969 г.

Дорогой Степаныч, здравствуй!

Это ничего, что я так долго молчал, ты сам говорил, что надоедать друг другу письмами – не занятие мужчин. В моей жизни произошли существенные изменения. Вот я сейчас пишу, а из угла, из кровати на меня поглядывает трехмесячный человечек, мой сын Денис, гугукает, брякает игрушками, мама Нина с ним занимается.
Произошло это событие 6 июня 1969 г. Долго мы собирались, да быстро решили. Теперь мне и не понять, да как же мы 6 лет без детей жили? Чем мы занимались? Дом наш наконец-то превратился в нормальное человеческое жильё – с пелёнками, кроваткой, баночками-скляночками и т. д. Правда, не всё сошло гладко – Нина подхватила грудницу, лежала в больнице – ей разрезали грудь, и молока уже нет. Так что Дениска питается смесями из детской кухни, ну ничего, ест с аппетитом, растёт нормально, слава Богу.
Старики мои внука ещё не видели, собираются осенью накатить, а сейчас заготовкой ягод занимаются. Скоро два месяца, как мы в отпуске, никуда не поехали, естественно. Но у меня-то какой отпуск? Каждый день вкалываю то на телевидении, то на Мосфильме, то на концертах и т. д. Появление Дениски сразу потребовало о дополнительном заработке подумать. В театре дела идут нормально, а прошлой весной нас было чуть не разогнали, всё критикуют, всё думают, что мы под Советскую власть копаем. Но теперь несколько успокоились, мы спектакль удачный выпустили по «Матери» Горького. Работы в театре много, но всё же кое-какое время выпадает, и понемногу снимаюсь, а когда есть час-другой дома – сажусь к столу и пишу. Писать не бросаю, ты абсолютно прав, когда говоришь, что в моих писаниях виден артист. Это так и есть, и деятели в журналах, куда я иногда отношу свои произведения, отмечают то же самое, т. е. от устного рассказа очень много есть, рассчитанного на произношение вслух и т. д. В общем чаще всего и в большей степени я живу жизнью творческой, вымышленной, придуманной, но когда оглядываюсь и на реальную свою жизнь, то чёрных, серых дней насчитываю не так много. Хотя всякое бывает…
Высылаю тебе вырезки из газет, в них содержится информация о моей жизни, в основном верная. Не теряю надежды когда-нибудь увидеться, хорошо бы в Москве, во время сезона в театре. Приезжайте как-нибудь всей семьёй, жду.
Привет Валентине Ивановне, ребятам.

Обнимаю, с уважением В. Золотухин.

ЖДУ ОБЕЩАННОЕ ФОТО.


7. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами)

22 ноября 1969 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Оно ничего, что с перерывами отвечаю. У меня теперь тут дел – успевай разворачиваться, и, хоть жаловаться – грех, я согрешу несколько. Жизнь моя усложнилась, в ней прибавились заботы и дела порой самые неожиданные. Только было я приспособился к этим новым условиям, разметил дни и недели по определённому режиму, как заболела тёща. Температура 39 градусов, кашель жуткий… Дома недели две проскрежетала – улучшений никаких, давай в больницу. И вот уже три недели, как (тёща) в больнице – воспаление лёгких, плохая кровь и т. д. и т. п. Каждый день ездим к ней – возим горячее молоко в термосе, сырую печень говяжью (прописали есть в сыром виде для гемоглобина), кувыркаемся с сыном… с собакой… если не считать работы, на которую я ухожу в 7 утра и заявляюсь (домой) в 12-ом. Несколько дней, как тёща слегла, помогали соседи, а 3-го ноября прилетела моя мать из Междуреченска. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Так бы она век не собралась, а тут только тревожную телеграмму дал – бабка на самолёт реактивный и – к внуку. Будет жить у нас, пока та бабка не поправится… Денис – мужик более-менее спокойный, говорят – в отца пошёл, второй «хозяин тайги». Очень любит, когда я ему на балалайке «Камаринского мужика» играю, особенно к матершинным местам внимателен.
А тут ещё на меня налетела неприятность. На съёмках сорвал голос, да очень серьёзно, так, что пришлось отменять спектакль в театре, это всё очень неприятно. Кто говорит, что Золотухин все деньги хочет заработать, кто говорит, что он себе цену набивает, тем, что играть отказывается, всякое говорят. Я, конечно, на всё это клал хрен с прибором, но без голоса чувствуешь себя недоноском, ущербным, бездарным. А сорвал голос на съёмках – тоже по глупости, по собственной нерасчётливости, всё хотел, как лучше… Вот и орал, рвал жилы… План был длинный, речь перед толпой, под проливным дождём… в общем, что плакаться… Дай Бог, чтобы обошлось всё. Вроде бы налаживается голос, но ведь при моей жадности к работе! Мне бы помолчать месяц! А кто играть за меня будет, а кто будет за меня сниматься, кто будет приносить в дом деньги??? Нина почти совсем не работает, с парнем сидит… а их, этих проклятых денег, сейчас так много надо… со всеми этими болезнями, рынками и т. д.
Кончаю жаловаться. Хвалюсь. Из-за «Хозяина…» меня замучили корреспонденты: «Мосфильм» и «Сов. Культура», и я сам – получаю много писем самых благодарных и восторженных. Рецензии на фильм – лучше нельзя придумать. В «Алтайской правде» появился очерк обо мне «Парень из быстрого Истока». В интервью для него я долго рассказывал о тебе, дал фамилии В. Ф. Боровикова, Г. И. Шевченко, Э. И. Мельниковой… Мать это мне рассказывает, сам я его не читал, может быть, кто-нибудь из земляков пришлёт. Кстати, земляки стали наведываться. Недавно был М. Апёнышев, он намного старше (меня), и я его совсем не помню, а вот его жену – Галю Косареву – отлично знаю. Мы с ней в хоре объединённом были, помнишь? На фестиваль в Барнаул ездили, где я читал нашу композицию фронтовую. Галя передавала тебе большой привет, она долго сидела у меня, рассматривала фотографию общую – фестивальную, а потом посылку из Кишинёва с фруктами для Дениски прислала.
Степаныч! Дорогой! У меня к тебе большая просьба: во-первых, не переставай меня учить, это очень важно для меня; во-вторых, я собираю воспоминания о нашей Быстро-Истоковской жизни, о наших занятиях, концертах и вообще… делах. Если будут у тебя всплывать в памяти какие-то эпизоды, не поленись, запиши на бумагу в письме ко мне, это очень пригодится… всё, что ни вспомнишь.

В. Золотухин.

Генка Несмеянов с С. Шматовой девку родили, у Лаптева – уже две.
Низкий поклон Валентине Ивановне, привет Виктору, Юре.

Большой привет твоей семье от Нины и Матрёны Фёдосеевны!!!


8. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

26 декабря 1969 г.

Дорогой Степаныч!

Как же ты насмешил нас с Федосеевной занесением благодарности Дениски в молоканную книжку! Три дня хохочем. А матушка и ночью иной раз хохочет, когда Дениска проснётся и заплачет, она говорит: «Я вычеркну из молоканной книжки твою благодарность», - а сама заливается. А городским – Нине и тёще – не смешно. Они не понимают, что это за штука – молоканная книжка. И, как ни объясняй, всё зря. С ней, с этой книжкой, вся жизнь наша связана деревенская. Ведь какие шкурообдиральные планы были на голодных коровёнках, бабы и воды подливали для количества, но жирность – паразитка – падала, и всё сначала начиналось. Молоканная книжка – это эпоха целая! И тут, в Москве, это таким далёким кажется, как будто из сказки, как будто ты, Степаныч, приоткрыл занавеску, и в щёлку замелькали обрывки моего золотого детства. Ах, как хорошо ты вмазал! И откуда в тебе такая сила, такой глаз, такая поразительная способность к образному видению и изъяснению! И насчёт «кипятилки» и «столярки» и деда Щукаря – всё в масть. И все замечания по «Хозяину…» абсолютно, до единого, я принимаю. Издаля тебе виднее, и, конечно, у тебя великое преимущество перед всеми – ты меня лучше меня самого знаешь. А от тебя я готов учиться весь век свой, так что – дери меня, как сидорову козу, только спасибо скажу. А за что хвалят, я и сам не понимаю, хотя начинаю догадываться. Очевидно, я умею делать то, что другие не умеют, что никаким институтом не добывается, что задано матерью и развито на той «чистой», как ты говоришь, «нашей Быстро-Истокской жизни», - все эти «кипятилки», «столярки», двойные «н», шашки и конфеты-подушечки с булкой и холодной водой… - не встреться ты в моей жизни, я бы не научился различать красоту в самом пустяшном предмете, в самом простом явлении. Ведь это очень важно – натаскать (с художественными задатками) человека отыскивать красоту и даже научить его потом самому её создавать. Развить ему чутьё тонкое и верное, а уж потом он и сам будет колупаться и разбираться – что к чему. Ты не обижайся на меня, что я заваливаю тебя рецензиями о себе (корреспонденты меня действительно замучили, и рассказать им толком я мало что могу), не прими их за мои ответы на твою критику – нет. Во-первых, они тебя вводят в атмосферу моей общественной жизни; во-вторых, они содержат информацию; и, в-третьих, они ведь и приятны должны быть тебе, поскольку в них часть, хоть и самая маленькая, осуществлённых мечтаний наших общих – результат, так сказать. «Советское кино» написала, что «работа Золотухина в главной роли – одно из самых ярких открытий последнего года». Это уже не жук на палочке, тут уже и до премии рукой подать.
Понимаешь, какая штука. Сила моя – в моих корнях. А чем дальше идёт жизнь, тем и корни – дальше. И я боюсь потерять их. Почему и выспрашиваю тебя о нашей той жизни, потому что она есть мои корни, и душа моя на 10 лет стала ближе к этим корням от твоего письма и твоих воспоминаний. Я думаю, что ты меня понимаешь, тут какая-то нутряная чертовщина. Не совсем я понятно могу это выразить… но ты всё равно вспоминай, поверь – ты делаешь для меня неоценимое дело, ты продолжаешь мою жизнь, ты продолжаешь меня читать, и, в результате, переведя всё на «шершавый» язык, - ты делаешь мне карьеру, ты делаешь мне деньги – вот такое странное завихрение вывода.
Дорогой мой Степаныч! Поздравляю тебя с Новым годом, поздравляю Валентину Ивановну, поздравляю твоих ребятишек – Витьку и Юрку – желаю Вам всем крепкого, непробиваемого здоровья, счастья личного и успеха общественного!! Дай Вам Бог всего самого, самого… Моя семья – от мала до велика – ко мне присоединяется, шлёт приветы и поклоны!
С Новым годом!! Будьте здоровы!

С уважением В. Золотухин.

Магнитофон у меня есть, конечно. Плёнками займусь в 70-м году.


9. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синими чернилами)

18.I.70 г.

Дорогой Степаныч, здравствуй!

Привет и поклоны ото всей моей семьи – всей твоей!
Получил сегодня второе письмо твоё прямо в постель – соседи принесли. Соседи уважают нас, делают иногда сюрпризы для нас. Так вот: отвечать я собирался не так скоро. Хотел вместе с плёнками, но ты меня надоумил, что плёнки плёнками, а письма – они живут своей отдельной жизнью, и неизвестно ещё, что дороже. Плёнки я достал. Пока две бабины по 250 метров. Одну отдал товарищу, чтобы он сделал мне запись песен Высоцкого, на другой – сам чего-нибудь изображу, но не много, чтобы не портить. Плёнку обещали достать ещё. В общем, так думаю, что где-то в конце января отправлю тебе всё это хозяйство. У меня у самого, как всегда, техника в разбросе: шипит, скрипит, и записей Володиных нет. Когда слышишь его каждый день и общаешься с ним ежедневно и в жизни, и на сцене, как-то не возникает жажды иметь его «записанный» голос. Конечно – глупость, надо собирать такие вещи. В жизни случиться может всякое, потом будешь себе локти кусать, да поздно будет.

О ВОЛОДЕ ВЫСОЦКОМ.
Работает он в нашем театре. Мы с ним большие друзья. Когда его приглашают в кино, он заявляет, что без Золотухина сниматься не будет. Когда меня приглашают, я обязательно тяну Высоцкого. Такая у нас с ним порука. Старше он меня на 3 года. Закончил училище МХАТ. Сыграл в кино ролей 10-12. Много неудачного сделал, что здорово ему напортило в его карьере. И если бы не его прекрасные песни и скандальная известность, ему бы пришлось туго с приглашениями в кино. Он больше артист театральный. В кино ему – он сам и мы считаем – ещё не повезло. А теперь его фамилию режиссёры стали бояться. За ним следят, телефон его подслушивается и т. д. У него двое детей. Двое пацанов. С женой он разошёлся. Но не из-за Марины Влади, как утверждает молва. Это случилось бы и без Марины. С Мариной у них любовь. Но в Париже он не был, и никто его туда не пустит. Она приезжает раз в три месяца обязательно. Часто бывает на спектаклях наших, частенько мы собирались (особенно год назад) все вместе за столом. Кстати, не в порядке конкуренции с Высоцким, но Марина считает, ЧТО АРТИСТ № 1 в театре на Таганке – Золотухин! Но это к слову.
Человек он редкий, добрый, ранимый, одинокий. Где только можно, я защищаю его и рассказываю о нём. Люди считают его негодяем, злым, заносчивым человеком. Потому что лезут все, кому не лень, к нему в душу со своими вопросами, сплетнями и т. д. Например, звонит телефон: «Это Высоцкий? Вы ещё не повесились?» - Или: «Спойте, пожалуйста». – Или: «Скажите что-нибудь в трубку интересное, мы запишем Ваш голос на магнитофон». – Или: «Вы женитесь на Влади?» - Или: «Почему Вы не в Париже?». Как-то мы были с ним на концерте, подошла молодая девка, вперила в него глаза и говорит: «Нет, Вы не Высоцкий! Высоцкий большой и красивый, и сейчас он в Париже…» В общем, гадостей ему хватает. Как тут не взбеситься и не послать одного-другого на три буквы, а им того и надо. Разносят по Москве и стране всякую гадость о нём.
Жизнь у него трудная, во всех смыслах: и в личном, и в общественном. Популярность его космическая. В тайге, в деревне, где мы с ним жили вдвоём, в пустом доме, люди приходили посмотреть на «живого Высоцкого». Работоспособности он поразительной. День – вкалывает на съёмке, ночь – сидит пишет свои песни. Несколько песен он написал в том доме нашем, и я ему кое в чём помог – горжусь потихоньку. В то время он не пил, как, впрочем, и сейчас. А я приду со съёмки, как кобель уставший, хлопну стакан самогонки с салом, гармонь - в руки, он – гитару, и давим песняка. А народ под окнами в крапиве лежит, слушает, а зайти стесняется.
Извини, я читал ему твоё письмо про О., про «замёрзшего быка», про то, как ты «гармони с клопами» чинил, - Володя в восторге и завидует мне. «Вот, - говорит, - ты откуда талант черпаешь, сволочь!»

В вопросе с О. я ещё разберусь. Это ты мне очень кстати подпустил. Ведь и среди нас зараза такого отношения к делу заводится. Я вот соберусь с мыслями да на труппе зачитаю твоё письмо, чтоб не повадно было нашему брату к народу жопой поворачиваться. Я из этого твоего письма большой разговор затею, корреспондентам покажу и О. встречу – прочитаю. И сам для себя выводы сделаю, даю тебе честное слово. Но что касается его – Олега, как артиста, то он у нас не котируется как талантливый актёр. Это очень посредственный материал, почти сошедший с арены. Он намного старше меня. Мы с ним вместе работали в театре им. Моссовета и песню ту – пели, действительно.
Не разменяться – этот пункт самый важный. Не думаю, что встал на этот путь, хотя обстоятельства меня вынуждают. Но я держусь. Дело в том, что у меня серьёзно больна тёща. Очень много денег ушло на больницу. Три месяца жила Федосеевна – привезти, отправить с подарками и т. д. В общем – потребности вдруг так подскочили, что застали врасплох, и пришлось срочно вкалывать по 17-18 часов в сутки, чтобы заделать финансовые прорехи. Жена в основном сидит с пацаном. Но я так понимаю, что разменяться– это не значит работать много. Можно и ничего не делая – разменяться. Очевидно, важно то, как ты сам относишься к той или иной работе. Всякую работу я стараюсь сделать с «клеймом мастера», тут никто мне не говорил и не скажет – «тьфу»! «Если бы у меня был табун из 300 лошадей», я бы делал только то, что моему сердцу угодно. Иногда приходится работать и чёрную работу.
По поводу того, что кино – халтура, это ему надо язык оторвать. Халтура зависит не от выбора музы – кино, театр, живопись – она зависит от тебя. Если ты позволяешь себе халтурить в кино, ты и в театре скатишься к халтуре. Он ведь, Олег, и в театре халтурит, и на радио… везде.
Халтура – это раковая болезнь нашего брата. Раз, другой позволил себе повалять Ваньку, и ты уже начинаешь загнивать, начинаешь терять профессию. Ты потом захочешь сыграть как следует, да не сможешь. Играть хорошо – везде трудно. Халтурить в кино – легче, там неизвестно, что выйдет; безответственности больше. В театре дисциплина труда жёстче, ответственность за работу выше, почему и, как правило, в кино главные роли играют артисты театра, а не артисты кино. У артистов театра – квалификация выше, они играют каждый день и сохраняют профессию дольше.
Голос у меня восстановился 100-процентно.
Степаныч, дорогой! Пиши мне о своей жизни, всякие разные случаи, факты, разговоры… они помогают мне жить, играть… Потом когда-нибудь всё это сгодится в дело и сослужит великую службу, если не нам, так детям нашим. Такое у меня чувство. Сухофрукты у нас есть. Но я ведь топор в этом. Среди Ваших сухофруктов, наверное, есть такие, которых мы в Москве просто не видим.
В серединке к. 1 обозначает – корпус № 1.
Дело в том, что у нас район новый, и всё разрастается. Наш дом построили и назвали № 14. Потом через год к нему присоединился ещё один, и тоже хотел быть № 14. Тогда стали раздавать корпуса.
Вот такие пироги. Ещё раз привет от всех нас. Денис Валерьевич ведёт себя сносно, благодарность его пока в молоканной книжке не похерена.
Виктор из армии пришёл! Ёлки-палки – лес густой, Витька ходит холостой! Да, бежит Времячко. Обними его за меня, я его ведь хорошо помню. Юрку-то – слабее. А Витька-то – вылитый Фоминёнок был с курчавой головой. Изменился ли сейчас? Обещали Вы с Юркой фото самодельное прислать, да что-то забыли.
Нижайший поклон и почтение Валентине Ивановне.

С приветом В. Золотухин.


10. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами)

21 марта 1970.

Дорогой Степанович!

Вишь, как жисть – она порой круто заворачивает, что ни вздохнуть, ни, как говорится…
Дом мой полон слёз. Вот уж как месяц тёща лежит в раковой больнице, и всё хуже и хуже, и уже говорят, что и операция не поможет, и всё такое. Пришлось снова вызывать Федосеевну. Она приехала с племянницей. Племянницу там оставлять с одними мужиками не захотела (мать у неё тоже чем-то больна, улетела на курорт) – вот такая жисть. А тут съёмки, репетиции… Дениска… Кузька… 10 ночей провёл в поезде «Москва – Ленинград», снимался в «Батьке Махно»* и т. д. О просьбе твоей помнил и сказал Володе, но почему-то мне казалось – надо сделать это к МАЮ. Но не важно. Исправлюсь. Посылку мы Вашу получили, огромное спасибо. Все фрукты оказались, как нельзя, кстати. Когда их нет, о них забываешь, что они в природе существуют. Дениска теперь исключительно перешёл на компот, особенно на черносливовый отвар, он с него, бабы говорят, какает отлично. В общем – трижды спасибо.
Теперь о деле. Поздравляю!!
Поздравляем – с Ниной – с бракосочетанием Виктора и Людмилы! Желаем счастья и здоровья, и главное, чтобы дети были здоровы… Поздравляем и Вас с Валентиной Ивановной! Так ведь недолго и дедушкой стать.
Володя Высоцкий жалеет, что нету теперь времени сделать плёнку, но он написал на бумаге, сердечно Вас поздравляет всех. Даст Бог, все, может, и свидимся ещё, хоть в той же Алма-Ате, хоть в той же Москве. «Если Витька женится, куда Юрка денется?..»
Плёнку Высоцкого мне сделали отвратительную: записи старые, песни старые, вы их лучше сотрите, да что-нибудь дельное запишите, а мы тут попробуем лучше достать.
Дорогой Степаныч! Маленько у меня мысли путаются от всех этих дел и забот – семейных… Такая у нас работа, она целиком человека требует, а у меня руки опускаются, как я на жену свою погляжу… как она убивается из-за матери… Ладно, разберёмся. Обними за меня, за Нину, за Федосеевну своих молодых, поцелуй их… пусть живут хорошо. Ни о какой обиде на тебя речи быть не может. Мне даже стыдно стало: неужели я своим молчанием дал повод так подумать? Что ты, дорогой Степаныч! Я тебя только всю жизнь благодарить буду, и дети мои по твоим письмам жить научатся. Когда я читал выдержки из твоих писем некоторым уважаемым и талантливым людям, не испорченных городским, оторванным от корней духом, - люди говорили, что они уже давно разуверились в существовании таких людей, как ТЫ. Истинно говорю.
Горько! молодым!
Привет и поздравления Валентине Ивановне, Юрке.

Обнимаю, твой В. Золотухин.

В плёнке Высоцкого – моё поздравление. Остальные чистые.

________________
* Фильм И. Е. Хейфица «Салют, Мария».


11. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано бледно-чёрными чернилами)

16 декабря 1970 г.

Дорогой Степаныч!

Ты уж меня извини за молчание. Бывают в жизни периоды, когда ни вздохнуть, ни что другое воспроизвести – только дело. Так вот у меня сейчас – только дело, наступил «тигровый» момент: съёмка - либо произойдёт, либо всё мимо, всё – не туда…
Начались игровые сцены, павильоны… Весь месяц октябрь – ноябрь и половину декабря был занят перелётами в Грузию, где доделывали натуру*. Сейчас немного полегче, в смысле физической нагрузки, но зато умножились заботы творческие… Ни о чём, кроме этого, думать не могу, только театр и съёмки – семью и пьянку – всё забросил. Но радости от работы не вижу никакой, ничего не клеится… по старой, истоптанной дорожке идти не хочется, а на новой пока одни синяки… Это вовсе не означает, что я плачу и унываю… Нет. И неудачи служат большим уроком, и они обязательно должны случаться в жизни артиста, иначе всё будет травой и манной кашей, и подлинную удачу спутаешь со вторым сортом…
Совершенно напрасно ты думаешь, что я могу обидеться на твоё прекрасное отношение к Володе, за то, что ты в некотором смысле ставишь его выше меня… Володя имеет на то полное право, каждому своё. В твоём суждении о Володе есть много наивного, много личного, много придуманного… Но в этом виноват не ты, а тот ореол, та легенда, которая существует вокруг его имени… Володя – человек из легенды для тех, кто его не знает… О нём ходит много легенд, есть плохие. Есть хорошие… Плохие легенды о нём я пытаюсь разрушать где бы то ни было… а легенды романтические, страдальческие всё равно будут жить, они выходят из настроений его песен… А песни создаются его великим воображением, а отнюдь не тем, что он всё испытал, через всё прошёл… Испытал он и прошёл не больше, чем каждый из нас, из его сверстников… но его воображение – многократнее других воображений… Но всё это не имеет никакого значения… Он – такой, каким представляется нам, такой, каким мы создали его в своём воображении, навеянным его многократным… воображением таланта… Как же я могу обижаться на это?! Я люблю его не меньше, чем ты. С Мариной они, кажется, расписались. Раза два я заходил к ним. Живут они, как все, по-разному – иногда целуются. Иногда ругаются. Стали получать приглашения сниматься дуэтом, дай Бог.
Мои дела домашние – в колее. Колея эта скорее просёлочная, чем железная, местами – ямы, местами – гладь… всё, как у всех. Денис растёт, ночами спит плохо и родителям не даёт, но всё это житейское, человеческое и днём забывается…
Ну и, конечно, в беготне этой Юркины поручения я не выполнил, виноватюсь перед ним, но надеюсь, что соберу как-нибудь мозги свои в кучу и дела все решу по уму, в том числе и Юркины.
А вот и звонят… да, так и есть, подошла машина, еду на съёмку. Хорошо. Сегодня во вторую смену, с утра вишь ты, успел словечком с тобой перемолвиться… бегу, бегу…
Степаныч, дорогой, пиши, не обижайся на мои задержки… На всякий случай прими поздравления с Новым годом, кланяйся своим домашним…

Салют из трёх берданок!

В. Золотухин.

____________________________
* Фильм «Пропажа свидетеля».


12. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами)

19 февраля 1971 г.

Здравствуйте, далёкие, но близкие сердцу
Владимир Степанович, Валентина Ивановна,
Виктор и Людмила!

С приветом гвардейским к вам Валерий Золотухин и вся его домашняя братия!
Дорогой мой, Степаныч! Драть тебя я совсем не собирался, но если есть в том письме истина и полезность и ты разыскал и принял её – это прекрасно и это опять наглядный урок мне, как надо вести себя мужику настоящему, коль он почуял порох в ветре. Вот мы и обменялись комплиментами. Теперь о жизни. Меня успокаивает и радует твоё понимание, что если, мол, долго не отвечает, стало быть, зашился в делах, выгребается значит, – так оно и есть. Я, как говорится накануне больших событий, будущих. То, что сделано, то сделано – «Пропажа свидетеля», я о нём горевал, нервничал, пёкся… но теперь всё позади… ничего не поправишь уже, да, может, и не надо, короче – дело сделано, и с плеч долой. Милиции очень нравится, в данном случае она – заказчик, а раз заказчик доволен, фирма не страдает. К чему я это болтаю всё? Да к тому, что надо думать вперёд и хлопотать о будущем деле. Как и что? - Говорить сейчас не буду, так же, как и не очень расстроюсь, если ничего не будет, т. е. никакого большого дела не выгорит. Вишь, как я петляю? Сейчас вроде как сидим с Ниной на посиделках, на кухне. Приехали с разных спектаклей, с разных концов, время – 24 часа московского… через полчаса поднимать Дениса Валерьевича прудить, два раза это он в ночи проделывает, так что мы решили не ложиться, а бодрствовать и дела личные поделать. У Володи, честно говоря, дела хреновые. Баба его укатила в Париж, он загулял и улетел во Владивосток, к китобоям. Парень он в этом состоянии шальной, всё его манит в дальние края, развеяться, а дело между тем горит и его делают другие. Это ужасно обидно. Много портит он себе эдаким поведением… Но такая у него чаша, и, может быть, всё ещё хорошо кончится. Об этом пусть никто не знает. Я понимаю, что говорю об этом не по адресу, но так, на всякий пожарный… (А то если мы ещё со Степанычем будем ему кости перемывать, что ему останется от людей.)
Слышал ты или нет ещё об одной неприятности в нашей родне… Володька Черепанов удавился ремнём на Иртыше… С Галей они уже больше года как не жили… Он ведь и отсидеть успел… Короче, два дня не хватились его, а когда нашли, он был порезанный весь… За неимением улик (это я говорю по интуиции профессионального сыщика) приписали самоубийство… Может, и на самом деле…
Юрка чтой-то не едет… Вроде по срокам-то должен был вроде в каникулы выйти, нет, не заехал, иль не нашёл…
Ещё одну новость вспомнил неприятную. Из Быстрого Истока т. Лена написала, что Гене Папину дали три года. Он руководил театром при Меланжевом комбинате, мужик доверчивый, всё у него порастаскали – бархат, тюль и прочую дребедень, вот невезуха. Фёдорыч убивается о нём.
Пока до свиданья, Денька своё дело сделал, пора спать.

В. Золотухин.

По письму и настроению ты поймёшь, конечно, что, слава Богу, - всё нормально.

Объясни ты мне толком, что это за цифры – 450088 – и куда их писать?

13. Валерий ЗОЛОТУХИН – Юрию ФОМИНУ
(из Москвы в г. Рыльск, написано чёрными чернилами)

8 мая 1971 г.

Здорово, Юра!

Со всеми тебя прошедшими и будущими праздниками, ну и, конечно, с тем, что ты теперь – дядя! Будь здоров и весел. Поскольку пишу в антракте и времени в обрез, отвечаю по пунктам.

I. В августе нас в Москве не будет, потому не теряй времени, кати к отцу. В сентябре, на обратном пути – заверни.

II. Телефона домашнего у меня нет.

III. Театр, как выйдешь из метро, предстанет перед твоими светлыми очами.

Живу нормально, планы туманные, все вроде живы-здоровы, привет твоим старикам, засим – салют из трёх берданок.
Фотография эта через много лет будет стоить много денег. На ней всё великие люди запечатлены: Высоцкий, Золотухин, Васильев, Хмельницкий, Губенко.

Обнимаю, В. Золотухин.


14. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

16 мая 1971 г.
Воскресенье, середина мая, скоро лето, но на дворе холодно, как будто где-то рядом выпал снег. Уж не у Вас ли в Алма-Ате?!

Здравствуйте, дорогие наши друзья – Степаныч,
Валентина Ив., Виктор, Людмила и наследник-богатырь,
имени которого, к стыду нашему общему, я ещё не знаю,
а ему уже скоро два месяца стукнет.

Поздравляем Вас всех одним заходом, желаем всем счастья-здоровья, мира и тишины. Узнал я об этом событии от своего агента из города Рыльска, он мне докладывает обстановку частенько, ну и я ему свою диспозицию – естественно, тоже.
Ну что же, дорогой Степаныч! Напиши, расскажи, как ты ощущаешь себя в новой жизненной категории, чем огорчает или радует тебя внук, каких он размеров и характеров. Какая в нём кровь переливается, и т. д. Наша жизнь протекает без особых внешних перемен, всё тот же крутёж день и ночь, всё то же возбирание по крутой, скользкой лестнице славы. Не писал долго, потому что не о чем было. Находился и до сих пор нахожусь в состоянии болтающегося в проруби дерьма. Вот уже скоро как 5 месяцев не может решиться вопрос с моим утверждением на одну очень хорошую и важную для меня роль в кино. И я посему не нахожу себе места – меня то притянут, то отпустят, и подбираются медленно к решению, примерно как судака подтягивают – и на крючке уже вроде бы, но ещё не на берегу. Оттого у меня очень сильно душа болит, в которую этот крючок вонзили. Предложений в кино у меня до чёртовой матери, и со всех студий, но они для меня – повторение в какой-то степени старого, уже когда-то сыгранного, а такого, о чём я болею, я ещё не играл в кино. В театре было похожее, теперь надо бы утвердиться в таком качестве на экране.
Речь идёт о роли Якова Богомолова, сценарий по пьесе Горького «Яков Богомолов». Интеллигентный в высшей степени человек, блаженный, странный, преждевременный человек и т. д. Ну и ладно, доживём до понедельника, т. е. до завтра.
Денис растёт – многое говорит, о многом умалчивает. Как партизан. Тёща чувствует себя вроде бы неплохо, Нина трудится, и, кажется, у неё в этом «Якове Богомолове» назревает интересная работа. Но всё это пока – качели, ничего заранее предвидеть нельзя, не в нашей это власти. Мы, как лошади на скачках, на которых ставят, на которых играют. И только мы лишены права на кого-либо поставить, даже и на себя. «Советская культура» напечатала мой портрет, это проявление признания… Но хохма заключается в том, что под портретом напечатан указ о награждении орденом Ленина Союза кино, а читается, как будто Золотухина наградили, я даже испугался, когда увидел первый раз.
Условия теперь у тебя изменились, Степаныч, хлопотливое это дело – маленький человек в доме, всё внимание – к нему, но и обо мне не забывай. Ляжет он спать, а ты возьми да и напиши мне. Я вот это письмо предпринял, когда Денис Валерьевич угомонился и заснул.
Но время-то у меня сейчас свободное выпадает, я сейчас не снимаюсь, а от телевизионных заработков отказался, потому что всё жду чего-то… серьёзного, а его всё нет, и я нервничаю, и не хочется писать. Но как бы ни шло, ни стало, будем надеяться, что в конечном счёте победа будет за нами, другого выхода у нас нет, и всё потому, что мы никогда не были ребятами вшивыми.
Будьте здоровы, обнимаю вас всех от самого великого до самого маленького, жду ответа, как соловей лета.

Ваш В. Золотухин.


15. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано зелёной гелевой авторучкой)

25 февраля 1973 г.

Дорогой Степаныч!

Мне трудно начинать это письмо открыто и вразумительно. Юрий сказал, что я очень обидел тебя и страшно виноват в том, что не писал долгое время и т. д. и т. д. Но ты как-то сам сказал, что частая переписка мужикам не нужна и пользуются ею только кухарки. В своём молчании я действительно переборщил, как говорится, 22 – перебор, но тому есть столько причин и обстоятельств – уму непостижимо. Тут и переезд на новую квартиру, и бесконечные съёмки, кино-телевидение и пр., тут и концерты, и разводы с женой и примирения. Каждый раз вспоминая, думая о тебе, я не готов был к письму, потому что положение моё было крайне не стабильно, и я не знал – на каком свете я!! О моём официальном положении регулярно сообщает пресса и телевизор, а во внутреннем моём хозяйстве я и сам не могу разобраться. За последние полгода редкий вечер, свободный от театра, я был в Москве. Я летал в Калининград, в Прибалтику, в Выборг, в Ленинград, в Киров и пр. по делам киношным*. Снова возвратился к моим писательским увлечениям.
В 7-ом или 8-ом номере «Юности» появится моя новая вещь, небольшая повесть, написанная этим летом на месте моих съёмок. Я живу интересно, интенсивно, если б только не мои домашние дела. Тёща не может пережить моей славы, моих поклонников, бесконечных писем и телеграмм на моё имя и пр. Разумеется, я не безгрешен, но дожил до того, что шарят по моим карманам, распечатывают письма, роются в дневниках и т. д. Всё это меня унижает, оскорбляет, доводит до бешенства, но деваться некуда, и я плачу о том, что тяну свой хомут за троих. Старики мои живы-здоровы. Этим летом на неделю я успел забежать к ним. Такие дела. На все эти жалобы ты не обращай внимания. Это я для того, чтобы ты несколько почувствовал атмосферу, в которой я верчусь, - а в остальном, в главном, «прекрасная Маркиза, всё хорошо, всё хорошо»!!
Кланяйся своим домашним, не сердись на меня, я очень жду твоего письма.

Обнимаю… В. Золотухин.

______________________
* Фильм «О тех, кого помню и люблю».


16. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано красной гелевой авторучкой)

7 апреля 1973 г.

Степаныч, дорогой, привет!

Получил – обрадовался, распечатывал – боялся, а прочитал – загрустил вконец.
Грустное письмо, тоскливое, но точное.
Два дня я над ним размышлял и решил, что всё верно, такая она, моя жизнь, и есть, и лямку мою переменить уж мне не по силам одному, да и стоит ли? Везде одно и то же, и лучше не будет, как бы хуже не случилось. И со всеми своими заботами и треволнениями влезаю я в работу по самые уши. Она лечит и иногда приносит радости, как та «хитрая песня, что в лаптях, да в кабаке»*…
С твоим письмом, как с мандатом, я принял некоторые важные решения, распутывающие мою личную жизнь.
Недавно мы сдали спектакль о Пушкине**. Володя вышел из игры, вся нагрузка легла в этом спектакле на меня. Я выкарабкался из этого дела, говорят, самым наидостойнейшим образом. Упирался отчаянно, чтобы честь моего актёрского мундира была в полном порядке. Володя передаёт Вам привет. Марина сделала в Париже очень хорошую пластинку. Года два она её готовила. Лучшие композиторы писали для неё песни, Марина упиралась во все лопатки и спела. Она привезла нам в подарок эту пластинку. В своё время прямо с магнитофона она сняла у меня дома эту самую «хитрую» песню и увезла во Францию.
Дома у меня сейчас тихо. Никто меня не трогает, и я – никого. А чем живёт каждый, кого это интересует? Дениска здоров – ест, спит, растёт, поёт мои песни. Нина работает, тёща здорова, пасёт сына. У меня сейчас перепутье, передышка. Основные мои работы на театре и в кино закончены. Маленько отдохну, да надо решать с летом. Куда-то подряжаться. Пока ничего интересного.
Я обнимаю тебя, дорогой Степаныч, кланяюсь твоим домочадцам.
Салют из трёх берданок.

В. Золотухин.

____________________________
* Телефильм «Жизнь и смерть дворника Чертопханова». Яшка Турок, а «хитрая песня» - «Не одна во поле дороженька пролегала».
** «Товарищ, верь…»


17. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Одессы в Алма-Ату, написано темно-синей пастой)

26 июля 1973 г.

Степаныч, здравствуй!

Всем привет и нижайшее почтение. Дальше уже откладывать нельзя, надо сесть и сообщить, что с тобой и где происходит, и вообще про жизнь, а то люди могут и заворчать. Огорошил, ошарашил, обрадовал и убил ты меня наповал своей писаниной, что, видишь, я чуть было не онемел. И не поверишь… вынул из ящика я твой пакет, сунул в портфель, у подъезда ждало такси на аэродром.. ехать почти час… я распечатал в машине, начал читать, хохотать, плакать… шофёр ошалел, а я впервые грешным делом пожалел – и зачем я с собой эту рукопись взял. Не дай Бог, не приземлюсь ненароком, и исчезнет рукопись. А разве ты напишешь её без меня, повторишь, захочешь ли… Не поверишь – так и думал и дрожал не за себя, за эти драгоценные листки, так ловко, без затей и простодушно, откровенно и с болью тобой написанные… страницы о матери твоей… Я ревел, да что там… Но не во мне и не в этом же дело… Хотел было переложить на машинку и, как есть, отнести в редакцию для совета… Но времени оставалось в обрез, а объём машинописный страниц на двести, и с машинисткой надо сидеть, а так она не взялась… и отложил до осени… когда на зимнюю стоянку определимся… ещё хотел перепечатать, чтоб экземпляр тебе самому отослать… По нему бы и добавлял на досуге…
Как бы там ни шло – я благодарен тебе бесконечно, я в руках имею богатство, и если эта книга когда-нибудь увидит свет, то только под твоим именем, с моим прологом и эпилогом в крайнем случае. Володя буквально охренел от тебя, всё он прочесть не успел, я ему дал на свой выбор листов 10-15. От него тебе привет и поклон, он приехал с Мариной, потом она уехала… всё хорошо. Через полмесяца мы приступим с ним к совместной съёмке в фильме «Арап Петра Великого» по мотивам повести Пушкина. Володя будет играть Ибрагима, я при нём слуга вроде и одновременно разбойник Филька… петь будем вместе на сей раз.
А пока я месяц сижу в Одессе, играю главную роль в фильме «Весна-29», в постановке режиссёра, что снимал с Володей «Опасные гастроли». Играю первого директора первого тракторного завода, строительство которого осуществлялось в Сталинграде с 1926 по 1930 год. Нина концертирует в Ленинграде и скоро с Дениской будут здесь, у меня… Спасибо тебе и за добрые слова о моём дяде Саше*, я люблю его…
Кланяйся своим, я здесь время не теряю, по возможности тружусь…

Обнимаю – твой – Валерий.

В рукописи твоей ни разу не упоминается отчество твоего отца, то, что он Степан, до этого я дошёл… а по какой линии, я ему напишу обязательно, его рассказы чудесны…

________________________
* Фильм «На всю оставшуюся жизнь».


18. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на открытке 1973 г. «С Новым годом!», худ. Ю. Лукьянов)

(26.12.1973 – по штемпелю)

Дорогой Степаныч!
Дорогие Фомины!
С Новым годом!
Чего молчите?!
Будьте здоровы, веселы и счастливы!!
Несколько «гулков» за Ваше здоровье!

Валерий
Нина
Денис
Матрёна

19. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Ленинграда в Алма-Ату, написано синей пастой)

19 декабря 1974 г.

Дорогой Степаныч, Валентина Ив., Витька,
Юрка-Бес, кто есть, кто помнит, - здравствуйте!

Пишет Вам не совсем пропащий Валерий Золотухин, он же низко кланяется и торопится сообщить, что жив-здоров, чего и вам желает. А сидит он в данную секунду в г. Ленинграде, в гостинице того же названия, потому как лудит-клепает на «Ленфильме» очередную кино-бяку под названием «Мечта о Тихом океане». К океану это не имеет приблизительного отношения, а история про мужика, который спивается из-за бабы. Этот мужик я и есть.
В. Высоцкий играет того, с кем моя жена мне… изменяет нечаянно.
В остальном всё течёт в том же русле. Дениска растёт и шпарит на пианино «Цыганочку», под которую отцу в свободное от работы время приходится плясать.
Нина трудится в театре и над воспитанием человека из сына.
Я же, по меткому выражению Фомина, «мотаюсь по стране, как кобель».
Было много всякого-разного, и бури, и затишья, и разводы мостов, и любовь, но сейчас к Новому, 1975-му, году надо всё привести в равновесие, чтоб 31 декабря не было особенно тошно.
Володя хочет месяца на три уехать к жене, в Париж, оторваться от нашей суеты и поработать… Он кланяется Вам.
Посылаю Вам рабочий вариант двух новых глав из пишущейся повести. Очень прошу внимательно посмотреть и сказать всё, что можно, - готов ко всему, от самых принципиальных до детальных замечаний и разносу. Ещё прошу учесть, что это не хроника, а художественный вымысел, где автор волен в фантазии.
За сим – примите от нас всех поздравления с Новым, 1975, годом, мы желаем Вам всем доброго здоровья, мира, удачи и много нечаянных радостей в грядущем году.

Обнимаю.

В. Золотухин.


20. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Ленинграда в Алма-Ату, написано чёрными чернилами на листе с видом Житомира)

9 января 1975 года!

Дорогой Степаныч и иже с ним все домашние
и близкие, родные и знакомые, здравствуйте!

Очень был рад, очень, получить ответ, хотя и не очень подробный, но мне понятный и всяко полезный.
Однако жду более детального просто мнения. Я ведь и сам не знаю, что у меня за вещь складывается, и когда она в конце концов напишется, потому что я уже журналу полтора года её обещаю. Но она, эта вещь, всё усложняется, удлиняется, и я решил не гнать лошадей, а как еду, так и ехать. Ясно-понятно, что по двум вырванным главам, не зная и не имея представления, из чего, собственно, они вырваны, трудно составить какое-то впечатление… но для меня пока в основном имеют значение детали… К примеру – можно ли так чинить именно локомотив, и нет ли тут несоразмерности… и правда ли, что от этого полсела без света и хлеба будут. Вспомнил – когда машинистка возвращала мне рукопись, она всё приахивала: «Ах, какой хороший у вас Фомин, ах, какой Фомин…» - и т.д. Она узнала Фомина только из этих двух отрывков, из обрывков.
Безусловно, есть спешка и торопливость, но, как мне кажется, она заключается не в количестве слов, сказанных о Кланьке или Светке. Ведь дело в том, что вещь будет построена таким образом, что нет-нет, а где-то ближе-дальше тот или иной образ будет всплывать опять. Эта штука, хошь не хошь, продолжение или даже начало той, что уже была напечатана в «Юности». Это не сюжетно связанные части, а части единого жития… Я волен вставлять любые воспоминания, любые видения и образы, что вызволит язык памяти. Тем более, что язык, стиль, если об этом можно судить (а Борис Полевой мне прислал восторженное письмо по опубликованной части, с просьбой скорее дать вторую), он ведь не обычный, прозаичный, повествовательный – это поэтическая, метафорическая проза, как мне кажется. Где одним предложением можно дать характер и человека, и действия, и события. Таков должен быть эмоциональный взрыв и сжатость информации. Мне кажется, в «Клане» я приблизился к этому. Но вся работа впереди. Я буду присылать и пришлю даже в сыром виде еще и то, что есть, и то, что будет. Мы люди свои, и твои советы, пожелания и замечания сгодятся мне всегда. Пишу опять в Ленинграде. В это время этажом ниже Володя Высоцкий «соблазняет» мою бабу, огромный привет Вам передаёт. Он аж подпрыгнул, когда узнал, что я от Фомина ответ получил. Что же касается одежды, то тут ты не совсем прав. У меня есть и костюм, и рубашка… Наверное, не попадались тебе на глаза такие передачи, где я одет человеком, а в жизни я всё такой же, с палкой, в кепке и в куртке.

Обнимаю всех, от моих большой привет и всякие новогодник слова.

В. Золотухин.


21. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Ленинграда в Алма-Ату, написано чёрными чернилами, на листе с видом Житомира)

26 января 1975 г.

Здравствуй, Степаныч, и всем привет!

Ну, это, прости, Господи, и ты, - ёб твою мать, что за письмо, что за добавки ты мне прислал. Почему-то письмо пришло вечером, я схватил его после спектакля, домой забежал, кинул в портфель и умчался на вокзал и в поезде спокойно начал прочитывать, но не тут-то было – я захохотал, завизжал, завертелся юлой на месте – такого счастья, такого восторга я давно не испытывал. Все добавки и идеи твои – в десятку, с листа, что называется. А когда я прочитал твою строку… тосковал больше или Фомин или его баян ИЛИ САМ МОНТИ, я зарыдал, ёб твою мать… не показывай письмо женщинам… Но в общем ты сам всё знаешь. Как отблагодарить тебя, придумать не могу. Если всё путём и со временем начнём печатать – гонорар пополам, но это ведь муть, это не благодарность, это так… обязанность. Пиши, чего придёт, что вспомнится…
В одном твоём письме (почему я упустил этот наказ?) сказано:
2. «Будешь играть, вернись в память к тем временам, к той чистоте и искренности, и всё получится, должно получиться».
1. «Не забывай, что наша жизнь Б.-Истоковская была, пожалуй, самой чистой жизнью».
Переставил предложения случайно. Я ещё многое пересмотрю, до печатания ещё далеко, надо работать, работать… А я вот всё на перекладных. Нынче воскресенье, я сижу в гостинице «Выборгская», в Ленинграде. Передо мною все бумаги, и кумекаю сижу, ну, конечно, ни хрена не выходит, но я помню, что ты меня любишь, я вижу, как ты стоишь за моей спиной и готов прийти на выручку, даже за 2 тысячи километров, и ещё немного, и, глядишь, у меня начнёт получаться, и, отходя ко сну, я поблагодарю тебя и пожелаю тебе и семье твоей здоровья, здоровья, здоровья…
Почему я так держусь за тебя, тебе, конечно, ясно, но и для себя ещё раз хочу подчеркнуть, и ещё одну сторону определить. Глаз у тебя редкий, он выхватывает из мешанины вещей – суть. Ты – моя кладовая, запасник мой, тайник. Ведь это так кажется, что раз в Москве народу больше, чем в Б. Истоке, то и общения с людьми чаще, и опыту обильнее. Ни хрена. Весь круговорот лиц не оставляет следа в душе, ты ведь ни с кем не общаешься по существу, да и ты никому не нужен, и что у тебя на душе, и что ты вообще за человек – всем «наплявать». Наш брат артист занят собой только, только бы ему вперёд и не опоздать, а куда он спешит – чёрт его знает. И душа растряхивается, а наполнения взять неоткуда. Вот потому Володя и удивляется – да откуда же в одном человеке столько (в тебе, в смысле)? – и завидует мне. Я не успел ему твоё «литературное» прочитать, уехал он в Париж, он бы вообще обалдел и не поверил ни ушам, ни глазам своим.
И я пользуюсь твоим опытом, как, быть может, кто-то когда-нибудь моим пользоваться станет.
Интересно, переписываешься ты или нет из Б. Истока с кем-нибудь. Перед смертью Елена Федосеевна устроила в клубе (вернее, не она, а деятели библиотеки) обсуждение моей повести. Боровиков Виктор был пьяный, вообще, говорят, дошёл до ручки и дозвонился до того, что «у него никакого таланта никогда не было, а поступил он исключительно благодаря медали «За освоение целинных земель», я ихним классом тогда руководил, и они обрабатывали гектар кукурузы, и все получили медали…» Жаль мужика, коль до того дошёл, что по канавам политику преподаёт, а интересный тип был.

Кланяйся своим, обнимаю, Валерий.


22. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИН
(из Москвы в Алма-Ату, написано красной пастой)

6 февраля 1975 г.

Дорогой Степаныч, здравствуй!

Ты на меня наваливаешься скалой, лавиной, я дух не успеваю перевести, как бы ты меня с панталыку не сбил, не перепутал бы мне остатки мозгов. Это я говорю от радости! Не думай взаправду, я за свои мозги пока ещё отвечаю, просто – идей очень много, все они крепко засели, но для реализации их требуется время… я ведь играю в театре, снимаюсь в кино, пою по телевизору, успеваю ссориться и мириться с семьёй и т. д. Насчёт чардаша и полонеза позволь мне оставить право за чардашем, потому что сама фраза куда мощнее и по смыслу, и, что не менее важно, - по звуку… Прочитай её вслух, раскати слова на звуке «р», потом поставь «полонез Огинского», и ты увидишь, что я прав. Тем более, эмоционально для меня история с чардашем куда более электрическая… а кому что посвящено… важно – как это скажется мной… Идея «Степаныч» у меня была давно, но это объёмная и серьёзная вещь. Пока у меня на это ни умения, ни пороху, ни запасов… жизненных… Но одно у меня богатство, несомненно, уже есть – это твои письма, а литература знает немало романов в жанре писем или их обильном использовании. Думаю, что это дело будущего. Важно – писать больше, выдумывать, вспоминать, учиться конструировать. Я разослал по своей родне письма, призывы, как в своё время делал это Гоголь, поговорить со мной, повспоминать со мной. Я понимаю наивность моей затеи, её мизерный коэффициент, но всё-таки он будет, и уже что-то излавливается из тьмы времени на мою уду, что-то попадается в мою сеть… Мне ведь намекнуть надо, а там уж я наплету, мне оттолкнуться надо…
Например, ты намекнул про Монти, намекнул про кота, оживил пароходишко «Зюйд», тем, что он, паразит, не знает, кого и куда он увозит… а у меня контора уже считает моих министров, уже счётчик щёлкает. Пока я снимаюсь перед камерой, уже знают, куда им бочки отгружать, где дрожжи взять, и уж совсем не заботятся о том, куда брызги полетят после всей этой кутерьмы. Ты «аукнул» мне про Анофриева, про то, как мужик к тебе на быке заехал, а откликнулось это у меня через несколько лет, всё должно застрять, осесть, отфильтроваться только через себя.
Привет твоей семье от моей семьи, наинижайший поклон всем… «внеочередное» тоже получил…

Обнимаю, жду вестей.

Валерий Золотухин.


23. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами, на листе с видом Житомира)

21 апреля 1975 г.

Дорогой и единственный мой Степаныч!

Здравствуй, и привет всем твоим.
Спасибо за письмо, за веру в наше дело, и я не мечтал о таком богатстве, которое, я надеюсь, со временем мне удастся заполучить. Я внемлю твоим советам, не тороплюсь, хотя к этому меня не столько твои советы, сколько обстоятельства вынуждают. Но в этом деле разлёживаться тоже нельзя. То, что сегодня не напишется – не напишется, не скажется никогда. Меня мои приятели и «Юность» поругивают, что я так затягиваю своё производство… но меня пока это мало волнует – в голове работа происходит, и это главное, и спасибо тебе за напоминания, поддержку и советы… Это всё на мою «кучу».
Володе я ещё не могу передать твои приветы, он в Париже, и будет там до июня.
Снимаюсь я всё там же, в фильме, который выйдет под названием «Единственная», сроки все затянулись по разным причинам, я вкалываю два месяца фактически бесплатно, договор мой закончился – в общем, кутерьма, да если ещё выйдет говно… сам понимаешь, каково будет жить. Одна надежда – на качество в конечном счёте. Сейчас стою на распутьи… Надо приниматься работать в театре. В связи с занятием в съёмках от многого отказался, вышел, как говорится, из игры, смотрят косо, теперь, говорят, надо поработать на театр, а мне неохота.
Посылаю тебе небольшую публикацию в газете «Молодёжь Эстонии». Они выбрали именно этот кусок из главы. Не удивляйся – мне это нужно. Это делу не повредит, а помочь может. В печатной строке видятся резко промахи и достоинства – раз, потом провинциальные газеты, особенно национальные, более вольные и смелые в цензурном отношении и более бережливые к авторской строке… Накопление публикаций по количественному составу определяет возможность вступления в Союз писателей, таким образом ты косвенно себя заставляешь работать и т. д.
Дорогой Степаныч! Сейчас уже ночь, меня заставляют спать, пить молоко, подозревают, что я болен, а мне просто скучно и не хочется никого видеть, а просто быть счастливым и всё.
Будь здоров, не ленись, пиши (ты видишь, до какой степени я обнаглел…
Я обнимаю тебя.

В. Золотухин.


24. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Ростова-на-Дону в Алма-Ату, написано чёрной пастой, на половине стандартного листа)

(3 октября 1975 г.)

Степаныч дорогой, здравствуй!

Это не письмо, а так, вроде бы сопроводиловка к газетёнке.
Был я там с выступлением, пристали корреспонденты, поговорите с нами, да поговорите… А я не шибко разговорчивый был, на съёмках голос порвал, и после этого в Болгарии ни одного спектакля не играл, водили меня и показывали, как экспонат, что вроде есть такой артист. А там ещё, как на грех, мои фильмы шли. Ну, вот. Теперь мы значит в Ростове-на-Дону. С 20-го октября осядем в Москве на зимний прикол, тогда со всеми делами и разберёмся.
Володя стал маленько запивать, но сейчас вроде бы вышел из этого цейтнота, и вчера играл прекрасно… Но вены на обоих руках он успел себе раскромсать, пока гулял… Но не опасно, около запястий. Ходит забинтованный, как в монистах.
В общем, у кого связки порваны, у кого вены… так и живём. Написал твоему родителю письмо. Газетёнку ему отошли, если правда сочтёшь нужным.
За сим кланяюсь тебе и семье твоей. От Нины Сергеевны Вам также приветы.
Будь здоров, обнимаю.

Твой Валерий.

3.10.75.
г. Ростов-на-Дону


25. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

30 января 1976 г.

Степаныч, дорогой самый, привет, здравствуй,
а также поклон семье твоей и всяческое уважение.

Ну, что же, ещё раз жизнь нам говорит, что в ней, матушке, всё рядом – и похороны, и рождения, и поминки, и свадебный пир. Поскорбел я о твоём отце, и тебя пожалел, и его. Но мне, однако, он ведь худого ничего не сделал, а за его рассказы добрым словом поминаю, ты уж извиняй.
Забегался я вконец. Успеваю, конечно, много, вопрос только – там ли успеваю, может, надо уж теперь в другом месте поспеть!..
В семье всякое бывает… ссоримся, миримся. Дениска тут зачёт по игре на фортепьяно сдал, говорят, сыграл лучше всех, а подготовлен был хуже всех. Поразились перемене его на ответственном этапе – собрался, посопел, где надо, три вещи играл… Единственный неистребимый пока его недостаток – всю дорогу, как играет на сцене, - улыбается до ушей, хоть ты кол ему на голове теши… весело ему, и всё тут. Нина с ним много ковыряется. Теперь чего-то прихворнула после Нового года, быть может, мы её чем обидели. Перед Новым годом были у нас в гостях мать моя с братом Владимиром. Мать – героическая у меня баба, конечно, в самолёт – прыг, пять часов, и в Москве… По внуку соскучилась, почти пять лет его не видела, вот душа и не вытерпела. Неделю гостили, я их видел только по ночам, как и они меня, да ещё Вовку возил в Ленинград на свои концерты… Ну, ничего, отоварились, погуляли, сейчас вспоминают…
Володя Высоцкий весь сезон работает хорошо, замучился со своим «Арапом…», сегодня мы вместе торчали на морозе целый день… кое-чего сняли. Передал привет от тебя и просьбу чего-то такое сварганить к Юриной свадьбе – чего-нибудь придумаем, конечно. Сейчас только магнитофоны-то у нас больше в ходу кассетные, маленькие... Ну, сообразим. Володя уезжает в конце марта в Париж, к жене. И меня засобачивают играть «Гамлета» вместо него. Шеф обошёлся как-то с ним не очень красиво, не поговорил… Шеф не хочет и не отпускает, но Володьку не уломаешь, раз так его жизнь сложилась – ОН не хочет терять Марину. Она здесь бывает часто, а ведь у неё там и дела, и дети, и прочее… Так что я вообще сейчас взваливаю на себя ношу дьявольскую, но я рвать подмётки не могу, как некоторые надеются. Такую роль репетируют годами, а не неделями, можно и шею сломать… Тебе от него привет, он часто тебя вспоминает и справляется о делах твоих.
Я обнимаю тебя, мой дорогой учитель.

В. Золотухин.


26. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами)

15 марта 1976 г.

Степаныч дорогой!

Выполняю, как сумел. Володя уезжает, кумекали, кумекали и решили – сыграть «Свадьбу» из спектакля. Беда заключается в том, что ни у него, ни у меня нет магнитофона…
Но, думаю, получилось оригинально… Запись поздравления на кассете, остальная плёнка на бабине – чистая…
Когда-то, лет 6 назад, ты у меня просил достать. Выполняю, смешно, конечно… Ну и так ничего. Жизнь идёт… человек кружится, «и мальчики кровавые в глазах»…
Отказался я года на два от всех съёмок, летом на два месяца запрячусь у отца на даче, буду сидеть, писать, надеюсь на вдохновение, в общем пора остановиться и оглядеться, что наработано, и расчистить поле для литературы…
Пиши мне, твоя история про таракана «сильнее, чем «Фауст» Гёте», уссаться можно… пиши… Я, как вурдалак, питаюсь твоими соками, но кому-то их надо сбывать, чтоб не забродили и не превратились в дурь.
Обнимаю тебя, поздравляй Юрку, я желаю ему удачи в семейном предприятии и здоровья всем.

Твой В. Золотухин.


27. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

18 апреля 1976 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч,
привет Валентине Ивановне, больше уж и не знаю,
кто у тебя там остался, - всем поклон.

За альбиноса ты не беспокойся, история привлекательная, но она будет долго ждать своего применения, если дождётся, а когда дождётся – мы найдём ей ракурс, это не важно, где она была и как, таких историй с вариациями знает мир не мало, в общем… Так что ты – не волнуйся…
Елене Стишевой я от тебя привет передал, - разумеется, ей было приятно, а как же… Ведь жизнь такая, что хорошее и плохое про себя и про других люди говорят, а люди – это мы… Она толковая женщина, лет ей чуть более сорока, двое детей. Знает она меня давно, считает себя, и не без оснований её считают специалисткой по мне, она давно хочет писать книгу обо мне или буклет, хрен его знает, как это у них называется… Но слог у неё лёгкий, изобретательный и своеобычный.
Володя всё ещё во Франции, а Гамлет репетируется, хотя он нас основательно развёл. Володя считает, что я не должен был соглашаться на это предложение шефа, что я – друг его и т. д. Я же ему сказал, что Гамлет им уже сыгран. 4 года идёт спектакль, и чего ему бояться. Когда мы так не похожи… с ним… и Гамлет принадлежит всем одинаково… а ты, мол, хочешь и во Францию ездить через всю Европу на собственном «Мерседесе», там жить, когда захочешь, а здесь бы в России чтоб никто не играл за тебя… Последнего я ему не сказал, умные люди сами о таких вещах догадаться должны.
- В твою премьеру я уйду из театра, - сказал он мне.
Я сказал, что вряд ли то и другое возможно в этом году. В общем, всё это – петуховина. От многого я уже устал. И слава есть, и роли есть, и деньги попадаются, жена, квартира, ребёнок… и всё – скучно. От чего-то я устал, может, от того, что очень часто не хочется быть дома. Хочется только иногда возвращаться, но чтоб тебя ждали обязательно. Но хочется, чтоб ждали и в другом месте… Не бывает так, наверное.
Не помню, писал ли тебе о своих планах, но я твёрдо решил и отрезал все пути, т. е. отказался от всех предложений в кино, практически я год не буду сниматься, значит – на экране не буду мелькать года два. Поеду летом на два месяца к старикам в Междуреченск с сыном. Затрачу лето на книги, на литературные размышления, писание и воспитание сына – буду готовить его к школе… Да и старики плохи… Отец из-за ноги почти не встаёт даже в магазин, в этом году ему исполнилось 70 лет…
Что там с Юркой? Как его женитьба? Что слышно?! В общем, пиши, жду…

Обнимаю, кланяюсь твоим, твой В. Золотухин.


28. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на открытке 1976 г. с видом Москвы, ВДНХ, фото Б. Елина)

(2.11.1976 – по штемпелю)

Дорогой Степаныч,
уважаемая Валентина Ив.
и все, кто в доме…
Поздравляем с праздником,
желаем здравствовать,
дайте знать о себе,
а то я чего-то беспокоюсь…

Валерий

29. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами)

7 декабря 1976 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч,
нижайший поклон мой Валентине Ивановне
и всем, кто в доме.

Кстати, не знаю, кто в доме, и случилась ли свадьба или нет, чем дело-то кончилось…
Значит, в двух словах расскажу свою жизнь за минувшие полгода… Уехал я на два месяца в Междуреченск, месяцем раньше туда отправил тёщу с Дениской… Дениска из рек сибирских не вылезал, окрестился в сих водах… Приехал я и засел на даче за повесть, что давно обещал «Юности»… И хотя частые застолья не способствовали головной свежести и ясности духа, работа продвигалась… в промежутках, в просветах… И всё было бы нормально, да прочитала несколько страниц мать Матрёна и стала умолять меня ничего не печатать, пока они с отцом живы… «Я-то ничего, а отца это убьёт… он после первой повести в «Юности» переживал сильно, в больнице лежал…»
Он же сам, когда речь заходила о моих писаниях, сильно расстраивался и не раз заявлял: «Ты на крови моей зарабатывать начал…. Вот когда я умру, хоть кол на моём гробу теши и т. д.»
И часто в таких выражениях шёл спор у нас. Ему не объяснишь разницу между художественным произведением, художественным образом и просто документом, биографической справкой… Обиделся, что я о матери лучше написал и т. д.
А в этой новой вещи есть момент вражды скрытой между отцом и сыном, что учится в театральном институте, отец долго не верил, что это его сын, и часто бил мать… и т. д. Но он сам не читал и не знает ничего.
Да это и не он, ох, ёлки зелёные…
Короче, я доделал повесть, отнёс в журнал и улетел с театром на гастроли в Югославию, в Венгрию… Приезжаю через месяц, звоню в журнал – «Вещь понравилась, и очень… готовим к печати». И тут я рухнул, я не ожидал такого быстрого и положительного поворота… Я им выложил причину, по которой я не могу сейчас печатать это, они схватились за голову, отнеслись очень серьёзно, потому что не раз сталкивались с подобным пунктом в своей практике…
Решили пока так – готовить к печати, а там видно будет. Борис Полевой обещает написать письмо отцу, разъяснить ему, что это художественное произведение, что образ выписан с добрым отношением сына и т. п. Мне советуют полететь на поклон к отцу, выяснить настроение…
Но ведь наши теории чего ему могут объяснить, когда он сердцем живёт, а не разумом… Вот какая глупая ситуация… Был я с Дениской в Б. Истоке… Устроили мне встречу в кинотеатре… Долго не мог начать, в горле комок, в зале почти все мои учителя… На первом ряду пьяненький Виктор Фёдорович, его не хотели пускать, он работает бакенщиком, спился окончательно…
Всё это грустные дела, видел Гальцеву Клавдию, Чеплову Тамару… вспоминали молодость.

Обнимаю, твой В. Золотухин.


30. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами)

19 января 1977 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Ну, несколько очухался я от твоей порки, а читал и ревел натурально, просто два часа лежал ничком. И не от того, что слова жестокие, а от того, что это всё – сущая правда, и ещё более от того, что давно знал это про себя и ждал, когда же ты возьмёшь ремень в руки, и дождался, и поделом. Но, раздумывая ночами о своей вине и твоих упрёках, я хочу кое-что сказать в своё оправдание, потому что тебе не вся «кухня» известна, хотя, я понимаю, тебе до неё, что называется, до пизды дверца, И ВСЁ-ТАКИ…
1. Ни одна пластинка не напета мной. Все они выпущены без моего ведома, и никто артиста об этом не информирует. Всё делается беспардонным, бандитским методом. Берётся композитором фонограмма, сделанная и напетая для фильма, с учётом изображения, внешних шумов и т. д., и относится на студию грамзаписи, и ляпается пластинка…
2. Потому что потиражные получает только Автор, доход идёт только композитору и поэту…
3. Артист не имеет не имеет с этого ни гроша…
4. Если бы я писал на пластинку, то разве я бы так орал… Ведь когда пишется для фильма, режиссёр предупреждает и расписывает собственную партитуру первых и вторых планов, птиц, лягушек, ржания и т. д., и ты обязан это учитывать, потому что есть ОТК звука, есть допуск звучания и т. д.
5. От того и получается такая поебень, потому что артист не имеет никаких прав, кроме обязанностей…
Разве ты не слышал, как я пел это «Ау…» на заключительном конкурсе
«Песня-74», когда только я один имел «бис», потому что пел вживую, с
Силантьевым, и делал, что хотел.
Разве я не писал письма на радио и телевидение, чтоб они контролировали взаимно программы, потому что случалось так, что я в один день звучал по разным программам с одной и той же песней?!
Но кому это нужно?! Из всех щелей звучал мой голос: в такси, по радио… по приёмнику… Пойми меня, дорогой мой учитель, что я не оправдываюсь, все мои слова не стоят гроша ломаного, ты прав абсолютно, и я сделаю выводы. В любом случае я должен был предвидеть и предотвратить – народу всё равно, как вы там кувыркаетесь, только чтобы было хорошо…
А оправдываться, дескать, извините, не знал, - это хуйня…
И ещё… самое ужасное, что даже для фильма фонограмма пишется раздельным способом… Сначала пишется оркестр, без артиста, артист даже и не присутствует при записи… А потом артист мучительно накладывает на чужие ритмы, на чужую интерпретацию свой голос… И уж где там до пения… лишь бы попасть в такт…
Ну, ладно, и это всё ерунда. Ведь поют же другие… Все в одинаковых условиях… Нет, тут я не прав… Вся эстрада в этом смысле находится совершенно в ином положении… Они подолгу репетируют с оркестром… Это их хлеб. Что касается «Огонька» - действительно, ерунда, но по некоторым расчётам я должен быть там, и я не просчитался.
Итак… Милый мой дед-ворчун! Я обнимаю тебя, ты не представляешь, как ты очистил меня, я люблю тебя бесконечно и постараюсь не подводить тебя и нашу быстроистокскую каморку.
Поклон и привет семье.

Твой В. Золотухин.

Володе я не успел прочитать твоего письма, он уехал на 10 дней в Париж. Мы дружим с ним, я передам ему твой привет.

(Приписка зеленой пастой. – Ред.)
О жизни и делах напишу отдельно.


31. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрной пастой)

17 марта 1977 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Не ругай шибко, чёрт бы их побрал – обстоятельства иногда мешают, как тому танцору… То болел, недели две валялся я, летом уехал Володя, а сейчас он свалился и лежит в недуге… В паузе я его изловил на спектакле, и кое-чего мы натрепались, но уже, чуяло моё сердце, – не поспею я ко дню. С кассетного магнитофона переводил на обычную, на скорость 19, специалист я по этой части херовый, много шипу-хрипу. Однако, хватит оправдываться – молоко пролито, как говорят немцы. Итак, дорогие Юра - Наташа! Валентина Ивановна! Ещё раз, письменно на сей, поздравляю, и Нинка ко мне присоединяется, будьте счастливы, а главное, чтобы дети были здоровыми! Горько!
Ты ошибаешься, Степаныч, ничего хорошего, тем более у меня, в жизни не случилось, а как начался год с «Огонька», потом с твоего письма, и так в этом засранческом духе и проистекает моя жизнь по сей март месяц. Но я не унываю. Как говорил святой Варфаломей:
- И на моей улице будет ещё праздник!
Будет, я верую. В театре уже праздник, выпускается «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, мы с Володей не заняты в этой работе, просачковали, а зря. Зато у Нинки – Маргарита лихо получилась. И я рад за неё больше, чем за себя. Дениска заканчивает 1-й класс и 1-й класс музыкальный, ничего. Все потихоньку скребутся, упираются, как ты говоришь… и жизнь течёт. И… не изменяется.
В кино у меня пока ничего серьёзного нет, приглашают в заграницу с сольными гастролями – да не отпускает театр, а ругаться не охота, да и сил нет, пусть само министерство добивается.
Как Вам понравился (или со свадьбой-то не смотрели?) наш опус с Владимиром «Сказ про то…» и т. д. Как закончились твои хождения по врачам? Это ж уму непостижимо, как доводит человека этакое «внимание»?! Невольно ехидно подумаешь про себя – известность избавляет от подобных издевательств, в ней есть свои преимущества, хотя часто она приносит неудобства.
Я обнимаю Вас, поздравляю молодожёнов.
САЛЮТ ИЗ ТРЁХ БЕРДАНОК.

Ваш В. Золотухин.

32. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

18.IV.77 г.

Степаныч, дорогой!

Ну, что же ты молчишь?! Или ты вконец разобиделся, разгневался на меня?! Ведь ты учитель мой, совесть моя, мне горше, когда ты молчишь! Или я уж на многое рассчитываю и претендую – у тебя забот без меня хватает, и детей, и внуков, и болезней. Ругай, бей, но не молчи, не отказывайся от меня, говори всё, что накипело, что радует и бесит. Это вовсе не значит, что я согласен со всеми твоими претензиями, но отношусь к тебе, как ни к одному из людей, с полной отдачей и доверительностью.
Володя очень болен. Несколько дней в реанимации лежал. И с головой, и с почками, и, кажется, цирроз печени. Анализы скверные. Марина плачет, тебе от него привет.

Обнимаю.
Валерий!


33. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Ленинграда в Алма-Ату, написано синей пастой, на бланке «Ленфильма», кинокартина «Версия»)

4 октября 1977 г.

Дорогой Степаныч!

Ну о чём ты говоришь? Какие обиды у меня могут быть на твою самую жестокую критику или даже брань?! Это наша с тобой жизнь, я ведь не вру, когда говорю, что каждое подобное письмо, каждый откровенный разговор заставляет меня задумываться, даже если я с чем-то и не согласен. Но ведь это очень важно – задумываться, особенно когда в таком круговороте, суете и, чего греха таить, в славе, а она, говорят, самый страшный грех. Письма твои получил с большим опозданием. Два месяца был с Дениской в Междуреченске, из рек мальчишка не вылезал… А в конце августа пошли дожди, и он, на тебе – простудился, гайморит, аденоиды… В общем, прилетев в Москву, я в этот же день 23 августа вылетел на съёмку в Ленинград, а Нина, прилетев из Сочи, с курорта, 28-го положила его в больницу, удалили ему аденоиды… А тут тёще ногу разрезали в стопе (наступил дядя в метро) месяц назад, и до сих пор не заживает… Лежит… Дениска отстал от школы, от музыкальной тоже, а нам надо собираться в Париж на два месяца почти… В срочном порядке заканчиваю съёмки, получаю в театре пиздюлей за отсутствие на репетициях… Личные дела тоже в состоянии сопли – ни туда, ни сюда… Это я не в оправдание себе, что не писал, а так… чтоб знал ты и не таил обиды…
Володя жив-здоров, в отличной форме, передаёт тебе приветы и пр. Слухов про него всегда ходило много, какой-то и до тебя дополз.
Снимаюсь сейчас в альманахе по рассказам Вас. Мак. Шукшина, играю главную роль в рассказе «Версия». Большой работы брать нельзя. В связи с большими, ответственными гастролями во Францию. Затем обещают ФРГ и Италию… «Брянский лес» я слышал в Ленинграде, в гостинице мне позвонили и сказали, чтоб я включил радио. Но я уже только песню слыхал… текст Толькин мне пересказали, нахлынуло… до слёз…
Что касается писанины моей, не хочется пока ничего говорить о ней, договор с «Молодой гвардией» на книгу заключён, а печатать всё не решусь…
Ещё раз – не поминай лихом, обнимаю, привет домашним.

Твой В. Золотухин.


34. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на открытке с нарисованной белочкой, 2/III-77 г. «С Новым годом!», чёрными чернилами)

(1977 г.)

Дорогой мой Степаныч!
Всё будет хорошо, надо думать.
Тебя и всех твоих, перечислять уж трудно,
с Новым годом!
Мира, здоровья, счастья!
Были в Париже,
все живы-здоровы,
приветы от Володи.

В. Золотухин

35. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на розовом листе, чёрными чернилами)

25 января 1978 г. Среда, 6 часов утра
«Не спиться юному ковбою…»

Степаныч дорогой, здравствуй…

И опять спасибо, что «драл» и за Толькино письмо, всё это меня поддерживает во времена моей бессонницы, неудач, внутренней пустоты и слабости. И опять не хочу ни в чём оправдываться… Глава в «Советской культуре» подана в кастрированном виде, но, судя по твоей критике, думаю, в авторском варианте она устроила бы тебя ещё меньше, потому что куда как в ней больше недоразумений, хохм… цензурных недозволений, особенно для органа ЦК КПСС… Но, как говорится, опять же, молоко пролито, дело сделано, стрела пущена и должна найти своё болотце и ту лягушку, которая может обернуться Василисой Прекрасной, а может, и нет. Надеюсь, в книге многое будет подано иначе и сохранится в большей степени живой автор или, во всяком случае, близкое тому, что он задумал… Одно могу сказать наверняка – в литературе не хвалят за то, что человек поёт, или играет или летает в космос… Это вещи разные, более того – и критики, и писатели, и сами читатели-зрители относятся более придирчиво к тому, когда человек берется вроде бы не за своё дело… «Что это артист Шукшин писать взялся?» - говорили, и пропустили, что писатель-то Шукшин был куда сильнее Шукшина-артиста и режиссёра. После смерти разобрались и дали Ленинскую премию. Это не про себя я, Боже меня упаси, к слову, так сказать… Со страхом жду я появления моих литературных трудов, мучительно иду на исправления редакторские… зажимаю уши на похвалы, однако кое-чему цену знаю…
Во Франции театр имел успех грандиозный. Насмотрелись и мы и подивились – о чём не расскажешь в письме – от порнографии до святых мощей.
С Володей мы по-прежнему дружим. Я всегда передаю ему приветы от тебя и делюсь с ним твоими соображениями.
В Париже вышли три его диска, записанные с французскими музыкантами… Ничего подобного я не слышал даже в живом, натуральном исполнении… Культура высочайшая, мощь и воздействие – наповал. Откуда такая силища, чёрт его знает… Порадовался я очень за него… Но в гости он меня к себе не позвал, у французов это не принято, хотя он вроде наполовину русский. Так мне и не удалось поглядеть, как он во Франции устроился. Французы народ скучный, расчётливый, день и ночь франки считают, но это всё система довела их… Привыкли мясо свежее жрать, рыбу живую всякую только употреблять, тряпки красивые носить, вот и трясутся над деньгами… Нам это не понять… Мы трясёмся только с похмелюги… А так – народ свободный от роскоши и обжирательских предрассудков.
В феврале недели на две уедем в Демократическую Германию…
Ну, а дома, как всегда… Денис растёт, учится… Все живы и делают вид, что здоровы. И вы будьте здоровы, всем привет, пиши мне, дорогой мой Степаныч, не стесняйся в выражениях, всё на пользу, всё сгодится когда-нибудь и дождётся своего часа.

Обнимаю, твой навеки, В. Золотухин.


36. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами, на малометражном бланке «Мосфильма», кинокартина «Предварительное расследование»)

28 апреля 1978 г.

Дорогой Степаныч!

Не думай, что обнаглел, не думай, что забыл или обиделся. Всё жду чего-то, чем мог бы порадовать тебя, да всё не случается. Внешне вроде бы всё нормально: Дениска сдал специальность на 5-, в тройке по классу рояля, а в нормальной школе учится хреново. Был у него первый концерт в Центральном Доме литераторов, 800 человек народу его слушало, когда объявили фамилию, меня чуть Кондратий не хватил, сыграл стервец отлично, поставили ему пятёрку, он совсем нос задрал, потребовал два дня отдыху, но не тут-то было, как только приехали домой, полчаса покатался на велосипеде, и я его засадил за инструмент.
О своих делах писать не хочется, всё катится, жду с ужасом, чем аукнется, рукописи уже не в моей власти. Начал третью, большую картину про своего «Хозяина тайги», милиция хлопочет, автор написал, деваться некуда.
Поздравляю однако уж с прошедшими праздниками, привет семье, уж можно теперь сказать и многочисленной…
Собираемся нынче классом отметить 20-летие окончания школы в Б. Истоке, не знаю – выйдет ли затея.
Пиши, дорогой мой учитель, не забывай меня, пожалуйста.

Обнимаю, твой Валерий.


37. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на лощёном уполовиненном стандартном листе, чёрными чернилами)

15 декабря 1978 г.

Здравствуй, дорогой
Степаныч!

Ничего объяснять пока не буду, вдруг ты не захочешь и разговаривать… Скажу одно: живу я один, чёрт знает где, почти на выселках, в квартире однокомнатной, с газовой колонкой – до театра, правда, метро – 35-40 минут. Захочешь ответить, пиши по адресу:
Москва, И-344,
ул. Менжинского,
д. 17, кв. 9,
Золотухину В. С.

Дениска учится нормально, и в музыкальной – тоже…
Все живы-здоровы.

Обнимаю, привет твоим,
любящий и не забывающий тебя никогда
Вал. Золотухин.


38. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами, которые в некоторых местах письма расплываются)

23 января 1979 г.

Ах, Фомин-Фомин!
Золотые руки России!

Да что же случилось-то!!
Что за беда! Да за что же?!
От первого, от кого узнал – от Егора Фёдоровича Медведева. Заревел я быком, спектакль играть – а я не могу… спазмы.

Здравствуй, дорогой мой Степаныч,
привет всем твоим.

Это пока ещё не то письмо, где про себя расскажу, я ещё не очухался от моего бесовского одиночества, ещё не всё в мозгу сорганизовалось, да и в руке тоже (большой палец правой отдавили в такси дверцей, и ноготь слезает), так что и тут мы роднёй где-то оказались… Спасибо тебе, что ты и в этом положении нашёл возможность написать мне, спасибо и за положительную в общем оценку моей первой книжонки, за критику («выстрелил многое поверхностно»), за советы, да, Господи, просто за то, что ты сделал для меня в этой жизни, ещё неизвестно, каким финалом увенчающейся. Прости за несколько нервический тон письма, пока вырываются только эмоции.
Живу я один, снимаю квартиру чёрт знает где, плачу 75 р. в месяц и алименты, хотя не разведены, и чем закончится… не знаю. Жена почему-то решила, что я мало денег в дом приношу (теперь думает и говорит по-другому), разослала по всей стране исполнительные листы, даже в те места, где моя нога не ступала, что меня привело в состояние, которое тебе не надо объяснять… и я ушёл. Ладно, об этом обо всём – потом.
Книжку тебе послала по моему поручению хозяйка, которая раз в неделю приходит, сдаёт бельё в прачечную и наполняет холодильник…
Что касается твоего вопроса о гонораре за книжку – технология дела за первую книжку такова… Договор, - где столько пунктов, что я его и читать не стал до конца, основные положения, количество печатных листов (25 страниц на машинке – один лист), второе – тираж, если он выходит за пределы 60 тысяч, он считается массовым, - 500 рублей за лист… Итого, у меня договор на шесть с половиной листов, умножай на 500 и т. д. Если учесть, что половина гонорара за это время ушла на машинисток, такси и пр., это – мизер в результате. Но это – пока…
Ещё спасибо за название книжки, которое ты мне присоветовал.
Володя в Америке, концерты даёт, приедет 27-го января.
Кланяйся своим, выздоравливай.

Твой В. Золотухин.

(Дописка на отдельном маленьком листе, написана чёрными чернилами, которые в некоторых местах расплываются. – Ред.)

Книжку Медведеву я пришлю, после получения от тебя письма (у меня их, книжек, мало, а до новой ещё далеко), а аккордеон ты ему починишь и одной (с помощью другой) рукой, как Левша (если захочешь, правда), в этом я не сомневаюсь.
Ещё раз обнимаю тебя, принеси мои извинения Валентине Ивановне, если я мало уделяю внимания в письмах её участию.
Что касается адреса, то самый надёжный, когда ни индексы не нужны, и письма из ящика не воруют. –
Москва,
театр на Таганке,
Золотухину В. С.

Или этот –
Москва, И-327,
Менжинского,
17 – 9.

39. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

28 февраля 1979 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Опять у меня перемена адреса, и опять нерегулярность ответов, неразбериха душевная и неприкаянность.
Хозяйка той хаты на Менжинского заявила, что подошла у неё очередь на ясли, и просит меня в три дня съехать. Очевидно, в ответ на моё заявление, чтобы она не входила в дом без моего ведома и не устраивала бы без меня дом свиданий. Стерва оказалась. Никаких, конечно, яслей, девчушка так и ползает по полу дома, а она портвейн жрёт с милиционерами, на деньги, что присылает ей из поселения муж – ему дали условно два года и отправили на народную стройку.
Недели две опять кантовался у друзей, теперь месяца на три устроился в однокомнатной квартире и решил эту бодягу заканчивать. Подаю на развод, без этой бумаги меня ни в один кооператив, ни вообще ничего предоставить не могут – на Рогожском 3 комнаты – 52 кв. м жилой площади. Нина не возражает, не подозревая, что я могу в любой момент жениться и родить кого-нибудь.
Одно скверно и что гнетёт и спать мешает – на всё это уходит уйма времени и душевного равновесия, ничто не идёт на ум, не могу ни писать, ни играть толком, ничего не хочется…
А работы много, и хорошей. Так вот вдруг режиссёр Швейцер на «Мосфильме» утвердил меня на Моцарта, он снимает фильм по «Маленьким трагедиям» Пушкина, на Сальери утверждён И. Смоктуновский, вот такое дело, и надо быть в такой форме, в какой, быть может, я ещё не был никогда, - очень хочется это сыграть хорошо, такой роли в кино у меня ещё не было. На книжку мою готовятся рецензии в толстых журналах – в «Новом мире» и «Москве». Причём в «Москве» взялся писать сам главный – М. Н. Алексеев, и просил следующую рукопись предоставить только «Москве».
В театре много тоже работы, Володя передаёт тебе привет, его приглашают сниматься в Голливуд после его концертов в Америке, и будто дело уже решено.
Ты, Степаныч, пиши мне побольше разных анекдотов, случаев, наблюдений своих и советов.
Хватит нам личную жизнь перемалывать. Хрен с ней. Отец, действительно, осверепился, но подробности мне не пишут.

Обнимаю тебя, привет семье, твой В. Золотухин.


40. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

17 марта 1979 г.

Дорогой Степаныч, здравствуй!

Ты не прав, думая, что не знаю, на каком столе твоё последнее письмо лежит. Куда бы меня жизнь ни вгоняла, в какую скважину ни ввинчивала, со мной всегда в полном поряде мои бумаги, - главное добро моё, а уж письма твои в особой не промокаемой, не сгораемой и не тонущей папке. Просто на некоторые вопросы не знаю пока ответа, а иной раз то, что для другого кажется важным и интересным, для тебя такая мелочь, что забываешь включить первую сигнальную. Ну главное. О чём будет следующая книга? Да всё о том же. О чём первая? Разве не о жизни? О моей, о чужой, о Ларионычевой… Думаю, что логично было бы, если первая – дилогия, то почему не выковать её в трилогию, и это продолжение будет условно – ГОРОД, – что он с природой сделал, усовершенствовал ли или задушил?.. Плодоносна ли натура вышла из его переработки, и какими плодами?! К примеру.
Опять, это не ограничится, как и в первой, одним персонажем (им связано действо), а и войну осветит, и многое подобное станет главным. Почему прошу (у тебя) случаи? (Помнишь твои мыкания с мотоциклом?) Они, вот эти мелочи, эти жизненные анекдоты, являются теми раздражителями, за которыми тянется нить главного вымысла, главная тема, из них вытекает обобщение и пр. И «Петушок Ильи Мариевича» в диалог очень даже вставляется и, безусловно, может явиться украшением любой фантазии. Что касается институтских учителей, это дело тухлое. Из всех, что учили меня, один испанец Анхель Гутьеррес найдёт благодарное моё, чрезвычайно доброе слово…
В театральном деле с педагогами хорошими туго… как правило. Это больше неудавшиеся профессионалы: актёры, певцы, танцоры и пр. Во всяком случае так было у нас. Кто много умеет, тот, как правило, вкалывает до гробовой доски.
Нина просит меня вернуться, плачет, и жалко… Но я доведу до конца, а там видно будет. Построю кооператив. Дениску часто вижу, и он бывает у меня, а вообще – на душе говно. Вот и жду, чем закончится этот роман.
Как поживает твоя рука, что дети, что внуки?..

Обнимаю – В. Золотухин.


41. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Минска в Алма-Ату, написано синей пастой, на половинном стандартном листе)

14 июня 1979 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Сижу я в Минске, в гостинице «Минск» - гастроли театра, раннее утро, спал плохо, которую ночь перебирал свою жизнь, о тебе думаю с благодарностью часто, вспоминаю свято и решил написать, хоть горько мне всё описывать, но ты мне всегда помогал и когда «драл», и когда хвалил, да и просто тем, что ты где-то есть.
Милый Степаныч, херово мне, а от чего… вроде делал, как хотел, да нет, вру, не совсем так, как хотел, а скорее по течению ветра и обстоятельств. Вкратце, чтоб ты знал. С Ниной мы разошлися официально. В тот момент. когда в октябре прошлого года случился скандал и она подала на алименты, чем до такой степени оскорбила меня и опозорила во всех уголках страны, где я мог заработать копейку… Я закусил удила, и, как только Тамара забеременела, я не разрешил ей делать прерывание, подал на развод – Нинка на попятную, а я – в штыковую и вперёд. Мотался по съёмным квартирам, откуда меня через определённое время просили, наконец, снял хорошую квартиру на два года – тянуть дальше нельзя: в июле – конце, начале августа Тамара должна родить, а я на улице. Тамара не имеет ничего, она из Ленинграда, свою квартиру я оставил целиком и всё имущество полностью. У Тамары девочка от первого брака, пойдёт в первый класс, пока она не с нами.
Итак… «здесь, под небом чужим»… я всё начинаю с нуля, даже, кажется, в минусе. Думаю, что со временем квартиру в Моссовете я выбью, дадут, никуда не денутся… Сейчас у меня одна забота, чтоб Тамара благополучно разрешилась.
Денис закончил 8-й класс без троек, и по музыке неплохо, сейчас он в лагере. Я его вижу часто, да и Нине помогаю, она жалеет о случившемся, говорит – с отчаяния подала на алименты, но… оказалось – поздно. Ты меня, Степаныч, не торопись осуждать, чего непонятно – спроси. Я ведь и сам толком не могу понять, куда я иду, и до чего дойду. Нинку жалко, она болеет, всё по женской части мучается, и Дениску жалко, и себя жалко, и Тамарку жалко… с мужем разошлась, а на Золотухина надежда какая?..
Вот такие пироги, Степаныч.
Надо как-то собрать волю, силы, мужество… И не хныкать, а раз с нуля – так с нуля, вперёд и с песней.
Ты обещал мне написать Юркину историю и замолчал. Как живёшь, как рука, внуки, дети?! Не тревожат ли китайцы, слышал я какие-то нехорошие сплетни про ночные сборы в Алма-Ате, Ташкенте.
Вот мой постоянный адрес:

Москав,
ул. Фёдора Полетаева,
д. 15, к. 3, кв. 190.
Золотухину В. С.

Тел. 378-1153

Пиши, дорогой, Степаныч, не оставляй меня. Июль – август – буду сидеть в Москве.

Обнимаю, привет Валентине Ивановне и всем твоим.

Твой В. Золотухин.


42. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

4 сентября 1979 г.

Дорогой, Степаныч, здравствуй!

Я давно получил твоё письмо, отвечать не торопился, потому что ждал… А чего? Вернее… кого? А того самого, который кричит сейчас в соседней комнате, которого только что искупали, и теперь он терзает материнскую грудь. А звать его Сергей. Родился он 20-го августа, 1979 г., весом 3 кг 650 г, и ростом – 51 см. Жену мою звать Тамара. Привёз я её из Ленинграда. У неё есть дочка Катя, семь лет. Она пока живёт в Калинине, у золовки, там и пошла нынче в первый класс. Тамара закончила в своё время муз. училище по классу скрипки, училась и в консерватории, потом оставила учёбу и устроилась на «Ленфильм» ассистентом режиссёра. Я её люблю. Что будет дальше, я не знаю. Жить нам негде. Снимаем квартиру пока, платим за неё по 120 р. в месяц. Нине я оставил всё, даже обещал машину купить, хотя в том, что произошло, я почему-то склонен винить в большей степени её и тёщу. Уж очень много мелких обид скопилось за 15 лет. Что касается моей карьеры, она меня меньше всего сейчас занимает. То есть всё идёт своим чередом – ни хуже, ни лучше… Можно было бы сделать и гораздо больше, а зачем? А при других обстоятельствах и пятой части сделанного могло не случиться. В смысле семьи и быта я начал с нуля. Практически при мне только мои бумаги, в остальном я похож на себя 22-летнего, когда из студенческого общежития шагнул в коммунальную 10 кв. м комнату к Нине Сергеевне. Я оставил им хорошую, обставленную 3-комнатную квартиру, сам наскребаю на кооператив. Ни рыцарем, ни героем, ни подлецом, никем другим я себя не считаю… Так. Судьба. Когда-то цыганка нагадала мне по руке одного ребёнка. И не одна она так распоряжалась моей судьбой, я решил поспорить. Поглядим.
В этом году по командировке «Молодой гвардии» был я на Шукшинских чтениях в Сростках, в этом году Василию Макаровичу исполнилось бы 50 лет. Народу на гору собралось тысяч около 15-ти, и я понял, как я плохо живу и мало работаю, потому что мне завидно по-чёрному стало, до отчаяния и слёз. И поехал я в Быстрый Исток, к Ивану, зашёл к Коковихиной, походил босиком по родной моей земле, испрашивая у неё прощения и сил ещё на дорожку. Я решил поспорить со своей судьбой, если так может быть вообще, сыграл в игру странную, выйти бы живым.

Обнимаю тебя, привет семье, твой В. Золотухин.

У Дениса с Ниной я бываю часто, как-то всё тоже странно…


43. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами)

21 октября 1979 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Последнее время, особенно прошедшую неделю, часто думал о тебе, о нас с тобой, и в розницу, и оптом, может, оттого, что другим заниматься ничем не мог – мучаюсь спиной, в последний день в Тбилиси хватил меня прострел – радикулит, ишас… чёрт его в душу разберёт, штаны надеть и снять без помощи со стороны не мог… Сейчас вроде полегче, даже утрами хожу Серёжке за молоком… Допрыгался, а может – уж и возрастное…
Гостила у меня Федосеевна почти месяц, кланяться тебе велела, приветы тебе передавала… Сейчас мы с Тамарой одни, Серёжа не плохо ведёт себя, растёт, набирает вес и силу голоса, иногда по ночам даже спать даёт. Он мне в радость. Твои тревоги, опасенья и сомненья насчёт моих будущих дел – они ведь и мои тоже, и мучают, и собирают часто складки на переносице, и в пот холодный по ночам опрокидывают: да, да… Так, ничего не поделаешь… Но я как-то надеюсь, что ни Бог, ни ты меня не оставите и, помолясь, не торопясь, я организую с толком свою новую жизнь, на устройство которой я собираюсь потратить ещё месяца два… то есть: переехать ещё раз, и уже в свою трёхкомнатную – кооперативную – квартиру, есть хороший вариант, только бы не сорвалось… Это время я, конечно, терять даром не собираюсь, чего-то буду делать и в театре, и в кино, и за столом пытаться пошкрябывать, но главное, конечно, сейчас дом, угол рабочий, и здоровье матери, отца и сына.
Но, глядя на нашу жизнь во всех кругах и направлениях, отчаяние, боль и тоска берёт, зверем выть хочется, до того по всем швам трещит и погибает Россия… Что сотворилось с народом – злость, равнодушие, цинизм, лень и пьянство, какая-то агония… а закусывать нечем. Может, у Вас там по-другому, я же чувствую кругом, что наступила знаменитая всеобщая «электрофикация», то есть то самое, когда всем всё «до лампочки»… Руки опускаются, а Китай с Америкой договоры подписывают, а с нами торговать никто не хочет. Может, у меня это от погоды серой, от ветра, и свою трясину душевную хочу чужим ливнем оправдать?
Ну ладно, надо пелёнки погладить, пока сын гуляет, песку для спины погреть, посуду помыть, обед разогреть – во сколько забот.
С Володей мы много говорили в Тбилиси, настроение у него жуткое, привет тебе передаёт, и оба понимаем, что спасение в работе, в отчаянном труде… а для чего?.. А для кого?
Пиши, Степаныч, на театр, это вернее.

Обнимаю, привет семье, твой В. Золотухин.

44. Валерий ЗОЛОТУХИН- Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на открытке 70-х годов, с видом Ленинграда, Исаакиевский собор, архитектор А. Монферран, фото А. Рязанцева)

(После 20 марта 1980 г.)

Дорогой Степаныч!

Посылаю тебе открытку с моим новым, надеюсь, постоянным адресом! Давно не получал от тебя вестей, у меня все живы-здоровы, Серёже завтра будет 7 месяцев… Володя в Париже… Обнимаю.
Привет семье.

В. Золотухин.

45. Валерий ЗОЛОТУХИН –Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами)

8 апреля, 1980 г.

Здравствуй, дорогой, Степаныч!

Комсомольский привет от всей моей семьи – твоей многочисленной, я бы так сказал.

Конечно, надо усвоить правило, которое бы сделалось привычкой – отвечать на письма сразу, потому что потом забывается, и уже не знаешь, а что, собственно, какие сведения, подробности тобой сообщены, а такое дело, как перемена семьи, перемена дома, адреса, появление ребёнка и т. д., приходится сообщать не только родне, знакомым, а и инстанциям, допустим.
Я познакомился с Тамарой на съёмках фильма «Единственная» в Ленинграде, она в группе была помощником режиссёра, должность самая последняя – девочка на побегушках, 80 руб. (Я к тому, чтоб тебя не смутила вывеска – помощник режиссёра.) До этого она училась в консерватории по классу скрипки, у неё абсолютный слух, скрипка почти год ездит с нами с квартиры на квартиру, но я ни разу не слышал, как она звучит… Иногда я вижу её вынутой из футляра и ноты… раскрытые… стало быть, без меня ею пользовались… по назначению. Тамара была замужем. Что, очевидно, послужило поводом бросить занятие музыкой. Родила дочку Катю, которой 8 лет, учится в первом классе и живёт пока не с нами, у бабушки, матери отца. Девочка хорошая, скромная, смышлёная, трогательное создание… Когда я понял, что Тамара (жила она в Ленинграде) рожает на улице, написал я слёзное письмо 1-му заместителю председателя Моссовета, записался к нему на приём (а я у него год назад был, хлопотал за сценариста «Бумбараша»), он прочитал и при мне продиктовал резолюцию… в срочном порядке… адрес согласовать… на четверых… 3-комнатную и т. д. Подарил я ему на прощание свою книжку… Кооператив мне попался отличный, за выездом (евреи сейчас освобождают площади больше, чем сдают московские строители). Заплатил я единовременно 5.800, за мебель 2.750, за ремонт 1.000, холодильник «ЗИЛ» - 400 (сотня сверху), вообще, везде всё «сверху», телевизор, кухня, не буду всего перечислять… и при всём том в квартире пусто… она огромная, и расходы ещё впереди… Но я не жалуюсь, и всё это мне перечислять противно, но ты просил подробности, а бытовые подробности это всегда – неприятности. Но так решил. Ушёл с Рогожского с портфелем и палкой и «не жалею, не зову, не плачу»… Деля свою жизнь на раунды в 20 лет каждый, он (Шукшин – кажется, я тебе писал) говорил, что «два раунда я проиграл, третий начинаю выигрывать», ХОЧЕТСЯ О СЕБЕ ДУМАТЬ ТАК ЖЕ.
Юрка приехал насовсем, так я понимаю, и, прости, я не понял, чьи ребятишки-то, его?! А где же мать ихняя, или это другая у него жена?
Надо квартиру хлопотать, так, что ли?!
Как бы то ни было, всем нам приветы и пожелания здоровья и мирного житья.

Обнимаю, твой В. Золотухин.

46. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, ксерокопия письма, написанного авторучкой)

2 августа, 1980 г.

Дорогой мой Степаныч, бедный мой Степаныч!

Не стало нашего Володи, сегодня девятый день, как он отошёл к Богу, тот его примет, я знаю, и он это знал.
Никак невозможно поверить в это, но это факт, я хоронил его своими руками, говорил от театра слова признания.
Народу на Таганской площади и вокруг собралось невидимое количество, говорят: таких похорон Москва не знала со времён смерти Сталина – вот так… Он доказал всему миру, что ОН есть для народа такое, и народ ответил ему любовью. На Ваганьковское кладбище невозможно было проехать. Все «голоса» передают о нём живые передачи, а в наших газетах? Ни слова. И страна не знает, что ушёл один из самых честных и чистых её голосов поэтических.
Он умер 25-го июля, в 4 часа утра, от обширного инфаркта. Умер дома, как бы во сне. В доме в это время дежурил его друг-врач и его друг по театру Валерий Янклович.
Накануне, 24-го днём, я позвонил ему, мне сказали, что «Володя спит». – «Сколько, по-Вашему, он будет спать?..» - «Думаю, весь день…» - Так врач ошибся, Володя, считай, не проснулся… Правительство (так говорят) решило, обещало издать его произведение, выпустить пластинки, одну из улиц новостроек назвать его именем и т. д. В театре мы решили сделать спектакль по его поэзии… и т. д.
25-го прилетела Марина. Она хотела увезти его сердце во Францию, но уговорили и убедили её и упросили не делать этого… Рядом были родители Володи, не отходили от него, и в первую очередь они бы не позволили это сделать…
Около дома днём и ночью была толпа и 20 человек в голубых рубашках на всех площадках и поворотах лестницы. В морг его не возили, родители по подписке отказались от вскрытия, все три дня он лежал дома. Сняли с него посмертную маску, и слепок с левой руки.
Похоронили на Ваганьковском кладбище, место – лучше не придумаешь, недалеко от могилы Есенина.
Дорогой, Степаныч! Ты знаешь про нашу с ним дружбу, когда-то даже мы дали друг другу клятву не сниматься ни в каком кино друг без друга… и старались держать слово… Но Володя быстро пошёл вверх в своём поэтическом творчестве, к солнцу… его влекло его призвание… и что ему эти съёмки…
Мы ещё не в силах осознать, кого мы потеряли, кого потеряла Россия, народ… Он был народным артистом в самом чистом значении этого слова, он стал биографией нашего Времени, и я благодарю судьбу, что мне выпала счастливая доля работать с ним, любить, видеть и знать его живого.
Дорогой Степаныч! Пиши мне, совсем ты меня забыл, домашние мои живы-здоровы, привет твоим.

Обнимаю, твой В. Золотухин


47. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на половинном стандартном листе чёрной пастой)

3 декабря, 1980 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Это правильно, надо сесть и написать хотя бы несколько слов. Я ведь всё собирался много тебе написать и рассказать… А время идёт, информация наваливается, складывается и забывается. Поэтому начну с последнего.
Два дня назад вернулся из Барнаула, куда летал в основном по делам переиздания книжки и заодно дал 23 концерта.
Встречался со своими: Лаптевым, Несмеяновой, Светкой, Клавкой, Люськой Корольковой и пр. Одно скажу – всё это грустно. «К прошлому возврата… нет», а по своим одноклассникам видеть, как ты разрушился, и ничто уж не бередит тебе душу. Да и встречаться не надо, наверное… Сказать друг другу нечего, а смотреть друг на друга страшно. Встречался я и с Г. Палиным, который, как я понял, обиделся на меня за мой рассказ «Клоуны», напечатанный в «Сельской жизни» № 10… может, сам-то и ничего, да люди ему глаза тычут, они опять не понимают разницы между жизнью и литературой. А он ничего…
Без Володи в театре худо. Хотя он и играл-то в общем последнее время одного «Гамлета»… Но дело не в спектаклях – душа ушла. А для себя, во мне с его смертью что-то произошло, он своей смертью меня от чего-то освободил. Я перестал думать о смерти, легко мне стало… Я его так любил, он был для меня моим вторым «Я», что всё как-то стало всё равно, некому стало сказать своё сокровенное… Никто так не улыбнётся на мою удачу, как он, никто не пригреет мою душу, как это мог делать только он своими песнями, своей грустью и тоской.
Вообще, Степаныч, жизнь – серая, может быть, от общей какой-то неразберихи в мире и ужасающего бардака в стране, в умах и пр. Я понимаю, почему деятельные, горячие головы тешили себя порой революциями, войнами, погромами и пр. иногда.
И игра перестала приносить удовольствие, а уж водка – и подавно, забыл, как она пахнет…
Серёжка у меня приболел, простудился, кашляет… лечу его. Денис учится хорошо. Нина замуж не вышла. В Барнауле подходил Ваш сосед Б. Истокский, про твоих ребятишек спрашивал…
Вот и до свиданья.

Привет семье, твой В. Золотухин.


48. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

31 января, 1981 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Не получается у меня сразу отвечать на твои письма и вопросы. Тем более, что сообщение о том, что Витька Ащеулов и до тебя добрался, привело меня в бешенство дикое… Ведь ему, подлецу, там делать не х… Вот он своими дурацкими вопросами отрывает добрых людей от дела, собирая таким образом своеобразную автобиографию, думая, что он нечто создаст, имея под рукой чужие слова, как документ. Он написал Распутину, выслал ему какие-то дурацкие фотографии, с какими-то ненужными вопросами, разыскал в Чемале мою первую учительницу… Всё это было бы ладно, если бы носило лирический характер, но ведь он убеждает людей, что это нужно для некоего дела. Какого дела? Составить по письмам очевидцев моё жизнеописание?.. Что за хреновина? Он звонит в Москву режиссёрам, предлагает Золотухина в качестве актёра… только ли, видишь, потому, что они снимают фильм по произведениям Шукшина! Ставя в унизительное положение и меня, и в неловкое – тех. Парень он хороший по-человечески, но так что ж из этого.
Моё жизнеописание составят и напишут, если оно в результате всей жизни будет того заслуживать. А чего сейчас суетиться по этому поводу?
Ты меня извини, Степаныч, что я об Витьке так много и подробно, но я хочу, чтоб ты меня в этом пункте понял… Потому что, например, в отношении Володи и его смерти, когда ты писал о том, что я молодец, что откровенно написал, ты меня неправильно понял. У нас с Володей – ни у меня к нему, ни у него ко мне - не было и тени малейшей зависти или чего-то подобного… Наши взаимоотношения были настолько братскими в лучшем понимании, настолько деликатнейшими, что мы никогда не позволяли фамильярности друг с другом настолько, что мы не выпили и стакана водки друг с другом. И когда я говорил, почему его смерть в каком-то смысле облегчила меня, я говорил о том, что если Всевышний не пощадил Высоцкого, то чего уж нам-то, куда как более смертным, страшиться кончины своей, просто надо жить, не суетиться слишком и спокойно знать, что ты умрёшь.
Что касается нашей с тобой первой встречи, то разве я помню?! Тем более, что я об этом писал в «Поводыре», а то, что тобой написано и что дорого тебе, кажется совершеннейшей действительностью.
Дома у меня все живы-здоровы, хотя не совсем, Серёжка кашляет ночами, но, говорят, это у всех маленьких зимой.
Прости, дорогой Степаныч, что я не ответил на твой главный вопрос, попробую что-то вспомнить, а вдруг…

Обнимаю, привет твоим…

Твой В. Золотухин.


49. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой, на половинном стандартном листе)

20 июля, 1981 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Привет Валентине Ивановне и всем, кто под боком.
Что касается «Прасковьи»*, то большинства голосов ты не собрал. Вернее – это, конечно, а что до Кобзона, так ты меня тут насмешил. О вкусах, как выяснилось, спорят, а за меня и сам Блантер, он ещё живой. Кино? Те мелочи, что ты имеешь в виду, это ведь всё друзья, я человек тут мягкий. Попросили выручить – пожалуйста, почему и не помочь?.. Хотя я и сам знаю, что этого не надо делать, но мне всё хочется, чтобы это понимали сами мои друзья, что мне нельзя этого делать… но…
День моего рождения – 21 июня, 1941.
1. В какое время я подписывал тебе книжку? Да разве я могу это
помнить? Обычно это происходит тогда, когда я сижу за столом: либо раннее утро – 7-9, либо вечер – 22-0.01.
2. Плёнки сделаю, это я помню, осенью.
Теперь о жизни. Она последние четыре месяца колотит меня густо. Произошли страшные неприятности с племянницей, дочерью Володи в Междуреченске… Мотался туда, он сюда прилетал, до сих пор занимаюсь всякими адвокатурами, судами, следствиями и пр. Помочь ему, кроме меня, некому, писать тебе подробности – гадко, тяжко, дело ещё не закончилось… А в результате на своём «Запорожце» я влетел в «Жигули» 10 июля… И пахнет это мне ремонтом двух машин не меньше 2.000 рубликов… Ну и что делать?! Отпуск, если не окажется в груди трещины, отдам в ярмо…
25 июля – годовщина смерти нашего Володи, после этого идём в отпуск. К 25-му готовим спектакль исключительно по его произведениям, до какой степени нам власти помешают, - не знаю. Пока – просто не хотят смотреть и запрещают репетиции…
Не обижайся, что молчу иногда, я тебя люблю, всегда помню и советов и ругани твоей жду, равно как и плохвалы.

Обнимаю… твой В. Золотухин.
______________________
* «Враги сожгли родную хату…»


50. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано сине-сиреневой пастой)

17 ноября, 1981 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Привет и поклоны Валентине Ивановне, Юрию и всем, кто есть рядом.

Не вылетел в Одессу, там, говорят, снегопад, ну и дыра во времени. Над твоими письмами я ведь хохочу и плачу, иной раз не знаешь, в каком духе и ответить тебе, чтоб полегчало… обоим. Значит, о моих делах. У моих родных (с износилованием племянницы) до сих пор ясности никакой, поменяли следователя и до суда дойдёт ли дело, не понятно мне. Что-то я подозреваю, девка не совсем чиста в этом деле… Но… она поступила в институт в Новокузнецке, металлургический, и это стушевало беду… Но тут другое несчастье, у Тони сестры моей по матери (она там же, в Междуреченске) муж повесился… пил шибко, она из дому ушла ночевать к родне; бил, гонялся пьяный… Утром пришла, а он готов…
А боднул-то я на 5,5 тысяч… за обе машины, ни та, ни другая не застрахованы… свою починил, езжу… Думаю строить дом, в ста км от Москвы, участок есть… далековато, но отступать не хочу, говорят – в конце концов продашь. вернёшь вдвое… Но строю не для того, чтобы продавать. а жить…
Серёжка бегает, болтает, Тамара пока ещё не работает… здорова, крутится по дому… Писал тебе или нет, летали мы все втроём к деду, в Междуреченск… все друг другом остались довольны… особенно Сергей Илларионович Сергеем Валерьевичем.
А в театре у нас положение крайнее. Сделали мы спектакль «Владимир Высоцкий»… А начальство даже и смотреть не идёт, только выговора Любимову да директору влепляет за репетиции и показ (бесплатный для худсовета) не залитованного, не разрешённого Главком спектакля.
А шеф заявил, если этого спектакля не будет, он уйдёт из театра и уедет в Венгрию. Жена у него венгерка, молодая… он в 62 года сына родил, а сейчас ему 64… Мы его поддерживаем, и человек 10 «кирпичей», на ком всё держится, тут же подадут заявление, и Таганка останется в легенде… Пишем все и поодиночке Л. И. Брежневу – спасите наши души. – Знал бы ты, Степаныч, как это всё мерзко, глупо… Они боятся его мёртвого… даже, мёртвого-то, может, даже больше…
А что касается писания, то на время я давно перестал скидывать… Раз у тебя нет времени, значит оно тебе не больно нужно… Каждому своё… у меня, может, таланту и не меньше, чем у кого-то, да характер не тот, один на водку время тратит, а другой на баб, потом на детей, глядь – и жизнь прошла…
Книжку алтайцы сделали добрую, отнеслись они внимательно, кое-что я существенно изменил и добавил, полистай… Вот разгонят театр, вдруг и писать начну больше…
Вот с Денисом беда, совсем не учится, по музыке хорошо, а в общеобразовательной с 2 на 3, авторитетов нет, с учителями вежлив, а делать ничего не делает… Каждый, считай, день с ним беседы веду – ни хрена. Беда. Нинка плачет… А мне что делать? Вот, Серёжа пришёл, забрался на колени, ждёт, когда лист кончится.
Будь здоровым, дорогой Степаныч.

Обнимаю, привет от моих… твой В. Золотухин.


51. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Одессы в Алма-Ату, написано синей пастой, на половинном стандартном листе)

18 ноября, 1981 г. Одесса.

Что касается, Степаныч, использования твоего матерьяла – он своего часа дождётся, когда я маленько опыта поднаберусь в области повествования ОТВЛЕЧЁННОГО, то есть не касающегося непосредственно меня, моей жизни, моих дел и т. д. Отношение меня, как автора, безусловно, будет играть первостепенную роль, иначе это не выйдет всё равно, не получится просто элементарного произведения.
Теперь – надо придумать, сочинить финал героя, чем он кончил, на чём… т. е. к чему по фабуле должно двигаться повествование… Из того, что у меня есть (говорю грубо, пока как сборщик матерьяла), это цепь жизненных разочарований… по письмам. А если трезво глянуть на нашу нынешнюю жизнь – то стоит ли вообще писать без риска не попасть в сумасшедший принудительный дом?! Но это к слову, на то и писатель, чтоб уметь и рыбку съесть, и на нос сесть. Пока для начала и удобности разбил мысленно первую часть повествования на несколько подглавок:
1. В доме деда. – Луйга
(революция, религия, обычаи, сказки и пр.).
2. Отец и мать
(Усть-Пристань, измена, отъезд отца).
3. Мать
(потеря отца, поездка к отцу, писание
картинок, диалоги и наблюдения
в столовой – эпоха, балалайка, фото).
4. Война
(«кооператор», мастер слепой, предуполномоченный,
комсомольский билет – характер героя сформировался –
гармонь).
_______________________________________

Были ли иконы в доме? Были ли верующими кто в семье у вас вообще, что об этом говорилось и где тебя приняли в комсомол? Был ли ты когда-нибудь в Эстонии, и говорил ли дед по-эстонски, и как он попал в Сибирь?
Ты не удивляйся, дорогой Степаныч, этим примитивным вроде вопросам, куда загнётся повествование – никому неизвестно, и проживёт ли герой в повествовании (коль Бог даст тому осуществиться) положительную жизнь или какую другую, не будем загадывать.

Твой В. Золотухин.


52. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрно-синими чернилами, на половинном стандартном листе)

5 января, 1982.

Дорогой Степаныч, здравствуй!

От всей семьи моей – всей семье твоей сердечные, хотя отчасти запоздалые поздравления с Новым годом, пожелания здоровья, счастья возможного и урожая доброго весёлых дней.
Поздравь и ты, дорогой, с запоздалым присвоением мне почётного звания заслуженного артиста РСФСР. Это всё равно приятно, хотя бы из-за того, что этот факт доставил радость людям, хорошо ко мне относящимся.
Думаю, что ты об этом нигде не прочитаешь, Указ напечатан был в газете «Вечерняя Москва». Ну вот.
Я всегда со страхом жду твоей реакции, твоей рецензии на всякие мои поделки, и твоё молчание по поводу переиздания моей книжки меня тревожит.
Иль, быть может, тебя обидел тот примитивный набросок плана, что я накарябал… Так это ж только вехи, от чего к чему двигаться…
В общем, напиши, всё, что думаешь, а там… разберёмся.

Обнимаю, твой навеки, В. Золотухин.


53. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано сиреневой пастой, на половинном стандартном листе)

16 марта, 1982 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Тоже тебе с утра пораньше спешу ответить до подъёма моего крикуна. Ну, по поводу моих обид возможных – это ты, конечно, больше к слову прошёлся, какие у нас могут быть обиды, во всяком случае у меня, что ты?! А вот то, что иногда зашиваюсь, как ты говоришь, это верно, бывает. Я хоть и артист, но человек, и, можешь себе представить, - хозяин в доме… машину разбитую продать надо? Надо. Продал. А купить надо?! А как - не надо, когда у меня за 119 км земля стынет, 6 целых соток, и дом за 3,5 тысячи в штабелях гниёт… А ездить на чём?! А купить у нас разве можно просто?! Нет, брат! Крутись! Блатуй, да с переплатой в 3-4 хуека, это считай, что почти вдвое?! И дом поставить – фундамент, да «протчее»!! Про другое я молчу. Можно, конечно, ничего этого не делать, но когда крутишься, всё есть видимость, что для чего-то живёшь, кому-то останется, кто-то не так будет крутиться, как ТЫ.
С плёнками я разберусь с Володиными, они у меня, главное, есть. Может быть, не такого качества, как у других, но есть. Техник-то я больно хреновый, у меня ведь и магнитофон-то появился только после его смерти, а тот, на котором я тебе как-то поздравление писал, так он выкинут давным-давно. Но главное, что у меня над столом пришпилена памятка – плёнки Степанычу. – Я каждый день на неё гляжу, так что сделаю, куда денусь.
В кино мало что интересного. Снимаюсь на «Мосфильме» в «Детском мире», с Банионисом. В театре затишье. Наш шеф совсем от рук отбился, опять уехал в Европу ставить оперу, театр без хозяина. Спектакль «Высоцкий» не разрешили и репетировать – тоска. Только и осталось писать воспоминания и заниматься домом, землёй и пр. …ей.
Люди из Ташкента, Грузии и других тёплых стран торгуют в Москве круглый год без передыху, так что… а рынок у меня под боком, один из самых богатых и дорогих в Москве… И я, как правило, каждую неделю четвертной туда отношу… Спасибо за предложение, но пока недостатку в сухо- и свежефруктах тут нет, только плати. Ребятишки здоровы, Тамара кланяется, мы с ней нынче в Б. Исток собираемся летом, в основном в Белокуриху…
Пиши, Степаныч, и в очередь и без очереди… Книга пишется…

Обнимаю, привет твоим.

В. Золотухин.

P. S.
«Этюд о беглой гласной» был набран «Литературной Россией» и в последнюю минуту снят цензурой.


54. Валерий ЗОЛОТУХИН- Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на фирменном бланке отеля «CUMULU»)

13 ноября, 1982 г. Суббота

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Что мы делаем, не понимаю?
Кто на кого обижается, сердится или просто разлюбил?! Какая несусветная чепуховина! Может быть, я не то говорю, может быть, кто-то из нас в беде, в больнице, в тюрьме или уже на том свете, а мы сводим счёты, кто кому не дописал или не то написал? Как бы там ни было – всё это выеденного яйца не стоит, по сравнению с нашими отношениями в этой короткой жизни. Серёжа мой пошёл в детский сад милицейского ведомства, куда его устроила Тамара за взятку в 50 рублей, несмотря на все мои театральные ходатайства, а к тому ж я почётный милиционер нашего района, того самого, в котором этот детсад. Тамара устраивается на работу. Денис с горем пополам тащит уже 7-й класс. Я пашу, снимаюсь в каких-то кинах, больших и малых, запорол мотор в новых «Жигулях» и опять езжу общественным транспортом, репетирую в театре Гришку Отрепьева в «Борисе Годунове»… и т. д. Пишу мало, и дела этого не бросаю. И жду хорошего царя. Здоровье – не знаю, какое, потому что к врачу обращаюсь только когда срываю голос. Недавно, с 23 по 15 октября, были в Ташкенте на гастролях, до Алма-Аты не долетели.
Привет твоим домашним.

Обнимаю, твой В. Золотухин.


55. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на нестандартном листе в зеленую линеечку)

4 декабря, 1982 г. 24.00

Дорогой Степаныч, здравствуй!

Здравствуй, мой суровый наставник и друг!
Что касается Шаламова, то я не понял: или ты смеёшься надо мной или издеваешься. Я не могу поверить, чтобы такое никакое письмо тебе нравилось. Ну не нравится тебе моё письмо, но то, что ты мне прислал, – это сочинение способного девятиклассника, у которого в голове Василь Быков с братьями Стругацкими пытаются лыко с мочалом связать. Утешает, что это сочинение 23-летнего человека, а что он умеет, по этому рассказу судить невозможно. Потом вообще, подобное словарно-словесное существование меня не греет, не увлекает, и учиться мне совершенно не хочется. Ты уж меня прости. А драть-то меня стоит (а кого нет?), и я тебе всегда был за то признателен и до гроба буду Бога молить о твоём здравии, это совсем не мешает нам иметь различное мнение об одном и том же предмете. Плёнку пришлю, чтоб мне провалиться за этим столом, и купил уже, на что писать – техника вылетела, забрали в мастерскую на месяц, который, кстати, кажется, протёк. Надо посмотреть.
К твоему приезду этим летом я подготовлюсь, что-нибудь изобрету, чтоб тебе не стыдно было со мной по Москве ездить и называть меня своим учеником.
Эту мысль ты не оставляй, пусть к ней привыкнут все твои домашние, и дела подчисти, чтоб не держали… 25 июля будет 3-я годовщина смерти Володи, гляди, может, подгадаешь, спектакль посмотришь, думаю, разрешат к тому времени, к матушке его Нине Максимовне зайдём и к отцу заглянем. На могилу Шукшина… обязательно, а там недалеко Лемешев и др. Мне часто пишет Коковихина Е. И. Много мужиков в Б. Истоке от водки гибнет, «в войну меньше похоронок получали»…
Что у меня? Всё как у людей. Машину починил, заменили двигатель по гарантии. Купил собаку – пуделя, зачем-то, однако хочется… Пусть живёт, растёт и лает…
А в чём твой Юрка «прыгает мимо»? Мне бы знать хотелось, ведь у меня тоже двое, и скоро «прыгать» начнут. Добрые у тебя ребята, или выше себя прыгнуть норовят?! Людей любят, или, чтоб их любили, а потом они? Вот Толька Лаптев, царство ему небесное, добрый был, а какие болезни и операции вынес, а в Б. Исток посылки, в каждой из которых до 60 кустов плодово-ягодных… семена цветов… И никто не просил его… об этом, а он хочет, чтоб в Б. Истоке было много плодов и цветов. Таковы ли наши дети?
Обнимаю тебя, привет твоим.

В. Золотухин.


56. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Москву, написано на листке из блокнота, чёрными чернилами)

21 марта, 1983 г. 23 часа.

Дорогой Степаныч!

Когда я приеду с концерта, ты будешь спать. А завтра мне к 10-ти на репетицию до 15.00 и т. д. Увидимся коротко утром. А возможно, в ночи порешим главные дела. У меня скопились долги по делам, и я вынужден их раздавать.
Ты уж меня прости, иначе я распорядиться собой не могу, не неволен.
Но… до лучших времён.
Я оставлю все указания моему приятелю Сашке и Тамаре.

Обнимаю, с приездом, твой В. Золотухин.

57. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на открытке 1982 г. с нарисованными цветами, худ. Л. Курьерова)

(29.04.1983 – по штемпелю)

Степаныч, дорогой!

Прости, скоро соберусь, отгрохаю письмо. Опять разбил машину (Сашка разбил). В доме все хворают.
С праздником всех Фоминых, здоровья и весёлых дней.

Валерий,
Тамара, Сергей.


58. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на половинном стандартном листе, чёрными чернилами)

21 июня, 1983 г.

Дорогой Степаныч, здравствуй!

Большого письма не собрался накатать, а дело близится к 25 июля, и надо уговориться окончательно. Мои планы всегда раздрызганы и меняются каждодневно… Однако обстоятельство, что у меня в это время отпуск, должно всё определить точно, и место встречи давай менять не будем. Как уговорились, так и давай делать. А это значит, срочно пиши, не поменял ли ты своих планов, если нет, я вас с Сашей (или всем кланом) буду ждать и в зависимости от этого свою жизнь под это выстраивать. Серёжа мой на детсадовской даче, Денис – в Междуреченске, Тамара при мне. Все как будто живы-здоровы. Обо всём остальном поговорим при встрече, да я думаю, ещё и напишем. У меня сегодня день рождения, но я выпускаю спектакль и отложу застолье (если будет) на неделю. От Тамары тебе привет горячий, от меня всем твоим поклон.

Обнимаю, жду вестей, твой В. Золотухин.


(Дописка на листе для заметок. – Ред.)

А не может быть так?..
То, что я пишу, тебе неинтересно, потому что всё это тебе известно. И оттого кажется плохо.
Но, ради Бога, имей в виду, что я не обольщаюсь насчёт своей прозы и не думаю про себя так, как думает про меня товарищ, приславший мне письмо через журнал «Юность». ВЕРНИ мне его, пожалуйста.

(На дописке, поперёк листа – ещё одна дописка, сделана голубой пастой. – Ред.)

Вот тут ты 100-процентно прав.

59. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на половинном стандартном листе, чёрными чернилами)

1 июля, 1983 г.

Степаныч, дорогой здравствуй!

Значит так. 21 июня, в день моего рождения, я сломал ногу (здоровую), на репетиции, трезвый, глупое падение. Теперь я в гипсе, дома, надолго. Говорят, что это знак, чтоб я маленько остановился в своей судьбе. Быть может, действительно так, быть может, действительно к лучшему. Планы мои – съёмки, концерты, поездки полетели к чёрту, я дома и жду тебя в любой момент.
Если всё путём, числу к 20 июля гипс мне должны снять. Начну ногу потихоньку разрабатывать для дальнейших «подвигов».
Но ты не «боись», я транспортабелен и сейчас бегаю на костылях, перелом, говорят, лёгкий, без смещения и пр.
Машина пока на ходу, за рулём Сашка Адамсон – встретит.
Так что… думай, считай и сообщай…

Жду, обнимаю.
Твой В. Золотухин.

(Дописка на листочке для заметок, сделана голубой пастой. – Ред.)

В Барнауле подходила Валентина Тихоновна, два инфаркта перенесла, фотографию отдала. Посмотри и обратно пришли… Уж очень мне нравится эта фотография… В. Т. совсем седая и задыхается, бедняга…


60. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на листе от блокнота, синей пастой)

9 августа, 1983 г. Больница № 64, палата № 314 – на одного.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Конечно, то, что произошло с твоим чемоданом, не поддаётся никакому осмыслению. Ездил на следующий день, то бишь 6-го, в Домодедово, но то была суббота, никто ни хрена мне ответить не мог – документы опечатаны, инспекторов по розыску нет, приходите в понедельник или звоните. В понедельник позвонил, представился, рассказал было в двух словах – чёрный чемодан… я держу эту радиограмму в руках… начинаю только разбираться, позвоните вечером…
Но тут начинается моя история не менее печальная… После снятия гипса 5-го вечером… я обнаружил, что стопа и пальцы почему-то не идут вверх… На массаже, 6-го утром, перед тем, как ехать в Домодедово с Геркой, хирург зафиксировал порез малоберцового нерва, чего нельзя было понять в гипсе. Эта штука херовая, восстанавливается в течение года. В общем, со всякими процедурами в больнице я проторчу около месяца, а потом 3-4 месяца амбулаторного лечения.
Вот такие пироги не весёлые.
Через месяц буду ходить с палочкой, пришлёпывая, подволакивая.
В театре полгода по крайней мере я работать не смогу, вернее – не стану в таком виде. Может быть, в кино ещё как-то исхитриться можно будет.
История с чемоданом изгадила мне всю душу, потому что в общем весь план удался, несмотря на Тамарину историю, кстати, она сегодня тоже пошла к врачу, через час должна ко мне прийти. Расстройства у меня особого нет, ничего не изменишь, есть некоторое опухление, как у быка после обуха, вроде и не больно, а с ног валит – почему? Зачем? И кому это нужно?! Но унывать нельзя, иначе …здец! Попробую писать. Тёща увезла Серёжу к себе, Тамара одна, вся забота её теперь в передачах мне еды и в передачах от меня информации миру, и наоборот.

Пиши, жду, твой В. Золотухин.


61. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на листе из блокнота, чёрными чернилами)

12 августа, 1983 г. Пятница, больница № 64, палата – 314.

Степаныч, дорогой, привет!

Только что Тамара принесла твоё письмо, с досадой и тревогой я распечатал его, но, прочитав, надо сказать, что счастлив я был до чрезвычайности, и чуть было не пустился в пляс… и не знаю, кому дать орден, за то, что не тот чемодан дёрнули, и опять вспомнишь Владимира… - «кому сказать спасибо, что живой?!» - Не сетуй, поездка получилась, и очень не плохая, теперь это мне ясно, тем более, что в принципе ты всё довёз, а железки при случае я могу тебе подобрать и найти возможность, как переслать, магазин рядом… пиши, и я сделаю. Тамара тоже со мной рада, что всё-таки главное доехало… она ведь очень переживала, что вот нагрубила – да ещё чемодан…
С врачами она подружилась. Написала заявление, и сегодня вот у неё уже третья процедура… ходит каждый день, не пропуская…
Сообщили мне сегодня из «Юности», что номер подписан, и я в номере.
На вопрос: «А…» - «С малыми потерями», – сказал мне заместитель главного, - поверь мне, я не стал бы лукавить с тобою… всё нормально… Убрали несколько строк… но суть дела не пострадала… это буквально строка… всё нормально… - Какие строки, он, разумеется, не помнит и сказать не может, потому что весь номер уже в типографии, и увижу я теперь, что за строки они изъяли, уже в журнале готовом. И вроде бы можно радоваться, а я мучаюсь, что за строки. Подчас и пишешь-то много вокруг да около, чтобы протиснуть в жизнь эти несколько строк, ибо они составляют яйца литературного организма. И если словит цензор эти яйца, чикнет – а поправить ничего нельзя… «всё нормально, старик, всё в типографии…» - потом и будешь обливаться стыдом.
Я у себя не обнаружил в записной телефон Апёнышевых, если есть, пришли, а то и сам черкни ей – быть может, эти деятели не уничтожают негативы-то?! Может, можно найти концы и отпечатать… А потом ведь – Сашки-то снимали?! Должно быть. Нога моя чуток уже пошла вверх, говорят, есть надежда и прочее. А в остальном «всё хорошо, всё хорошо»…
Директора тут нашего театра обокрали. Через балконную дверь вынесли золото (жена у него век в пищеторговле), два магнитофона и пр. А всего-то – вышла в магазин на час.

Ну, привет всем, обнимаю, твой В. Золотухин.

62. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на нестандартном листе малого формата, чёрными чернилами)

3 октября, 1983 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

На чём то бишь мы с тобой остановились?
Значит… чемодан мой прилетел всё-таки, ну и слава Богу, и аэропорту отдельное спасибо. Нынче я в Москве. И где меня только черти не носили, как только меня выпустили из больницы. Был я в Хабаровске, в Мурманске, в Пскове, в Великих Луках, в Ленинграде и пр. Везде, где можно, я пел, читал, в общем зарабатывал, как мог. Нога поправляется, хотя в театре я ещё играть не могу, она меня ещё не держит и не слушается. Но… «наш Бог бег», как сказал Маяковский, и я бегу.
Завтра чёрт знает какая трудная съёмка в «Мёртвых душах», должен я расписать огромный рассказ о капитане Копейкине, и чувствую я себя сейчас, как в ночь перед казнью. Боюсь ужасно. Поэтому пишу тебе, чтоб как-то успокоиться и поднабраться мужества и благодарной наглости. Тамара меня радует. Курс лечения она прошла, нервы её утряслись как-то, и 7 октября она с подругой едет в Чехословакию по приглашению. Дней на 20, но они вернутся рано. Пятого жду тёщу. Серёжа переболел скарлатиной, болезнь по-нынешним временам не серьёзная, но карантинная… Завтра снова отправляется в детский сад, интересно, что в этот заход он принесёт оттуда.
В театре дела у нас завернулись серьёзные. Наш главный пока домой не торопится, но с другой стороны ему и отдохнуть (он три года не брал отпуск) и подлечиться – экзема его настигла в этих заграничных странах. Без хозяина в театре полная анархия и смута. Оно и в мире время гадкое. Но не хочется думать… А что самое поганое – мне не хочется играть на сцене, объясняю это пока своим нездоровьем физическим, я не привык к нему, как ни странно… Но если страсть к сцене не вернётся, я и не знаю, что делать, – кино – занятие убогое для артиста, хорошее занятие, но трёхпроцентное. И тем не менее, благослови меня на завтра.
Привет твоим, поклон Тамары.

Обнимаю, твой В. Золотухин.


63. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на листе половинного стандартного формата, чёрными чернилами)

12 февраля, 1984 г. Воскресенье.

Не могу понять, не могу разгадать загадки, почему молчит Фомин? Чем я обидел или оскорбил его? Или он мне такие же вопросы шлёт? Но ведь кто-то должен нарушить молчание, и откуда оно, собственно, произошло? Хуже всего, если случилось какое-то несчастье, и не до Золтухина, во всех остальных случаях только и остаётся плечами пожимать и руками разводить… и гадать на кофейной гуще…
На всякий случай сообщаю, что в доме № 8, к. II, кв. 131 на сегодняшний день относительный порядок и здоровый климат. Семья в своей образцовости дошла до того, что иногда вся от мала до велика – втроём – купается в бассейне, малый с кругом; потом из хлорки все дружно в баню финскую… отец ногу заживил и почти всё играет в театре, со всеми фортелями. Любимов из-за границы возвращаться, кажется, не намерен, и что будет с театром - …й его знает.

За сим остаюсь покорный слуга, ученик и друг В. Золотухин.

P. S.
Или фиксатый все плёнки засветил? Или сбежал с ними в Афганистан?


64. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на листе половинного стандартного формата, чёрными чернилами)

19 марта 1984 г.

Дорогой Степаныч, здравствуй, и всем привет!

Значит, во-первых, сходи на свою 88-ю почту и разберись. Наша почта сделала запрос вашей почте, и те ответили, что в означенный срок, декабря 25-26, Фомин получил 70 руб. и расписался самолично. Ты глянь на роспись, может, она и не твоя вовсе?! Казашьи шутки, а может, запамятовал… К счастью, Тамара квитанцию сберегла, иначе бы они и запрос не стали делать. Или это навродь твоей истории с чемоданом!
Тамара чувствует себя хорошо (тьфу-тьфу-тьфу), Серёжа ходит с нами в бассейн, а оттуда – в детский сад, и каждый по своим заботам. Что касается моего писания, да хрен с ним в конце концов, только мне сдаётся, что ты «Земляков» не дочитал, там ведь не в Шукшине дело, хотя и в нём… а в жизни человека на примере меня, и в этой искренности и вся ценность (если она есть) и есть.
Все твои письма у меня целы и пронумерованы, большая часть ранних перепечатана для удобства в работе, и о ценности этого материала говорить не приходится. ТО БОЛЬШОЕ переплёл, потому что это почти готовая книга, и оригинальность её заключается в том для меня, что это ЕДИНОЕ ПИСЬМО! мы об этом с тобой уж молотили не раз.
О карточках я не забочусь, раз аппарат щёлкал и плёнка была заряжена. Иметь их приятно, но истинную значимость они, как ни странно, имеют уже для других, и я не удивлюсь, если я раньше увижу их в других руках, нежели в своих. Понимаешь меня?
Дело наше развалилось. Любимов остался там, нам назначили другого режиссёра, и как сложится моя театральная судьба в дальнейшем, представить трудно, - дело в том, что на место Любимова пришёл его недруг, и полная противоположность художественных воззрений, и, кажется, из-за поведения Любимова снимается его репертуар с афиши театра на Таганке. И надо начинать новое дело… Или не начинать. Тоже можно.

Будь здоров, дорогой Степаныч, твой В. Золотухин.

А писать я учусь. Но учиться писать это значит – писать, а пишу я мало. Вот в чём моя беда. Даже в письмах мало.

Тамара приветы передаёт и Сашке-большому тоже.


65. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на половинном стандартном листе, красной пастой)

7 июля, 1984 г. Суббота, город Колымия, Иваново-Франковской области,
г-ца «Прикарпатье»

Дорогой Степаныч!

Что же ты молчишь? Или от меня чего ждёшь? Однако ты обещал не позже, как через недели две-три, вернуть мне «Нерв» и плёнку с «банькой», а их всё нет, а я всё жду. Пишу со съёмок фильма «Лётчик-испытатель», «Ленфильм» снимает, пробуюсь на очень славную роль на «Мосфильме», по повести А. Макарова «Человек с аккордеоном». Тамара с Серёжей по путёвке отдыхали в Мисхоре, в Крыму, Серёжку нельзя было из моря извлечь, загорели, теперь вынуждены из-за меня в холодной Москве зябнуть. Денис сдаёт экзамены в музучилище. Сезон в театре закончился, Любимов не вернулся. Скоро четвёртая годовщина смерти Владимира – не верится времени, кажется, ещё вчера…
Снова учусь играть на аккордеоне. Человек, на которого я пробуюсь, в своё время окончил ГИТИС, отделение оперетты, начал работать в театре, но… Война, тяжёлое ранение, и он стал «выступать» только на свадьбах и выучился на бухгалтера… но театр и музыка до конца дней в нём жили и пели… Хочется сыграть эту роль, но говорят… что староват… Поглядим.
Пиши. Жду.
Привет семье.

Обнимаю, твой В. Золотухин.


66. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано тёмно-синей пастой)

7 августа, 1984 г.

Дорогой Степаныч, привет!

Знаю, что моё письмо вряд ли тебя застанет дома, но чтоб не откладывать… а то так и останется. значит… посылку я получил, всё дошло в самом наилучшем виде… яблоки просто без одного тёмного пятнышка, ну и плёнки не размагнитились… И ничуть я не беспокоился, что что-то из моего хозяйства в твоём огороде может затеряться… Отпуска никакого у меня нет, на Шукшинские чтения я не попал – много съёмок… а тут дача… картошка… машина… Дениса отправил в Междуреченск к бабке Матрёне Федосеевне, Серёжу отослал в Новомосковск к бабке Марии Александровне… Денис очень неплохо сдал в муз. училище, там же, где учился в школе, поступил на дирижёрское отделение… а я и рад. На будущий год туда Серёжу в подготовительный класс повезу. По местам родным я мечтал нынче проехаться, да задержали дела, да дал бы Бог, чтоб дело вышло, а не так… что можно было бы не делать.
Ужасно стали ноги болеть, просто совсем не поднимают на воздух, а так хочется ещё попрыгать…
25-го июля заехали с Тамарой-Серёжей к В. С. В. на Ваганьковское… цветы оставили, постояли, вспомнили… Народу, однако, с каждым годом всё больше, уж – больше некуда, ан – нет… есть куда. По 3-4 часа люди в очереди, чтоб просто прийти, поклониться, выстаивают… много милиции, и порядок есть, хотя сброду, спекулянтов, шаромыжников – хватает… Но эта короста слизьняковская, к сожалению, около имени скандального поэта закономерна.
Пиши, как съездил, буду ждать твоих путевых заметок.

Привет семье, обнимаю, твой В. Золотухин.


67. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой, на стандартном листе)

4 ноября, 1984 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Долго я откладывал это письмо, долго собирался, мучился… Однако ж, ответа всё равно не избежать… А дело в том, что ни с кем не хотелось мне общаться, говорить и писать. Большое у меня несчастье. 16-го октября Тамаре удалили 2/3 желудка… До этого – больше месяца – исследования, анализы… онкологический госпиталь и пр. Теперь она дома – варит себе по две ложки, каши, трёт мясо, морковь… всё протёртое, проваренное и пр. Строжайшая диета. Тёща два месяца у нас, с Серёжей. Я изо дня в день в кадре, а теперь вот и театр открылся – как бы работаю. Перспективы врачи обещают ей положительные… лет на 10. Сама-то она не знает об этом. Вот какая у меня была жизнь и какая будет – подумать жуть. В письмах обоих шибко не соболезнуй, она не вопит, никому ничего не говорит, ей, бедняге, не весело. И мне бесконечно жаль и её, и себя, и всех вместе. Однако я уже как-то примирился, что ли… ещё сильнее закапываюсь в работу, по твоему примеру, и везу свой воз, и несу свой крест.

Обнимаю, твой В. Золотухин.


68. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами)

9 января, 1985 г. С НОВЫМ, 1985! ЗДОРОВЬЯ И ПОКОЯ!

Здравствуй, Степаныч, здравствуй, дорогой,
привет твоим домашним!

Получил твою посылку, сало отменное, и тронут, ей-Богу, и возгордился ещё шибче, что вот чёрт-те дери, учитель не только дерёт, но и кормит, и не только пищей духовной, но и матерьяльной. А насчёт обиды это ты опять зря, я ведь не обижаюсь, потому что ты насчёт переписывания явно заблуждаешься, по-видимому, книжку давно не читал (не говоря о той, что вышла). Вырви страницу, где переписал, и книжка мало пострадает, уж не обижайся.
«Человека с аккордеоном» я закончил, но картину целиком не видел, и что получилось, Бог весть. Писать о работе своей, когда она работается, не охота, боязно… а когда сделана, ждёшь появления и суда зрительского, и если работа удалась – можно поговорить, и даже желание появляется без конца её вспоминать, а не удалось – забыть хочется, что помнил.
Дело в театре наладилось, вышла премьера «На дне», я играю Пепла, появились первые рецензии, как будто положительные.
Тамара на диете, но чудная у неё диета, ест всё подряд, поправилась, вес свой почти набрала. Серёжка исправно посещает детский сад, в свободное от «работы» время, дома без конца кого-нибудь изображает – хоккеиста, футболиста, отца, пианиста, клоуна, мотоциклиста… всех подряд, и, надо сказать, ловко у него получается, артистичный парень… Но вот… жалуется на боли под коленками, «под мышками», как он говорит… это от Тамары наследственный ревматизм, что ли? Причём жалуется и стонет, когда в атмосфере всяческие перемены резкие, температурные колебания. За Дениса вчера вызывали в училище, на директорский ковёр, с Нинкой, пропускает занятия (по физкультуре 10 часов), ведёт себя нагло… по физике пару получил, по профессиональным предметам у него всё хорошо, но лоботрясничает по остальным… Получивши посылку, я подумал – ну, наконец-то, фотографии пришли…
Снегом завалило нас; и то мороз, то капель… на машине катаюсь в любую погоду; если с ночи не завелась, иду в милицию напротив, они меня цепляют, и через 20 метров я уже тарахтю… Гниёт она у меня на глазах, и скоро проблема встанет – продавать – покупать, а без машины, как без рук, привык…
Мне бы только Тамара была жива и здорова, да ребятишки ещё… а в остальном я выкручусь.

Обнимаю тебя, целую… будь здоров, Степаныч.

В. Золотухин.


Ваня Бортник звонил, привет передаёт, Сатина играет замечательно!


69. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

21 марта, 1985 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Что-то последнее время я всё доказываю тебе, что я не «ёжик»… Кто меня надрал, где? Я не понял из твоего письма. Если это касается оценки моего Пепла в «На дне», то ведь у разных дядь разные оценки, для сравнения я тебе эти газетёнки вложу в конверт, и разбирайся сам, а лучше приезжай и погляди, мне не стыдно эту работу тебе показать будет, и уверен – ты загордишься мной. Далеко не о всякой своей работе я могу сказать подобное.
Были у меня «люди Фомина», как они себя именовали для простоты общения и чтоб ясно было, с кем имею дело и что за народ. На мою публику домашнюю мужики произвели славное впечатление, и Тамара была им рада, да и в самом деле хорошие ребята.
С Тамарой что? Неважно, будем прямо говорить, скрывать тут хули. Ей кашу надо варить, но ведь это долго и не вкусно, а колбасы копчёной со специями Золотухин всегда принесёт. Соки выжимать, но ведь морковку надо чистить, мыть, резать, а потом соковыжималку мыть, сушить, да заебись оно всё, картошки наварила, банку болгарскую наподобие «завтрака туриста», чем рыбу травят, вскрыла, на сковородку бросила, и готов обед. А не доглядишь, и коньяку стакан хлобыстнёт… и корчится сутками, и плачет, и мы с Серёжей с ней заодно, так и живём. Ходил месяц, обивал пороги стоматологического института, чтобы зубы ей сделали фарфор с металлом, жевать нечем, а крутить, варить, парить лень, да и не приучена, не умеет, с 14 лет одна по общежитиям скитается, то муз. училище, то консерватория… Так вот зубы… Везде блат, никуда не пробьёшься, люди годами стоят в очереди, всем инвалидам Отечественной войны вынь да положь красивые фарфоровые зубы – золото не моги, железо – и говорить нечего… Взятку дать, не знаешь, кому и как, ну и ходишь, мордой светишь, унижаешься и везде за руку Тамарку водишь, сама она только нервничает и плачет… И ведь жалко её… до «не моги как знать». За что бабе такая напасть, а тут ещё приступы судорожные опять начались, и не знаешь, куда бечь, а бечь нельзя, как её одну оставить, ведь Серёжка рядом, он напугается – потом не вылечишь… И писать надо, и играть надо, и сниматься хоть изредка надо… Другие мужики плюнут на всё и делают свои дела, а у меня совесть не позволяет, хочется как-то бабе жизнь скрасить, ведь и люблю я её, и как ты напишешь про свою боль, так у меня рёв в глотке между невырезанными гландами мечется, ну и живу, как умею… Я тебе многим обязан и благодарен; писать я умею, как умею, но искренности и честности ты меня тоже научил, и это, быть может, сильнее скрупулёзности описания солнечных закатов и подробности морозных узоров на стекле (ты меня к ним не призывал, это я к слову)… Из моей книжки и твоего большого письма, кажется, начинают писать сценарий, и Фомина будет играть Иван Бортник. Это не помешает отнюдь ни в коей степени самостоятельной книге о моём учителе, только подстегнёт и поможет.
Дорогой мой учитель, Степаныч мой милый, не сердись, когда молчу подолгу…

В. Золотухин.

Не было дня, чтоб я тебя не вспомнил и мысленно не посоветовался с тобой.


70. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

17 октября, 1985 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Наконец-то я собрался с духом осуществить затянутый ответ на твоё последнее письмо. Я всё ждал и надеялся, что в жизни моей произойдёт нечто такое, что освободит меня от мрачных мыслей и хандрического состояния, что я сделаю что-то такое, наконец, что ты будешь гордиться и перестанешь меня ругать, но пока я такого не сделал и сделаю ли вообще, не знаю, не ведаю. Но ответственность перед тобой за содеянное не покидает меня.
В этом году летом бросил всё и поехал с Тамарой и Серёжей по местам моего «босоногого детства»… Дважды был в Б. Истоке, приняли меня замечательно. Бартлемантова сказала, что Б. Исток соревнуется в славе со Стростками и пр.
Две недели с лишним жили все втроём в министерском люксе в Белокурихе, в санатории «Алтай»… я лежал в радоне каждый день, массажи, процедуры. Тамаре, к сожалению, радон противопоказан, я там объяснил врачам, что к чему… Серёжа купался в Белокурихе, бегал по горам, домой его было не загнать и пр. Отдохнули замечательно, кроме того я потихоньку писал… что-то. На даче всё лето жила тёща с тестем. Так они разделали огород, я ахнул – какие культуры, какой урожай… своя смородина, своя малина, заплодоносила облепиха, вишня стала появляться и пр. В подполье засыпана своя картошка… Друзья говорят: на черта тебе всё это нужно, когда рынок под боком, и, если считать по затратам, купленное на нём в сто крат дешевле 120-километровых затрат. И это правда. Но то, что Серёжа из игрушек в «Детском мире» выбрал лопату и тяпку с граблями, дороже мне всех затрат. Из трёх месяцев лета он два пробегал под Загорском с комарами в смешанных лесах. Тамара чувствует себя сносно.
Недавно театр вернулся из Югославии, где участвовал в традиционном международном Белградском фестивале, мы взяли все призы, какие были возможны. «Вишнёвый сад» (когда-то в нём играл Лопахина В. Высоцкий) взял Гран-при. За режиссуру спектакля «На дне» А. Эфрос получил специальный приз и т. д. Мы начали второй сезон под новым началом. Иностранной публике дела нет до наших внутренних разногласий – она воспринимает спектакль как художественное действо, а не как борьбу между одной группировкой и другой.
12 октября на могиле В. Высоцкого поставлен огромный, роскошный бронзовый памятник. Авторы вложили туда всё… и портретную узнаваемость, и гитару, вроде нимба, и лошадиные морды с гривами… Мне показался он слишком аляповатым и претенциозным, но народу должно нравиться.
Тут всем заправляла воля родительская – отца – Семёна Владимировича. Ну и слава Богу, что это свершилось.
Привет тебе от Тамары. Кстати, в санатории «Алтай» подошла ко мне женщина и назвалась твоей сестрой, живёт в Барнауле. Я понял, кто это, но общаться не было времени, мы уезжали.

Будь здоров, кланяйся с приветами семье.
Твой – В. Золотухин.


71. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на кусочке бумаги, светло-синей пастой)

1 декабря, 1985 г.

Привет, дорогой Степаныч!

Такой встал Володя над своей могилой. На фотографии памятник смотрится много лучше. Да, может быть, он и в самом деле не плохой.
У нас всё по-старому, работаем, учимся, лечимся и пр.
Пишу мало, играю много.

Привет тебе от Тамары,
поклон твоим от меня.

Обнимаю – твой В. Золотухин.


72. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано фиолетовой пастой)

13 июля, 1986 г.

Степаныч, дорогой, здравствуй!

Отвечаю сразу и шпарю на репетицию, опять завал, опять аврал.

1. Адрес квартиры:
Москва,
ул. Малая Грузинская,
д. 28, кв. 30.
Нина Максимовна Высоцкая.

Музея там пока ещё нет, от телефонных звонков и посетителей она сходит с ума, прибегая подчас к помощи милиции. Так что… будь осторожен с адресом. Тут ведь… чёрт его знает… многие желающие взглянуть, как жил Высоцкий, сроду не были и не поедут в Питер посмотреть, как жил Пушкин. Ты пойми меня правильно: любовь и любопытство – вещи для меня несовместимые, но это большой разговор, и, конечно, субъективный с моей «колокольни».

2. Девчонка пусть приезжает, хотя несколько поздновато: консультации, отбор начинается в этих заведениях чуть ли не с Пасхи. Но вдруг она – Любовь Орлова, хотя время другое, и Любови Орловы нашему циничному и равнодушному времени, мне кажется, уж теперь и не нужны. Дай ей мой телефон (124-21-51) и адрес. Перед выездом пусть сообщит точно день, когда будет в Москве. У меня отпуск с 20 июля, а до тех пор я вкалываю и в неделю на день-два выезжаю со своими. Тамара всегда дома, Серёжка с бабкой безвылазно на даче… так что в случае чего – переночует у нас, а там устрою. Но я закажу, конечно, гостиницу.

3. Краски тебе достану, какие только на свете существуют.

4. И за критику, и за добрые слова всегда тебе низкий поклон и душевное спасибо.

Что ещё? Тамара зовёт пить кофе. Подробное письмо напишу позже, как раскручусь в спектакле, а это должно случиться к моему 45-летию 21 июня.
От Серёжки пока одни убытки – форму купили, ранец, - в школу ведь пойдёт нынче. А на даче так хлопнул по мухе, что прорвал кулаком марлю, затягивающую окно, вместо того, чтобы сменить эту марлю, бабка стала резать заплату к дыре и больше марли извела.
У Тамары дела нормальные.
А я что? Как всегда.
А картинку я тебе закажу обязательно, картинка останется, вырастут ребятишки, переписку нашу поднимут, своё изладят и т. д. А как иначе…
Память – категория нравственная, кто-то замечательно сказал, что память семейная воскрешает память историческую, а это уже любовь к отечеству.
Я обнимаю тебя, привет от меня всем твоим.

Твой – В. Золотухин.


73. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Польши, из Вроцлава в Алма-Ату, написано синей пастой)

21 ноября, 1986 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Не удивляйся числу, пишу я тебе с гастролей из страны Польши, в городе Вроцлаве. Да, вот так получается, что в родной стране и к столу письменному присесть бывает некогда. Хотя тут дело не совсем во времени, а в жизни. Получил я от тебя письмо с просьбой девушку как-то в Москве пристроить, всё, что мог, я сделал, да она, наверное, и сама тебе рассказывала, потом, явившись с гастролей из Куйбышева, узнал, что она и посылку даже прислала и пр., пр., но не писал тебе, потому что репетировал – очень для себя трудную и ответственную ролину – «Мизантропа» Мольеровского, ужасно трусил, и даже заявление об уходе из театра подал было, но режиссёр уговорил, и вот теперь могу сообщить, что всё обошлось как нельзя лучше. 27-го сентября на спектакле был М. С. Горбачев с женой и дочкой, шибко ему наша игра понравилась, 40 минут после спектакля он говорил с режиссёром Эфросом А. В. и директором театра, вспоминал мою книжку – читал, оказывается, и знает наш Алтай. А так как у нас всё ещё кровоточит рана оттого, что Любимов нас бросил и возвращаться пока не желает, то всё это имеет для нас, для театра и лично – огромное значение.
Серёжа пошёл в школу, пишет левой рукой, в школу ходит с радостью пока и удовольствием, но учится – 4-5-3 и пр. Занимается в художественном кружке во Дворце пионеров, вот написал и вспомнил, что нужно выслать тебе краски. Сейчас какие-то заботы отпали крупные, и краски я тебе обязательно вышлю, ты только на меня не сердись, не обижайся… Тамара чувствует себя хорошо, от любого её вздоха, оха, стона я вскакиваю, а отлучусь на неделю из дома, так места себе не нахожу – она одна, и кроме меня к себе никого не подпускает… никому не пожалуется, никого ни о чём не попросит и пр. Когда я дома, всё, разумеется, на мне, к тому же машина, дача, урожай… Но без машины – никуда, а зарабатывать становится всё трудней и трудней, урезают нашему брату пути-дороги. Но ты не восприми это как сплошную «жалобу турка», нет, в этом она и есть – жизнь артиста. Жена болеет – вот основное горе, а так… всё идёт правильно и даже где-то удачно.
Денис учится на третьем курсе муз. училища, на дирижёрском хоровом, скоро уйдёт, по-видимому, в армию… и пр. Старики скрипят. Месяц у меня жил Володя Золотухин, из него две недели лежал в больнице, резали ему кисту в ноздре, замучил его гейморит и пр. бяка. За этим он и приезжал, собственно. Вот основные события истекшего полугодия.
Привет твоим, пиши, жду, знаю, что у тебя тоже наверняка своих проблем по уши.

Обнимаю, твой – В. Золотухин.


74. Валерию ЗОЛОТУХИНУ – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

6 декабря, 1986 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Вишь, какие пироги… одновременно почти мы друг другу письма писали. Два дня назад вернулись мы из Польши, гастроли были скучные, страна живёт своими подпольными интересами, и ей далеко не до нас. Тамара без меня переболела гриппом страшным, но тёща была… Сейчас всё в норме. Позавчера звонил твой Юрка из Барнаула, просил меня заступиться за него перед тобой, говорит – «уж не знаю, за что он на меня опять обиделся, не звонит, не пишет и пр.». Что я и делаю – заступаюсь, конечно. О делах театральных, как разберусь с делами, напишу подробнее.

Обнимаю, твой – В. Золотухин.


75. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано синей пастой)

28 марта, 1987 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Для письма ведь тоже необходим соответствующий настрой, и подчас в короткой записке можно сказать больше, если сумеешь, чем на неограниченном бумажном пространстве. Из картинок я всё же остановился на твоём автопортрете, или мы вдвоём, надо посмотреть московские фотографии из Сашиной серии. Это будет лучшая память. Вернулись мы из Франции (театр на Таганке), куда возили три спектакля в постановке покойного А. В. Эфроса – «Вишнёвый сад», «На дне», «У войны не женское лицо». Прошли грандиозно, билеты, как в Москве, спрашивали на улице. Любимов к нам не приезжал, и не собирался. Я с ним говорил по телефону из Парижа. В это время он находился в Бонне, ставил «Евгения Онегина», оперу. А теперь в «Правде» он назван «отщепенцем», «клеветником» и пр., так что дорога домой ему закрыта навсегда, он этого и добивался. Жена – венгерка, 40 лет бабе, ему будет в сентябре 70, и у них дитё семилетнее. Она поставила ребром вопрос давно – или Россия, или развод. И он ударился в политику. Ладно. Теперь у нас – Н. Н. Губенко, он начинал с нами когда-то, потом ушёл в кино, мужик с очень развитым инстинктом власти, талантливый и главное – свой по стилю, по манере, по жлобству. На душе у меня от всего этого тоска смертная, хотя я сам этот шалман закручивал и в действие приводил рычаги возможные и невозможные. Но уж больно в последние 6 лет театру не везёт, хотя со стороны всё прекрасно – гастроли заграничные без конца, пресса хвалебная, популярность. Но всё главное – давно сгнило и рассеялось.
Тамара дня не встаёт без какой-нибудь болячки – то спазмы, то невралгия прицепится, то кишечник засорится, её частая, обычная фраза: «Ох, когда же будет немного полегче?!» И каждый её стон, вздох отзывается во мне нервной дрожью, и привыкнуть к этому невозможно.
Серёжка в учёбе звёзд не хватает, три недели ушами маялся, третью четверть закончил с одними четвёрками, и только по музыке 5.
В Ленинграде на повышении квалификации был Несмеянов. Несколько раз звонили из Питера его друзья, чтоб я устроил его в Москве в алкогольную больницу. Я договорился, за что в районе дал шефский концерт, потом позвонил сам Генка – «не встречай, не приеду, это придурки». Ладно, баба, думаю, с возу, кобыле легче. Через неделю звонит, все дела, говорит, свои в Ленинграде я закончил, вышли срочно телеграфом 250 рублей денег на дорогу. Почему, думаю, такая дорогая дорога: Ленинград – Барнаул? Но послал. Ещё две недели с лишним прошло ни слуху, ни духу. Получил ли, улетел ли?? Но то, что получил, сомневаться не приходится, иначе бы замучил звонками…Что с ним?
7-го мая с теми же спектаклями + «Мизантроп» улетели на две недели в Италию. После Италии уж точно займусь красками.
Я тебя обнимаю, привет твоим.

Твой ученик – В. Золотухин.


76. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Ленинграда в Алма-Ату, написано на половинном стандартном листе с видом города, чёрной пастой)

г. Ленинград, г-ца «Советская».
25.07.87 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Сегодня день памяти В. Высоцкого. День этот застал меня в городе Ленинграде, где снимаются несколько эпизодов к фильму «солдатушки – бравы ребятушки». Фильм-концерт, где я пою несколько старых и современных солдатских песен, в том числе одну песню В. Высоцкого «Полчаса до атаки». 15-го июля вернулся из Междуреченска – схоронили мы отца нашего, Сергея Илларионовича, на 81-м году жизни ушёл он в мир иной, ушёл тихо, спокойно, по-солдатски, никого особенно не беспокоя, лёг, уснул, и через два часа жизненная сила покинула его. Позвонил мне Володя по-нашему в первом часу ночи, через два часа я сидел уже в такси, а ещё через четыре летел в Новокузнецк. Матушка ходит, шабутится ещё… всем готовит, за всем смотрит и т. д.
Год у меня был, сезон в смысле, дюже хлопотный – Варшава – Париж – Милан – Венеция… гастроли театра, где нагрузка у меня была – в глазах темно. Ну шутка ли. В Италии!! стакана вина не попробовал! Зато дома душу отвёл. В театре не спокойно, как мы будем жить с новым главным – Н. Губенко, Бог знает. Пока его в театре нет, он кино снимает.
Тамару оформляю в Париж по приглашению, не знаю – что у меня получится. Серёжа с тёщей на даче, картошку огребают. Денис 3 курс закончил, перешёл на четвёртый, а потом – в армию.
Вот такие мои дела, как у всех, - обычные, житейские…

Обнимаю – твой – В. Золотухин.


77. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на уполовиненном стандартном листе, синей пастой)

9 декабря, 1987 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Хоть и не в духе, что называется, и на разговор не настроен, но откладывать нельзя, иначе крах.
Только что вернулся с почты, где наконец-то отправил тебе краски и кисти, и, кажется, мне повезло – мне из-под полы дали эти чёртовы лимонные, что, оказывается, дефицит страшный и пр. Приехал и вспомнил, что ты ещё буклет заказывал, он выполнен, надо сказать, достойно – строго, точно… без соплей и лишних восторгов, что в подобных изданиях о нашем брате лопатой греби: каждый – «гений», неповторимый, «суперуникален» и пр. Картины я твои получил в полной невредимости. И мне и Тамаре они шибко нравятся, я заказал для них деревянные рамки… обязательно повешу, память колоссальная, конечно, и надписи замечательно индивидуальные. Тамара приехала из Парижа – уставшая, но счастливая… Это ведь сон сказочный, это ведь не описывается на бумаге и почти не передаётся изустно – это надо видеть. И всё. Привезла книгу М. Влади «Владимир или… прерванный полёт» на французском языке. Марина раскрыла все тайны, впрочем, у них это тайнами или чем-то таким, про что говорить нельзя, не считается, - про Володину наркоманию, алкоголизм и пр. – они про своих не такое пишут. В общем, всё, что мы пытались наивно скрыть, она пустила по миру.
Книжка, говорят, хорошая, эмоциональная и умная.
Серёжа учится, как учатся почти все мальчики в его классе, - с 5-ок на 2-йки, играет на пианино, к нему 2 раза в неделю приходит учительница. Я пишу помаленьку, много пишу в дневники, надеясь когда-нибудь извлечь из этого литературу.

Обнимаю, привет всем твоим, В. Золотухин.

78. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано светло-синей пастой)

29 декабря, 1987 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Отвечаю сходу, чтоб не забыть про твои вопросы и про свои ответы. Я рад, что красками угодил, и, поскольку эту дырку я пробил в заборе, а он совсем рядом, то теперь никакого труда мне не составит слазить и ещё кое-что недостающее прихватить. Так что – пиши, рисую без ограничений.
Тачку я поменял, скоро как два года будет. Бегает, ничего… Я ведь езжу каждый день, и в снег, и в слякоть. Вот вчера с Бортником из театра возвращались, нулевая температура была, снег мокрый, стёкла забрасывает грязью моментально, а утром на градуснике – 9. Но так как из дома я выезжаю всё-таки не в 6 и 7, а часов в 9, в 10, то к этому времени чистильщики успевают по разу прокатиться по моим центральным (а они у меня действительно центральные) магистралям, и гололёд не шибкий получается.
Серёнька долбит сейчас свои минуэты и гаммы с педагогом, ничего, получается чего-то. Мать иной раз ему на скрипке подыгрывает, и слушаешь… даже какой-то домашний ансамблишко образовывается. В Париж Тамара не лечиться ездила, у нас врачи есть получше, а техника всё равно у всех японская. Нет, она чувствует себя неплохо, а человек она в каком-то смысле сильный – то есть не трепется, не жалуется никому, не звонит – не трезвонит. Иной раз ляжет, поплачет потихоньку, чтоб никто не видел, и за стирку. Я люблю её, и всё нормально.
Ты знаешь, когда мне говорят, что я счастливчик, баловень судьбы, что мне всё легко даётся и невозможного для меня нет, а так думает большинство и в театре, и вообще… я сильно с этим спорю, негодую и доказываю, что это не так и пр. Ведь в театре при всех режимах и катаклизмах я – первый, по занятости, по ролям и пр. Мне многое, если не все мои безобразия сходят с рук, а то, что звание задерживают, мне насрать на это… Надо, тьфу-тьфу-тьфу – сплюнуть. Человек, тем более артист, сыт ролями и удачами не бывает никогда, а если он ещё книжки выпускает… Но и когда говорят, ты, например, что у меня всё движется трудно… я тоже с этим согласиться не могу… Не надо обольщаться и ставить перед собой ложные цели. Если тянуться к Пушкину… это одно, а до Ш. (ты меня прости) я и тянуться не хочу, при всём моём уважении к нему и осознании, что он есть такое в народе, но БУМ, кстати, уже прошёл… А при нынешней гласности, когда печатаются такие произведения, как «Котлован» Платонова, про многих наших «великих современников» забыли. С меня хватит меня и моих двух сыновей. Пойми меня верно… Я не складываю перо, не считаю, что я уже чего-то достиг, просто, глядя на мою тщеславную братию, которая только и говорит, какая она гениальная и пр., и ни хера не делает, а если что-то сделает, то квохчет над этим, как петух над навозным зерном, мне дурно делается. Работаем мы все мало, и я, может быть, особенно, потому что, по общему признанию, мне от Бога дано больше, а стало быть, и спрос больше, и ты к этому спросу меня приучил первый, ещё с «Вижу чудное приволье…»… Но у меня есть и оправдание какое-то – обстоятельства. В общем, я запутался, как видишь. Одно скажу, я тебя люблю, и по гроб, а он и у меня не за такими уж горами, обязан тебе. И надеюсь чем-нибудь ещё порадовать тебя. Не все дни галка склевала. Вот Распутин мне что написал: «Спасибо за книгу («Огонёк»). Взял её с собой на дачу, где после больницы прихожу в себя, и в первый же вечер перечитал. Мал золотник, да дорог. Мне всегда было обидно, что так мало тебе удаётся писать, и в этот раз перечитывал с тем же чувством. Вот Евтушенко тоже актёр, а пишет, и много, и пр.». Он тоже с большим подъёбом, Валентин Григорьевич. Евтушенко всё-таки талантливый поэт в первую очередь… а уж потом АКТЁР… Я же всё-таки актёр, и не хочу, чтоб было по-другому.
Вот так мы и живём.
Однако я разболтался. Готовимся к 50-летию Владимира Семёновича. В театре 25 января будет спектакль, тот, что делал Любимов, но с поправками на нынешнее время. Выйдет много литературы и про него, и обязательно с его стихами. При случае приобрету и вышлю. На нашу страну это всё равно – капля в море, если до сих пор Пушкин на полках не стоит в лавках. За Владимира мне радостно, собираются средства через фонд культуры и на музей, и на памятник ему, запоздалое, но необходимое покаяние перед ним.
Ещё раз – с Новым годом!
Здоровья и удачи в делах, словах и поступках.

Обнимаю – твой – В. Золотухин.

P. S.
В театре опять сложно, опять нервно, опять внутренние свары и тихие, но смертельные драки… И, может быть, у меня наступает наиболее сложная пора за все 25 лет работы на сцене, но нам не привыкать, главное – быть во всех отношениях в форме – голос, вес, ясность в мозгах и пр.


79. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано голубой пастой)

23 февраля, 1988 г.

Дорогой Степаныч!

Во-первых, Распутин как раз весьма сожалеет, что мне мало удаётся писать: «Я люблю твою прозу и хотел бы видеть её чаще». Вот его слова.
Теперь, что я говорю о Володе. Тут произошла вещь «замечательная». Рязанов разрезал мой монолог на куски и смонтировал с другими так, что «народ» меня не понял… Но я не верю «народу», и ты тоже не «народ», я верю себе и своей честности и искренности, за что покойный меня и уважал, и часто просил у меня прощения за разные свои деяния. Вообще, это рязановское дерьмо пусть останется на его совести, но от тебя я вправе требовать большего понимания сути проблемы, а не поверхностного витийства, свойственного оголтелой толпе, которой нужен если не Бог, не Сталин, то… Высоцкий. Владимир от такого «поклонения» и шумихи, бедный, второй раз бы, не приведи Бог, скончался. И не надо, Степаныч, ссылаться на то, что ты-де «не знаешь наших делов». Тут знать особенно нечего. Один в отъезде, и другого назначают на роль Гамлета. Гастролёр приезжает и заявляет, что если я, не дай Бог, сыграю, уйдёт из театра. Что это за постановка вопроса? Эта «нравственная формула», которую, к сожалению, «народ» не смог правильно понять, в ослеплении к кумиру, и тем самым в моих глазах принизил и самого Володю. Но это всё, конечно, так подано Рязановым, который любит дразнить народ жареным, и народ, к сожалению, поддаётся на это. Я много от «народа» получаю сейчас мерзопакостных писем, с угрозами зарезать меня, «спалить» мою квартиру вместе с моими «щенятами» и т. п. Но есть среди писем и много таких, что я тебе высылаю. Ты мне их пришли обратно, они меня поддерживают.

У меня все живы-здоровы, обнимаю тебя. В. Золотухин.

(Дописка на листке для заметок. – Ред.)
P. S.
В издательстве «Современник» готовится книжка моих рассказов. И там будет среди Лемешева, Эфроса, Комдива и пр. напечатана Ваша с Володей фотография, она уникальная. Кстати, не помнишь, какого числа это было?


(Дописка на первой странице письма, сверху, в рамочке. – Ред.)
Кстати, твои фотографии с Володей, алма-атинские, будут напечатаны в моей готовящейся книжке, новой.


80. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на длинном нестандартном листе, красной пастой, на «изнанке» которого – статья П. Новикова «Без удушающих объятий», напечатанная в газете «Сов. культура», 5 марта 1988)

27 марта, 1988 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Высылаю тебе эту статейку, чтоб положить конец нашим с тобой спорам о моём выступлении и о том, что сделал со мной Рязанов. Не постесняюсь добавить, что Астафьев сказал так: «Оболгали самого честного человека» (имея в виду участников этой порнографии).
Съездили мы на неделю в Испанию, на фестиваль советского искусства. Играли «Мать» в постановке Любимова, приехал и он из Израиля, и 6 суток мы провели с ним, встреча с труппой была человеческой, тёплой, слава Богу. Никто не дерзнул выяснять отношения, или обмениваться обвинениями.
Успех был потрясающий, рецензии восторженные. Всё это может послужить основанием, что ему разрешат частную поездку в СССР, как гражданину Израиля (у него жена – еврейка венгерская, и он принял гражданство Израиля), (разрешат поездку) дней на 10, чтобы выпустить «Бориса Годунова», который нам запретили в 1983 году.
Ещё из новостей – артист молодой сбежал у нас в Мадриде, и чем это нам аукнется, неведомо пока. А так… всё нормально, дома живы-здоровы.

Привет твоим – обнимаю –
твой непутёвый ученик – В. Золотухин.

_________________________________

На обороте письма – ксерокопия статьи П. Новикова, напечатанной в «Советской культуре» 5.03.88

БЕЗ УДУШАЮЩИХ ОБЪЯТИЙ

От редакции:
Итак, ещё одно письмо, связанное с именем В. Высоцкого, с семейными отношениями покойного поэта, с поведением его друзей и коллег.
его авторы, весьма уважаемые люди, вопрошают: почему редакция ранее опубликовала иную точку зрения, с которой они не согласны. Нетрудно представить, что скажет теперь другая сторона, развернув сегодняшнюю газету… Каждый почему-то считает точку зрения, не совпадающую с его позицией, «оплошностью». Но разве это способствует выяснению сути?
А суть в том, что наша газета опубликовала письмо отца поэта. Он протестовал против пьесы драматурга Э. Володарского, где, по его мнению, извращены отношения Высоцкого-старшего с сыном («СК», 12 ноября 1987 г.). Эта публикация была поддержана читателями. Тем не менее Володарский ответил на письмо Высоцкого-старшего гневным посланием («СК», 16 января с. г.), в котором настаивал на праве показывать в своих произведениях о поэте всё, что ему захочется. Затем последовало ещё одно письмо – Марины Влади и некоторых друзей Высоцкого («СК», 6 февраля)…
Хочется сказать – гласность гласностью, но сколько же можно? Ведь отец поэта начал разговор об этике художника, разговор по теме, близкой нашей газете. А сейчас это уже элементарная перепалка, способствовать которой редакция не намерена. И мы согласны с сыновьями поэта, которые в «Неделе» (№ 8 за 1988 г.) написали: «Пока Владимир Высоцкий был жив, близость к нему объединяла всех. После его смерти она же их разъединила. Это очень грустно. Нам бы хотелось, чтобы все раздоры раз и навсегда кончились. Понимаем, что это не так просто сделать, и тем не менее сделать необходимо: взять и помириться перед памятью Владимира Высоцкого, сообща участвовать в создании его полной и правдивой жизненной биографии. И для этого нужно прежде всего перестать сводить личные счёты…»
Редакция упомянула о большом количестве откликов на публикацию о Высоцком. Одним из писем, которое нам показалось наиболее интересным, мы и хотим завершить этот затянувшийся разговор.

Отметили мы 50-летие В. С. Высоцкого. Думаю, широко отметили. И премию присудили, и мемориальную доску открыли, и разные торжества провели, и пьесу о нём сочинили, и сериал на телевидении организовали. И это ещё не всё. Будут и стихи его выпущены, и музей откроем, и книги о нём напишем. Но от души скажу, осталось от всех этих мероприятий что-то вроде занозы. Казалось бы, поработали на славу, приятная ломота в костях, свежие мозоли бугрятся, а вот занозы не дают покоя…
Взять ту же премию. Что говорить: честь высокая! Но ведь дадена задним числом. Сказать бы, фильм был такой, что не пущали его всяческие бюрократы. Так нет же! С большим успехом шёл на всех экранах. И вертится мысль: выбили. Выбили ему эту премию. Доказали. Вроде бы молодцы. А вот сверлит мысль: обиделся бы Владимир Высоцкий, если бы узнал, что выбили.
Я не говорю, что кто-то конкретно «выбивал». Нет. Всей обстановкой вокруг его имени. Все мы. Друзья от всего сердца старались, а не друзья (не недруги!) тем, что постеснялись во весь голос сказать: стой, ребята, не перегибайте.
Теперь о пьесе. Не сомневаюсь – все старались сделать хорошее для него, для его памяти, для всех людей. Но та же заноза на честных ладонях! Без ухищрений скажу сразу: зачем она, пьеса? Обратимся к тому же приёму: спросим якобы его самого: он считал себя, свою жизнь примером для молодёжи, для своих ровесников, для юных его почитателей и поклонников? Товарищи! Он, с его честностью и откровенностью, ответил бы – нет! И не от скромности, пусть и ложной, как в таких случаях говорят. А потому что он знал и осознавал и сугубо лично-семейные обстоятельства, и кое-какие, откровенно говоря, плохие привычки и выходки. Да и вообще: а какое вам, товарищи, дело, кого я любил, кого разлюбил, а с кем сошёлся, с кем разошёлся? Какое, мягко говоря, деликатному человеку дело до моих отношений с родными, матушкой и батюшкой, если я уже человек взрослый, а они не какие-то покинутые?
Вот заноза: зачем при живом батюшке, показывая, какой его сын хороший, изображать его, отца, нехорошим? Даже если в этом и есть правда, даже доля правды, только Владимир имеет (имел…) право судить так или иначе об отце! А мы чего в это дело вторгаемся? как же не стыдно нам лезть в эти сугубо личностные, родственные отношения! Мне кажется, что я более сдержанный (или скованный…) человек, чем был В. Высоцкий. Не знаю, как бы он в данном случае поступил. Но я бы дал пощёчину за это и сказал бы такие несколько слов, которые, возможно, никому до этого не говорил и после не скажу.
А ссылка на жену, на друзей, на свидетельства не оправдывает нас. У нас ведь свои нормы, мы ведь поем, что «жена найдёт себе другого, а мать сыночка – никогда». Отец тоже. И ещё одно. Мы с молоком матери ведь впитываем отвращение к тем, кто «ради красного словца не жалеет ни матери, ни отца».
Я решительно отвергаю заушательский шепоток о том, что вот-де присосались к теме, вот, мол, наживаются на этом. Бросьте вы! Кстати, об этом и не стоило бы упоминать, ибо упомнить – как-то всё-таки бросить тень на кого-то. Нет. Сейчас нельзя умолчать, если я не упомню, скажет кто-то, что я тоже так думаю, а только вслух не говорю. Нет, не думаю! нет, верю и убеждён, что Андрей Вознесенский, слушая которого я не раз смахивал слезу, искренен и кристально честен в своём отношении к Владимиру Высоцкому и рассказе о нём. Верю, что Эдуард Володарский ночи недосыпал, сочинял пьесу не оттого, что мало ему своей известности или – извините! – денег нет.
Боже мой! А какие такие дивиденды могли иметь А. Демидова, В. Золотухин… Вздор! Мы все хотели одного – показать, насколько хорош был Владимир. Но что такой шепоток появился, мы тоже виноваты: переусердствовали, что ли.
К сожалению, видно, как это ни горько – перестарались. Все понемногу. Может, для вящей его славы было бы лучше сказать меньше? Оставить что-то и на потом. Оставить что-то и времени, которое, как известно, всё ставит на свои места.
А мы впопыхах такое иногда говорили, что просто неудобно было слушать, а ещё стыднее будет потом, когда горячка пройдёт.
Потом: неужели авторы телевизионной передачи не почувствовали, что там, где один участник говорит одно, а другой о том же – другое, то надо было бы чем-то пожертвовать? Я говорю о том, что Э. Володарский, «по слухам», передал реакцию В. Высоцкого на решение поручить роль Гамлета и В. Золотухину. Уверен, деликатнее по отношению к Эдуарду Володарскому было «сократить» это его высказывание. А авторы вообще смонтировали рассказ В. Золотухина сразу за высказыванием Э. Володарского. Так и хотелось крикнуть: чем вам он так насолил, что вы его всё время показываете в невыгодном свете? Правда, это тот случай, когда подходит сентенция о том, что если ты говоришь, что думаешь, то думай, что говоришь. Но давайте будем гуманнее!
Гуманнее! Право же, ещё долго будет всплывать перед моим мысленным взором лицо этой трогательной девочки, держащей в руках подаренное Владимиром Высоцким платье. Не думаю, что он с такой же гордостью демонстрировал бы этот свой подарок, с какой его показывали нам. По-моему, обидели и Владимира, и эту девочку. Человечнее надо бы.
Быть человечнее, милосерднее надо бы не только тогда, когда мы судим, наказываем, но и когда ласкаем, хвалим, славим, чествуем. А то ведь и в объятиях любви можно удушить предмет обожания.
Для полной ясности скажу, что считаю Эльдара Рязанова прекрасным режиссёром, его фильмы (почти все) готов смотреть и смотреть. Это я говорю, чтобы и он, и другие не сказали, что я его просто не люблю. Так вот, как раз наоборот.
Как может милосердный человек (не какой-то там сухарь-физик, а мягкий поэт-лирик!) задавать вопросы – пусть и пожилому человеку – о том, что, мол, вы вот, конечно, помрёте, так как быть с этой квартирой. Или что-то в этом роде. Причём мужчина в данном случае разговаривает с дамой. О! леди и джентльмены…
Ещё одна заноза бередит душу. Ото всех только и слышишь: «Володя», «Володя», «Володя». Ну пусть мама, папа, Марина. Для них он был и останется Володей. А другие? Может, повежливее надо бы? Я что-то не очень помню, чтобы, например, Блока на его юбилеях Сашей или Шуриком называли. А тёзка Маяковский вообще у нас ассоциируется только с Владимиром Владимировичем. И как бы кто ни умилялся тем, что, мол, это как же в наших сёлах, мужику и 50, и 60, а то и 75, а его всё Володькой зовут, это мало утешает.
Может быть, я консерватор, потому что остаюсь убеждён: о покойнике или только хорошее, или ничего. А мы такие р-р-революционеры в данном случае, что все высказали. Зачем нас убеждали, что В. С. Высоцкий не был… гением? Зачем столь правдиво и откровенно информировали, что Владимира не любили в Театре на Таганке? Зачем вынудили близкого человека подсчитать, что он имел «два, нет, три» острейших столкновения с Владимиром?
А газеты нам ещё и сообщили, что, по свидетельству верного человека, Владимир Высоцкий наркотиками баловался. Ссумировав всё это, поневоле подивишься: а чего же тогда такой шум вокруг него подняли?
Словом, не переборщили ли мы, дорогие товарищи и друзья!
Я, в общем-то, как мне кажется, не занудный человек. Поверьте, когда я всё это видел и слышал, то не брал на карандаш каждую промашку. Их было значительно больше, к сожалению. Что же я предлагаю? Уже юбилей минул, мол. Этот – да. Других ещё много. И ещё: почему бы нам не чествовать людей, пока они живы? И артистов, и поэтов, и шахтёров. и бухгалтеров, и столяров – всех. Чтобы они могли нам ответить на все вопросы и на любое мнение возразить. Были когда-то бенефисы на телевидении. Кто-то прекратил. Сейчас провели пару неудачных встреч в Останкине – опять заклинило. «Ринг», и тот свернули. Да давайте будем ответственнее и смелее! И не ограничиваться только «звёздами» экрана и эстрады.
В заключение хочу сказать, если эти мои рассуждения будут напечатаны (в чём я искренне сомневаюсь), то прошу гонорар перечислить в фонд музея В. С. Высоцкого.

П. НОВИКОВ

Донецк


81. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрной пастой на большом листе двойного стандартного формата, на обороте, на «изнанке» которого – ксерокопия статьи Ольги Мартыненко «Таганка в Мадриде», напечатанной в «Московских новостях» 3 апреля 1988 г.)

________ апреля, 1988 г.


Здравствуйте, дорогой Степаныч!

Нет, мы как будто живы и даже здоровы! Приехавши из воинской части с концерта (куда пытаюсь определить Дениса), получил я твоё письмо с теми же заботами – армия… Что касается М. Булгакова, то в известной анкете на вопрос «Твой любимый писатель» В. Высоцкий написал: «М. Булгаков». Любимое произведение у М. Булгакова – «Белая гвардия»… Объяснение простое – эстетическая глухота как следствие того, что мы учимся «чему-нибудь и как-нибудь»… Это – проклятое наследие всё той же трагедии для России во всех областях жизни, что случилась в 1917-м, а за ней – братоубийственная резня, на выживание нации. Это же стыд-позор, когда мы, артисты столичного театра, явившись в Европу, не можем двух слов сказать ни на одном европейском языке. Они же в отличие от нас понимают друг друга на трёх как минимум языках – английском, немецком, французском… А мы всё кухарку 70 лет обучали руководить государством… Оттого нас пичкали «Поднятой целиной», а Достоевский был запрещён… и т. д. И если русская культура, поэзия не исчезла с лица земли православной вообще, то благодаря таким самородкам, как Твардовский, или таким недострелянным интеллигентам, как Пастернак. Да что об этом говорить? С Губенко будет ясно, когда он поставит свой самостоятельный спектакль, пока он восстанавливает продукцию Любимова. Кстати, сегодня сообщили, что Любимову дали гостевую визу, и он с 8 по18 мая будет доводить на Таганке к премьере «Борис Годунов». Театр живёт ожиданием чуда, такое вообще не бывало, чтобы вчерашнему «врагу народа» разрешили въезд и работу. Совсем возвращаться, я думаю, пока он не намерен. Да, это тот же Губенко, который Ленин. Я тебе на этих полотнах пишу письма, чтоб не пересказывать того, что можно прочитать как бы из прессы.
Матрёне Федосеевне на 80-м году удалили аппендицит. Тамара чувствует себя неплохо, Серёжа по русскому регулярно трояки приносит, но считает хорошо. Тут он в отца. 6-го приедет, тогда и повезу я их на дачу. пора пахать, картошку сажать, сад обрабатывать и т. д. Пишу мало, играю много. Тамара говорит, пора завязывать с театром, попрыгал, и хватит. Езжай, говорит, по стране поезди, попой, деньги позарабатывай, соскучишься, всегда в свою Таганку впряжёшься. Может, и права. Мне тоже всё наскучило, быть может, к весне, к концу сезона накапливается усталость, как в жизни. Слава Богу, отец до гласности не дожил, хотя мне сдаётся, последние 10-15 лет он что-то стал понимать и в чём-то серьёзно подозревать свою жизнь.
Всё тот же вопрос о религии и богословии… Вся живопись и литература из библейских сюжетов сложена, а Иуду мы знали только благодаря ленинскому определению Иудушка-Троцкий, а наши Денисы и того не ведают. Что же до жизни Христа… хотя сейчас на таможне разрешили ввоз Библии и книг Священного писания… во всяком случае не отбирают Евангелие…
«Слушащие да услышат…»…
Эти обрывочные рассуждения дадут тебе представление о том хаосе, что творится в моей голове и душе… хотя не все ещё дни галка склевала.

Я обнимаю тебя, и семье поклон.
Твой В. Золотухин.

_____________________________________
Статья Вениамина Смехова, напечатанная в газете «Московские новости» № 14, 3 апреля 1988 г.
На фото при статье: Анхель Гутьеррес, Вениамин Смехов и Валерий Золотухин. Мадрид, март 1988 года.


ТАГАНКА В МАДРИДЕ

13 марта. 70 человек – актёры, постановочная часть, администрация – в самолёте Ту-154 вылетают в Испанию. Восьмой мадридский фестиваль искусств почтил своим приглашением спектакль «Мать» по М. Горькому, поставленный в 1968 году Юрием Любимовым. Час ночи по Москве, минус два часа и плюс 15 градусов по Мадриду. Ещё час – и мы распаковались в номерах отеля «Прага». Площадь Испании, центр города, памятник Сервантесу с примкнувшими к нему Дон Кихотом и Санчо Пансой, четыре миллиона жителей и три - автомашин, кажется, все эти три миллиона шуршат всю ночь под нашими окнами.
14 марта. Завтрак общий. Информация руководства о монтировке декораций, о репетициях для 18 испанских статистов (в роли роты царских солдат) и общих прогонах, встреча с музыкантами из оркестра Евгения Светланова. Обмен новостями и советы опытных коллег, где и как распределяться с местной валютой в тех символических величинах, что получены каждым на недельное проживание. Знакомство с городом, солнце, возбуждение, изобилие чёрных тонов в костюмах испанцев, хорошие лица, нет суеты, достоинство и снова – потоки машин. За день отдохнули от московской зимы, устали от мадридской ходьбы, смонтировали декорации (художник Давид Боровский) и отрепетировали с «солдатами» (режиссёр Борис Глаголин).
15 марта. Доброе настроение за завтраком разрушено новостью из газет: один из молодых актёров Таганки исчез в «чуждом направлении». Небывалое для нашего театра событие омрачено к тому же профессиональной бедой: за две репетиции надо срочно вводить другого актёра в немаловажную роль. Ну, ничего, за спектакль мы не боимся, из ситуации выйдем, как следует, боязнь у нас другого рода: по старым, привычным фасонам могут пострадать абсолютно невинные люди – из руководства театра. Аврал. На роль Рыбина назначен Константин Желдин (и справился, забегая вперёд, превосходно).
16 марта. Две огромные репетиции. Николай Губенко вместе с Борисом Глаголиным и Давидом Боровским соединяют воедино актёров, испанцев-«солдат», световую партитуру, музыку и оформление «Матери».
Между двумя репетициями – пресс-конференция. Губенко рассказывает биографию и смысл жизни Театра на Таганке. Вопросы журналистов, как мы и ожидали, о Юрии Любимове, о «пьесе» Горького и о сбежавшем Маслове. Утолить их любопытство мы могли лишь по двум первым пунктам. О разнообразии в советском театре известно примерно следующее: есть один на всех Театр Станиславского, а всё остальное – незаконнорожденная самодеятельность. На словах развеять версию не очень удалось, признания и изумления появились в газетах позже, когда они увидели спектакль. Валерий Золотухин обратил внимание испанцев на их нехозяйское отношение к своим талантам: его учитель по ГИТИСу, он же друг Таганки с первых лет, он же – известный советский, он же – испанский режиссёр и педагог Анхель Гутьеррес, успешно творит искусство со своим крохотным театром, но его упорно игнорируют газеты и органы культуры Испании. И по делу, и по юмору встреча с журналистами прошла на высоте.
Ночью после нервного прогона спектакля в номере у главного режиссёра собрался актив театра. Сообщение: по приглашению фестиваля завтра в Мадриде появится создатель Театра на Таганке Юрий Петрович Любимов. Естественно его присутствие на представлении его детища. Естественно, мы были единодушны, когда Губенко опросил мнение каждого. Естественно, качественного сна ни у кого в ту ночь не было.
17 марта. День премьеры. Утро – репетиция с «солдатами», с Желдиным – Рыбиным, со светом и т. д. С 14 до 15.30 – ожидание вестей из аэропорта. Встреча состоялась, и ее описать невозможно. Пять лет без двух месяцев длилась разлука. Юрий Любимов вместе с женой Катей подробно общался с каждым актёром, электриком, костюмером, радистом… Номер нашего директора Николая Дупака на два часа оказался сценой удивительного спектакля, об эмоциях умолчу. Главное – вечером. Спектакль в 20.30. Распевка перед ним за два часа. И никто не ноет, как обычно: зачем так рано собираться, можно отдохнуть, походить по городу… Явка в срок. Театр жил, как одна семья.
Композитор Юрий Буцко, один из лучших в стране и в мире, впервые в жизни выехал за рубеж. Возле него, возле рояля – вся труппа. Распевка. Затем «Дубинушка» - песня, театральное воплощение которой давно описано советскими критиками и сотни раз отзывалось овациями и у нас и на гастролях в Париже и Берлине… Итак, всё внимание пятидесяти актёров на Юрии Буцко, звучат куплеты русской песни… Среди актёров – Юрий Любимов, его дирижёрская пластика, седая голова и молодое лицо, совместное пение и замечания Буцко – всё это стирает испанскую реальность. Никаких пяти лет не было, никакого фестиваля нет и в помине, ибо мы – на Таганке, на дворе – московское лето, и ни разлук, ни холодов судьба нам не обещает…
Однако с 20 часов – активный прибой испанских зрителей к нашему милому берегу. Афиши, буклеты, билетёры, привратники с галунами, приветливая речь, корреспонденты и… зуд ожидания.
…Прошёл час, и реакция на сцену «Дубинушки» прозвучала сигналом для любого знающего наше дело: успех обеспечен. Конечно, нюансов предвидеть мы не могли. Например, того, как дружно и долго взрываются над волной аплодисментов «чисто испанские» выкрики «браво». Например, того, что в антракте актёры будут переодеваться и перекуривать под несмолкаемый аккомпанемент оваций. Или того ещё, например, что публика так славно никуда не спешит по окончании спектакля. Вроде бы отхлопали, вроде бы вышли из дверей и пора бы в поздний час – по домам? Однако мы выскочили на пустую сцену, чтобы сделать фотоснимок на память и… даже вздрогнули: зрители вернулись и снова хлопают… Хорошо, что у нас есть переводчики, они объяснили, что это – семейное мероприятие.
Мы ездили на полдня в Толедо, гуляли по древним мостовым, поклонились следам Эль Греко, загорали под мартовским щедрым солнцем, фотографировались на фоне улочек и храмов, в обнимку с муляжами-рыцарями и на фоне витрин с толедским оружием… Мы обошли за три часа (это совсем немного) основные залы великого музея Прадо… Но если бы хоть один из нас хоть на минуту остудил свою кровь участника событий до температуры наблюдателя, он бы изрядно повеселился. Ибо точно так же, как возле рояля в театре, в Прадо ли, на улицах Мадрида или Толедо, картина была одна и та же: актёры Таганки, их глаза и жесты, их речи и ритмы общения были посвящены, увы, далеко не Сервантесу и даже не Эль Греко… Здесь и без переводчика ясно, что это за «семейное мероприятие».
Николай Губенко объявил о сборе труппы. Кажется, это было после второго представления. В 15.30 все как один сидели в зрительном зале, а Любимов, прислоняясь к сцене, делился впечатлениями, делал замечания по спектаклю, редактировал увиденное через пять лет… Какие были лица у актёров… Вернее, какое было лицо у всех, кто сидел в зале и к кому обращался автор театра и спектакля…
Прекрасны рассказы об истории Испании, об истоках природной театральности и яркие иллюстрации к ним: таверна XVII века и ночная «дискотека андалузского танца» (спасибо ученикам и артистам Анхеля Гутьерреса). Зашли на минутку, а захвачены были навсегда – музыкой, культурой танца, красотой и изобразительностью движений, страстью гордых кабальеро, не снимающих улыбок со своих лиц… В пять утра явились исполнители фламенко, и 70-летний Юрий Любимов выразил свои чувства ко всем событиям тем, что включился в танец вместе с профессионалами…
Прошу прощения, но я нарушил строгость календаря… Мы помним детально весь насыщенный калейдоскоп работы и встреч на фестивале. Мы не забудем ночных прогулок по Мадриду – и автоклаксонов до утра в честь победы испанцев-футболистов над немцами, и голых пяток живописно укрытых с головой бездомных у подъездов спящих офисов… Всё запомним, за добро благодарны и даже не обиделись на резкие скачки погоды, отчего у многих сели голоса. Слава Богу, выдержала нелегкое испытание главная героиня, наша Зинаида Славина – Ниловна. Мы не забудем и того, как все дни и ночи трудился, переживал и помогал своему дому главный режиссёр театра Николай Губенко…. Но, всё запомнив в точности, как было, мы дружно запутаемся только в одном: сколько дней длились наши гастроли?
Директор утверждал, что восемь. Но в Москве 21 марта встречавшим близким одни говорили: «полгода», другие – «месяцев восемь», третьи – «целую вечность»… Пожалуй, информация сходится вот в каких пунктах:
Спектакль «Мать» принят с грандиозным успехом и публикой, и в печати.
Встреча с Любимовым была такой, словно никто не расставался. Ближайшая перспектива – его приезд в мае в Москву, на выпуск премьеры «Бориса Годунова» на Таганке…
Великодушие и щедрость – достояние богатых душою. Мы были бедны – и хватало на нашей улице счётов, кухонного огрызательства, казарменной грубости. Мы осознали своё богатство – богатство национальных и человеческих недр, богатство перспективы, богатство выстрадавшей свою необратимость перестройки – и мы можем позволить себе роскошь щедрого, благородного поступка. Состязательность мнений в прессе: допуск частых инициатив в экономике, обучение кооперации и гласности – вот реальные признаки силы, и не беда, что хватает ещё грязи на проезжей части и в потоке «писем-откликов», ибо сия грязь, ибо судорожные рывки к месту бывшей кобуры в ответ на несогласие – всё это пережитки бюрократического феодализма. Признак силы, кстати, - это акция министерства культуры СССР, пославшего любимовский спектакль первым советским представителем театра на мадридский форум искусств. В результате – успех сценический и политический, который мы по-братски разделили с коллективами Владимира Спивакова и Евгения Светланова…
Признак силы – это, конечно, доверие художникам. А доверие – плодоносно.

Вениамин СМЕХОВ.

82. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на открытке 1988 г. «С праздником Октября!», худ. В. Никитин, чёрной пастой)

(26.10.1988 – по штемпелю)

Дорогой Степаныч!

Много было езды, гастролей и пр. Скоро сядем на прикол и напишу много. А пока поздравляю с грядущими торжествами. Привет семье, здоровья и счастья.
Твой – Валера.
В. Золотухин.

83. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано голубой пастой, на листе с напечатанной в газете статьёй В. Цветкова о книге М. Влади «Владимир, или Прерванный полёт…»)

1 декабря, 1988 г. Четверг

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Вчера я отправил тебе бандероль с довольно секретным содержанием. Ты там всё поймёшь, и как только поймёшь, напиши мне подробно, что ты обо всём этом думаешь, и что мне с этим материалом, по-твоему, делать?
Режим моей жизни, как и её содержание, мало чем отличается от содержания год назад… Разве что поменялось название спектакля, который я сегодня репетирую, - тогда я репетировал «В. Высоцкого» и «Годунова» - нынче «Живой» на очереди. И опять ждём Любимова, который должен 25 января прибыть в СССР на три месяца.
Дома всё нормально – Серёжа в третьем классе, Денис – в Курске, в частях химзащиты, ездил я к нему, жил он у меня в люксе почти трое суток, и все трое суток говорил с Москвой по телефону. После армии хочет в университет поступать на исторический факультет.
Были в Греции, теперь собираемся в Швецию – Финляндию. Жизнь артиста, теперь уже Народного, по-прежнему проходит на сцене, в гастролях и репетициях. В 1989 году в Сростках большой Шукшинский праздник, 60-летие… Давай встретимся там, а?.. Должно быть шибко интересно.

Привет тебе от Тамары, обнимаю тебя – твой – В. Золотухин.
_______________________________
На обратной стороне письма: ксерокопия статьи В. Цветковой о книге Марины Влади «Владимир, или Прерванный полёт…»

Мнение читателя

Недавно прочитала опубликованный на страницах журнала «Ровесник» отрывок из книги Марины Влади «Владимир, или Прерванный полёт…» (№№ 9, 10). Наслышана была об этой книге немало. И вот читаю и, как говорится, глазам своим не верю…

ПУСТЬ ПИШУТ ВСЁ?

О чём же поведал «Ровесник» своему юному читателю (в основном подросткового возраста)? О том, что у нас в стране, как утверждает М. Влади, существует «братство в выпивке», что «терпимость к этому злу повсеместна».
Неправдоподобна и цифра, которая определяет норму потребления её мужем алкоголя: «Шесть или семь бутылок водки в день вычёркивают тебя из жизни».
Редакцию, по-моему, нисколько не смутила эта явная нелепость. Не смутила и простая логика. В это десятилетие (с 1970 по 1980 год) Высоцкий отнюдь не был «вычеркнут из жизни». Напротив, это был период его наивысшего творческого подъёма и как поэта, и как актёра.
М. Влади претендует на полное откровение. О Высоцком. заявляет она, должны знать «правду и только правду» вплоть до мельчайших подробностей.
Но вспомним, что писал сам Высоцкий: «Я не люблю, когда мне лезут в душу, тем более, когда в неё плюют». А тут ведь залезли не только в душу, но и в тело, почти патологически живописуя те места, куда вшивался имплантант и откуда извлекался по мере надобности.
Но, видимо, никто из тех, кто имеет отношение к этой публикации, не задумался, что такие «детали» не только задевают память умершего, но и больно ранят живущих, близких ему людей – мать, отца, сыновей.
Мне было интересно проверить своё отношение к публикации «Ровесника», и я прочитала отрывок небольшой группе лиц. Одним стало явно не по себе: детали личной жизни, вынесенные на всеобщее обозрение, их просто коробили. Другие, неожиданно для меня, бурно одобрили: «Правильно, мы так давно были лишены правды – так пусть пишут всё!»
Словом, «давай подробности!», даже если при этом приходится переступать нравственные пороги, представления о которых передаются из поколения в поколение. Вспомним примеры прошлого. Вспомним, с каким тактом писала Анна Григорьевна о своём муже Ф. М. Достоевском. А уж ей-то не раз приходилось вытаскивать его буквально из бездны. Или завещание А. С. Эфрон не вскрывать архивные материалы её матери М. И. Цветаевой до 2000 года. И всё это делалось во имя бережного отношения к человеку, во имя того же милосердия.
Почему же в данном случае мы пренебрегаем этими понятиями? Разве гласность даёт нам на это право?
Сейчас в издательстве «Прогресс» готовится к изданию книга М. Влади «Владимир, или Прерванный полёт…». Автор немало поработал над ней, чтобы подготовить окончательный вариант для нашего читателя. Но «Ровесник» решил опередить всех, опубликовав перевод французского варианта книги. И сделал это, по-моему, далеко не лучшим образом.

В. ЦВЕТКОВА,
Москва

__________________________________
Приложенная к письму за 1 декабря 1988 года статья Валерия Золотухина «Духовной жаждою томим…», напечатанная в «Советской культуре» 23 января 1988 года.

ДУХОВНОЙ ЖАЖДОЮ ТОМИМ…»

Один мой корреспондент писал мне: «По накалу, размаху людской скорби Москва хоронила Высоцкого, как Париж хоронил Эдит Пиаф. Люди знали, что они теряли. Только в Париже был национальный траур, а у нас с параметрами. Пиаф была грешницей, а хоронили её, как святую. Она не пощадила себя для людей. И они не пощадили себя в скорби по ней. То же самое повторилось с Высоцким. Пиаф воздали честь по её масштабам. И если он не пел, как Пиаф, то и она не играла на сцене, не писала стихов, как Высоцкий. Они были птицами одного полёта. Всегда летели на огонь, прекрасно зная при этом, что им не суждена судьба птицы феникс…».

Всякое сравнение… Да, конечно… всё так.. И всё-таки? Как рассказать об этом уникальном «служителе муз» спектаклем, что спектакль как театральное действие должен являть собой в первую голову?
«Духовной жаждою томим», Высоцкий рвался к вершинам поэзии. Он просил, он кричал Любимову: «Дайте Гамлета! Дайте мне сыграть Гамлета!». Любимов дал ему Гамлета и сделал с артистом роль, которая стала для Высоцкого вершинной, любимой, в которой в своё время он не знал себе равных в Европе. Шекспир-поэт, Гамлет-поэт, Высоцкий-поэт. Тут всё связалось в прочный узел.

Так мог ли спектакль о Владимире Высоцком в свою очередь обойтись без этой вершинной идеи, без вечного гамлетовского конфликта, который столько лет кряду пожирал мозг и сердце самого исполнителя на сцене и в жизни?! Более того, вся перехожая-переезжая, неисчислимая публика, вышедшая из-под пера Высоцкого – норная, нарная, вагонная, космологическая, - словом, Россия, должна была по замыслу режиссёра прочно держаться и вольно дышать на сцене, стянуться воедино всё той же жёсткой конструкцией гамлетовского узла. Члены тогдашнего худсовета Театра на Таганке и присутствовавшие на обсуждении будущего спектакля друзья театра – А. Аникст, Д. Боровский, Б. Можаев, Н. Крымова, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Ю. Корякин, Б. Мессерер и другие горячо поддержали замысел и обещали посильную помощь в поисках и организации материала.

«Да, Гертруда, Полоний, Офелия, Клавдий, Гораций – все участники «Гамлета», непременно в персонажных костюмах, и все они, кто на сцене, вызывают дух Гамлета-Владимира, и он отвечает нам оттуда либо песней, либо монологом, «мурашки по спине». Он живой, он только занят, настолько занят, что не смог сейчас прийти к Гамлету, потому что занят своим вечным занятием», - укрепляла в нас веру в эту точную формулу будущего действия Белла Ахмадулина.

Спектакль был создан в статусе вечера памяти, показан 25 июля 1981 года, но в дальнейшем был не допущен к исполнению.

Ещё раз мы показали его в день рождения поэта – 25 января 1982 года благодаря личному вмешательству Ю. В. Андропова, тоже, как выяснилось, стихотворца. Ему была послана телеграмма с мольбой о помощи. Но потом спектакль был снова похоронен. Прошло время, запрещённые песни, которыми втайне восхищались сами запретители, вышли из подполья. Стихи опального поэта признаны официальными инстанциями. Создана комиссия по литературному наследию поэта. За авторское исполнение своих произведений автор удостоен Государственной премии СССР. Фонд советской культуры собирает средства на памятник и музей В. Высоцкого. Запоздалое, но всё же покаяние, необходимое живущим и народящимся.

Мы восстанавливаем забытый, запрещённый спектакль, мы придерживаемся редакции 1981 года. Но нельзя не учитывать время и перемены, и мы пытаемся сделать поправки на эти субстанции.

О Высоцком нужно говорить на уровне Высоцкого… языком театра. Мы понимаем нашу ответственность. Достигнем ли мы этого уровня 25 января 1988 года? А если достигнем, то в чём обретём запас прочности для дальнейшей эксплуатации спектакля? 25-го нам поможет сам Владимир фактом своего дня. А дальше? Дальше?!

Мы сыграем спектакль «Владимир Высоцкий» и возьмём за это с публики деньги. Чего не делали раньше, поскольку не имели права, - наше действо называлось «вечер памяти». А вечер памяти к коммерции никакого отношения не имеет, стало быть, и к плану тоже. Теперь мы деньги возьмём, нам разрешили именовать нашу работу поэтическим представлением, то бишь спектаклем. Мы возьмём деньги, и они пойдут на организацию музея В. Высоцкого при Театре на таганке. И впредь будем делать так же.

Мы долго спорили между собой… Раздавались голоса: «Ну вот, и мы в распродаже Высоцкого… Давайте не будем брать за него деньги… Давайте не включать спектакль в афишу как финансовую единицу».

Другие приводили свои резоны: а почему, собственно, не продавать билеты? Всё дело в качестве теперь уже нашей продукции. Ведь шли же у нас спектакли по стихам Вознесенского, Евтушенко, Есенина, Пушкина, наконец. «Послушайте!» Маяковского и сейчас на афише, а поэта, рождённого этим театром и до конца дней игравшего на его подмостках, и сам Бог велел.

«Он был жертвенной свечой, зажжённой с двух концов – искусства и жизни». Так каково же будет наше воспоминание о нём 25 января 1988 года? Будем ли мы соответствовать?
Вспоминаю свои ощущения от прошлых единичных показов нашей работы. Мне казалось тогда и думаю об этом сейчас, что наше действо той поры ещё не переплавилось собственно в спектакль. Причин тому несколько. Одна из них в том, что каждый из нас был перегружен личными переживаниями и чаще пребывал на сцене в собственной эйфории, нежели тянул единую лямку замысла, что для театрального действия как командной игры однозначно.

Тогда повсеместная общая атмосфера скорби по недавней великой утрате покрывала огрехи актёрского исполнения. Теперь, если мы хотим покорить зрителя волшебством театра, а не только сыграть на благородной идее памяти о нашем талантливейшем товарище, мы не должны увлечься собственными переживаниями, чтобы не захлебнуться в них, а сообщить своему отдельному организму устремления общей стаи, общего маху.

«Духовной жаждою томим». Томимы ли мы этою жаждою? И сделали ли мы что-нибудь для развития духовной жажды своего народа? Хочется думать, что Театр на Таганке спектаклем «Владимир Высоцкий» будет способствовать этому развитию. Будем надеяться.

В заключение скажу, что восстановление и новую редакцию спектакля осуществляет главный режиссёр театра Н. Губенко, он же является одним из центральных исполнителей в спектакле. Это, конечно, двойная сложность и двойная ответственность. Пожелаем ему удачи на этом пути, а с ним и всем нам – участникам спектакля «Владимир Высоцкий».

Валерий ЗОЛОТУХИН.

______________________________________
Приложение к письму за 1 декабря 1988 года: статья Нины Велеховой «Троянский конь у ворот Таганки», напечатанная в «Московской правде» за 27 ноября 1988 года.


ТРОЯНСКИЙ КОНЬ У ВОРОТ ТАГАНКИ

«На волне прежней славы?» - так называлось письмо артиста Театра на Таганке Д. Певцова, опубликованное в нашей газете 25 октября. Сегодня мы публикуем письмо в редакцию театрального критика.

Письмо Певцова огорчает. Не тем, что актёр не любит свой театр, в чём и признается, такая откровенность в конце концов лучше притворства. А тем, что его аргументы против театра на Таганке надуманы. Это и заставляет не проходить с миной безразличия мимо начавшегося спорного разговора, а принять в нём участие.
Театр на Таганке необычный. Он возник в год, когда кратковременная историческая оттепель после ХХ съезда партии уже кончилась. Но именно он, этот театр, её поддерживал. Его верность взятым принципам была поразительна. Ничто не сбило театр с пути, не заставило отойти с завоёванных рубежей – художественных и гражданских.
Театр на Таганке доказал трудную теорему: искусство только тогда искусство, когда оно независимо от двух вещей – страха перед сильнейшими и жажды собственной выгоды.

В наши дни, когда не все театры знают, куда идти, а идти надо, опыт Театра на Таганке был бы полезен, будь он изучен. Последнее не реализовано. В Библии говорится, что есть время собирать камни и время бросать камни. Кому-то показалось, что собранные камни сейчас время бросать в Театр на Таганке. Он работает не покладая рук, а письма, пущенные из пращи, летят от разных адресатов в разные газеты – вместо, очевидно, компетентного исследования спектаклей. Письмо Певцова тоже разрушительно по своему прицелу, хотя оно вышло из недр театра, но ведь троянский конь тоже дал о себе знать, лишь когда его посчитали мирным даром богов и ввели в сердцевину осаждённого города.

Трудно объяснить то непонимание задач собственного театра, которое обнаруживает Певцов, ведя в письме диалог с предполагаемым оппонентом. Для создания такого диалога он выдёргивает различные реплики из статей Н. Губенко, как бы предоставляя ему слово, и тут же даёт этому слову красноречивые отповеди. Естественно, что он же и подводит итоги.

Н. Губенко при этом Певцов старается представить в виде человека, плохо осознающего собственные цели. Главреж, дескать, не знает сам, для чего восстанавливает спектакли, поставленные Любимовым и снятые государственным велением из-за их, как мы знаем, беспрецедентной смелости и справедливости суждений о положении в стране и обществе периодов культа и застоя. Певцов буквально не даёт спуску «неправильно ведущему» себя Губенко вплоть до финала, где читающего должно уже просто бросить в дрожь сообщение, что, «не оказавшись в состоянии понять свою ошибку, Губенко продолжает вести политику возрождения старого репертуара и везёт театр на гастроли в Испанию, Грецию, Швецию и т. д. и т. п.
Тут же становится ясно, что не ради плодотворных художественных споров предпринят этот эпистолярный дебют. Тогда уж надо сказать о подоплёке этой односторонней дуэли. Она направлена не только против Губенко, но против стремления театра окончательно закрепить своё начавшееся воссоединение с Ю. Любимовым. Ибо именно соединить коллектив с его создателем и организатором, одарённейшим режиссёром советского театра, и стремится Н. Губенко. Это – его линия действий и его ясно продуманная цель. И по ней с неутомимой настойчивостью бьёт письмо, устрашая всех угрозой тупика и даже чего-то «порочного». (Как знакомо это слово, частенько сопровождающее в былые времена последний путь каких-либо обречённых на запрет произведений). Не будем утверждать, что тупик не грозил театру, нет, грозил, конечно, когда правительство во времена Черненко лишило Любимова советского подданства и театр дошёл до такой жизни, что билеты на новые спектакли, поставленные Любимовым, продавались в кассах метрополитена в нагрузку к другим, более интересующим зрителя.

Но вот наконец, когда восстановлено имя любимовского театра, когда он сдвинулся с мёртвой точки, когда Губенко сумел сделать столько, что благодаря ему Любимов не только как символ, но как действующий режиссёр вступил на сцену театра и поставил на ней «Бориса Годунова», а зрители вновь, как прежде, заполнили залы, именно тогда актёр этого театра Д. Певцов решил идти против этого дела, идти грудью, как против того, «с чем невозможно мириться», что его «унижает и лишает желания работать».
Откровенно сказать, мне не верится. чтобы у какого-нибудь актёра Театра на Таганке без каких-либо посторонних, особых причин само собой могло исчезнуть желание работать с Любимовым.

Не кажется мне также нормой художнического мировоззрения прямолинейное сопоставление понятия «старый» спектакль с понятием «плохой». По-моему, не надо проводить пять лет в институте и столько же лет на сцене, чтобы узнать, что настоящее искусство театра не стареет и не теряет своей ценности так же, как не теряют их произведения настоящей литературы и живописи, когда бы они ни были созданы. Но Певцов старательно выписывает цифры и даты для нашего вразумления о том, когда был поставлен тот или иной спектакль Любимова (зачастую так и не увидевший света рампы). Певцов думает, что, прочитав о том, что 18 лет назад министерство «зарезало» пьесу Бориса Можаева о последствиях коллективизации, читатель воскликнет: «В самом деле, зачем нам эти давно прошедшие дни!» Но сам Певцов, который всех упрекает в забывчивости, забыл, видно, что сегодня все захвачены именно такой, по его мнению, «устаревшей» литературой, которая так же, как любимовские спектакли, была запрещена – не только 20 лет назад, но иной раз и 60 лет. И читают это сегодня, естественно, без чувства «унижения» или «невозможности мириться» с тем, что это написано давным-давно.

Не думаю, чтобы молодой актёр этого не знал, но перед ним стоит задача, для выполнения которой он этим знанием пренебрёг. А именно: ему необходимо помешать возрождению былой Таганки. Зачем, вопрошает Певцов, заниматься «бичеванием» застойных явлений прошлого, если с этим борется уже всё наше общество?» Вот если бы за свои спектакли, уточняет он, театр рисковал, если бы эти спектакли снимали, если бы за них режиссёров увольняли (интересно: режиссёров), если бы эта позиция грозила инфарктами (очевидно, тоже руководящему составу), закрытием театра (актёров, как показала история, обычно устраивали в другие театры), вот тогда он, Певцов, конечно, согласился бы играть в самых старых пьесах и спектаклях. То есть получается, что его не устраивает репертуар Театра на Таганке не по существу самих пьес, а по отсутствию вокруг них бодрящего политически – скандального настроения.
Устроив сей заколдованный круг, Певцов сам попадает в его ловушку и теряет единственный кажущийся серьёзным тезис о репертуаре театра. Значит, Певцову нечего предложить своему театру в качестве позитивной программы, то есть того, ради чего стоило писать письмо в газету.

Не зная, в какую сторону идти дальше, он начинает наступать самому себе на ноги, объявляя, например, что театру сейчас (в данные полтора сезона) нечего играть, но тут же называя исключения в виде четырёх крупнейших работ, к которым добавится и предполагаемая постановка «Бесов»: «Владимир Высоцкий», «Борис Годунов», «Федра», «Живой». И, недовольный тем, что пришлось всё-таки признать наличие неплохих спектаклей, он объявляет, что единственно новый и премьерный в полном смысле слова – это «Федра» (где он сам играет).

Любопытно, в каком полном или не полном смысле слова являются премьерами «Владимир Высоцкий» и «Борис Годунов», которые в том же сезоне, что и «Федра», вышли на публику, «Живой», которого наша публика ещё не видела, и сочтёт ли автор письма премьерой «Бесы», если там не помешают выйти слишком усердные ревнители «риска», «неуспокоенности», инфарктов и запретов?

Исчерпав этим имеющиеся у него мысли о репертуаре Театра на Таганке, автор письма, верный принятому им принципу отвечать на самим же им заданные вопросы, сообщает, что ему «осталось ответить на вопрос, почему именно сегодня к нашему театру приковано столь пристальное внимание средств массовой информации. Загадки тут, однако, нет, потому что все знают о существовавшем не так давно зажиме прессы в отношении Театра на Таганке, и нет человека, который, берясь за перо (в прежние годы), не знал бы, что на полосу он пробьётся (если пробьётся) ценой нечеловеческих усилий, терпения и времени, и то над его статьёй повиснет угроза сокращения, изменения и т. д. и т. п.

Значит, сейчас естественно было бы радоваться, что наконец-то история снесла запреты, нелепые своим вандализмом, и печать повернулась к театру лицом! Во имя чего же придумывать загадки о запоздалом внимании к театру и наводить тень на ясный день? Оригинальное, талантливое творчество Театра на Таганке, его высокое режиссёрское мастерство не изучалось, спектакли искусственно изолировались от истории – вот в чём беда. А по Певцову – беда в том. что этот пробел сейчас можно ликвидировать.

Теперь насчёт кляуз другого, внутреннего плана.

Как во всяком театре, и в организме Таганки, возможно, были и есть свои неуравновешенности, свои помехи – кто-то опоздал, кто-то не пришёл, кто-то выпил спиртного. Это никого не украшает, не украшает и их. Но неужели эти вещи надо решать не внутренними средствами, а с участием миллионного форума? Больше того. Если все примутся использовать гласность как «прислугу за всё», если потащат на общий суд свои домашние дела и неувязки, то не превратится ли гласность в тот жупел общественного мнения, которым в сталинские времена пугали всех, вторгались в интимную сторону жизни и держали таким образом жёсткий контроль над всеми видами свободы личности, над любым частным отклонением от схемы? Не вернёт ли такое упрощение принципа гласности тень казарменного коммунизма, где за отдельного человека всё решает некое общее собрание?

Когда-нибудь опыт этого театра будет изучаться подобно тому, как сегодня изучается судьба людей сталинского времени, выполнявших непосильную задачу творчества в неподходящее для искусства время. Театр на Таганке и Любимов тоже работали в неподходящее для искусства время. Когда-нибудь это будет оценено. Когда время проходит, все понимают, что ушло. Так и с Таганкой. А пока что распухает стопка «компромата», в которую письмо актёра Певцова, представителя новой смены труппы, вносит свою дань.

Нина ВЕЛЕХОВА.


84. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами, на половинном стандартном листе)

12 февраля, 1989 г.

Дорогой Степаныч!

На все вопросы я сполна ответить сейчас не в силах – не во временных, а в душевных, они истощены, и душа в страхе готовится к скорой премьере «Живого», которого делает Любимов и т. д. Но вопросы деловые я освещаю.
1. Значит: вторая половина мая? Я в Москве. С 30 апреля где-то до 14 мая Таганка в Греции, потом с месяц дома. В любом случае Тамара с Серёжей пока со мной по странам не катаются, а Катя по-прежнему живёт и учится в Калинине, тёща, как правило, со Дня Победы на даче-огороде за 120 км от Москвы, это всё к тому, что моя хата в Вашем полном распоряжении в случае несовпадения графика нашего с тобой передвижения.
2. Мой телефон: 124-21-51.
3. Что касается картинок, пока повремени до встречи, до разговора, с пространством разобраться надо.
4. На Шукшинские чтения я поеду – это и Чемал, и Катунь… это и Чуйский тракт, политый слезами Матрёны Федосеевны… это в конце Наконечников и Быстрый Исток, и родня и пр. Ближе к началу твоего движения мы ещё не раз спишемся и созвонимся. Числа 25-го апреля Любимов уедет в свою заграницу, и время высвободится, а пока я каждый день с 10 утра до 6 часов стою на сцене, репетирую и пр.

На жизнь не жалуюсь, какая есть – вся мной сделана и от меня зависяща. 23 февраля должна состояться премьера «Живого», ругай меня, молись, что хочешь, делай, но чтоб этот день стал для «русской кисти первым днём»!

Обнимаю – твой В. Золотухин.

(Дописка голубой пастой, в верхнем углу письма)
Что касается записей о Володе, придёт время, сыны найдут им применение.

85. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на двойной открытке 1988 г. «С Новым годом!», худ. Е. Куртенко, синей пастой)

21.12.89

Многоуважаемые и дорогие
Владимир Степанович и Валентина Ивановна!

С наступающим Новым, 1990 года!
Храни Вас Господь!
Здоровья и радости
и много весёлых дней!

Валерий – Тамара – Сергей,
Золотухины!!

86. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано голубой пастой, на обратной стороне письма – ксерокопия портрета Валерия Золотухина, нарисованного Владимиром Высоцким)

28 января, 1990 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

По порядку.
Размеры: одна картина 40 см х 67 см (Ангел),
другая – 40 х 68 см.
Думаю, можно две одинаковых рамки сделать.
Что касается летнего моего расписания, оно пока для меня не ясно. Что-то определённое могу сказать в конце марта, по возвращении театра из Финляндии – Швеции. Апрель – май мы точно в Москве. В июне (когда?) Израиль. Но такая идёт в стране гражданская война, что неизвестно, что будет завтра, а уж в июне-июле…
В театре – бардак. Такого плохого времени – не помню. Министр – в министерстве, Любимов – в ФРГ, хотя он опять официально гл. режиссёр театра на Таганке… Группа в разгуле, директора они (Губенко – Любимов) выгнали полгода назад, начальства нет… и «гуляй, рванина, от рубля и выше…».
Дома тоже очень плохо. Пьянство Тамары довело дом до ручки… Вчера позвонил тёще в Ново-Московск и сказал, чтоб забирала Серёжу, переводила его там в школу и воспитывала, иначе я его отправлю в Междуреченск. Напугалась, завтра приезжает… Напугалась и Тамара – пока трезвая, такая у меня жизнь – «тяни лямку, пока не выроют ямку». Писать почти не пишу, готовлю к печати старое, ранее не издававшееся. На обратной стороне листа – автограф Высоцкого… Но дату, когда он это рисовал (меня), не помню…

Кажется, всё… поклон семье – твой – В. Золотухин.


(Дописка, постскриптум в правом верхнем углу письма, в рамочке. – Ред.)

Дядя Саша* – работа давняя, мне она тоже по душе шибко.
Такие удачи вообще редки… Я рад, что эта работа тебе понравилась.

На гармошке напиши «В. Фомин».

_______________________
* «На всю оставшуюся жизнь».


87. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Курска в Алма-Ату, написано фиолетовыми чернилами, на половинных листах)

28 февраля, 1990 г., г. Курск

Ну что, Степаныч?

Действительно, уж как не повезёт, так и на родной сестре триппер поймаешь. Это в точности про меня сказано. Но в писании сказано и другое: самый большой грех – уныние. И тут опять ты меня поддерживаешь, что и с триппером надо жить. Значит, будем жить. Вот так я тебя и перемешиваю с Библией. Написал ты мне письмо убийственно грустное, но именно такие твои письма и размышления я больше всего люблю, они, как ни странно, аккумулируют меня и понуждают двигаться и шевелить мозгами.
Килограмм лимонов в Курске стоит 11 рублей, яблок – 4,90, значит, я должен свой гонорар за концерт поднять по крайней мере процентов на 30. А если учесть, что Тамара пьёт коньяк стоимостью в 20 рублей, приплюсовать ещё процентов 15. Вот такая бухгалтерия. Все эти годы – 2-3 последних – меня спасает заграница, хрена что в своём отечестве можно купить, при том, что в магазин я не хожу, да там, по слухам, и нет ни хрена.
Коковихина всё хвалила Советскую власть, ругая только местную, не ведая будто, что местная есть часть целого, и, наконец, прозрела, прочитав Солженицына «Архипелаг»… Ладно, к делу…
Значит, размер «Голубой» 40 х 52 ?.
На «Девку», как ты её называешь, рамку ты мне всё равно изладь, мы на месте разберёмся, в «Девке» есть смысл и красота.
4 марта мы уезжаем в Финляндию. Возвращаемся – 14 марта.
Апрель – май мы полностью в Москве.
2 июня мы улетаем в Израиль.
Возвращаемся 15 июня и по предварительным расчётам на месяц уходим в отгулы, для того, чтобы числа 15 июля вернуться, провести 25-го десятилетие кончины Высоцкого и снова на месяц уйти в отпуск. У нас пятидневка, и так как мы один день из двух выходных работаем, накапливаются за год отгульные дни. Из этого расчёта и решай, когда тебе удобнее приехать. Коррекцию внесём позже. Но Израиль – ТОЧЕН.
Что касается моих планов на отгулы после Израиля, ничего путного сказать не могу. Пока читаю сценарии, хочу немножко помозолить людям глаза с большого экрана, но всё говно попадается, и жалко время убивать, «уже не тот завод». Но даже если я на что-то и соглашусь, то всё равно Москву выберу, и твоему приезду это не помешает. Признаюсь, настиг меня любовный роман ошеломительный и крутит меня уж два года почти… и башка и душа и член – разрываются. Но я в нём, в романе этом несчастном, большую радостную муку нахожу. По словам Дон Гуана, которого я играю, - «За сладктий миг свиданья безропотно отдам я жизнь».
К твоим письмам и материалам, крест святой, я вернусь, я знаю, это бесценный клад. Не серчай, что я тяну как бы… Вот, вот, и я окончательно расчеловечусь и либо прахом стану, либо вчеловечусь в качество иное.

Обнимаю, преданный и любящий тебя ученик
твой до гроба – В. Золотухин.

88. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Тольятти в Алма-Ату, написано бледно-голубой пастой, на листе с ксерокопией портрета Валерия Золотухина, нарисованного Владимиром Высоцким)

31 октября, 1990 г., г. Тольятти, г-ца «Волга».

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Я люблю писать с дороги, «заткнувшись где-нибудь в гостинице, в одиночестве»…
По странному случаю (собирался в спешке) не взял с собой бумаги и пишу опять на Володином автографе… Не получив от тебя до сих пор письма, счёл я, что ты на меня круто обиделся – и поделом мне… В моей жизни много плохого, но есть кое-что и достойное внимания… Понимаю, что свидание наше было суетное, комканное, никудышное и пр. Но так уж повелось, что в основном мы разговаривали и откровенничали в письмах. Баба моя совсем худа стала, разболелась вдрызг, находят у неё чёрт-те чего и больше… месяц, как температурит, всё у неё болит, и не знаешь, чем помочь ей и себе. Ты её прости, баба она по сути своей редкая, это я говорю правду – видит Бог.
Картинки твои стоят на нужных местах, гляжу я на них каждый день, редким разом беру в руки твою гармонь и играю Серёже про «Степь кругом» и другие песни, он любит слушать, гораздо больше, чем под гитару, и часто просит: «Папа, возьми гармонь Фомина…» А мне и лестно. Тут я на заработках, как всегда, и решил тебе о себе напомнить и сказать – прости, Степаныч, если что не так…

Кланяюсь своим.

Твой – В. Золотухин.

______________________________________
Приложение к письму: ксерокопия статьи Валерия Золотухина «В том моей вины нет», напечатанная в «Литературной газете» 24 октября 1990 г.

Письмо в редакцию

В ТОМ МОЕЙ ВИНЫ НЕТ

Ответ Андрею СМИРНОВУ и другим

«Спаси, Господи, и помилуй ненавидящия
и обидящия мя, и творящия ми напасти,
и не остави их погибнути мене ради грешнаго».
(Из утренней молитвы)

«Я Вам пишу… Зачем – не знаю… но… Вы не представляете, какая мука зелёная и тоска писать Вам это письмо. Но… надо. Правда, я начал писать и говорить с Вами давно, особенно по ночам, с того самого дня, как только появилось Ваше интервью в «ЛГ» (6 июня), где Вы назвали моё выступление на родине Шукшина (праздник на горе Пикет) в июле прошлого года омерзительным зрелищем. Большинства читателей на Пикете не было, и чьё выступление было омерзительным, а чьё славным, им судить трудно, зато печатному слову их (нас) приучили верить с детства. К тому ж абзацем выше
характеристики, данной моему выступлению, Вы рассказали о собрании в бийском театре, где кто-то шибко ораторствовал за чистоту крови и т. п. Я там, как Вы знаете, не был, кроме Пикета, ни в одном мероприятии, посвящённом 60-летию со дня рождения В. М. Шукшина, не участвовал, кто и что говорил, где о чистоте крови – не ведаю (я и сам на полтора процента татарин: борода не растёт, хоть тресни), и шабаш о чистоте крови как с одной, так и с другой стороны мне одинаково противен. Но вам ведь это не важно. Вы преднамеренно смешиваете людей и их взгляды (допускаю, что в результате, а не по замыслу), повязываете всех одной кровью… Я понимаю, таким путём проще и эффективнее получить доказательства превосходства своей идеологической схемы, как говорят у нас на Алтае, «одним салом по всем сусалам». Но, согласитесь, это далеко не чистоплотно, а у нас, кержаков, просто невозможно. К сожалению, Вы не удосужились хотя бы приблизительно привести текстологическое свидетельство того, что я говорил и пел (я это сделаю ниже), что, собственно, содержало мерзость. Быть может, это получилось в разговоре с корреспондентом спонтанно… к слову…. как бы невзначай… Но вот что вышло.
Я сразу стал получать письма, где я предавался анафеме как озверелый антисемит, черносотенец, как враг еврейского народа и как мучитель… Высоцкого (?!). «Вот где разгадка истории с Гамлетом!» - воскликнули иные. «Отвечать или не отвечать?» - думал я. И решил – не буду. Раз померещилась ведьма, ведь не переубедишь, да и хватит ли жизни отмываться от всякой чуши? Но оказалось, словами Вашими, брошенными вскользь и походя, введены в заблуждение и люди серьёзные и мне дорогие, такие, как Ю. П. Любимов – мой руководитель, или поэт Л. И. Лавлинский – главный редактор «Литературного обозрения». Не сговариваясь, они сказали: «Валерий, на такие выстрелы надо отвечать!» И я отвечал Вам потихоньку. В дневниках накопилось много вариантов. И всё-таки я думал: не стоит, пустое… и почему я должен доказывать, что я не верблюд? Но последнее письмо окончательно привело меня к решению ответить Вам, и НЕ ТОЛЬКО ВАМ.
Актёру Валерию Золотухину. Копия: Юрию Любимову и актёрам театра.
С большим интересом я смотрел телеперадачу «Слово» 11.09.90 г. Но вот что поразило. Как вы, откровенный и оголтелый юдофоб, поехали в эту «жидовскую» страну, в этот рассадник сионизма. Я могу понять «истинных патриотов», «идейных» антисемитов, их принципиальность в этом вопросе. А где ваши принципы? На митинге, посвящённом памяти Василия Шукшина, вы издевались над еврейским народом, как ни в чём не бывало, демонстрировали свой «талант». О наличии совести говорить не приходится. Не тот случай. Поистине, шекели, как и другие деньги, не пахнут, непонятно, однако, почему Вам дали визу в Израиль? Либо они не были осведомлены в Вашем публичном излиянии, либо из уважения к Юрию Любимову, а скорее всего потому, что Вы слишком ничтожная личность, чтобы акцентировать на ней внимание. Вот президента Австрии Курта Вальдхайма, подозреваемого в неблаговидных действиях во время 2-й мировой войны, в Израиль не приглашают, как не приглашали, в своё время, известного дирижёра Герберта фон Караяна, который служил Гитлеру.
Извеков, Моск. обл., ст. Тучково.

За такое уже в суд подавать можно, а ведь тов. Извеков на Пикете не был, что я говорил и пел, не слышал, стало быть, отрекомендовал меня с вашей подачи. Так же, как не был на Пикете и Любимов, и, не испрося меня, в чём, собственно, Валерий, дело, вывесил, как бы в порицание, Ваше интервью с сопроводительным письмом (вроде того, что изложено выше – адресованным ему, министру культуры Н. Н. Губенко и «всем артистам Театра на Таганке, кроме Золотухина») на обозрение всего театра и тех, кто там бывает. Но Ю. П. Любимов – израильтянин наполовину, у него два паспорта, он очень гордится этим, и его понять можно. Однажды на репетиции он спросил меня: «Ты друг Распутина?» «Да», - ответил я. «Галина Николаевна, - обратился он к заведующей труппой, - отберите у него все роли». Мастер играл, мастер шутил. А некоторые из моих коллег всерьёз выспрашивали: «Неужели это правда?.. Как ты мог?..» и т. д. Но потом, вспомнив, что я помогал А. В. Эфросу в его самые трудные дни на Таганке, вспомнив, что я снимался у И. Е. Хейфица. А. М. Рома, М. А. Швейцера и др., несколько поуспокоились, поняв, очевидно, что здесь что-то не так, путаница из-за неверно записанного в козлином пергаменте (по Булгакову).
Некоторые письма содержали угрозы физической расправы надо мной и моими детьми. Авторы других писем клялись, что они уедут из этой дикой страны, чтоб я не беспокоился со своей свинской компанией, что их дети будут жить счастливо и припеваючи и не будут жрать эту неизвестно чем, какими заменителями набитую колбасу, которую в поте лица вынуждены доставать по паспорту… И не на наши вшивые рубли они жить будут и передвигаться по свободному миру, а вот тебе-де, и детям твоим, и детям дружков твоих голодная смерть грозит, и скоро, скоро вы друг другу горло перегрызёте своими гнилыми зубами, потому что лечить ваши зубы скоро некому будет – мы все уедем… Эти угрозы сначала рассмешили меня, а потом повергли в уныние необычайное, и я подумал, что надо всё-таки одного из моих сыновей выучить на дантиста, чтоб ближнего своего надёжными клыками рвать, когда сбудется предсказание.
Как кинематографист, Вы, Андрей Сергеевич, не могли не видеть, что всё, что творилось и говорилось на Пикете, снималось многочисленными профессиональными и любительскими кинокамерами, что на всех нас израсходованы тысячи километров магнитофонной плёнки. И, стало быть, это в любой момент любого суда может быть востребовано и прослушано. Кроме того, зная, что мне придётся выступать, я составил в дневнике несколько конспектов своего будущего слова (некоторые как вещественное доказательство прилагаю ксерокопиями к этому письму), чтоб не захлебнуться в эмоциях и не ошибиться в формулировках. По 26-летнему опыту работы в Театре на Таганке я знаю, что на таких собраниях на сто зрителей по 10 профессиональных и неизвестно сколько стукачей-любителей.
И почему в конце концов я не могу гордиться тем, что меня родила русская мать Матрёна Федосеевна? Что я русский по рождению и православный по вере? Мы были на гастролях в Израиле. Они наши частушки в спектакле «Живой» воспринимали с восторгом и пониманием, как, впрочем. и все спектакли. Я видел, как они гордятся тем, что они израильтяне, с каким спокойным трудолюбием они заботятся о своей священной земле, о своей исторической родине, с каким военным бесстрашием и остроумием защищают её! Неужели мы, россияне, разучились делать это?! Не верю. Не хочется верить! Так что же тогда мешает нашему вот такому на зависть единению? Часто нам всем приходится работать с цыганскими артистами, с их ансамблями… Как они гордятся тем, что «МЫ – ЦЫГАНЕ!», и без конца и края поют свои давно известные песни. Ни один концерт грузинских артистов не обходится без «Лезгинки»… но как только зазвучит «Камаринская» или «Калинка» - наши дети переключают телевизор и
танцуют «ламбаду», но не знают и тех трёх русских песен, которые знает их отец. И кого же я буду винить в том, кроме самого себя?!
В нашем классе на Алтае учились русские, евреи, немцы сосланные, молдаване высланные, калмык один, украинцы, шорец… И никто из нас не был возвышен или ущемлён, никто не заносился, не выставлялся, мы были все равны. Кроме меня, сына председателя колхоза, и дочери секретаря райкома – мы были начальниковыми детьми и по детскому неразумению, но втайне считали себя более защищёнными судьбой и отцами. Но то было уже как бы классовое расслоение, о котором мне стыдно вспоминать, потому что в сорокаморозноградусную новогоднюю ночь мы с братом находили под подушкой мандарины, яблоки, колбасу и конфеты, и нам запрещали носить это в школу. Каким образом в бураном занесённое село за сто километров от железной дороги доставлялись коммунистам свежие фрукты?! До сих пор для меня загадка, техническая непостижимость. А то, что евреи плохие люди, никто мне на Алтае не говорил. Я об этом узнал только в Москве от людей грамотных и цивилизованных, но, честное слово, я им не поверил и не верю до сих пор.
«Не надо меня толкать туда, куда я сам идти не намерен», имея свою веру, не обязательно с топором или с высокомерным небрежением относиться к вере другой. Имея своих пророков, вовсе не обязательно плевать в других. Отдельные евреи, как и отдельные русские, и другие… Во всякой нации свои изверги есть. Но народ как субстанция всегда велик всякий.
Теперь – желток. Что я сказал и спел на Пикете в июле прошлого года:
«Как сказал один поэт, большой, выдающийся поэт – в поэзии всегда война, и перемирие наступает только в эпоху общественного идиотизма». (Мысль принадлежит Мандельштаму, и под войной он, я так понимаю, имел в виду конкуренцию талантов, противостояние творческое, отнюдь не национальное.) В эту эпоху мы смело шагнули и идём по ней стройными рядами. Но пока у нас есть живой Шукшин, живущие Астафьев, Распутин, Белов, пока, мать их, перемать, они не перегородили Катунь (кстати, экологическая защита Горного Алтая, защита Катуни от каскада ГЭС обязательным пунктом входила в повестку дня проводимого праздника) – ни о каком перемирии речи быть не может! А значит… мы… есть на то надежда, не до конца эпоху общественного идиотизма пройдём и освоим. Пикет – это наше Куликово поле. «Здесь русский дух… здесь Русью пахнет». Несколько частушек из спектакля Театра на Таганке «Живой».

Хорошо, что Ю. Гагарин -
Не еврей и не татарин,
Не тунгус и не узбек,
А наш советский человек!

Я историю учил,
Все учебники зубрил,
А надо бы историю
Учить по крематорию.

Коммунисты просят крупки,
«Мы пойдём на все уступки!»
«На уступки вы пойдёте,
А убитых не вернёте».

Скоро, скоро снег растает,
Вся земля согреется.
Скажи верное словечко:
«Можно ли надеяться?!»

Укажите мне пальцем, где в моём слове издевательство над еврейским или другим каким народом? А то, что я русский, позвольте мне этого не забывать, и если у кого аллергия на слово «русский», в том моей вины нет.

С уважением
Валерий ЗОЛОТУХИН

ОТ РЕДАКЦИИ. Публикуя письмо Валерия Золотухина, мы хотим надеяться, что неприятная ситуация, о которой шла речь в письме, возникла из недоразумения и что это недоразумение теперь исчерпано. Сегодня такое опасное время, когда любое неосторожное слово (особенно касательно национальных отношений) подобно взрыву. Слава Богу, в мире кино и театра, в отличие от мира литературы, до сих пор почти не было националистических баталий. Не хотелось бы (ещё раз повторяем), чтобы обидное недоразумение, возникшее между двумя талантливыми людьми Андреем Смирновым и Валерием Золотухиным, имело какое бы то ни было дискуссионное продолжение. Это не та дискуссия, которая способна разрядить обстановку. Примите это послесловие как наш редакционный призыв.


89. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано фиолетовой пастой, на обороте листа – статья Натальи Каминской «Павел I второй», напечатанная в газете «Экран и сцена» за 25 июня – 2 июля 1992 г.)

11 января, 1993 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Как я рад был, что ты откликнулся, а уж я было думал… да мало ли что я думал!!
Да, с храмом дело оказалось, благодаря этим экономическим катаклизмам, весьма и весьма не простым… Но… община зарегистрирована, счёт открыт, и фундамент заложен, слава Богу! С Рождеством тебя Христовым, с Новым годом, мира и счастья твоей семье! Заработки мои уходят почти все в Б. Исток, но выручает заграница, вернулся недавно из Америки, где концертировал цельный месяц с А. Калягиным. Март – театр на Таганке проведёт в Японии, а май – в Вене, где должны будем сыграть на фестивале муз. театров «доктор Живаго». Гл. роль Любимов поручил мне, посмотрим, что из этого триумвирата – Пастернак – Шнитке – Любимов – выйдет. Несмотря на все передряги, 1992 год принёс мне и огромную радость: пока в Театре на Таганке кипели страсти и интриги, я в другом театре занимался историей Российской и сыграл несчастного, безумного государя убиенного нашего – Павла I. Денис учится на II курсе режиссёрского курса во ВГИКе, служит в храме и всерьёз думает о том, чтобы рукоположиться и уйти в священники. Я благословил его, а там пусть решает сам, какое поприще избрать ему окончательно. Серёжа – в 8-м классе, любит театр, но увлечён химией и компьютерами. У Тамары здоровье неважнецкое, но пока терпимо и на ногах. В кино сыграл большую роль у Швейцера – «Как живёте, караси?» хорош…» Но фильмы наши скупаются какими-то мафиями, и экран в основном занят американской продукцией, не знаю, как в Алма-Ате.
Обнимаю тебя,
привет и поклон семье – твой – В. Золотухин.

___________________________________
Ксерокопия статьи Натальи Каминской «Павел I второй», напечатанной в газете «Экран и сцена» за 25 июня – 2 июля 1992 года, в № 26

ПАВЕЛ I ВТОРОЙ

Давняя театральная мудрость: если хочешь поставить «Гамлета», в твоём распоряжении должен быть актёр, способный сыграть эту роль. Всё драматургическое богатство устремлено к единственной, центральной фигуре. Она – одинокая, недосягаемая вершина. Но она же – главная фокусирующая точка, вне которой рассыпается весь окружающий ландшафт.

Таков «Павел I» Д. Мережковского. В спектакле Театра Армии, поставленном Л. Хейфецем, Павла играл Олег Борисов. Затем – из-за длительной болезни актёра – на роль был приглашён Валерий Золотухин. В дальнейшем зритель сможет, очевидно, увидеть спектакль и с Борисовым, и с Золотухиным. Спекталю повезло: свет обеих звёзд озаряет огромную сцену Театра Армии. Это, как говорят учёные, - общее. Всё остальное – особенное.

Однако нет никакой возможности определить, кто из Павлов – первый, а кто – второй. Разумеется, не по хронологии жизни спектакля. А по художественной значимости. Что и говорить – повезло! Но справедливости ради замечу – «везёт» тем, кто прилагает к этому усилия. Для Леонида Хейфеца выбор актёра и скрупулёзная работа с ним – непременное условие режиссёрского «я».

Полубезумный царь, почти маньяк – таким рисует Мережковский одну из самых противоречивых и загадочных фигур русской истории. Так случилось, что я смотрела Золотухина спустя несколько дней после ошеломительного захаровского сюжета (телекомпания «ВИД»), в котором Павел предстал страдающей, светлой, весьма прогрессивной личностью. И каждое движение актёра невольно проверяла вчерашним «открытием». К середине спектакля окончательно бросила это пустое занятие, в очередной раз уяснив: талантливое художественное произведение убеждает куда больше, чем подвластные переменчивым ветрам исторические импровизации.
Итак – перед нами Павел I, больной, внутренне изломанный, творящий жестокие, эксцентрические , непредсказуемые поступки. Золотухин играет столь же неистово, сколь и Борисов. Но его неистовость иной природы. Борисовский душевный излом глубже, изощрённее, внутренняя жизнь его Павла загадочнее и оттого страшнее. Его эмоциональные взрывы неожиданны, за ними угадывается дьявольская метафорическая деятельность больной души, из мрака инфернального, «Достоевского» сознания высвечивается аристократическая, брезгливая обособленность.
Золотухин – весь открыт. Он, кажется, сама стихия, непредсказуемая и этим страшная, но на первый взгляд более понятная. Борисов сильнее в сценах молчания, одиночества. Золотухин – в сценах публичного глумления, отчаянного шутовства. Его тембр – звонкий, скомороший «петух», у Борисова же - взнервленный, неэстетичный фальцет. Впрочем, простота Золотухина кажущаяся, ибо «неуправляемость» душевных перепадов Павла, блестяще управляемая актёром, даёт постоянное тяжёлое предчувствие трагедии. Сцена в спальне в ночь убийства – одна из самых сильных. Павел – Золотухин вдруг сбрасывает с себя скоморошьи обличья и остаётся в белой (смертной?) рубахе – маленький, беззащитный, отчаянно ищущий тепла. Ревнитель прусских порядков оборачивается обычным российским мужичком, который с радостью предпочёл бы холодным просторам Михайловского замка обычную избу, теплую печь и крынку молока. Страшный конец сыгран именно в эти минуты, то, что произойдёт потом, лишь логическая сюжетная точка.
Когда один большой актёр сменяет другого, да ещё в главной роли, мы привычно ожидаем другого спектакля. Но вот ведь интересно – спектакль не изменился. Он лишь осветился иным светом. Редкая удача! Повезло!

Наталья КАМИНСКАЯ.


90. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрной пастой, на половинном стандартном листе, на изнанке которого автограф от жены Владимира Высоцкого Людмилы Абрамовой)

27 февраля, 1993 г.

Дорогой мой учитель, друг,
дорогой мой человек Владимир Степанович!

Может быть, ты думаешь, что вот, мол, прочитал «горькую тетрадку» и ни слова – ни полслова?! Твоя предельная требовательность к жизни, к себе и близким не всем под силу. И вряд ли стоит судить кого бы то ни было, включая детей, особенно – в применении к своему полю. Но – абстрактно – сторонне, матерьял по искренности и боли – огромного заряда. Я месяц стоял на сцене – пел – читал – танцевал, репетировал доктора Живаго в постановке Любимова. Сейчас работа прерывается месячными гастролями в Японию. Везём два спектакля, два названия – «Борис Годунов», «Преступление и наказание». Дома всё в порядке, у Тамары сильно отекают ноги, беда. Я кручусь, верчусь… Посылаю тебе некоторые копии, из них яснее проглядывает моя жизнь вне койки. Привет твоим, не сердись и не молчи!

Твой, а ты у меня один – В. Золотухин.

_____________________________________

(Приложения к письму – две маленькие рекламные картинки-карточки с нарисованными на них девушками по вызову. – Ред.)

1. На первой картинке. с телефоном 279-74-32 и со стихами «Сиянье глаз и милая улыбка, Мерцанье свеч – чудесный вечер! Не позвонив сюда, Вы сделали ошибку, Оставьте грусть, до скорой встречи»:

Это – в большом количестве и разнообразии под дверью каждого номера.
Стоит это удовольствие от 50.000 руб. в час и дальше – больше.
Сам не пробовал – знатоки говорят.

(В. Золотухин.)

2. На второй картинке с телефоном 164-77-91 и со стихами «Позвони! Забудь на время грусть! Заплати. А я за всё берусь. Оставьте боли и заботы своему врагу! Я в этом вам охотно помогу!»:

Это – в большом количестве под дверью каждого номера.
Стоит это удовольствие
от 50.000 руб. и дальше.
Сам не пробовал – знатоки говорят.

(В. Золотухин.)
_________________________________
На обороте письма – справка о Людмиле Абрамовой и автограф Людмилы Абрамовой Валерию Золотухину:

Л. В. Абрамова родилась 16 августа 1939 года.
Закончила ВГИК в 1963 году (мастерская М. Рома).
Дебютировала как киноактриса в фильме «713-й просит посадку» (Ленфильм, 1962 год). Снялась в фильмах: «Восточный коридор» (Беларусьфильм, 1967 год),
«Не жить мне без тебя, Юсте» (ЦТ, 1969 год).
С 1961 по 1968 год – жена Владимира Семёновича Высоцкого, мать двух его сыновей. Аркадий родился в 1962, Никита – в 1964 году.
Сейчас Людмила Абрамова работает художественным руководителем Дирекции по созданию музея В. Высоцкого.
Это главные события а её жизни – всё остальное она расскажет сама… Перед вами ещё одна книга о Владимире Высоцком, но эта книга – факт биографии Людмилы Абрамовой.

Родному моему Валерию Сергеевичу
всё-всё ты про меня знаешь,
про Володю всё знаешь лучше всех –
с любовью, благодарностью
и восхищением
Люся.

18.10.91

91. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, статья о Театре на Таганке, «Московские новости», 12 сентября 1993 г., № 37)

(8 сентября, 1993 г., среда)

«Московские новости» 12 сентября 1993 г.

Скандал

ЮРИЙ ЛЮБИМОВ ОБЪЯВИЛ О ЗАКРЫТИИ СВОЕГО ТЕАТРА

Письмо Юрия Любимова
труппе Театра на Таганке

Господа артисты, репетируя с вами долгие годы, я часто делал много вариантов, чтобы найти оптимальный. Но мне никогда не пришёл бы в голову вариант бывших сотрудников Театра на Таганке – захват театра главарём с сотрудниками (артистами я их назвать не могу), при содействии временных, случайных депутатов! Этот вариант превзошёл все мои ожидания. Нарушив мой контракт и все нормы приличия, они фактически закрыли наш театр. Бездумное решение властей, которым всё известно, позволило этим людям с упоением наслаждаться победой. Существование с ними под одной крышей нашего дома я считаю невозможным. Мы должны прекратить работу в Москве. Я выполню все обязательства, связанные с гастролями.

Директор и художественный руководитель Театра на Таганке
Юрий ЛЮБИМОВ,
Афины 30.08.93 г.


Обращение актёров Театра на Таганке

В связи с заявлением создателя Театра на Таганке мы обращаемся ко всем, кто любит театр Юрия Любимова.
17 июля 1993 года в 16.00 группой артистов театра и наёмной охраной под руководством Губенко совершён силовой захват двух третей театра. Захват фактически санкционирован решением Моссовета о разделе театра. Это значит, в театре не могут идти спектакли «Борис Годунов», «Три сестры», «Электра», «Пир во время чумы», «Федра», премьера «Доктор Живаго», поставленные на большой сцене театра, ныне отобранной.
Мы неоднократно заявляли и заявляем, что Театр на Таганке является единым и неделимым творческим, хозяйственным и архитектурным организмом. Все обращения к властям, вплоть до четырёхкратного обращения к президенту с просьбой оградить нас и нашего Мастера от чьих-либо оскорбительных претензий на территорию театра, остались без ответа, не привели ни к чему.
Таким образом, театра Любимова в России отныне нет. В разное время в нашей стране по-разному закрывались театры – Мейерхольда, 2-го МХАТа, Михоэлса, Таирова. Трагическая особенность нашей ситуации, что Театр на Таганке уничтожили сверху, а изнутри руками вчерашних учеников Мастера. Это убийство произошло при активном участии городских властей (Моссовет, Москомимущество) при равнодушном попустительстве общественности и невмешательстве творческой интеллигенции.
Городские власти (Моссовет, а не мэрия, мэрия против раздела) оскорбили 30-летнюю историю своего театра. Им не воспрепятствовали руководители страны. Справедливости ради необходимо сказать, что мэрия представила группе Губенко три помещения на выбор. Нет, они предпочли оккупировать Театр на Таганке.
Театр на Таганке объявляет о своем вынужденном закрытии в день открытия 30-летнего сезона.
Мы приносим извинения нашим зрителям за столь внезапную кончину нашего репертуара. Существование под одной крышей с этим явлением и с этими людьми мы считаем белом безнравственным и невозможным.

Алла ДЕМИДОВА, Валерий ЗОЛОТУХИН,
Иван БОРТНИК, Вениамин СМЕХОВ, Давид БОРОВСКИЙ,
Семён ФАРАДА и другие, всего 27 подписей

Бонн – Москва 31 августа 1993 года


Комментарий «МН»

Скандал, который больше года разворачивался вокруг Театра на Таганке, логически завершился. 76-летний Мастер сделал то, что в своё время не удалось Станиславскому, писавшему в одном из вариантов письма к правительству, что лучше он, старик, сам закроет Художественный, чем будет мириться с тем, что там происходит. Поступок вполне в духе режиссёра, десятилетиями взрывавшего общество лжи и фарисейства своими не всегда художественно совершенными, но всегда безупречными по точности нравственного и гражданского посыла спектаклями.
Неизвестно, чем завершится борьба губенковцев за помещение, яростная схватка одной части труппы с другой, какие ещё шаги предпримут в этом бесславном сражении продемонстрировавшие свою абсолютную беспомощность власти – всё это, в сущности, неважно. Другого Театра на Таганке больше не будет, даже если в знакомом всем краснокирпичном здании новое Содружество (!) актёров начнёт репетировать, как было обещано, пьесу Островского «Доходное место» (кто-то всё-таки над нами, грешными, там наверху определённо смеётся). И причина тому – не столько силовые действия одной из сторон, сколь бы они ни были аморальными сами по себе, а то равнодушное оцепенение, которое сковало всех нас, безнадёжно привыкших к безнравственности на разных уровнях – от правительственного до бытового.
Два года назад «МН» писали о ситуации, сложившейся в знаменитом театре, под заголовком «Прощай, Таганка?..» Теперь, похоже, вместо знака вопроса можно поставить точку.

На снимке (Ю. Любимов и Н. Губенко на фоне зрителей):
Май 1988 г. На репетиции «Бориса Годунова». «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста».


92. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрной пастой на открытке с изображением – «Икона Казанской Божьей Матери»)

16.04.93 г.

Христос Воскресе,
Степаныч!
Наверное, ты не получаешь моих писем, коль молчишь.
Ещё тебе газетёнку о моей жизни?
В письме эту бодягу писать не будешь, а так…
Из подробностей, для меня повседневных, для тебя картинка моей жизни сложится.
Привет всем твоим.
Храни Вас Бог!

В. Золотухин

93. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Санкт-Петербурга в Алма-Ату, написано чёрной пастой)

20 декабря, 1993 г. Санкт-Петербург, г-ца «Октябрьская»

Дорогой Степаныч!

Я давно, ну, сравнительно, конечно, получил твоё письмо и тянул с ответом, дожидаясь 15-го декабря, когда должен был состояться очередной, уже 3-й, суд по вопросу раздела (имущественного) театра на Таганке.
История эта гнусная – Моссовет, которого уже нет, решил отдать Губенко и Ко большую часть территории (весь новый комплекс) театра на Таганке – Любимова.
Моссовет с таким же успехом мог поделить Большой театр, Кремль, Мавзолей, всё, что угодно. И дело – из нравственного (культурного, морального и пр.) аспекта утонуло в процессуальном болоте крючкотворства – кто скорей какой документ получит… скучно и противно писать; глядя на всё это, Любимов закрыл театр, сохранив право и обязательство выполнить заключённые ранее гастрольные контракты, в основном зарубежные. Только за последние полгода мы побывали с «Доктором Живаго» (Юрий Живаго – Валерий Золотухин) в Германии 4 раза. В материальном смысле группа Любимова в полном порядке. Та же группа, Губенко и Ко, ни х… не делая, получает деньги у Ю. Любимова. Государство субсидирует… т. к. театр не разделён (бюджет, казна), они захватили только помещение. А репертуар-то у Любимов, у его труппы…
Теперь мы ждём 4-го, последнего суда – Пленума, который собирается один раз в 3 месяца. А вообще может всё решить один человек – Лужков, мэр, но они (Губенко) уже и на правительство Москвы в суд подали.
Дома у меня всё по-прежнему, всё по-старому. Денис, бросив режиссёрский факультет ВГИКа, 2 курса пройдя, и успешно, в этом году ушёл в Духовную Семинарию, учится и живёт в Сергиевом Посаде (г. Загорск), я часто навещаю его, а совсем недавно он обвенчался и женился на девушке из провинции, из сельской местности Днепропетровской обл. В семье у Шацких – скандал по этому случаю, а по мне – была бы любовь только, и в этом пункте, по моим наблюдениям, всё очень даже хорошо. Он на меня и опирается, а мне куда деваться – раз любит и заявил, что «это, папа, дело решённое, лучше не мешайте».
С Филатовым – Шацкой у нас война, причиной тому – театр, он в лагере Губенко, и у нас сильный конфликт. А тут ещё такие выборы… и что будет дальше?! Но пока мы собираемся на гастроли в Париж. Будем играть «Бориса Годунова» и «Преступление и наказание». С собой в Париж беру Тамару и Серёжу, на 20 дней, с 10 января по 1 февраля. Пишу, как ты заметил, из Петербурга, приехали мы большой компанией – Ульянов, Быстрицкая, Смоктуновский, Зельдин, Чурсина и др. на два больших концерта (20 и 210 в Октябрьском зале. Выход на 5 минут, две песни под гитару, с вычетами, за два выхода в конверте 132.000 руб., - дорогу, гостиницу оплачивает приглашающая фирма. Летом снимался в фильме «Чонкин», по роману В. Войновича, играл парторга Килина. Снимает фильм замечательный чех, Иржи Менцель, известный на Западе режиссёр, месяц я провёл в потрясающем курортном городке Подсброды в Чехии, 45 км от Праги… Заплатили мне в августе за месяц курортного проживания и работы 2 миллиона 200 тысяч рублей. Разумеется, их давно нет, но как живут другие – ума не приложу?!
Любимов надеется, что здание ему вернут, вместе с ним надеемся и мы, Губенко проиграл везде, как политик, во всех путчах замаран, оттого идёт на всё.
Я, наверное, этим своим сумбурным письмом тебя окончательно запутал… Но я думаю, ты размотаешь наш клубок в правильную сторону.

Обнимаю – твой всегда и во всём – В. Золотухин.

______________________
(Приложение к письму – ксерокопия)

Декабрь – 1992 года?!

Президенту
Б. Н. Ельцину
копия мэру г. Москвы
Лужкову Ю. М.

Уважаемый Борис Николаевич!

Положа руку на сердце, Ю. П. Любимов кое-что сделал для развития российского театра и заслуживает более уважительного к нему отношения со стороны инстанций, занимающихся судьбой театра на Таганке.
Мы просим Вас защитить нашего учителя и оградить Любимова от оскорбительных притязаний Губенко Н. Н. или каких бы то ни было групп и лиц на территориальный раздел театра на Таганке, что в течение года создаёт невыносимые условия для творческой атмосферы и жизни театра.
Идею создания нового театрального организма, отделяющегося от театра на Таганке, мы можем только приветствовать.
Неужели правительство Москвы не знает истории этого театра и не понимает, почему театр на Таганке должно сохранить в памяти людей как единый творческий хозяйственный и архитектурный организм, созданный и руководимый Ю. П. Любимовым. Кстати, под архитектурным проектом нового здания театра на Таганке стоит подпись Любимова. Неужели нельзя оставить в покое нашего учителя хотя бы на старости лет и дать ему возможность дожить время, отведённое ему на этой грешной земле, в своём доме, и дожить так, как ему завещано его талантом, совестью и Богом.
Если правительство Москвы не примет срочные меры по нормализации работы театра на Таганке, к большому сожалению, мы вынуждены будем остановить работу театра и обратиться за помощью к народу и нашему зрителю.

С уважением

Народные артисты России:
А. Демидова, В. Золотухин, В. Шаповалов,

Заслуженные артисты России:
Ф. Антипов, И. Бортник, Ю. Беляев, Г. Власова, К. Желдин,
М. Полицеймако, А. Трофимов, Ю. Смирнов, В. Соболев, С. Фарада.

Артисты:
А. Граббе, Е. Граббе, Т. Додина, Г. Золотарёва, О. Казначеев,
И. Кулевская, Н. Ковалёва, Е, Манышева, Д. Межевич, С. Савченко,
Т. Сидоренко, Л. Селютина, В. Семёнов, В. Смехов, А. Фурсенко, С. Холмогоров, Д. Щербакова, В. Шуляковский.


94. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Адлера в Алма-Ату, написано чёрной пастой)

2 декабря, 1994 г., г. Адлер, гостиница «Горизонт»

Дорогой мой Степаныч, здравствуй!

Низкий поклон всем, кто с тобой, и привет тому, к кому собираешься или с кем общаешься.
Сижу после концерта, посвящённому дню инвалидов, в своём номере, грею ноги у электрического обогревателя (гостиница не отапливается, очевидно, по причине наличия Чёрного моря за окном и географического месторасположения) и думаю – о чём Степанычу написать?! потом решаю – не буду думать, а просто напишу. Значит, я в Адлере. Прилетел на два дня, на два концерта. Заработал два миллиона, отдал 400.000 концертмейстеру. Чистый мой заработок – 1 мил. 600.000 руб. Если учесть, что в театре мой оклад 290.000… отсюда и считай. Такие поездки не часты, но раза два-три в месяц всё-таки удаётся выскочить из Москвы. Но и в Москве бывают концерты, и в Подмосковье… Какие-то долларовые накопления, небольшие – есть. Это на случай опять какой-нибудь рублёвой катастрофы. Одно время просто было жутко, и на что живёт большинство артистов, я просто не представляю. Я ведь и в другом театре за Павла I 250.000 руб. за спектакль получаю. А с Нового года опять какое-то двойное подорожание. Однако, картошка своя, банки с огурцами свои, банки с чёрной смородиной и красной, компоты… и мешок сахара на зиму… Такая жизнь…
Старший мой Денис из ГИКа, где учился на кинорежиссёра, ушёл в семинарию духовную. Теперь рукоположен, служит дьяконом в подмосковном храме, женат, и 6-го октября я стал дедом, родилась у меня внучка Оленька. И им помогаю. К примеру, кроватку купил им за полмиллиона, и т. д.

Серёжа учится в 10-м классе, не блещет отметками, увлёкся барабаном, сутками лупит по всему, что ни попадя – ночью по подушкам, коленкам, книгам и пр. Занимается в каком-то Дворце, его хвалят, создаёт сам ансамбль, пишет музыку, забот у него хватает и без школы.
С Денисом они живут в ладу, ездят друг к другу в гости, и мне хорошо, глядя на них.

Тамара чувствует себя неважно, но об этом мне писать не хочется, устала она от своих болезней и уже жаловаться перестала… А я живу под Дамокловым мечом. Страшно мучается она, жалко её безумно…. и убегаю я в работу, вроде тебя, в заработки.
Надо машину менять, и надо напрягаться.

В марте приедет Любимов ставить «Медею». Деньги на постановку дают греки. И если всё путём, как говорится, то месяца полтора мы проживём в Греции, а это значит – хороший валютный заработок. Так что речь идёт практически о выживании.

Кое-что я пишу. Пишу большую повесть, что получится – не знаю. Да я и не тороплюсь, хотя торопиться надо. Тут Нифонтова умерла – 63 года, ранние какие-то смерти, и надо торопиться какую-нибудь итоговую вещь сработать, а всё обстоятельства мешают – не одно, так другое, и рукопись откладывается и откладывается.
И всё-таки жаловаться – грех, и я жаловаться тебе не буду… Я в хорошей форме, каждое утро делаю большую, сильную зарядку, голос звучит, на концерты приглашают, по утрам стараюсь молиться и бывать в церкви.

В этом году был долго на Алтае, в Белокурихе, в Быстром Истоке… По всем инстанциям – от губернатора до банкира, от директора новосибирского завода хим. концентратов – везде выбиваю деньги на строительство храма в Б. Истоке, и дело мало-помалу движется. Фундамент заложили прекрасный… Думаю, - с лета начнём поднимать стены под купол. Дай-то Бог. Надеюсь при жизни услышать звон колоколов над Обью, над Быстрым Истоком. Эта такая навязчивая, почти уже маниакальная идея, которая определяет ещё какой-то дополнительный смысл моей жизни... Это меня греет и заставляет подниматься с постели. Вообще, я заметил одну печальную вещь. Раньше я не любил время суток – ночь… спаньё, вынужденное какое-то прерывание жизни, дела, работы… И – скорей бы ночь прошла, да опять за работу – эта поговорка не была для меня шуткой. Я так жил. Теперь – каждое утреннее просыпание, вставание для меня мука и проблема. И поднимает меня на жизнь только молитва. Размышляя над всем этим, я прихожу довольно к простому выводу - мы остались без поводыря. Худо-бедно, 30 лет с каким-то перерывом (но в перерыве был тоже мощный поводырь – Эфрос) за нас думал НЕКТО – Любимов, и жизнь твоя была подчинена его замыслам, его действиям. Понимаешь?! Ты сам творил, жил, писал, пил, любил баб, рожал детей и пр., но всё это было в фарватере главного дела – жизни театра, теперь… вместе с системой всё это разрушилось, поводырь к тому же объективно состарился, и мы остались одни… и выживать надо в одиночку, никто меня особенно не ждёт на работе, никто не ругает, никто не следит за мной… Поневоле – растеряешься!! Вот и пожаловался. А не хотел.

Обнимаю – твой Валерий.
В. Золотухин.

Но роли я играю объективно прекрасные, и это – спасение.


95. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано на листе с портретом Павла I, фиолетовыми чернилами)

29 июня, 1996 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч,
здравствуйте все, кто рядом со Степанычем.

Пишу и плачу – приятно было видеть себя с твоей гармошкой – так ведь для того и брал, если честно, чтоб ты увидел, и таким образом привет тебе передать. Но ведь она – крикливая, дальше меня повела. Увидел один режиссёр, у которого главный персонаж с гармошкой, и пригласил в свой фильм. И теперь я снимаюсь в большом фильме с твоей гармошкой, большие деньги получаю и тешу съёмочную группу, Лёву Дурова и Мишку Евдокимова, который к тому же главный спонсор этого мероприятия. Так что – Фомин и его гармошка и теперь мне помогает жить. Ничто не проходит даром, всякое доброе дело даёт когда-нибудь свои ростки-плоды. Спасибо!! Правда, надпись «Золотухину от Фомина» – временно пришлось «загримировать».
Сергей закончил среднюю школу, сплошь тройки. Буду куда-нибудь в коммерческую институцию его пристраивать. Парень умный, домосед, компьютерщик, но учиться не желает. «Пойду, - говорит, - в армию». Посмотрим. Тамара временами болеет «русской» болезнью, у меня вроде тебя в правом боку начинаются боли. Денис – священник, а я уж как почти два года дед – внучка Ольга у меня.
В театре «утряслось», я играю на старой сцене, играю и Павла I в театре Армии. Всё ждём 3 июля, какую песню запоём после?
Кое-что пишу помалу – для души, жаловаться не хочу, если только на свою лень и бестолковую жизнь, но с другой стороны – какая есть, такая есть. Обязательно и в этот год поеду в Сростки и в Б. Исток. Сраная политика тормозит строительство храма в Б. Истоке. Кое-как за 5 лет нуль закрыли осенью.
Но Бог не оставит.

Привет Валентине, Сашке, всем, кто рядом.
Храни вас Бог.

Помнящий и любящий Вас – Валерий Золотухин.

P. S.
Из главы романа ты поймёшь лучше, чем я живу. Черкни о впечатлении.

В. Золотухин.

96. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами)

19 февраля, 1998 г.

Дорогой Степаныч, здравствуй!

Примахал я только что из Владивостока, где с концертом был, и твоё письмо меня встретило… Нет, мой дорогой учитель, друг и человек! Я как-то незаметно и, по-моему, давно вышел из того возраста, когда обижаются на слова, критику или даже оскорбления в твой адрес, и я давно вышел из подчинения чьего-либо мнения… Нет, безусловно, я обращаю внимание и прислушиваюсь, но всё это соизмеряю только со своим чувством лада и ответственности. И уж ни с кем, тем более с Филатовым, я никакие счёты не свожу… у меня на то времени нету – у меня две внучки, да третья будет в мае… И оба мои сыновья пока ни хрена не зарабатывают… Да, я иногда подпускаю хренотень в печать, но только не для того, чтобы других подставить, обмануть и самому повеселиться… Когда сложится роман, главу из которого ты раскритиковал, и сложится весь и окончательно, я тебе его пришлю… и там поглядим… В книгу «Мой Эфрос» я включил эту главу и получил вот такое впечатление М. И. Пуговкина, человека, далёкого от наших дрязг и сообщающего своё впечатление как читатель.

(На обратной стороне письма – ксерокпия автографа М. И. Пуговкина. – Ред.)

Валера!
«Мой Эфрос» - Это прекрасно!
Так говорить может только
независимый художник!
Такого откровения никогда
не читал. Это подвиг!
Оставайся с нами!
Твой М. Пуговкин 97

Книга ему попала случайно. А в остальном – жизнь однообразная – спектакли, концерты… заработки, гастроли… Дома бываю редко и мало.
Серёжа учится на ударника при Гнесинском училище – два года ему долбить, а там, глядишь, и в институт поступит… По ночам руководит каким-то ансамблем, слава Богу, не пьёт, не курит… Денис – священник, монархист и оттого без прихода. Тамара, слава Богу. здорова, привет тебе передаёт и считает, кстати, по той же публикации в «Юности», что я вырос как писатель. Но это опять же ни о чём не говорит, пойми меня правильно. «А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо!..»
Счастья всем, здоровья и веселья!

Твой – В. Золотухин.

P. S.
ПЛАН примерного передвижения моего гастрольного пространства на ближайшее время.

24 февраля по 3 марта – Израиль – театр.

5 марта – Черноголовка – один.

6, 7, 8 – Орёл – один.

С 9 марта по 21-е – Пермь – Тюмень – театр.

23, 24 марта – Челябинск – один.

29 – Воронеж – один.

30 – Липецк – один.

31 – Тамбов – один.

Но беда в том. что нет нигде гарантии, тебя в любое время могут обмануть. Отказать за день до вылета. А ты выбиваешь свободные дни в театре с кровью и пр.

97. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы на Алтай, в с. Б. Ключи, написано сине-фиолетовой пастой)

21 марта, 2002 г.

Степаныч, дорогой!

Мне тревожно на душе… - почему ты молчишь?! Может случиться, что ты не получил моё письмо? – Тогда это полбеды… Но если жизнь так защемила, что… Никого не видеть – не слышать?! – то тогда я просто хочу напомнить о себе – что жив, хотя не совсем здоров… Начинают давать о себе знать или годы или перенесённые травмы… или наследственные недуги…
Разнесло мне отёком ногу, ту, из-за которой в Чемале лежал… короче… запретили вставать, сидеть – тромб обнаружили. Но вчера сказали, что «угрозы отрыва нет»… т. е. разрешили вставать… а через неделю, может быть, разрешат на сцену выйти. Вот такая запендя… а дома – запой… и все вытекающие обстоятельства.
Потихоньку определяются летние планы… - чтения Шукшинские… с 20 по 25 июля… Где-то в этот период, в эти дни из Барнаула в Бийск, я к тебе заскочу, конечно, если будем живы или хотя бы здоровы. Почему я обмолвился о наследственности – Сергея Илларионович последние лет 25 мучила закупорка вен… часто лежал с поднятой на доске ногой… В общем, такая вот хренотень… а надо ещё работать… и теперь уже исключительно для денег, а не для славы или искусства…
В жизни у меня было два Владимира – Фомин и Высоцкий… Между ними скоротал я и свою дистанцию, хотя характер и имя, конечно, дал мне Фомин, и я не имею претензий к миру, я усвоил давно один из твоих уроков – не путать своеволие со свободой, то есть ты говорил мне – учись всему у своих учителей и до поры не показывай, что ты что-то уже умеешь делать лучше, оставь это на потом… Твоё умение и даст тебе свободу, которую талантливый человек почувствует и обязан будет считаться с ней, - так я понял твои уроки – рассчитывать только на свои силы и на своё ремесло.
Вышел мой роман «Таганский дневник» в 2-х томах. Люди читают с интересом. Летом привезу.
Храни тебя Бог.

Твой – В. Золотухин.

(Постскриптум на обороте листа. – Ред.)

10 дней были на гастролях в Гон-Конге.
22-й какой-то век,
неслыханная для нас культура, цивилизация… чистота… прогресс… море… горы… острова… И говорить и вспоминать горько, когда видишь свою Родину – в нищете, грязи и лжи. Прости.

_________________________________________
На обороте письма за 21 марта 2002 год – ксерокопия статьи Елены Федорчук «Роман с жизнью», напечатанная в газете «Литературная Россия» за 15 марта 2002 года, в № 11, с автографом Валерия Золотухина:

Читателям газеты
«Литературная Россия» -
храни Вас Бог!
Ждем в театре
на Таганке!
В. ЗОЛОТУХИН
4.02.02.

Русская рулетка

РОМАН С ЖИЗНЬЮ

Я много раз видела Валерия Золотухина в театре. А тут случайно пошла на презентацию его книги «Таганский дневник» (М.: Олма-пресс). Актёр поднялся на сцену, стройный и подтянутый (стрелка за отметкой 66 кг для Золотухина ЧП, за 36 лет работы в театре ему ни разу (!) не перешивали брюки), и начал «по-хитрому» вползать в тему: с гармони и стихотворения В. Высоцкого, объясняя это тем, что не хочет разрушать представление народа о себе как о Бумбараше. А вот, что актёр Валерий Золотухин являет собой на самом деле, пусть каждый понимает по-своему.
Конечно, талант Золотухина не исчерпывается в весёлом и многими любимом образе Бумбараша; он блестяще сыграл на сцене Таганки в можаевском «Живом», пастернаковском «Живаго», в «Маленьких трагедиях» гениального Моцарта. Однако потребность ежедневно записывать что-то – для актёра Золотухина не менее важна, чем театр. Это как дышать, с одной стороны, а с другой, это эксперимент над собой, над своими близкими. Он не щадит себя, понимая, что надо бы пощадить других. Это правильно, но… «Всё, всё, что гибелью грозит для сердца смертного, таит неизъяснимы наслажденья». Отвечая на вопросы, Золотухин привёл интересную цитату из В. Розанова о том, что все наши таланты так или иначе связаны с пороком, а добродетель бесцветна. И задумчиво добавил: «Вот из этой закавыки и выкарабкивайся».
На мой взгляд, «Таганский дневник» нужно читать медленно, пытаясь вникнуть, «войти в душу» актёра Золотухина, для которого писательство весьма важная часть жизни («Господи, благодарю Тебя, Ты услышал вчера молитву мою, я вчера стал писателем! Членом!» - это о принятии в Московскую писательскую организацию). А Золотухин относится к своему писанию, кажется, серьёзней, чем ко всему иному, сделанному и чаемому: это то, что останется после нас.
В отличие от ранее опубликованных дневниковых записей («На плахе Таганки», 1999 г.), охватывающих 1987 – 1998 гг., в «Таганском дневнике» отражено сорок без малого лет жизни Театра и Валерия Золотухина в нём. Об артистах в книге сказано немало. Автор дневника разрушает традиционные представления о многих собратьях по цеху, но и себя не щадит, выставляя на всеобщее обозрение свою жизнь: мучительные переживания по поводу ролей в театре и кино, отношения с женой, любовницей, неуёмную гордыню («Вы гениальный актёр! Вам не в этой стране жить надо! – с нескрываемым удовольствием цитирует Золотухин отзыв о себе, но тут же добавляет: «Я русский актёр, я только здесь и «гениальный»).
Дневник, как и автор, буквально соткан из противоречий. Чтение интересное, но не столько внутри- и околотаганскими интригами, сколько представленным здесь актёрским автопортретом. «Чем моя профессия меня потрясает и привлекает – в ней можно бесконечно врать, бесконечно выдавать себя за кого-то другого, можно выдумать себе прошлое».
На жизнь Золотухин смотрит как на театр: «хорошую имитацию, хорошую игру я принимал за верную любовь, за настоящее чувство, за судьбу даже…» А дневник – «единственное живое существо, с которым не тесно, не грустно, не тяжко», это РОМАН жизни актёра. «Я перечитываю свой «роман» в дневниках и внутренне рыдаю, переживаю в который раз пережитое».
При чтении этого романа, состоящего из двух книг, испытываешь гамму чувств. Думаю, что дело в слове, живом и настоящем, выстраданном и глубинном, именно оно делает текст Золотухина убедительным, заставляет размышлять, мысленно соглашаться или спорить с автором. Сама идея издать при жизни дневники может показаться довольно рискованной и дерзкой. А автор, решившийся на такой поступок, кажется не вполне нормальным с точки зрения здравого смысла. Вот что пишет по этому поводу сам В. Золотухин в своём дневнике от 2 марта 1990 г.: «То, что я решил опубликовать, обычно завещают после смерти, либо уничтожают при жизни. Хочу быть героем. Я решился на этот поступок, хотя кто-то назовёт его богомерзким…». Валерий Золотухин из тех, кто хочет «знать свою судьбу, будучи физически живым». Это объясняет нам, читателям, очень многое, если не всё. В этой книге человек, не читавший ранее дневников Золотухина, его прозы, откроет его для себя заново – этого «таганского домового», по меткому выражению Юрия Любимова. Одни, заглянув в книгу, закричат «Караул!», а другие станут читать и вчитываться в достоверность и подлинность жизни, которые нельзя ни подделать, ни перелицевать, ни воссоздать заново. «Я много раз приступал к дневникам, желая что-то исправить, но каждый раз отступался. Мне страшно претит, когда некоторые из моих коллег пытаются печатно или устно скорректировать в угоду времени, художественному руководителю и толпе свои биографии». Написанное субъективно, в то время, в пылу, удивительным образом даёт нам возможность СЕЙЧАС составить объективную картину событий, поступков и характеров, спрятанных за занавесом времени.
Автору не в чем себя упрекнуть: он в своих дневниках – живой и сохранил нам живого Эфроса, Высоцкого (трагическая личность Высоцкого в записях Золотухина высвечивается в масштабе времени и человеческих отношений, разрушая мифы новейших летописцев) и тех, иных, кто хотел бы предстать перед нами, живыми, совсем в ином виде.
«Хорошая книга… Это друг, честное слово, друг. Когда он есть, можно без всяких потерь пережить и ссору с женой, и нищету и хандру», - записал в тетради № 0 двадцатидвухлетний Валерий Золотухин.
Это надо читать. Читайте, переживайте, сочувствуйте и плачьте.

Елена ФЕДОРЧУК


98. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Японии, из г. Шизуока на Алтай, в с. Б. Ключи, написано чёрной пастой)

18 мая, 2002 г. Япония. Город Шизуока. «Отель Века» № 2011.

Ночь.
Здравствуй, дорогой Владимир Степанович!

Не спится мне, и я перебираю в голове наши разговоры. И что-то вспоминаю обрывками… Например, такое… В одной школе на Урале, куда я попал с Явлинским в его предвыборную компанию, висел плакат «Пока мы были недовольны жизнью, она кончилась». Или такое… Директриса театра в Бийске говорит мне шёпотом, боясь, что её подслушают и расстреляют: «Скажу Вам по секрету, что Вашу книжку я читаю с большим удовольствием, чем Шукшина…» То же самое, теми же словами мне сказал мэр г. Рубцовска, и я завопил «унутренне», конечно… - «Да при чём тут Шукшин?!» Я не хочу, чтоб меня сравнивали ни с Шукшиным, ни с кем другим… Шукшин ушёл в Москву, в Литературный институт поступать, а я – в театральный… Я на сцене хотел играть, что и делаю, и счастлив тем… А то, что я умею писать, да мало ли… чего я ещё умею?! Я хочу достроить церковь в Б. Истоке, дождаться от младшего внуков, и чтоб дети мои и внуки поминали меня добром… Хотя никакого взаимопонимания между отцами и детьми – «по определении», как говорят нынче, взаимопонимания не было никогда и быть не может… Старший – священник – мне говорит по-доброму: «Папа! Не обижайся, но кто читает своих отцов?» - Это он мне про мои труды. Младший ещё дальше пошёл: «Отец! Ну, я когда-нибудь сделал что-нибудь то, что ты мне велел… просил… приказывал?.. Вспомни! Ни-когда!!!» И в этом «никогда», в этом своеволии он видит доблесть… Хотя парни они по-своему добрые и хорошие, но я всегда помню: единственное чувство, которое не переходит в любовь, это чувство благодарности… У меня к отцу моему только сейчас любовь появилась, когда его уже давно нет в живых… Так устроен мир, во всяком случае – мой. «Почитай отца и мать твою». В этой заповеди мы с тобой не преуспели, потому что ни сами, ни дети в страхе Божьем и любви к Нему, тем более – не воспитаны.
Был ли ты счастлив с Валентиной своей, царство Небесное ей?! По-мужицки! И дал ли ты ей изведать половое счастье в той мере, на которое всякая женщина от природы способна?! И что это вообще за штука такая – счастье с бабой, счастье в семье?!
Пятирядный баян ты родил, это хорошо. Но то, сколь ты гармошек починил… сколько людей тебя добром вспоминают и детям рассказывают, это дороже для меня, поверь мне… Кому достанется твой баян, и не только как муз. инструмент, а как жизнь твоя, как пример твой личный? Кому достанется переписка наша, которая ценна уже тем одним, что в ней мелькают имена Шукшина и Высоцкого, и которая сама по себе составляет книгу гораздо интереснее, чем десять «Федотов», поверь мне когда-нибудь. И повтори мне ещё раз историю про слепого мастера и про уроки гармонного дела. Горе своё ты запрятывал далеко и не тревожил его зря, это верно, но беда в том, что для других оно и не горе вовсе, а так… «привычное дело»… и кому какое горе, когда моя баба пьёт и убивается до смерти, и ребёнок её, маму свою… обкакавшуюся… в ванну несёт и моет и стесняется в дом друзей и подруг приводить, чтоб не видели, что творится в доме артиста великого. А я ведь люблю её, и жалею… и крест свой несу… И, может быть, сделал её калекой, раньше времени «перестав задирать ей подол»… Не снимаю вины своей, но пила она и раньше, с другими мужьями своими…
Вот и будильник протрещал… это значит – 7 часов утра в Японии, сейчас начну делать зарядку и на голове 7 минут стоять… и в театре на японских точных весах… проконтролирую вес свой… У хорошего артиста не должно быть лишнего жира, и, пока ремесло кормит, инструмент свой – тело, и душу в особенности – надо содержать в чистоте и частоте высоких энергий.
За стеной, в другом номере спит Ирина… Спасибо тебе, что хоть за неё ты меня не дерёшь, а говоришь: «Пользуйся, раз Бог послал… Всё от него».
Свечку зажёг у Спасителя, сейчас помолюсь, и за тебя тоже… За тебя, за то, что умом своим… придирчивостью и бесконечной талантливостью… ты мою душу отскребаешь от накипи и не даёшь ей покоиться на достигнутом. Я не спился, слава Богу, хотя повод был и примеры были. Среди несчастных на «Курске» не оказался, во время взрыва в переходе в другом переходе был, в лифте горящей Останкинской башни не очутился, в сбитом самолёте не летел… Так что… жизнь удалась. А то, что «Федота» не написал, так зато Моцарта сыграл, что никому не достать и т. д. И «На Исток-речушку…» люди зачитываются до дыр и т. д. и… и… и в гости жди.

Обнимаю тебя –
твой –
В. Золотухин

P. S.
Со спектаклем «Марат и маркиз де Сад», где я играю де Сада, а Ирина – Шарлотту Корде – мы эти два года побывали в Америке, Франции, Чехословакии, Венгрии, Финляндии, Италии, Гон-Конге, Корее и нынче – Япония.

___________________________________
К письму приложена цветная страница из японского журнала с фотоиллюстрацией эпизода из спектакля «Марат и Маркиз де Сад»: Ирина Линдт в роли Шарлотты де Корде.


99. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы на Алтай в с. Б. Ключи, написано чёрной пастой на фирменном листе «Благотворительный фонд ФАРВАТЕР»)

19 октября 2002 г.

Дорогой Степаныч, здравствуй!

Отвечаю сразу, заранее извини за сумбур и «всё в кучу». Жена в запое, дежурю, пока Серёга в институте на рекламу учится или говорит, что учится, а сам сидит в интернет-кафе и дожидается, пока кончатся лекции… И мать и сын – моя беда. И я тяну эту лямку, пока не выроют ямку.
Идеи твои хороши сами по себе, но:

1. Икону нельзя писать без благословения. Здесь целая сложная разрешительная система. Далеко не всякий живописец получает такое разрешение… Икона это не картинка, и срисовать её просто так – дело решительно не позволительное – здесь строгости необычайные.
2. Вторая задача проще, и нарисовать «Исток-речушку» было бы, конечно, здорово.

Сегодня позвонил Кирьянов и доложил, что храм стоит уже под купол… крышу закрыли, перешли на звонницу, но у нас там, в Быстром, целая трагедия – сняли старого батюшку… Какие-то три бабы написали на матушку, что она организовала какую-то секту (кружок, где она советовала очищаться клизмой, она сама по образованию врач – физиолог – терапевт). В общем, целая кутерьма. До этого в местной газете появилась статейка «Мышиная возня вокруг храма», где говорится, что Золотухин строит себе памятник. Да за свои деньги я хоть мавзолей себе могу построить, ну… Бог с ними… Я думаю, это кому-то не дают покоя деньги… как так – на счету нуль, а церковь поднимается…
Витька Ащеулов замечательные твои фотографии мне передал… ТАКОГО БЫ ТЫ мне и нарисовал себя…
Вообще надо сказать тебе, Степаныч, - тупик у меня образовался в жизни. Бросить Тамару Бог не велит, ну куда я её дену, болезную и несчастную, ну куда… жалко её до смерти.
И Бэби держу, ей и замуж надо, и рожать надо… А она без меня не может – я у неё и за отца, и за мужа, и за сестру, и за брата. Петля с Тамарой меня бьёт по рукам – ничего не хочется делать, тупо зарабатываю деньги, кормлю детей и внуков… Нет, я не жалуюсь, я немножко тебе в жилетку скулю. Был у Светки Шматовой… что за жизнь она прожила с Генкой?! Оказывается, ей давно удалили одну почку, сейчас желчный… операция… И телефон – месяц как короткие гудки – занято, занято, занято…
Слава Богу, есть у меня театр и сцена, и от игры я не устаю и в том нахожу спасение.
Храни тебя Господь, мой дорогой человек.
Пиши мне чаще…

В. Золотухин.

Ездил я тут по своей инициативе к Есенину в Константиново… Четыре куста жасмина посадил… прочитал в Музее «Анну Снегину». Хорошо на душе.


100. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы на Алтай, в с. Б. Ключи, написано голубой пастой)

3 ноября, 2002 г.

Здравствуй, дорогой мой Степаныч!

Получил твоё горькое письмо давно, всплакнул над ним… помянул Валентину Ивановну, погоревал над житейскими недоустройствами твоими… собрался было утешить тебя маленько… да запила Тамара, сильно разбилась… подбородок разорвала… кровища… и пр. Пришлось вызывать тёщу, с которой они лаются, не приведи Господь… ночевать по норам… А в это время репетирую я две премьеры сразу – роль Кина IV в театре Антона Чехова и у Любимова, то бишь у себя на Таганке – Юрия Живаго в новой редакции спектакля «Доктор Живаго»… Вчера тёща уехала. Тамара завязала. Я дома… жизнь налаживается. Ирина в мюзикле «Норд Ост» сыграла и спела блестяще, её хвалят, а я и рад…
Я задумал купить в Б. Истоке дом, может быть, туда снова переедет Вовка из Междуреченска… церковь я всё равно построю, тем более объявил, что похоронят меня там… в Б. Истоке, так что мой вечный приют известен тоже, и, похоже, мы не шибко далеко друг от друга лежать будем… А пока надо сыграть Живаго и Кина. Мир-то, Степаныч, ёбнулся совсем… гляди, что творится… В Америке паника, она скоро и к нам скользнёт, стоит появиться – не приведи Господь – конвертику с сибирской язвой… Так что… 17-й год – это ещё не был конец света… Да, может, и это не конец… Но очень похоже… И ты прав, когда написал… «счастья тебе, раз Бог послал, пользуйся»… Спасибо тебе за понимание и благословение нас.
Были мы у тебя с Ириной, оказывается.
25 июля, в день смерти Володи… Впопыхах, второпях… я только вспомнил на обратном пути в машине… Гастроли наши по Алтаю получились удивительно замечательные… Свет неслыханной теплоты, чистоты и музыкальности исходил от Ирины… от нашей с ней «Анны Снегиной» Есенина… Люди нам были благодарны… Люди соскучились по классическому романсу… русскому… которые исполняла Ирина.
В общем, я доволен, что показал ей Алтай… - мою родину… Она ведь в Быстром Истоке побывала, и братьев моих узнала… и пр.
А о жизни… Я мечтал стать актёром – я им стал. Я знал и знаю счастье любви, счастье деторождения… счастье – творчества… Я не знал только счастья дружбы… Наша с тобой жизнь… вернее, ты в моей жизни – счастье, удача, странное на всю жизнь везение, хотя всё это – херня словесная… Ни одно определение не подходит, и лучше, как – поводырь – не скажешь. И не надо.
Храни тебя господь, люблю тебя всегда, и помню.
Твой фоминёнок – Валерий Золотухин.

P. S.
Привет, конечно, твоим ребятам. Пусть их Бог хранит, также и внуков твоих.


101. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы на Алтай, в с. Б. Ключи, написано чёрными чернилами)

Но главное, я попал в соучастники великого преступления (в котором участвует и Зыкина, и тут я с тобой категорически не согласен) – развратителей вкуса, разносчиков заразы – пошлости.

Обнимаю – твой В. Золотухин.


102. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы на Алтай, в с. Б. Ключи, написано светло-чёрной пастой, на «изнанке» листа – статья Н. Симоновой «Да здравствует Нью-Быстрый Исток», послано 19 декабря, пришло в Новоалтайск 30 декабря)

5 декабря, 2002 г.

Здравствуй, дорогой Степаныч!

Ты у меня один остался, кто мне пишет ещё и кому я ещё пишу. Ну, что… Вот и схоронили мы Матрёну Федосеевну в Междуреченске. Летал я туда со старшим, Денисом. Была у меня мысль или, скорее, порыв – похоронить её в Б. Истоке, но она всё последнее время говорила, чтоб рядом с отцом… - так мы и сделали. И если перевозить – так их надо вдвоём… И дорога в Междуреченск стала длиннее до бесконечности. И если место встречи осталось где ещё, так это Быстрый Исток… Там теперь… будем съезжаться оставшейся роднёй. Так, собственно, и было, если ты заметил, последние годы. Сейчас заказываю колокола на храм. Звонница из семи колоколов. Самый большой будет весить 148 кг… и слышно его будет на всё село, и дальше. Радость у меня какая? - Тамара вышла из запоя. Огорчение у меня какое? – Серёжа бросил институт, не проучившись и полгода, и деньги 800 долларов – улетели… Хорошо – не за год я заплатил. Денис к концу декабря ждёт прибавления, и это будет пятый. Играю в театре, тупею от быта, от мелких, но необходимых забот… Тяну свою лямку. Из Барнаула мне сообщили, что вне зависимости – от моего мнения, от того, что жив ли я ещё или нет – в Б. Истоке будут делать музей… И я так понимаю, что экспонаты они уже давно собирают…. И гармонь Фомина окажется в этом музее… И многое другое. Я не очень сопротивляюсь этому, потому что здесь это никому не нужно, а после смерти – просто хлам… Я обнимаю тебя, мой дорогой человек и учитель. Храни тебя Бог.

Твой – В. Золотухин.

_________________________________
На обороте письма за 5 декабря 2002 года – ксерокопия статьи Н. Симоновой «Да здравствует Нью-Быстрый Исток», напечатанная в газете «Ударник труда» за 30 августа 2002 г.

Точка зрения

ДА ЗДРАВСТВУЕТ НЬЮ-БЫСТРЫЙ ИСТОК

Хватит! Надоело! Ну что это за мышиная возня вокруг возведения храма в Быстром Истоке?! Неужели это самая насущная необходимость в селе и районе?
Чья это идея? Нашего народного земляка Золотухина? Он надеется остаться в истории, как строитель храма «имени В. Золотухина»? Так ведь это его проблема! А отношение населения района к этой его «священной затее» наглядно продемонстрировало посещение зрителями благотворительного концерта, данного нашим земляком. Ведь очень широко разрекламировано, на что именно пойдут вырученные от этого благотворительного концерта деньги. И народ откликнулся! На концерт пришло около двухсот человек! Это даже не смешно!
Конечно, В. Золотухина можно простить. Он давно «столичная штучка» и не представляет насущных проблем своего родного села и района. Но вот позиция местных слуг народа и других затейников того же рода вызывает, мягко говоря, недоумение.
Руководители края, района, предприятий выделяют на превращение Быстрого Истока в Нью-Васюки немалые деньги. Да ладно бы вкладывали в этот пресловутый храм свои личные деньги. Это была бы проблема их веры! (Поверьте, против ЛЮБОЙ веры я ничего против не имею!) Так ведь вкладывают деньги из бюджетов края, района, предприятий и т. д. Господа хорошие, если вы таким Макаром пытаетесь замолить свои грехи, то, смею вас заверить, такая «благотворительность» не зачтётся вам Богом. Это не вера, это фарисейство и следование за не одобряемой Святой Церковью модой.
В то же время, чтобы отправить наших ребят-милиционеров в Чечню, районный отдел милиции «идёт в народ» с протянутой рукой.
А проблема школы в райцентре! Мало того, что осталось одно здание на две школы, да и то разваливается. Воды в школе нет, полы на первом этаже и в спортзале сгнили. Того и гляди, произойдёт массовый несчастный случай с детьми.
А условия работы преподавателей! В школе нет реактивов для преподавания химии, нет физических приборов, нет спортинвентаря, нет… Этот список, к сожалению, можно продолжать до бесконечности.
Широко разрекламировали, что в школе установили новый современный компьютер (по Президентской программе). Да ведь это всё равно, что поставить антикварный гарнитур Людовика 15 в сортире!!!
А демографическая проблема в районе! Население сокращается! Нет работы, и не предвидится! В сёлах вместо сеялок выпускают в поле металлолом тридцатилетней давности!
Так для чего строится в Быстром истоке храм?
В любой краевой сводке по производству сельхозпродукции наш район занимает одну из последних строчек. Так может быть, храм строится для того, чтобы хоть таким образом прославить наш район?
А может быть, строительство храма затеяно для того, чтобы была вместительная паперть, на которой будут стоять с протянутой рукой и собирать подаяние безработные, милиционеры, учителя, врачи и…?

Н. СИМОНОВА

с. Быстрый Исток


103. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы на Алтай, в с. Б. Ключи, написано чёрной пастой на обороте ксерокопии статьи В. Шмонина «Всем миром», напечатанной в газете «Ударник труда» за 1 октября 2002 г. с фотографией строящегося храма Покрова Пресвятой Богородицы в Быстром Истоке)

С 9 декабря по 17 декабря мы, театр в Японии.
С 20 по 23 декабря
мы с Беби в Германии.
Привет тебе от неё.

В. Золотухин.


______________________________________
На обороте записки – ксерокопия статьи В. Шмонина «Всем миром», напечатанная в газете «Ударник труда» за 1 октября 2002 г.

ВСЕМ МИРОМ

Прихожане, да и просто мирской люд района, с изумлением наблюдают, как стремительно ввысь поднимается строящийся в Быстром Истоке храм Покрова Пресвятой Богородицы. С вопросом об этом строительстве мы обратились к Виталию Дмитриевичу Кирьянову, который на этом объекте бывает ежедневно. Вот что он нам рассказал:

- Многие не верили в наш успех, когда строители весной уложили первый ряд сруба. Думали будет, как всегда…
Однако нам удалось за истекшие 3 месяца возвести 2 этажа церкви, установить трапецию под купол (третий этаж) и к 14 октября – ко дню Покрова Пресвятой Богородицы с Божьей помощью уложим кровлю второго этажа и накроем третий. Постараемся к концу октября накрыть и звонницу. На 2003 год останутся отделочные работы, установка купола с крестом. Зима будет периодом интенсивной заготовки и обработки стройматериала, в том числе и отделочного.
Успех нынешнего строительного сезона стал возможен благодаря удачно подобранным строителям, их мастерству и слаженности, всем прихожанам, активно помогающим святому делу. Конечно, «главную скрипку» на стройке играл и играет наш замечательный мастер – золотые руки, наставник молодых плотников, ветеран ВОВ Николай Кузьмич Клепиков. Кстати, в эти дни старый плотник отмечает свой очередной юбилей – семидесятипятилетие. Примите, Николай Кузьмич, наши сердечные поздравления, наш низкий поклон и благодарность за Ваш благородный труд.
Новый храм – это наше искупление, это наш памятник духовности и возрождения русской культуры.
Хотелось бы напомнить читателям районной газеты, в том числе и нашим оппонентам, что храм строится не на государственные средства, а на пожертвования людей, и в первую очередь нашего, не побоюсь громкого слова, великого земляка – Валерия Золотухина.
Да поможет нам Господь! Спасибо и поклон всем за посильную помощь и поддержку.

Записал В. ШМОНИН.
На снимке: строящийся храм.
Фото В. ВАЛУЙСКИХ.


104. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы на Алтай, в с. Б. Ключи, написано чёрной пастой, на ксерокопии фотографии с видом строящегося храма Пресвятой Богородицы в Быстром Истоке)

Вот так храм выглядит на 5 ноября, 2002.
На цветной фотографии, под снегом – красота необыкновенная! Хоть не достраивай…

4.12.02.
В. Золотухин.


105. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы в Алма-Ату, написано чёрными чернилами)

27 февраля, 2003 г. Театр на Таганке, репетиция

Здравствуй Степаныч! Здравствуй, дорогой!

Откладывал, откладывал, собирался. собирался… Весь месяц – февраль с болевыми приступами Тамара лежит в больнице, в той самой, где ей желудок откромсали… И вот сегодня ей, кажется. выкинут ещё и желчный пузырь… Дай Бог, чтоб не увидели, когда разрежут – чего хуже. Я варю еду ей, сушу сухари… и делаю напитки… Сегодня утром по телефону она сказала перед операцией: «Думай о чём-нибудь хорошем, тогда мне будет легче…» Думать о хорошем – не получается!
Жену Дениса звать Алла, матушка Алла, по отцу – Андреевна, по фамилии Байдак. 25 декабря она разрешилась сыном Никоном. Твоей картинке она будет рада. Девчонки у неё, особенно средняя – Танька – хорошо рисуют красками.
Насчёт – кому я нужен мёртвый и где быть похороненным… В письме к Патриарху, опубликованном в книге «Банька по-чёрному» я как бы проболтался и завещал свой труп Родине… Поэтому пусть сами разбираются, когда час пробьёт. Я как-то не слишком уповаю на своих внуков… Пример – А. Соболев – в Смоленском меня больше устраивает – раз в год, когда едут все к Шукшину, заезжает к нему и к этой июльской дате могилу чистят, подновляют… и речи говорят. Нормально. А внуки? Будут помнить – приедут, не будут – и на Ваганьково не придут.
В мае этого года, где-то с 5 по 15, я намереваюсь быть в Барнауле, репетировать Луку в «На дне», в ТЮЗе… а потом сыграть спектакль в Б. Истоке… Если всё срастётся, я и к тебе загляну и заберу картинки твои, коль готовы будут.
Бэби* получила приглашение от мирового режиссёра Сузуки работать в Японии – пока контракт. На три месяца… апрель – май – июнь, – будет играть Роксану в «Сирано де Бержераке».
Серёжа ни хрена не делает – не учится и не работает, свою девушку кормит на деньги отца. И что делать с ним – не знаю. Хоть дома сидит у компьютера, и то слава Богу! И к матери в больницу ходит.
Храни тебя Господь…
Молюсь за тебя, привет соседям.
Твой В. Золотухин.

__________________________
* Ирина Линдт.

__________________________

На обороте письма за 27 февраля 2003 года – ксерокопия статьи Юлии Пчелиной «Золотухин строит храм».

Мой храм

ЗОЛОТУХИН СТРОИТ ХРАМ

Известный актёр Валерий Золотухин, помимо того, что снимается в кино и играет в спектаклях театра на Таганке, занимается ещё и «книжным бизнесом». Уже несколько лет Золотухин пишет книги, которые сам же и продаёт в родном театре.
- Я даже шучу по этому поводу: «Утром пишу, днём издаю, а вечером – продаю. Правда, мой рынок – театр на Таганке, так что мне легче, чем обычным книготорговцам. У меня товар расходится хорошо. Во-первых, из рук автора, а во-вторых, сразу с автографом и напутственными словами».
Этим бизнесом актёр занялся. чтобы наскрести денег на строительство храма в своём родном селе Быстрый Исток в Алтайском крае. На некоторых книгах Золотухина даже указано, что вырученные от продажи средства пойдут на строительство этой церкви. Идея подарить родному селу храм появилась у актёра давно. 11 лет назад он организовал на родине православную общину, открыл счёт в банке и самолично сделал первый взнос – перечислил весь гонорар за книгу «Вдребезги». Этого хватило на закладку фундамента Покровской церкви. А потом грянула перестройка.
- Голый фундамент простоял 10 лет, рассказывает Валерий Золотухин. – Я собирал деньги, но из едва хватало, чтобы покрывать расходы на существующую в селе временную церковь. Хотя, церковь – это громко сказано. Скорее, молельный дом, потому что приход находится сейчас в гнилой развалюхе, которую мы содержим.

Дар

Надежды на то, что настоящая церковь в селе Быстрый Исток всё-таки появится, Валерий Сергеевич не терял. Год назад он обратился за помощью к народу с экрана телевизора. Строительство возобновилось. Правда, от идеи возвести каменную церковь – пришлось отказаться – слишком дорого. Решили строить деревянную.
- Этим летом случилось одно очень важное для меня событие. Ко мне пришли два брата, по нашим понятиям иноверцы, и дали мне наличными 300 тысяч рублей. Сказали, что уважают чужую веру. Их дар пришёлся как нельзя кстати, на эти деньги мы покрыли крышу. Месяц назад был в селе, церковь, даром, что деревянная, но выглядит! Особенно под снегом! Такая красотища, я даже пошутил, мол, впору оставлять всё, как есть, не достраивать. Храм, можно сказать, уже поднял, но чтобы довести дело до конца, года два ещё нужно. Сейчас ищу деньги, чтобы установить котлы отопления. Люди, конечно, помогают, но по большому счёту, рассчитывать нужно только на себя. И на книги. Но отступать поздно, раз уж взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Сын

Большинство представителей рода Золотухиных – люди верующие. Валерий Сергеевич очень гордится своим старшим сыном Денисом. Он – священник, служит в храме Успения в Видном.
- Односельчане очень хотят, чтобы мой сын переехал в Быстрый Исток, стал священником Покровской церкви. Кстати, в семье сына вот-вот должен родиться пятый ребёнок. Так что я уже четырежды дед! Представляете, пятерых детишек поднять, обуть, одеть, прокормить. И мне кажется, что если он с семьёй поедет в родное село – ему там будет проще. К тому же это было бы здорово – оттуда родом я, его отец, там корни наши золотухинские, и мне кажется, он принёс бы селу большую пользу.

Валерий Золотухин обращается к читателям журнала «Чудесная неделя с ТВ» с просьбой помочь ему завершить благое дело. Пожертвования на строительство Покровской церкви в селе Быстрый Исток можно отправлять на расчётный счёт:

Быстрый Исток ОСБ 7117
Счет № 407038108021160000031
ИНН 2237001386
БИК 040173604
Корю счет 30101810200000000604
АЛТАЙБАНК СБЕРБАНК РОССИИ
г. Барнаул

106. Валерий ЗОЛОТУХИН – Владимиру ФОМИНУ
(из Москвы на Алтай, в с. Б. Ключи, написано чёрной пастой)

6 апреля, 2003 г. Театр на Таганке, репетиция.

Дорогой Степаныч!

Мы можем с тобой увидеться… раньше. В Быстром Истоке, в больнице от рака поджелудочной железы умирает мой брат – Иван Сергеевич. Не отпускают нас напасти. Тамара, слава Богу, дома. С того света вытащил её опять тот хирург, что в 1984 году оттяпал ей ? желудка, а теперь выбросил желчный (камни аж в нижнем «тазу» оказались)… Два месяца я мотался с кастрюлями – слава Богу – выручали повара в театре – варили, протирали… слава Богу – вовремя купил я подержанную японку «Тайоту», и она возила меня безотказно и в лёд, и в снег, и в грязь, и в туман, слава Богу, за операцию и хороший уход в этой клинике. Не взяли с меня ни гроша… и т. д. Теперь Кирьянов звонит мне два раза на сотовый – обстановку докладывает… А колокола, между прочим, уже в Быстром Истоке… И опять мне пишут, что люди из села Быстрого уезжают… хорошие специалисты… и что опять нависла угроза слияния с другим районом, и опять разговоры, что уже не подняться Быстрому никогда, или – на нашем веку – точка. Хорошего мало – но жить надо, зарабатывать надо, кормить внуков надо… Да много чего надо. И не хрена ныть, прости Господи! И смотря как на всё посмотреть… Вот Вас. Вас. Розанов смотрел так: «Родила червяшка червяшку. Червяшка поползла. Потом умерла. Вот наша жизнь». Как не согласиться?! Вся философия. Как бы… вся. Ан нет. У человека есть надежда. И мне ближе Высоцкий, когда говорит: «…если вдруг докажу, даже с пеной у рта, Я уйду… Но скажу: «Нет, не всё суета». А – внуки, а – любовь, а – музей? Конечно – суета! И всё-таки, пока дышится – упирается человече.
Храни тебя Господь, друг мой, учитель мой.
Пиши, не откладывай. Мы – люди.

Твой – В. Золотухин.

P. S.
Нижайший поклон тебе и привет нежнейший от Бэби. Она скоро в Японию улетит по контракту, если пневмония не перекроет границу.


----------------------------------- Начало новой страницы -------------------------------------------------

 

Навстречу юбилею Валерия Золотухина. Круг чтения Валерия Золотухина
__________________________________________________________________

Валерий Золотухин

Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты.
Человек есть то, что он ест?
Человек есть то, что он читает (какую духовную пищу он ест)...
«Эолова арфа» предлагает своим читателям
составленную Татьяной Николиной
подборку выдержек из книг Валерия Золотухина,
которые скажут читателям о том,
что читает Валерий Золотухин
и как он воспринимает то, что читает,
и помогут всем нам лучше понять
такое чудесное и единственное в своем роде
явление нашей литературы и нашей культуры, как Валерий Золотухин,
его человеческую и творческую сущность.
Нина Краснова.
9 декабря 2010 г.

ВАЛЕРИЙ ЗОЛОТУХИН – БИОГРАФИЯ ЧТЕНИЯ

Литературные произведения и авторы,
упоминаемые в книгах Валерия Золотухина
«Таганский дневник», «На плахе «Таганки», «Таганский тупик»

«Обычно, когда пишут биографии,
изучают чье-то творчество,
совершенно не учитывают
биографию чтения писателя».

Андрей Битов

1966 - 1987

А начну я писать свое предисловие такими словами: «Федору Фомичу Кузькину, прозванному на селе «Живым», пришлось уйти из колхоза» – так начинается великая повесть Бориса Андреевича Можаева и моя роль в великом спектакле, многострадальном, трижды закрытом, но...

Но продуман распорядок действий
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.

Этой строкой из «Гамлета» заканчивается моя роль в спектакле «Живаго».

***
Олеша пишет, что всегда что-нибудь хотел сделать, что-то должно было свершиться, что-то он сделает и все будет в порядке...

Вот я кто – графоман, этот термин я вычитал у Олеши.

У них отличные ручки. Такими ручками можно еще раз написать «Маленького принца».

18.03.66 Венька ругает А. Цветаеву <...>, а мне нравится, по-моему, очень здорово написано и пахнет Русью, но не тележной, а Русью лучших ее представителей из интеллигентов. Напоминает Бунина.

29.03.66 <...> От чтения хорошей литературы я получаю наслаждение прямо-таки плотское, что раньше не происходило со мной.

***
«В браке все зависит от женщины», - кажется, сказал Экзюпери, но кто бы ни сказал, он наверняка был женат, и кто с этим не согласен, обратитесь ко мне, я объясню.

11.06.66 Гагры связывались с Кейптауном, с тавернами, с публичными домами и почему-то с Мопассаном.

5.11.66 Читаю Платонова «Фро» – но после него не хочется писать, тратить попусту время, так здорово, просто давит.

6.02.67 Любимов. <...> в Брехте можно выплыть только вскрывая социальную суть, жизнь <...>.

10.03.67 Пушкин никогда не стрелял первым на дуэли.

10.04.67 Мы были c Николаем у гениального российского писателя Можаева Б. А. дома.
– Кто из писателей вашего поколения достоин уважения, кого вы цените?
– Солженицын... Великий писатель... некоторые места в романе написаны с блестками гениальности... большой писатель... Афанасьев, Белов. Сейчас появились серьезные писатели.
– Как вы относитесь к Казакову?
– К Юрке?.. Хороший писатель, очень хороший...
– Как вы относитесь к Толстому?
– Как к нему можно относится? Это бог... надо всеми... Но для меня еще к тому же его философия – моя религия.

12.04.67 Обсуждение «Послушайте» в Управлении.
– Дайте ему (Маяковскому) хоть после смерти договорить. – Шкловский.

23.05.67 Читаю о Достоевском.

27.05.67 Залпом глотнул Катаева, здорово, просто здорово <...> .
<...> Потом подчитаю Казакова, Можаева <...>.

5.06.67 Бунин говорил: «Воробей хорошо... Опишите воробья, но так, как никто до вас, как вы его воспринимаете». И Толстой говорил: «Нечего писать? Вот и напишите, что вам не о чем писать».

30.06.67 Вчера был у Романовского. Лера в больнице. Читал дневник ее брата, письма из тюрьмы. С 35-го года вел дневник по 1942.

16.07.67 Петрович вышел с палкой в халате, кое-еле-как. <...>
Поговорили о разном, больше о времени, о событиях на политической арене, о нашей судьбе в зависимости от изменений наверху.
О письмах Солженицына, Владимова, Вознесенского <...>.
О «Герое».

11.09.67 Любимов: «Я и другие умные люди считают поэму «Пугачев» лучшим, что сделал Есенин».

2.10.67 Мать Целиковской: « <...> И читайте, как можно больше читайте хороших книжек. Аксакова читали, «Детство Темы», читайте, читайте <...>».

22.10.67 Какое-то просветление на сердце. От того ли, что утро легкое, теплое, осеннее, но не промозглое, не колючее. Или от сознания, что думать начал за мировые проблемы, читая Достоевского, ведь и критиковать могу и не согласен кое с чем, а стало быть – уж и умнее кажусь, во всяком случае с ним-то на одной ноге, хоть и по вопросам умственным.

9.11.67 Вдруг в купе заходит, странно улыбаясь, женщина в старом синем плаще с чемоданчиком и со связкой книг Ленина («Философские тетради» и пр.).

7.12.67 «Война и мир» – это прекрасно, но я не могу жертвовать своим сном, лучше я прочитаю его за полгода в метро.

17.12.67 Всю ночь хотел встать и дочитать, проиграл ли Ростов Долохову 43 тысячи или уступил ему Соню. Сам стал придумывать за Л. Н., боже, что за книга!

24.12.67 Читаю про Орленева, любопытно написано Мгебровым, сама форма мемуара любопытная, вольная, свободная и оттого легко воспринимаемая, с каким-то настроением, отвлечением, как роман или полевой букет, где много всяких трав, блеклых цветов, запахов и оттого – живого.

2.01.68 Я читаю «Войну и мир», боже, что это за книга, я стремлюсь к ней, как на свидание с любимой, какое гармоничное произведение, от него никак нельзя устать, оно все время держит тебя, увлекает. И как же так можно было уметь написать?
Я ничуть не жалею о том, что раньше не читал, можно было испортить все впечатление, оттого, что не понял бы так, не жадничал, как теперь, не жалею. У каждого свой час прозрения, пусть это случится со мной на «Войне и мире».

20.01.68 Достать Библию и Евангелие обязательно. Идеей этой живу и питаюсь.

9.02.68 Романовский. Ты изо дня в день, изо дня в день упорно производишь литературную макулатуру. Для чего, что ты хочешь сказать? Зачем?! Возьми Толстого...
Может быть, он и прав. Я уже думаю о себе по привычке, что я могу что-то, что-то есть мне сказать, что будто бы и право мне кто-то дал на писание.

2.03.68 Прочитал половину книги Солженицына «Раковый корпус» (вторую пока не достал) и задумался. Здорово написано и о том, что надо сейчас, как говорится, в точку попал.

4.03.68 Отвлекся на «Раковый корпус», сейчас читаю письма Солженицына.

6.03.68 Прочитал книжку Солоухина «Письма из Русского музея». Любопытная книжка, отрадно, что кто-то может иметь свои мысли, свое собственное мнение, довольно резкое и непривычное и что мнение может быть напечатано. Книжка благородная, страстная, очень и очень приятная.

10.03.68 Высоцкий давал читать свой «Репортаж из сумасшедшего дома».

13.03.68 Вечером и ночью читал «Дворянское гнездо». <...>
Верно Толстой подметил: «Отчего такая уверенная интонация, наглая в глупых людях – оттого, что иначе их никто бы слушать не стал».

16.03.68 Наконец-то получил Евангелие.

16.03.68 Надо выписать кое-что из дневника Л. Н.:
«Разумной убежденности никогда не бывает полной. Полная убежденность бывает только неразумная, в особенности у женщин».
«Отвечай добром на зло – и ты уничтожишь в злом человеке все удовольствие, которое он получает от зла».
«Смысл жизни только один: – самоусовершенствование – улучшать свою душу. Будьте совершенны, как Отец ваш небесный».
«Женщины употребляют слова не для выражения своих мыслей, а для достижения своих целей».
«Только бы себя не любить, себя, своего Л. Н. и будешь любить и Бога, и людей. Ты зажжен и не можешь не гореть, а горя, будешь зажигать других и сливаться с ними огнем. Себя любить – значит, жалеть свою свечу и тушить огонь». <...>
«Не заботься о завтрашнем дне, ибо завтрашний позаботится сам о себе, довольно для каждого дня своей заботы...» Е. от М. гл. 6.

24.03.68 Я думаю, что поездка в деревню с Можаевым 18 февраля еще много раз будет записываться в мои тетрадки. Непосредственно, сразу много не запишешь, да и вроде и некогда и такого срочного для записи нет, а как проходит время и отдаляется событие, оно компонуется, распадается на звуки, слова, мысли по поводу, запахи, действия и становится прожитой жизнью – это уже было – символ, событие превращается в символ, случившийся в моей жизни. А символы в памяти держатся до конца дней. От события сохраняется ощущение, настроение – делается либо хорошо, либо неприятно, либо весело, либо грустно.

26.03.68 Шифферс делает пьесу по «Подростку».

27.03.68 Последние три дня перечитываю Булгакова «Мольер»... Почему я не помню ничего из этого романа, я читал его всего 5 лет назад.

29.03.68 Читаю снова Толстого. Он помогает мне. Огромное наслаждение доставляет чтение его дневника: от самых незатейливых и много раз повторяющихся деталей до гениальных обобщений, мыслей, постоянная внутренняя огромная работа над собственным «Я». Он сам – религия.

30.03.68 Начал читать «Подростка».

1.04.68 Экзюпери не бросил летать, как занялся литературой, совершенно чужим делом.

13.04.68 Читаю «Исповедь» Толстого. «Подростка» пока бросил.

30.04.68 Я читал Евангелие, изучал Толстого, Достоевского, и были эти два месяца наполнены прекрасной духовной пищей, у меня появилась любовь к размышлениям серьезным и привычка к умственной работе за столом. Это одна из главных причин, которая остановила меня от поступления в лит. институт, я хотел искусственно заставить себя образовываться, а теперь понял, что могу это делать без посторонних влияний, без нарочно созданных условий, сам, за книгой, за столом... ведь важно от этого самому получать наслаждение, а не обязательства перед другими похвалиться ученостью своей. И рад в себе этой маленькой победе. Нет ничего приятнее, как побеждать самого себя.
Еще такое решение пришло от прекрасной, истинной заповеди: не думай о завтрашнем дне, хватит для каждого дня своей заботы, так и я: нет у меня другого дела, как на сцене, я призван в мир исполнить там Его волю, и не надо противиться этому, а делать свое дело с радостью и легким сердцем. А коль случится несчастье, так если веруешь, Он и в нем тебя не оставит и направит коленки твои по угодной ему дороге. И потом: нельзя объять необъятное. Это уже Козьма Прутков, но он прав по-своему.
Я научаюсь не суетиться и даже изобрел афоризм: кто не суетится, тот никуда не опоздает.

12.05.68 «Все в мире доброе рождалось от любви». Шекспир.

14.05.68 «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка», – это уже Лермонтов, но что поделаешь, когда лучше и точнее сказать не придумаешь.

17.05.68 Я увлекся «Подростком», месяц не читал, вышел из круга Кузькина и – пожалуйста, – где начинается у него поиск Бога – это и мне интересно и вообще – по-общечеловечески, так сразу и хорошо и полезно, и он это гениально умеет делать, это в «Братьях» лучше всего. Ох, сильно! Ох, блеск!

18.05.68 Вчера был на «Трех сестрах».

21.05.68 Дочитал «Подростка», ужасно хорошо, просто гениально.
Надо дочитать Достоевского и пытаться что-нибудь сыграть из него.
Бердяев. О Хомякове. Об обществе и государстве.

21.06.68 Мне сегодня 27 лет, господа присяжные заседатели. Лермонтовский возраст, когда гений должен проявиться.

30.06.68 Перечитывал Солженицына «Матренин двор». Здорово, прямо гениально. И не хочется писать самому, до того ловко. Но после Толстого хочется писать.

8.09.68 Что, если выучить Евангелие наизусть? Давно думаю над этим, только хватит ли меня на этот подвиг? Попробую.

14.11.68 Я почти ничего не читаю, это плохо, я забыл Бога – это просто ужасно. Завтра читка «Матери».

25.11.68 Какие-то хорошие мысли сегодня проведывали. Это от того, что умную, хорошую книгу читаю – 9 т. Бунина о Толстом. И вот я думал, что жил Паустовский в одно время со мной. Я снимался в Тарусе, когда он жил там, я видел его дом издалека, хотел пойти к нему, постучать в ворота, посмотреть на него, услышать голос и не сходил.
<...>
Андрей Вознесенский. Ужасно плохо мы знаем поэзию современную. Но ведь признано, что в этой поэзии он бриллиант. И часто бывает у нас в театре, года полтора назад читал стихи новые в «Антимирах», книги дарит свои новые каждый раз с автографами. Мне написал: «С радостью за Ваш талант». Мы запоминаем каждую встречу с ним, ловим каждое слово. <...>
«Надо и в писании быть юродивым». – Толстой. У каждого свое Астапово.

28.11.68 Бунин о Чехове.

30.11.68 «Можно писать о яблоне с золотыми яблоками, но не о грушах на вербе», – мысль принадлежит Гоголю, вычитал у Бунина.

13.12.68 Читаю Бунина и уже хочу писать под него.

7.01.69 Пушкин, идучи на дуэль, отдавал распоряжения по журналу, ничем его дневной распорядок не нарушался.

17.01.69 Теперь я читаю «Идиота».

24.03.69 Читал я в эти дни Лескова «Житие одной бабы». Гениально до слез. Как это я опять пропустил, вернее, чуть было не пропустил такого гениального русского писателя. Вот язык. Можаев наверняка изучает Лескова и держит его за настольную книгу, за словарь, за энциклопедию. Я буду делать то же самое.

28.03.69 Евтушенко читал свою новую поэму.

31.03.69 Пиши обо всем. О чем угодно – все пригодится. Так работал Толстой.

5.04.69 Читаю Нестерова и учусь у него писать. Снова запоминаю мысли, выражения. Какие люди, да это «возрождение» российского искусства было.
Надо учиться, учиться, учиться. Учиться красиво рассуждать, красиво мыслить и четко выражать словом свои наблюдения. А наблюдать необходимо глубочайшие, тончайшие корни явлений и именно – сегодняшний день, тебя встречающий. Он (Нестеров) абсолютно прав, говоря, что книги дают нам урок прошлого, настоящее же мы должны отыскивать, понимать и изучать сами, только в этом случае мы можем быть на уровне.
И мне почему-то стыдно стало за свои дневники – день ото дня я занимаюсь бытописанием собственного угла.

3.05.69 «Начитался «Евангелия», ты Джека Лондона читай или посмотри внимательно несколько раз «Великолепную семерку», вот каким мужчина должен быть».

29.06.69 Буду как Толстой. Все, решил.

25.06.73 «Я верю, «уж близко, близко время», когда я буду держать в руках книжку твоих стихов, и я буду такой же счастливый, как сейчас». – Так я написал Владимиру на обложке журнала «Юность».

27.07.73 Венька предлагает «Воспитание чувств» Флобера, главную роль.

16.09.73 С Высоцким мы сейчас много говорим «о проблемах литературы, о путях ее и людях» и пр.

20.01.78 Володя В. читает «Слово» Распутина.

14.11.84 Сколько было пишущей братии вокруг Есенина, Маяковского?.. И только хорошую книгу о поэте написала жена поэта – Н. Мандельштам.

5.01.85 И пусть Журавлев нам прочитает в честь В. С. «Здравствуй, племя...»

1.02.85 Хочу напомнить мысль Беллы Ахмадулиной: дней для скорби у нас в избытке, а праздники редки.

31.03.86 Но... вспомним Марка Твена: «Избегайте тех, кто старается подорвать вашу веру в себя. Эта черта свойственна мелким людям. Великий человек наоборот внушает чувство, что и вы можете стать великим».

10.05.86 Надо действительно загнанного поэта играть – судьбу Осипа Мандельштама.

29.06.86 Странный этот у меня дневник. Я выписываю в него писательские письма. Вот письмо Ю. Нагибина.

4.07.86 Поставил с утра свечку Жану-Батисту Мольеру и Спасителю.

7.07.86. Так мучительно давался мне Мольер... клапан открыл Булгаков, а за ним Цвейг.

Вечер.
Глава 21. От Иоанна.
23. И пронеслось слово сие между братиями, что ученик тот не умрет.
24. Сей ученик и свидетельствует о сем, и написал сие; и знаем, что истинно свидетельство его.
25. Многое и другое сотворил Иисус; но если бы писать о том подробно, то думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь.
<...> Ставлю свечки за упокой души то Мольеру, то Булгакову, то Ванюше Зыбкину.

27.09.86 О профессии надо думать, как о ней думали М. Чехов, Е. Вахтангов – откровенно, честно и всерьез...

3.10.86 Утром в койке шибко горевал, что мне 45, а «Разина» своего я еще не написал, «Калину красную» не снял, «Баньку» не написал и пр.

12.10.86 Виталий Шаповалов. Читал «Печальный детектив» Астафьева, а последнюю вещь Крупина? <...>
Нет, дорогой Шопен, вспоминать я буду и помнить буду. А насчет художественности воспоминаний – ты почитай Мориака, а то так лучше Пруста.

2.11.86 Сегодня в Олимпийском читал Высоцкого с «Нервом» в руке и не был доволен собой и аудиторией.

12.12.86 Демидова получила через оказию письмо от Любимова. Тезисы: <...> Вспоминается А. Т. Твардовский у своей деревенской избы, от которой осталась одна труба печная...

16.12.86 Вот не написал «Матеру» или «Царь-рыбу» – не было возможности, жена болела, ребенок болел, сам пил, и пр.

18.12.86 Приходил Денис. <...> Бунина взял.

18.01.87 Дел хватает... А писать об этом не хочется. И записывать все реплики, достойные кисти Достоевского и «Записок из подполья».

7.02.87 День освящен посещением русского кладбища – Бунин, Тарковский, Коровин, А. Дмитриевич. <...>
Буду читать «Зубра».

8.02.87 И напоминает старуху из сказки Пушкина «Сказка о Золотой рыбке».

10.02.87 Эдик Лимонов!! Язык? Где она нашла там язык? <...> У русского языка нет вчерашнего дня, а если это Ломоносов и Державин, так это превосходно!!
Позорище!!

11.02.87 От «Русской мысли» не могу оторваться <...>. Здесь все по-другому видится, а если продолжительное время побыть здесь, то обязательно белогвардейцем станешь. Максимов написал роман о Колчаке.

17.09.87 Дима. В 8-м классе нам задали сочинение на темы – герои «Поднятой целины» Шолохова и герои-комсомольцы «Молодой гвардии». <...> И я решил выдумать своих героев... Выдумал название «Разведка боем», выдумал автора. В. С. я назвать не мог, но цитаты были из его военных песен и альпинистских...
Дал Диме два тома американского издания. (В. В.)

21.10.87 В руках у нее (Тамары) я подолгу видел книгу о. Дудко «О нашем уповании».

24.10.87 Вот не было литературы, и вдруг появился «Один день Ивана Денисовича».

27.10.87 «Пера я не сложу из-за бытовых пустяков...» О. Мандельштам.
Нобелевская премия присуждена Иосифу Бродскому. Надо составить для Сережи библиотеку современных писателей с автографами. Виктор Некрасов передал мне книжку – автографа нет и писателя уж нет, веселого, выпивающего человека.
Взять автограф у Бакланова Григория Яковлевича.

3.11.87 Гоголь в Риме «Мертвые души» писал.

21.11.87 «Энергичные люди» Шукшина.

24.11.87 Прочитал новеллу Кайюа «Понтий Пилат» - забавный выверт, мучения Пилата.

5.12.87 А я хочу писать не как Шукшин, а как Битов!

7.12.87 Высоцкий – великий поэт, и время уже сказало свое слово.

10.12.87 Сбылась моя мечта и надежда – я получил от В. Распутина замечательное письмо, писанное им, видимо, в хорошем расположении. Книжечку мою он перечитал в первый же вечер на даче.

27.12.87 А книжка «Четыре четверти пути», по-моему, хорошая. Хорошая, что говорить. Будут лучше, но эта хорошая, в ней я много живого кое-где нахожу и слышу. У Говорухина, по-моему, хорошо.

25.12.87 Два подарка – два письми-отклика – Распутина и Шифферса.

1988 - 1999

15.01.88 Битов Андрей – писатель первоклассный. Читаю «Пушкинский дом».

27.01.88 <...> Читала она стихи серьезные, не острые, как у меня, – «Черный человек».

8.02.88 26-го в издательстве «Книга» состоялась премьера книги «Я, конечно, вернусь». Не приглашен.

1.05.87 Днем мы втроем были на Кунцевском кладбище у Эфроса, свежие цветочки поставили в банки. Как-то разглядел я наконец, где он успокоился. С Трифоновым они глядят друг на друга, через могилу – Арбузов.

2.05.88 Читая «Живаго», я понял, светом озарилось сознание, что Губенко не сможет быть главным.

3.05.88 «Утром он встал другим человеком». Как часто я слышу и читаю эту фразу. Вот и у Пастернака прочитал. А я-то думаю, почему каждый день я скорее хочу лечь спать. Да потому, что что так скорее придет утро, то самое утро, когда я проснусь другим человеком. Как я хочу проснуться однажды другим человеком. Нет, не молодым и резвым... А просто не ленивым.

31.07.88 И нечего завидовать Тынянову – сказано о тебе «хвост кометы Шукшина», и удовлетворись.
«Арабский конь быстро мчится два перехода, и только. А верблюд тихо шествует день и ночь». Саади. «Гюлистан».

2.08.88 Денису написал «Молитву» А. С. Пушкина.

6.08.88 «Возлегши локтем на Кавказ» – это Ломоносов, а «оттолкнувшись ногой от Урала» – это Высоцкий. <...>
У Чивилихина: «Горе от ума» не было напечатано и не увидело сцены при жизни автора, но было «опубликовано» 40 000 рукописных экземпляров. <...>
Взял с собой на изучение в Волгоград «Державина» В. Ходасевича.

13.08.88 Я уже много шлялся по свету и много видел гор – от Магадана до Якутии – Бурятии – Алтая – Кавказа. Но впечатление от гор, скал, осознанное, четкое представление, материально воплощенное, возникает из рассказа Толстого «Кавказский пленник». Все горы оттуда – от Жилина и Костылина, все горы такие, какими прочитала мне о них моя мама.

1.09.88 Денису послал рассказ летописца о Борисе и Глебе.

2.09.88 В книжном магазине стоит огромный кирпич – «Дневники» Н. Д. Мордвинова.

7.10.88 Сапожников Сергей сочинил к басне С. Михалкова «Цепочка» музыку.

11.10.88 Из письма О. Пащенко. «Вейнингер покончил с собой, и в книге есть предчувствие этого страдного конца <...> ».
«Дорогой Юрий Петрович! Целый день хожу со слезами на глазах, и руки мои дрожат от волнения и счастья! Я счастлив, услышав от вас, что надо работать и репетировать в «Бесах».

15.10.88 О религии говорю, размышляю, хожу иногда в церковь, заглядываю в Евангелие <...>.

13.11.88 650 000 – таков объявленный тираж книги Марины Влади с правом переиздания.

16.11.88 Прочитал «Роман летел к развязке» – Ивинская о Пастернаке.

18.11.88 В «Юности» публикация о работе над спектаклем «В. Высоцкий». <...>
Тамара читает письма Набокова, в который раз перечитывает «Дар». Я завидую.

27.11.88 Шевелев Илья Нисонович, профессор из Алма-Аты, прислал мне свою книжку «Афоризмы».

20.12.88 Переписка Маяковского с Брик заставит меня, кажется, полюбить Маяковского и прочитать его. Он нежнейший мужчина. Вся его животно-звериная символика весьма по мне. <...>
Долго перелистывал я книжку у «русского» прилавка. Набокова нет. Много Высоцкого.

29.12.88 Три с лишним часа я кувыркался с большим для себя удовольствием: читал Рубцова, Пушкина.

31.12.88 И 1977 был годом «Анны Снегиной», записи песен и текста, где я каждой строчкой звал Тамару.

12.01.89 На обратной долгой дороге думал о Шукшине, Высоцком, о себе. <...>
В 1973 г. выходит «На Исток-речушку» <...>.

17.01.89 У Астафьева в Овсянке.

18.01.89 В «Правде» письмо против «Огонька» в защиту Бондарева, подписанное Астафьевым, Алексеевым, Беловым, Распутиным, Викуловым, Проскуриным, Бондарчуком. <...>
«Черного» читал с тростью и в белом кашне. Кто в одной программе совместит авторское, личностное, исполнительское, чтецкое, вокальное? Никто.

30.03.89 Любимов: « <...> Когда я прочитал и углубился в «Доктора Живаго», то понял, что я – христианин. И всем, даже жизнью, обязан христианству».

1.05.89 Прочитал 17 страниц Замятина. Что-то могучее и ошеломляющее мне предстоит прочитать. От самой первой страницы – шок.

2.05.89 Не знаю для чего, но Николай очень хвалил мое выступление (стихотворение «Королева», из вагантов) в посольстве.

2.05.89 Богуславской с Вознесенским вместе 1000 лет. В романе «Мы» много Вознесенского.

24.06.89 Принесли книжки, в том числе Алешковского и Оруэлла.

25.06.89 Теперь она читает «Русскую мысль» от листа до листа.

27.06.89 «Очарованный странник».

18.07.89 Арабская пословица у Шаламова: «Не спрашивай – и тебе не будут лгать».

25.09.89 Кто такой Юрий Карабчиевский?! Потрясающая повесть о Маяковском!! И о всех нас.

22.10.89 На Пушкине («Буря мглою...», «Выпьем, добрая подружка...») все старушки в слезы и за платками.

24.10.89 «Ночь в Византии». Что это такое? Я не читал этого романа.

26.12.89 Я живу будущей книгой, будущими «Дребезгами». Шампанское не тронуто. Надо найти письмо Гоголя.

28.02.90 Николай Эрдман «Самоубийца». Идея... А я не самоубийца своего таланта?!

9.03.90 Леонид Каннегиссер, убийца Урицкого, был поэтом.

7.06.90 <...> Мы побывали в храме Креста. На этом месте росло дерево, из которого был сделан крест для Христа. Здесь же могила Шота Руставели, который пришел сюда паломником, здесь написал «Витязя» и по завещанию был похоронен на Святой земле.

17.09.90 Извините, я нарушил традицию Чехова: краткость – сестра таланта.
Любимов: «Я менялся сам, я искал. От Брехта к Достоевскому... не только художественные формы, но и философские воззрения. Бердяев, Флоренский <...>».

1.11.90 Я читаю письма Астафьева и Распутина и дневники свои.

26.11.90 Что бы такое сделать, чтоб прославиться?! Надо что-то написать или прочитать, дочитать надо Битова.

29.11.90 Табаков не выразил восторгов. В свободную минуту спал или в кресле, как Фамусов, или на диване, как Обломов.

26.12.90 Иосиф Бродский, «Мрамор». Вилькин дал читать.

27.12.90 Скотт Роберт Фолкон (1868-1912) – английский исследователь Антарктиды. В 1901-1904 г.г. рук. эксп., открывшей полуостров Эдуарда VII. В 1911-1912 г.г. рук. эксп., достигшей 18.01.1912 Южного полюса (на 33 дня позже Р. Амудсена). Погиб на обратном пути.
Так вот, лучшей книги, чем его дневники, прочитанной мной на Пальчиковом переулке, я не читал.

26.02.91 Сюжет с государственным вознаграждением покоя не дает... Я хочу оказаться опять в этом зале Кремля, только теперь с Астафьевым. Тогда получал Распутин за «Пожар».

19.03.91 Я вижу себя читающим Библию, изучающим Святое писание, разучивающим церковное пение.

25.03.91 В дороге я дочитал Турбина. Кафку осилить нет сил.

7.04.91 «Дана нам красота невиданная и богатство неслыханное. Это – Россия. И глупые дети все растратили. Это – русские». В. В. Розанов, «Мимолетное».

1.05.91 С утра был в Богоявленском соборе, поклонился мощам Серафима Саровского, купил за двадцать пять рублей «Житие Сергия Радонежского» с нестеровской картинкой на обложке.
Сейчас начну читать «Житие». Короткую брошюру о С. Саровском прочитал. Днем спал – это у Серафима есть в советах каждому иноку.

8.09.91 Чтение последних дней – «Апокалипсис», «Прогулки с Пушкиным» (очаровательно, роскошно; ему, Абраму Терцу, есть о чем с Пушкиным поболтать и нам передать разговор ясно и остроумно), «Уединенное»... Интересно почитать и стенограмму обсуждения этой книги «академиками».

16.09.91 «У каждого Есенина свой Мариенгоф отыщется». Это Филатов про меня, про мои дневники.

15.10.91 <...> Полвагона в метро читает наконец-то массово доступную Агату Кристи. До Золотухина ли им?

18.10.91 Не люблю, внутренняя шерсть дыбом против Лимонова.

19.10.91 «Родному моему Валерию Сергеевичу – все-все ты про меня знаешь, про Володю все знаешь лучше всех – с любовью, благодарностью, с восхищением. Люся. 18.10.91». Вот автограф Абрамовой на ее книге «Факт его биографии», переданной мне вчера перед «Живым».

20.11.91 В «Литературке» Астафьев оправдывается перед Распутиным и Беловым.

24.01.92 Приходил А. Я. Полозов. И подарил мне книгу «Надежда».

15.02.92 Что бы означала эта моя потеря текста Павла I, тома Мережковского?

25.10.92 А роман надобно изучить досконально, так же как стихи Бориса Леонидовича.

11.12.92 Влади «Прерванный полет».

8.01.93 Пришвин. <...> «Радий» надо выучить – переписать, развесить по стенам и выучить.

23.01.93 Ольбрыхский о Высоцком, вышла книжка у нас.

4.02.93 Я читаю Ремарка – мне неинтересно, но приятно.

7.02.93 Ю.Ф. Карякин: «В своей жизни я встретил и знаю одного гениального человека – Шифферса!! Вам необходимо с ним познакомиться, чтобы понять, что поражает Раскольникова в идее сверхчеловека. Прочитайте его роман «Смертию смерть поправ».
Я прочитал.

13.02.93 Что меня поддерживает и дает силы – дневник. Единственное живое существо, с которым мне не тесно, не грустно.

3.03.93 На столе – фотография моих молодцов, Дениса и Сережи. Иконка Спасителя. Роман Кинга «Мизери» и мои рукописи.

7.03.93 Пушкинская молитва из «Странника», которую А. С. в стихи превратил.

17.03.93 – Что вам мешает в работе над «Живаго»?
– Есенин, а конкретнее – «Анна Снегина». Я не могу освободиться от совершенства и музыки, а главное, от какой-то немыслимой человеческой теплоты этой поэмы и образа Анны, сидящей в ложе Юсуповского дворца.

20.03.93 Ну вот, роман «Плюшевый медвежонок» прочитан, и я о Японии узнал больше, чем за три недели здешнего пребывания.

2.04.93 Отдайте костюм, сволочи, <...> верните костюм! Я сшил его для сцены. Зачем он вам? <...> Неужели вы не читали гоголевской «Шинели», из которой и вы, быть может, вышли.

3.06.93 Денис. Заставил меня читать Левита 10 гл., где говорится про чистое сердце.

5.07.93 Прочитал нобелевскую лекцию И. Бродского. «Не стремитесь в лидеры, это не принеcет вам счастья. Берегитесь тех, кто слабее вас, а не тех, кто сильнее».

1.08.94 – «Голубая чашка». Я очень люблю этот рассказ. По уровню влияния его можно сравнить с бунинским «Солнечным ударом», чеховским «Студентом». Ну настолько ничего не происходит, что неловко. <...> – говорит Н. Михалков.

20.08.94 – Вам не пишется – это напрасно. Вам – дано. Не всем дано, кто пишет, а вам дано, пишите. Мое время на излете, а вы еще... – сказал мне Жженов и подарил в самолете книжку «От глухаря до Жар-птицы».

8.03.95 «Церковь должна быть началом разума, культуры, образования, цивилизации». В. Шаламов

25.03.95 Бердяев о русском человеке: качание вечное между свинством и святостью.

18.04.95 Я выучил три стихотворения Бродского.

19.04.95 Рукопись достал и вписал вычитанное у Розанова: «пошатнутые биографии» – это наши с Филатовым биографии <...>.

21.04.95 Статья «Любимов как преподаватель русской советской и мировой литературы».

21.04.95 Это она про премию Е. Рейна <...>.

29.04.95 Какое роскошное занятие – читать Терца.

10.05.95 Последняя заточка карандашей. «Настоящий писатель работает по 10 часов в сутки», – говорит Ю. Казаков. Я проработал 12. Ура!

8.07.95 Спасибо Рафу Клейнеру за рекомендацию найти и прочитать Ю. Нагибина «Тьма в конце туннеля». Страшно, но справедливо. И очень хорошо написано. Почему не мной?

10.07.95 Я читаю Ю. Нагибина. Он мне, как оказалось, очень родной и близкий художник, писатель и человек. У нас много общего из того, что складывается на бумаге.

31.07.95 Портреты В. Солоухина и В. Распутина кисти И. Глазунова никудышны.

8.09.95 <...> Я был у Астафьева в кардиологии. <...>
Хотелось все записать, каждое слово запомнить. Вот он цитирует Гоголя, восхищается гоголевским пером, <...> «Мертвые души», «Тарас Бульба», «Борис Годунов», «Оптимистическая трагедия», «Под кожей статуи», «Живой» <...>.

30.01.96 Сегодня в нью-йоркской Академии похоронен Иосиф Бродский <...>.
Его стихотворение «Одиссей Телемаку» помогло мне выводить в Греции эту главу, обретшую название «Божий дар», и много, много другого.

19.03.96 Умер Можаев – и с этим надо жить. С ним прошла вся моя жизнь, лучшие годы творчества, молодости, дерзаний, мечтаний, надежд. Мне было легче жить, я знал – где-то есть Можаев, можно позвонить, разыскать...
«Кузькин» – шедевр русской литературы. Что бы потом ни писал Б. А., он оставался и останется как автор «Живого». Редкая удача даже и для великого писателя. И мне выпало счастье быть первым Кузькиным на русской сцене.

25.04.96 Открываю Блока, «Кармен», посвящение в эпиграфе Л. А. Д. Ну, что это? Читаю – и опять все про нас.

28.04.96 Барышников: «Иосиф сказал, что Рильке нужно читать в подлиннике».

11.01.97 А сейчас на свидание к двум писателям – Войновичу и Асламовой.

28.02.97 Париж. В церкви на улице Рю Кримэ отпевают Синявского, автора одной из моих любимых книг «Прогулки с Пушкиным».

1.03.97 Вознесенский прилетел с авоськой переделкинской земли. Прилетел специально...

2.03.97 <...> Никита дал мне 15 штук сборников Бродского... со стихами «Письма римскому другу».

27.01.98 Вспомнил Распутина, как он читал у нас на Рогожском «Уроки французского».

3.05.98 К 80-летию Солженицына поставил бы я «Прогулки с Пушкиным» А. Терца. Или Владимова. Кстати, надо прочитать роман «Генерал и его армия». <...>
Любимов цитирует письма В. Шаламова Солженицыну: «В сегодняшней прозе и прозе ближайшего будущего важен выход за пределы и формы литературы. Не описывать новые явления жизни, а создавать новые способы описания». <...>
Торгую книгами. Чтобы спрятать стыд, чтобы не чувствовать его – спасаюсь за Блока, учу цикл «Кармен».

20.05.98 Только вы, с вашим изяществом... только вам мы разрешаем читать нашего Северянина.

23.06.98 Маркиз де Сад! Дай силу мне!! Дай мне понять, как сделать роль, как изобразить тебя, чтоб Москва всколыхнулась <...>. Надо увлечься и хотя бы почитать, что писал этот негодяй гениального зла.

25.06.98 Слушал Шаламова «Лиственницу» и завидовал <...>.

22.07.98 Виктор Шкловский: «Когда люди слушали его, они вспоминали, что они люди».
С. У. Лец: «Должно ли искусство быть понятным? Да – но только адресатам».

3.04.99 От «Живого» к «Живаго»... – две крайние роли моего репертуара. Между которыми уложилась вся моя жизнь на подмостках Театра на Таганке...

5.06.99 «Особенная страсть Пушкина была поощрять и хвалить труды своих близких друзей». – С. П. Шевырев.

7.11.99 Такое блаженство, гордость за себя, какая-то гармония и покой, когда я продаю «Дребезги».

Составитель Татьяна НИКОЛИНА

------------------------------------- Начало новой страницы -----------------------------------------------


Проза художника. Повесть. Джавид Агамирзаев
_____________________________________________________________________________

Джавид

Джавид Агамирзаев родился в 1937 году в Дагестане, в лезгинском селе Кабир. Рано стал сиротой, рос в детдоме. После школы уехал в Москву. Окончил там Московское художественно-театральное училище, рисовальные классы при МГХИ им. В. И. Сурикова, школу-студию при МХАТе. Участник московских, республиканских, всесоюзных, зональных, зарубежных выставок. Оформил около двадцати спектаклей. Член Союза художников и Союза театральных деятелей. Лауреат Государственной премии республики Дагестан. Живёт в Москве.
Работы Джавида хранятся в частных коллекциях Москвы, Франции, Японии, Германии, США, Австрии, Югославии, Словакии, в Дагестанском музее изобразительных искусств им. П. С. Гамзатовой.
В 2009 году репродукции картин Джавида вошли в альбом участников Первого Международного Салона Искусств «Путь единства» в ЦДХ, посвящённый 285-летию Российской Академии художеств.
Джавид пишет автобиографическую прозу. Во 2-м выпуске альманаха «Эолова арфа» (2009) была напечатана его повесть «Мешочек из белой бязи для карамели с абрикосовой начинкой» («Карамельки») с предисловием Валерия Золотухина и послесловием Нины Красновой.


ЗАПИСКИ МОСКОВСКОГО СТОРОЖА
(Мысли вслух)

Я всего-навсего ночной сторож. Времени у меня до отвала. Не зная, чем занять себя, я решил написать эти записки о самом себе. О ком ещё писать?
Ведь последние три года я ни с кем не встречаюсь.
Было время, когда ко мне толпами ходили ученики брать у меня уроки (живописи, рисования)... Теперь времена другие: «на латыни много не заработаешь».
Есть такой рассказ у Мопассана: «Латынь». Старик, учитель гимназии, открыл бакалейную лавку, перестал учить современных шалопаев древнему языку – языку Вергилия: «На латыни ничего не заработаешь!»
Так вот. Живопись тоже в своём роде латынь для современных технарей. «Вначале хлеб, а уж потом осанна...» Нечто подобное говорили знакомые... Я не понимал, о чём они говорят. Когда же я это понял, мне стукнуло пятьдесят.
Не то, чтобы я огорчился или одумался. Нет-нет. Просто в один прекрасный день я оказался на улице.
С женой я не ладил и раньше, другая женщина давно выгнала бы меня... Какая женщина потерпит, если мужчина не зарабатывает ни копейки?! Какой я муж, если не мог купить жене букет цветов на день рождения? Свой я никогда не отмечал: у нас это не принято, родители мои давно умерли.
Мне приходилось снимать комнату в коммуналке, при этом я совершенно не думал, чем я буду платить.
Жена вкалывала за двоих. Днём работала в каком-то учреждении, а ночами дома печатала на машинке какие-то бумаги.
Я понятия не имел, чем живёт моя жена; занятый целыми днями своей живописью, оставаясь с ней и ночами (не с женой), обходился звонками. К счастью, телефон находился в общем коридоре; бегать на улицу вряд ли я бы стал.
Короче говоря, мы разошлись. Без денег, да ещё с холстами, куда мне деваться? Обращаться к друзьям, знакомым? Зачем?
Они давно меня уговаривали бросить живопись, обвиняли меня во всех грехах: тщеславии, высокомерии, эгоизме. Я не стал им докучать больше. Гордость? Не знаю... «Труда – себе, покоя – друзьям» - вот каков был мой жизненный принцип.
Есть же официальные каналы, учреждения! Союз художников, например. Кто защитит меня, как не свои люди, своя организация? Я тут же поехал в жилищную комиссию.
Там меня хорошо знали: я всегда угощал сладостями наших секретарш. Их было почему-то две, а не одна, как везде. «...Они решают разные вопросы, как доктора: кому нужно лечить зубы, тот идёт к стоматологу; у кого нервы не в порядке, тот идёт к невропатологу; если, не дай Бог, ребёнок заболел чем-то непонятным, беги прямо к врачу по детским болезням».
Так и здесь: первая, что ближе к дверям, - это по мастерским, а вторая, у окна, - по жилищным делам. Так объяснил мне знакомый художник; он раньше меня прошёл эти круги ада. «Будь с ним поласковей... А то не примут... Знаешь, какая там очередь... До скончания века не дождёшься...»
Я и старался: то яблочко с красным бочком, то конфета какая-нибудь шоколадная. На большее у меня не хватало денег. Сам обходился как-нибудь...
В детстве я любил сладкий чай с чёрным ржаным хлебом (другого не было). И сейчас чай для меня не напиток после какого-нибудь жирного обеда, а самый, что ни на есть, «хлеб бедности моей».
Так вот. Одёжка у меня тоже не ахти: опрятно, чисто, но всё же с чужого плеча.
Перешивала мне одна моя бывшая ученица. Родила неудачного ребёнка (читай: без мужа). Кто из обывателей, у кого удачливые дети, поймёт её? Они ведь удачливые, удачливые неудачники! Одним словом, деревенщина... Вся Москва, наверно, состоит из людей, сбежавших из деревень. Меня тоже приняли за беглеца: «Кто будет в колхозе работать?»
Мой внешний вид – птичья грудная клетка, очки на костях лица, маленькие руки – говорили сами за себя: на мне можно пахать... Знай наших!
Попал я в комсомол, когда учился в пятом классе. Нам, детям-сиротам, говорили: «Вы – дети Ленина. Партия, народ заботятся о вас». Мне больше нравились слова тёти: «Защитник твой силён... Он в Небесах...»
О своём родном отце я ничего не знаю. Знаю, что его отравили мусульманские фанатики. Так рассказывала мне моя родная тётя. Отец был коммунистом. Кому из верующих в Аллаха понравится злодей-злопыхатель? Подумать только! Запрещать обрезание младенцам! Не обрезанный – значит, не мужчина.
Тётя рассказывала, как она похитила меня из колыбели, чтобы тайком от отца совершить обряд «посвящения». Отец же, узнав об этом кровавом деле, порвал навсегда всякие отношения с ней, как кусок мяса отрезал от себя.
Молилась она пять раз в день, соблюдала законы шариата, клялась на священном Коране.
Отец верил в коммунизм, читал газеты – радио в это время не было ещё в селении – вместо радио сам выступал в колхозном клубе – в переделанной под клуб мечети. Чтобы насолить родной сестре? Вряд ли. Скорее всего, исполнял чужую волю.
Отец имел власть, был секретарём партии в районе. Люди боялись его: человек он был решительный, потому что верил в Ленина, как в святого, как верила в Аллаха его родная сестра. Действовал поэтому он решительно. Воля партии была для него законом, как Божья воля для сестры.
Может быть, тётя преувеличивала страсти того времени? Ей было тягостно видеть «шайтанов», танцующих лезгинку под зурну и барабан в доме Аллаха. Мало того: там, в мечети, открыли ещё ковровую артель для бесстыдниц без шаровар, без покрывал. Женщинам не разрешалось теперь закрывать лицо и голову чадрой.
Под запретом оказались «пиры» (с ударением на «и») – священные камни, могилы святых, святые их имена.
Я ударился в историю, а её мало кто помнит сейчас; о революции написано так много, вряд ли я скажу что-нибудь новое.
Всякая революция – это бедствие для народа. Насилие ничего не даёт, кроме ожесточения. Эволюция – да, это я понимаю. Через кровь ничего не принимаю...
А обрезание? Тоже кровь, как: «Живи мечом».
Отец скончался на руках своей нелюбимой сестры: в какой-то компании ему насыпали в чай лошадиную дозу опиума. Таков был исход моего отца. Он очень любил чай. Сам накликал себе беду, часто говоря: «Религия – опиум для народа».
«...Ты пошёл в мать, - говорила мне тётя, - не от мира сего. Добрая была твоя мать ко всему живому, до всякого живого...»
Когда началась война, нас, детей, в семье отца было шестеро. Мать продала дом за мешок муки. Дом наш был каменный, двухэтажный, с железной крышей – роскошь для того бедного времени. У сельчан же были сакли – одноэтажные, с плоскими крышами. Только теперь стали строить дома высокие, с шифером разноцветным, красным и зелёным, украшать бараньими рогами, чтоб не сглазили, да поднимать антенны высотой до самого неба.
Мода или удобство? И то, и другое. А раньше, как дождь, женщины поднимались с вениками на плоские крыши своих глинобитных саклей ворошить там горные камушки, чтобы не протекало; коврики, паласы своевременно убирали в ниши стен дома; ставили миски, тарелки, тазы, кастрюли алюминиевые – всякую всячину. А с потолка всё равно капало...
Был бы я музыкантом (композитором), непременно написал бы симфонию о первой грозе моего детства.
Пифагор делит человеческую жизнь на четыре периода: весну, лето, осень и зиму. Каждому времени года он отпускает двадцать лет. Так вот: двадцать лет ребёнок, двадцать лет мальчик, двадцать лет юноша, столько же – старец.
Таким образом, человек Пифагора живёт восемьдесят лет. Предание сохранило, что философ жил столько, сколько насчитал, - полных восемьдесят лет.
Зачем мне какой-то древний философ?
Я много читаю. Чем мне ещё заниматься, ночному сторожу, кроме чтения книг? А воры?
Их я называю санитарами общества. Они хорошо знают своё дело: берут всё, что плохо лежит.
Я сижу в тёплой «бытовке». Что там валяется во дворе склада, никому и даром не надо... Летом под палящим солнцем, осень и зимой под дождём и снегом; считай, половина добра ушла в землю, как ничего и не было. Оставшуюся часть загубила ржавчина с медным отливом. Целые комбайны, тяжёлые машины, какие-то сложные станки круглый год валяются под открытым небом. Это ли не грабёж народного богатства?!
Да что там говорить? Знают все, но молчат. Или говорят: «Лишь бы не было войны». Лучше и мне промолчать, а то ещё угодишь в «жёлтый дом». Политика – не моего разумения дело.
Пишу я от нечего делать на сторожевой службе. А я живописец, колорист. Только в красках понимаю толк. «Искусство – это мера, мерка, чуть-чуть», - говорили мои учителя художники. Боже мой! Двадцать лет учиться (десять лет в школе, пять лет в художественном училище, и столько же в художественном институте) и работать сторожем.
«Художники нам не нужны, своих хватает, идите в дворники», - говорили мне в разных канцеляриях (канцелярские крысы от искусства). Бомбы куда нужнее. Опять я не о том.
Восточная мудрость права: в жизни надо воздерживаться от трёх вещей – политики, сахара и соли; политика разъедает душу, соль и сахар – тело. Всему своя мера. Жизнь – тоже искусство. Слишком увлекаться, заниматься чем-нибудь серьёзно – опасно. Моя жизнь будет вам примером, о ней я веду разговор. Это подтверждает белый стих восточного писателя:

Нах Шаби, ты усердие оставь навсегда,
От стараний людских не зависит успех,
Много ль толку от наших забот и хлопот?
Лишь от счастья зависит удача у всех.

«О, эти лирические отступления!» - скажет нетерпеливый читатель. «Талант – это долгое терпение». Когда пишешь воспоминания, не знаешь, за что зацепиться, как поступить с фактами. Не просто с фактами, а фактами моей жизни. Мысли лезут в голову все одновременно; не знаешь, что написать, что написать в начале, что оставить напоследок. Я новичок в писательском деле...
То же самое происходило с одной родственницей-невеждой, дочкой моей тётки. Да... Да... Совершенно верно... Той самой, которая пять раз (на дню) молилась, лбом касалась зелёного молельного коврика. Как говорится, яблоко от яблони недалеко падает.
Так вот, дочка её на мой вопрос, почему она не отвечала на письма, говорила: «все слова лезут в голову сразу... Не знаешь, с чего и начать!» Говорю ей: «Пиши «деньги» (она очень любила деньги), а потом вставляй, нанизывай в строчку другие слова, как ты это делаешь с бусами сейчас (она рассыпала на большой ковёр свои янтарные бусы)».
Мать её, сестра моего отца, мне же она тётя. Теперь она живёт в раю, стала там снова невестой, а на земле имела трёх мужей, не одновременно, конечно, как в каких-нибудь африканских джунглях среди дикарей; такое может позволить себе у нас только мужчина: иметь трёх жён сразу, если, конечно, он в состоянии удовлетворить все их запросы одновременно...
Исключением может быть мой знаменитый друг Валерий Золотухин, о нём расскажу в другой раз, в другой книге.
Женщины везде одинаковы; восток, запад – не имеет значения. Годы свои она не считает. Давай ей меньше лет, чем на самом деле, и она твоя навеки. Женщина во всех углах мира любит ушами.
Восточный мужчина знает эту маленькую женскую тайну (западный не знает) и говорит своей очередной, например, четвёртой по счёту жене, что деньги для него – ничто, просто «тьфу». Так горячо он любит свою новую, четвёртую по счёту жену, что готов сорвать луну с неба, как розу, не говоря уж о земном, подземном презренном жёлтом металле – золоте.
От таких сладких, как мёд, слов женщина сразу попадает в райский сад, сладкие объятия земного Бога с чёрными усами.
«Красота – обещание счастья»... Красота, как и любовь, окрыляет человека. Но... Бог любит усилие!
С того дня, как моя тётя попала на небо и превратилась там в деву в небесных одеяниях, дочка её, которая осталась на земле, тут же стала хозяйкой сказочного богатства. «Давно бы ей жить в раю, чем торчать здесь, дома, старой ведьмой».
Сказочные ковры, ковёр на ковре, как из «Тысячи и одной ночи», расписной сундук, полный возможными и невозможными драгоценностями. Живи и радуйся... Раздай нищим, бедным родственникам, сиротам раздай! «Благотворительность спасает от смерти!»
«Нет уж. Всем теперь нужной стала. Все чего-то хотят от меня, как этот «урус», сын моего дяди. Привёз мне подкуп, подарок «уруса-шал», русская шаль, с красными розами по зелёной кайме. Бросил мне на седую голову на позор, бесстыдник этакий. Говорит гадкие слова: «Красавица ненаглядная, - говорит. – Хочу писать с тебя портрет, - говорит».
«Уродина я кривобокая, дева я старая, вот кто я такая. Всю жизнь ишачила на других. Звеньевая была в колхозе, ударница, доярка была. Фотка моя висела на доске сельсовета. Зачем теперь эти сладкие, горькие слова? Никому ничего не дам. Пусть не подлизывается ко мне этот мой дядин сын. Он алим теперь, учёный. Толк-то какой? Денег просит у меня!
Писал мне письма какие-то. Рвала я их, не читая. Теперь учит меня на старости лет читать и писать, мол, то-то, затем пятое-десятое, намекает на что-то. Насмехается надо мной.
Да, я разбогатела, топчу мягкие ковры ворсовые своими кривыми ногами. Теперь я всё могу. Люблю золото и серебро. Ношу бусы янтарные на шее лебединой. Ну и что, что она кривая и старая, зато длинная, лебединая.
Почему же я плачу тогда? Кому нужны слёзы старой девы?»
Ох, эти воспоминания! Всегда так:

Сердце в будущем живёт,
Настоящее уныло,
Всё мгновенно, всё пройдёт,
Что пройдёт, то будет мило.

Конец детства, начало юности, слёзы. «Москва слезам не верит».
Кого спросить, у кого спросить? Имени (у меня) никакого, безымянный, неизвестный художник. Много ходил, спрашивал, искал, наконец, нашёл. Работу ночного сторожа.
Теперь живу в общежитии «строителей коммунизма», у «лимитчиков». Тоже мне, строители коммунизма! Пьянки, драки, матерные слова... Аминьевское шоссе, дом 5 – это мой теперешний адрес. «Аминь».
С этого библейского слова начинается мой новый дом. Хорошо, плохо – не знаю. Этим «аминь» кончается молитва у мусульман, у всех верующих, наверно.
Ничего не понимаю в нынешних делах; художник живёт внутренней жизнью.
Никто сюда не лезет. «Далеко», «времени нет» - отговорки. Люди хотят порезвиться, поразвлечься, полакомиться. А что они найдут у неизвестного художника, живущего у «лимитчиков»?
Я долго не мог понять значения этого неприятного для уха слова. Узнал у соседнего мальчика, недоросля и хулигана, похожего на «вождя краснокожих» из рассказа О. Генри.
Так вот. Однажды этот озорник зовёт меня куда-то...
(Иногда он приходил ко мне, чтобы рисовать. Мои уроки – чашки, цветы, фрукты – нагоняли на него тоску. Вместо них он рисовал какие-то клыкастые рожи чертей, мужиков с отрубленными руками и ногами. Жил он без отца, отчима не любил, обзывал «волосатым грузином». Было ему двенадцать лет, был он умён, только больно взвинченный и не по годам сильный. Называл себя по-взрослому: «Евгений». Я в шутку поправлял его: «Гений», - и ему это очень нравилось, и он становился послушным, переставал дерзить, старался слушать, проводил прямую линию по линейке, чтобы кувшин не получился кривобоким, ставил точки на центральной линии, чтобы ширина и высота выходили разными.
Не знаю, как сложилась его судьба. Теперь ходит, может быть, в стае скинхедов? Вряд ли. Теперь ему лет за тридцать.)
Так вот. Зовёт меня озорник куда-то далеко и при этом ухмыляется, говорит: «сегодня будем бить лимитчиков».
Почему прозвали приезжих из провинции ребят («строителей коммунизма») презренным словом «лимитчик», я не знал. Узнал позже от своего горе-ученика. Оказывается, позорно получать жильё, прописку по лимиту, чернорабочим никто не хочет быть в Москве, получишь вдогонку оскорбления: «раб», «неудачник», «лимитчик».
Такое пренебрежение к приезжим создаёт «напряжёнку» в столице. Отсюда злоба, отчуждение и даже ненависть. Мне по душе слова св. Павла: «да любите друг друга». Все хотят любви, уважения; грубость отталкивает людей.
Люби меня», - хотел я сказать каждому встречному своим приветствием, улыбкой в первый год в Москве. Но, увы! Люди не понимали меня. Не отвечали улыбкой на мою улыбку, думали про себя: «Раз улыбается, что-то ему нужно». Шарахались в сторону.
В селении, где я родился и жил до семнадцати лет, приветствовать путника, каждого встречного считалось нормой взрослого человека. Выходит, права была тётка моя (что нынче в раю), когда говорила: «В городах люди лаются и грызутся, грызутся и лаются как шакалы». Не хотела, чтобы я учился на художника в Москве, не хотела отпускать меня к «урусам», «иноверцам», пугала меня чудовищными рассказами: «Люди превращаются в хищных зверей, мужчины ходят по ночам нагими, в бараньих головах, в волчьих шкурах, а женщины летают по чёрному небу, как летучие мыши. Не дай, Аллах, прилипнуть к белолицему молодцу чёрным крылом летучей твари, всю кровь высосет до последней капли. Аспиды, гиены, роятся рогатые иблисы преисподней поднимутся над огнями города, тогда погаснет свет, станет тьма-тьмущая, адская. Вот что тебя ожидает на чужбине у необрезанных. Пауки, скорпионы, клещи, пиявки, всякая адская нечисть не дадут тебе заснуть ночами. Скажи: «Биссмилах, Рахмани Рахим! пусть исчезнет из твоей головы бесовское рисование. Аминь!»
Сам Шагал похвалил бы мою кудесницу-тётю. Крылатые влюблённые с головами животных: «Любовь делает человека и ослом, и ангелом. Выбирай, что тебе по нраву», - говорит Марк Шагал мне, влюблённому.
Где тот мальчик с улыбкой? Увы, только на моих картинах.
Чем богат художник? Миром красок? Человеку этого мало. Нужно что-то ещё, что-нибудь посущественнее.
С удовольствием посетят Глазунова, Шилова... Обыватели этим ещё будут хвастаться. У них всё хорошо: свита, женщины, вино, хрусталь и парча. Телефон! Хоть в Кремль звони!
Слава! Слава – проститутка, слава проститутки: что только ни сделает продажная женщина, лишь бы ей хорошо заплатили, и пососёт, и полижет. Только заплати, лишь бы у тебя хорошо стоял.
Обижен ли я на свою судьбу? Нисколько, совсем наоборот. В день по нескольку раз благодарю я Бога за свою судьбу, что она встретилась со мной. Человек без судьбы, что сорная трава, мешает расти соседнему здоровому ростку будущего дерева.
Никого я не виню, «я сам моя беда». Что правда, то правда. Скучно со мной людям: вино не пью, не курю, на чревоугодие денег не хватает. Философия, живопись, литература – это не всем по вкусу. «Когда нами интересуются, мы интересуемся».
Болячки, коляски, собачки – это мир обыкновенных людей. Запах пота, чеснока и лука отравлял мою душу, когда я снимал комнату в коммуналке у своего знакомого художника-оформителя. Ещё не хватало, чтобы эти запахи заполняли мою теперешнюю мастерскую. Пускай она находится в общежитии «лимитчиков», зато здесь светло и просторно, в неделю раз приходит сюда заниматься рабочая молодёжь. Чем не райская жизнь?
Платят ли мне за знания, за мои занятия? Разумеется, нет. В пролетарском государстве это не принято, чтобы за «баловство» платили. Это уж слишком. Прославляй «стройки», «коммунизм», «труд» - это другое дело. А так, за что отсчитывать мне народные деньги? За цветы, которые нравится мне рисовать, никому не нужные концептуальные автопортреты, натюрморты с проросшей картошкой?
Нет уж. Государство и так много тратит на Луну, на бомбы... Ещё не хватало, чтобы деньги бросали на ветер каким-то подвальным гениям. У государства своих забот полон рот. Лунные рейсы да бомбы для Афганистана. Надо же сохранять престиж государства-сверхдержавы!
Без бомб нам никак нельзя. Картины? Россия всегда обходилась без них, без этих «мясозадых Венер». Иконы – это да! Россия без иконы, как женщина без бюстгальтера, без иконы нам никак нельзя.
Христос? Иконы без Христа не бывает. Создадим новую, утвердим на съезде. Если художник не может рисовать Ленина, икону – какой же он художник? Если может и не рисует, его надо запрятать в психушку. Ум за разум зашёл, значит, антисоветсичк, враг народа.
В России все должны рисовать иконы. Пусть рисуют и цветы, и даже голых женщин, но в первую очередь – икону, икону «краснофонную», Ленина, и баста! Удар чёрным башмаком по красной трибуне – это, честное слово, очень по-советски.
Бывают ли случайные заработки? Иногда, но очень редко. Кому-то понадобится чертёж, как тот, что я набросал без линейки, от руки, набросок дома для начальника склада, где я работаю сторожем.
Понятия не имею, на какие средства может строить обыкновенный завскладом двухэтажный загородный дом, дачу (на Западе говорят – «загородный дом»).
Мытарства мои продолжаются. Снова надо сниматься с места, перевозить картины, подрамники, моё нехитрое хозяйство. В общежитии «строителей коммунизма» закрыли изостудию – мастерскую, где я учил чернорабочих пониманию высокого искусства. Правда, посещали не так много, но «хоть что-нибудь хорошее» лучше, чем «ничего хорошего».
Теперь чиновники говорят: «У нас хозрасчёт». Нам, художникам, ничего не остаётся, как уйти в себя, зарабатывать, кто чем может.
Я ушёл в ночные сторожа. Раньше работал в телевидении, в театре, в школе – везде за копейки, за грош продавал душу дьяволу. Приходилось долбить бездарям о творчестве, об искусстве. В ответ я слышал насмешки: «Никому это не нужно. Был бы план да кустик на сцене. Народу всё равно. Шекспир ли там или комедиант Мольер».
«Галочка» по культуре, халтура и больше ничего.
«Индивидуальность» - это уж слишком.

_______

Художник – меч народа, но если он заправлен в дырявые ножны, то неминуема ржавчина.
Почему художник должен ходить в одежде с чужого плеча, спать на заплатанной раскладушке в сыром подвале?
Такие дерзкие мысли приходили мне в голову на моей сторожевой службе. Не имея возможности действовать во внешнем мире (я больше созерцатель, чем герой), записывал их на случайных листах, на задней стороне неудачного рисунка. С материалами всегда была нехватка: бумага, краски – на вес золота.
Когда жизнь разрушают снаружи, не предлагая взамен ничего, тут молчать я не в силах. Тем более – сейчас, когда я стал художником.
Ради любимого дела я пошёл на всё: голодал, подвергал себя унижениям со стороны близких и дальних, не говоря уже о камнях со стороны. У меня нет тёплого одеяла, сшиваю два старых в одно, получилось одно тёплое одеяло. В подвале холодно, сыро, да и крысы не дают заснуть.
После закрытия изостудии в общежитии «лимитчиков», «строителей коммунизма», я поселился в заброшенном жэковском подвале.
Чего я жду ещё от жизни? Одежду ношу чужую, нет обуви тёплой, а зима не за горами.
Свой почерк? О чём вы говорите? Ничего не выйдет, хоть бей своей седой головой об асфальт, говорят мне прожигатели жизни.
Газеты, журналы, телевизор отучили человека думать. Стандартизация во всём, начиная с орнамента на обоях, кончая человеческим поведением. Механическое «как дела?», разговоры о политике, шушуканье на кухне.
Ненавижу орнамент на обоях, телепередачи, газеты. Обои я пачкаю бессмысленными рисунками, на газетных полосах рисую цветы.
Видеть не могу унылые витрины наших магазинов, кафе. Везде налёт халтуры, тупого безразличия. Не люблю сонные лица наших сограждан. Мне приходится ездить после ночной смены в метро, час езды на электричке, разные автобусы. Впечатление жуткое. Неужели это и есть жизнь? Не лучше ли смерть, чем эта рутина: работа-дом, дом-работа, колбасные очереди в магазине.
Позвонил мне бригадир. Предлагает работу по совместительству. Я отказался. Время мне дороже денег.
Когда же мне возиться с красками? К тому же после суточного дежурства. Какой там сон на работе! Красть вроде бы нечего, но глядеть в оба приходится.
Однажды два типа хотели унести что-то тяжёлое. В темноте не разобрался, было три часа ночи. Резкий мой свист хорошо подействовал на незваных гостей, спрыгнули через стену, исчезли, как привидения. Или спрятались.
Кто знает, что у них, у этих ворюг, на уме? «Нет ума, нет и вины». Обходить дальние углы, крысиные дыры складского двора я не стал: человек без ружья тёмной ночью в такой ситуации – пропащее дело.
Какой там сон после такой нервотрёпки? Зачем я это пишу? Читать ведь никто не будет.
Надо же чем-то набить себе голову: праздный ум до добра не доведёт. Захотелось же моему отцу стать революционером. Чем это закончилось, вы знаете, но всё же повторю («повторенье – мать ученья»). Его отравили мусульманские фанатики, остались шестеро детей сиротами. Страдаю по сей день своей сиротской долей. Житья не дают новые хозяева (теперь у нас снова капитализм), за помятую травинку консьержка дома готова задушить меня, как цыплёнка (нынче моя мастерская находится в жилом доме). «Выгоним вас всех, художников. Людям жрать нечего, а они малюют что-то с утра до вечера, да ломают наши газоны».
Вздумалось же Гитлеру стать художником! Ему запретили, и что из этого вышло? Море крови, газовые камеры Холокоста. А дали бы молодому солдату, будущему Гитлеру, большие кисти, побольше красок – красных и чёрных, холстов большого формата... И волки были бы сыты, и овцы целы. Так что... шутки с художниками плохо кончаются, а с лжехудожниками просто опасны.

Нагнал адскую тьму,
Мрак над мраком...

Что за адская тьма? Бред собачий. Мрак над мраком, долой мрак!
Жизнь внушает мне только страх: «Жизнь сурова, жизнь тяжела», - и надежду: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

_______

Пришла Матрёна, сторожиха с соседнего поста. У неё там нет воды. Приходит с пустым чайником, а разговоров хватает на всю деревню.
- Я не могла работать здесь, на вашем посту. Мужиков боюсь. Подружку изнасиловал мою парень молодой двадцати годов.
Матрёна всегда говорит о мужчинах. Ей за семьдесят.
- Замужем не была никогда и нисколечко не жалею об этом. Собирала как-то подружка моя бутылки в кустах – а мы живём в одном подъезде – и вдруг откуда ни возьмись появился пьяный парень, сын соседки. Пристал к старухе, как к девке. Говорит ему моя подруга: «Сашка, зачем я тебе, грязная старуха? Ищи себе другую, девчонку молодую». «А я сейчас хочу», - сказал ей верзила, стукнул её по башке и сделал своё дело. Судили потом парня, восемь годков дали. Вот что делается на белом свете.
Всегда так обрывает свой разговор Матрёна и уходит с полным чайником к себе на вахту.
Если записывать её рассказы, то получится, ни дать, ни взять, второй «Декамерон», но только от имени старой девы.
Современный человек живёт по принципу «Хочу сейчас!». Все куда-то спешат, спешно ухаживают, спешно женятся: «Зачем бабе телячьи нежности?» А как же Прекрасная Дама? Это в книгах, а в жизни всё не так. Были бы деньги да кровать.
Что хорошего в моей жизни? Малооплачиваемая работа, престижа никакого...
Зато я свободен. Огромный купол надо мной, звёздное небо!
За складской стеной кончается весь мир. Звёзды, луна, тополь высотой до самого неба с гнездом вороны. Утро начинается с чириканья голодных воробьёв, громкого карканья проснувшейся вороны-матери.
Такой благодати нигде нет у меня за территорией склада. Мастерскую мне приходится снимать. Доживи хоть до ста лет, от государства ничего не дождёшься. Спасибо художникам, дали хоть подвал. Ничего, что здесь сыро и холодно, зато есть горячая вода и ни одного соседа, если не считать этих мерзких крыс. Жалко мне их прогнать. Это их законное место. Я тут лишний, они здесь на своём месте.
Я их не боюсь, омерзение вызывает только голый хвост. Однажды хотел убить одну, поднял сапог, чтобы швырнуть в эту жирную тварь. Она грызла и разгрызла шнур подвального электровентилятора, что в моём окне. Достаточно мне было увидеть сверкающие чёрные глазки, чтобы остолбенеть: зверёк, а знает, как поддерживать свою жизнь. Может быть, у неё детки есть, молочка хотят.
Разные такие глупости приходили в голову, и не убил.
Жить – значит, действовать, всегда быть в заботе: «Нет радостей без забот». Грызть, попробовать, что съедобно, а что нет, быть всегда начеку. Вот такой урок дал мне маленький подвальный зверёк.

Знакомые, незнакомые, разные люди считают меня брюзгой. Всё это не так. Каждый метр на этой земле мне приходится завоевывать с нуля. Как влюблённый скрывает свои тайны от чужих дурных глаз, так и мне нелегко прятать под «серьёзной» маской свою доброту, мягкость, влюблённость.
В искусстве, как и в любви, важно постоянство, искренность. Не увлечение чем-нибудь, а любить своё дело по-настоящему, не казаться, а быть.
Художник – самый деловой человек в мире. Иначе грош ему цена. Если он не справится с бытом, то бытовой комфорт заест его талант без остатка, сожрёт с потрохами. Ни жена, ни дети, ни деньги не вернут ему дни жизни, проведённые без искусства, без славы.
Дуализм всегда неприятная штука для меня. На людях я играю чужую роль, показываю себя сильным и решительным, изображаю из себя какого-то злодея. Как бы ни старался, легко проигрываю – людей не проведёшь, всегда остаюсь в дураках. Меня легко обмануть, как маленького ребёнка, какой-нибудь яркой игрушкой: «Значит, меня любят», - говорю я себе и улыбаюсь, успокаиваюсь. Так легче переносить обиды, свои поражения. Уступчивость – черта моего характера. «Значит – слабак».
Думайте, как хотите. Я хотел только выговориться, сказать что-то о своём. Но лучше: «В Боге успокойся, душа моя... В Боге успокаивается душа моя».
Выхожу из своего бомбоубежища. Мне не страшна никакая война, я надёжно спрятан за железом и бетоном. Останутся в живых со мной и крысы, буду учиться у них жить заново. Звери помогают людям не только в сказках, но и в жизни. Это я узнал в своём подвале.

_______

Раннее утро. Спешу на работу, на суточное дежурство. Еду в полной электричке, стараюсь никого не замечать, потому что нашёл себе место. Сижу и молчу. Но через остановку мне пришлось вставать, потому что вошла женщина с двумя малютками. Утром давал себе слово никому не уступать. Всё же встал, забыл все свои утренние установки, когда увидел молодую женщину с большими сумками и маленькими детьми. Никто не уступил, а я, дурак, уступил, забыл все свои ночные злые мысли, предложил своё место. Я улыбнулся, потому что мне улыбнулась эта женщина и сказала: «Спасибо!»
«Если тебе в течение дня удалось заставить кого-то улыбнуться, то ты счастливый человек», - говорят на Востоке.
Выходит, я счастливый. Мне сегодня улыбнулись сразу три человека: курносый мальчик без передних зубов, девочка с веснушками на всё лицо и с красным бантиком и их миловидная мамаша. Она не только улыбнулась, но и сказала «Спасибо!», а мне послышалось «Спаси тебя Бог».
Приехал я на работу весь сияющий, радостный. Вот что значит доброе слово! Но что я вижу?! Кругом валяются окурки, грязь повсюду, напарник ушёл, превратив рабочее место в свинарник.
Не научился за собой следить. Воспитание такое или лень? Говори не говори – бессмысленно.
Был бы какой-нибудь больной старик, другое дело. Бывший студент, бросил архитектурный институт (не хочу строить «Черёмушки»), чтобы посвятить себя Богу. Чистота, порядок для него – мелочи. «Добро – не мелочь, но из мелочей состоит». Беру веник, ведро с водой, подметаю, мою пол. Таков я, «чистюля»!
Потом, откуда ни возьмись, появляется шофёр, просить деньги вперёд за перевозку картин. Опять уступки. Видите ли, ему на выпивку надо. Отдал всё, что было в кармане.
Всегда мне приходится работать за двоих. Столяр театра, где я работал художником, вместо французской (круглой) лестницы делает прямую, как на веранде у себя дома. Беру пилу, показываю, как исправить. Костюмерша не может делать выкройку по эскизу, делаю сам за неё. Актриса мажет щёчки, как кокотка, а нужен образ героини.
- А если они не знают, как это делать?! – говорит мне главреж удивлённо.
- Не знает, потому что не любит, - отвечаю ему сердито. – Пусть уходит на завод.
- О, куда замахнул! Тогда все театры надо закрывать.
- Иначе я не могу работать. В творчестве, как в любви, - полная отдача, и никаких поблажек. По-другому не умею работать.
- Таких я не встречал ещё на своём веку, - с усмешкой говорит главреж.
Живописью «для себя» занимаюсь по этой причине. Тут я независим от случая, от случайных работников. За каждый мазок сам в ответе.

Надо успокоиться. Пою индийские мантры.
«Соприкосновение с материей, Каунтия,
Приносит холод и жар, удовольствие и страдание.
Они приходят, уходят, непостоянные,
Противостоит же им Бхарата.

Лишь человек, которого они не колеблют,
О бык среди людей, ровный в горести и радости,
Стойкий достоин бессмертия.

О, если бы мы были послушны этой древней мудрости!

Чтобы вступить в так называемый творческий союз особых талантов не нужны заслуги перед партией, военные ордена, кумовство, протеже. Ради искусства никто из членов союза не стал бы отрывать от себя даже кусочек хлеба для нищего, не говоря уже – от своего жирного тела.
Зачем мне нужно было задобрить каких-то злых женщин с мужскими лицами, тратить деньги на сладости, на фрукты для них. Послушался какого-то третьестепенного художника-конъюнктурщика.
Видя такую печальную картину, мои молодые друзья Алёша с Наташей (мы вместе какое-то время работали педагогами в школе) пригласили меня к себе на отдых в деревню.
Здесь мир и покой, никто тебе не запустит в голову мыльницу по утрам, чем занимается мой сосед по мастерской.
Так я оказался в Серговке. Деревня эта своим сине-зелёным колоритом сильно напомнила мне картины Шагала витебского периода.
«Шагала вместе с Ренуаром привезут в Москву», - пишут в столичных газетах.
Смешно. «Чтобы приобрести, надо потерять». Шагал был нашим соотечественником, но идеологические, партийные, национальные предрассудки сделали своё чёрное дело: мы потеряли самого светлого художника! Верх взяли натурализм, утилитаризм, победил «чертёжник» над художником.
Где теперь эти горе-критики, злые языки, цветы зла? Отцвели, как злые цветы, ядовитые колючки: «Нет песен у злых».
До Серговки я принимал Шагаловский сине-зелёный колорит как художественный приём, как символ холодной России. Я был не прав. Здесь всё синее и зелёное: дома, промытые синими дождями, с зеркально чистыми окнами, с белыми наличниками-кружевами, утопают в зелени лесов и некошеных трав.
Пускай здесь мало солнца, зато много радуг, семицветных дуг, а там под куполом синего неба влюблённая пара, как с картины Шагала, это мои друзья – Алёша с Наташей. Они машут мне руками, приглашают в свой синий дом. Не сон ли это?
Нет, не сон. У синей калитки встречает меня с улыбкой Наташа с полным бидоном: «Джавид, я принесла вам парного молока, идёмте в дом». Алёша добавляет: «К чаю сегодня будет мёд нового урожая». Вижу у него в руках белую тарелку, до краёв полную мёдом с золотистым отливом.
Спасибо вам, добрые друзья, за радостный конец моей печальной повести.

2006 г., июль – август,
Москва, д. Серговка

----------------------------------------- Начало новой страницы -------------------------------------------

Поэзия. Татьяна Николина
_____________________________________________________________

Татьяна Николина

Татьяна Николина родилась в Москве. Училась в Московском педагогическом институте им. Н. К. Крупской. Печаталась в журнале «Детское чтение для сердца и разума», в альманахе «Эолова арфа». Автор книг для детей «Улыбка рассадой», «Для чего?» и книги стихов «Поле притяжения Таганки» (Москва – Вашингтон, изд. «Ритвел Паблишинг», 2008).

ХУДОЖНИК ДЖАВИД
Заметки с выставки работ художника Джавида
в Москве в галерее на Песчаной в январе 2007 года

«Джавид – человек железный. Он говорит тихо.
Но прочно. Не пылит, не машет руками, думает
и удивительно трезво рассуждает, абсолютно логично.
Хорошим, образным языком…»

«Сколько веков гениальные художники трудились,
чтобы исправить человечество, а оно ещё больше портилось…»

В. Золотухин. «Бумбараш». Дневники, 27.01.1972


ДЖАВИДУ

Линий мелодия
Цвета аккорды
Можно увидеть пиццикато
В зале присутствие
Горного склона
Луга альпийского аромата

Соткан художником
Мальчик-пастух
Желтые груши из рая
Краска рассыпалась
По полотну
В изображенье играя

Нежность
Восторженность
Тёплая кукла
В поисках автопортрет
Сильные линии
Точки как звёзды
Нет повторения нет

25 января 2007


КУКЛА
На картину «Русская кукла»

Ребёнок куклу уронил
Хочу её поднять
Тепло художник сотворил
И дал его понять


УСТАМИ МЛАДЕНЦА...
На картину «Устами младенца глаголет истина»

В устах младенца истина
А кисти ту истину
На полотно перенесли
От чопорности-взрослости cпасли


СОБОР
На картину «Храм Василия Блаженного»

Взгляды разные
Видел Покровский собор
Но такой лишь один
Будто между годин
Линий белых набор
Проявился
Сохранился
Нам открылся


МОСТ ВЗДОХОВ
На картину “Мост вздохов”

Я вижу на холсте стихотворение,
Размер и рифма в плоскости одной,
Благодарю, Джавид, за настроение,
За то, что поделился им со мной.


ТЕМА ДЛЯ СОНЕТА
«Дмитрий Ситников»

Берегите Джавида, Дима,
Пусть ваша дружба будет нерушима,
И улыбайтесь всем с портрета,
На нём Вы – тема для сонета.


ЛИВЕНЬ
Среди картин Джавида
«Ливень», «Август»,
«Мальчик-пастух»,
«Автопортрет, 1972 г.»

Ливень,
а на картине – зонт,
С графикой августа слился пёс,
В спор с вертикалью вступил
горизонт,
Виден в портретах «Водонос»*.

_________
*Одна из первых ролей Валерия Золотухина,
друга Джавида, в Театре на Таганке в спектакле
«Добрый человек из Сезуана».


ПАЛЬМА

Джавиду

Любви достойна вертикаль
В ней жизнь и напряжение
Лежит всегда горизонталь
В ней замерло движение

Мексика
Тропики
Март

Выпрямилась
упавшая пальма
Поднялась
и растёт
Ветром вырванная
Но не сломленная
Не склонившаяся
Пересилившая горизонталь
Сохранившая вертикаль

------------------------------------------ Начало новой страницы ------------------------------------------


Памяти Андрея Вознесенского
__________________________________________________________________

ПРОЩАНИЕ С АНДРЕЕМ ВОЗНЕСЕНСКИМ


ГРАЖДАНСКАЯ ПАНИХИДА ПО АНДРЕЮ ВОЗНЕСЕНСКОМУ
в Большом зале ЦДЛ, 4 июня 2010 г.
(Стенограмма)

* * *
Один шагаю в мирозданье.
И никогда, и никогда
я не стремился в групп-изданья.
Я - одинокая звезда.
Благодарю вас за расходы,
я через несколько минут
уйду. И никакие фото
меня обратно не вернут.
Андрей Вознесенский, 2010

Гражданская панихида по Андрею Вознесенскому началась в Большом зале ЦДЛа 4 июня с 11.00 часов утра. Но уже за час и за два часа до этого в зале собралось столько народу, что к сцене, на которой стоял массивный желтый отполированный и отлакированный гроб с упокоенным в нём поэтом, нельзя было пробиться... Друзья поэта, которые пришли увидеть его последний раз и попрощаться с ним и поклониться ему и положить ему в гроб или к подножью гроба свои цветы (в чётном количестве) и проводить этого святого поэтарха-великомученика в последний путь, выстроившись один за другим, медленной многослойной вереницей тянулись от лестницы фойе – мимо треножника с цветным фотопортретом Андрея Вознесенского, вопреки ритуальному канону не обрамлённым траурной рамкой, по фойе – к дверям зала – в зал, по боковым проходам – и к сцене, оформленной венками с чёрными лентами, – и поднимались на сцену и огибали гроб, призадерживаясь около него, и спускались со сцены в зал и занимали места кто в партере, кто на ступеньках вдоль стен... В кубическом пространстве зала, заполняя собой всю его емкость, звучали тихие звуки увертюры ре-минор Генделя, реквием Моцарта, траурный марш Шопена...
В 12.00 с чем-то на сцене появились стулья по нескольку рядов с правой стороны гроба и по нескольку рядов – с левого, и на этих стулья уселись участники панихиды по усопшему Андрею Вознесенскому: его муза-жена-вдова-писательница Зоя Богуславская с белым-белым, как мелованная бумага, неподвижным от горя лицом, вся в чёрном, министр культуры РФ Александр Авдеев, президент Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ Сергей Филатов, глава Союза писателей Москвы критик и литературовед Евгений Сидоров, поэты Евгений Евтушенко, Андрей Дементьев, Евгений Рейн, Игорь Шкляревский, Олеся Николаева, писатели Виктор Ерофеев, Евгений Попов, артист Вениамин Смехов, режиссёры Марк Захаров, Марлен Хуциев, артист и режиссёр Олег Табаков, директор музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина Ирина Антонова, художник Игорь Обросов, руководитель Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям Михаил Сеславский, доктор Леонид Рашаль и другие vip-персоны...
Поэт Александр Кабаков, ведущий гражданской панихиды, вышел к микрофону, и панихида началась.

Александр КАБАКОВ, поэт:
- Сегодня мы прощаемся с поэтом Андреем Вознесенским. Ушло целое поэтическое пространство, огромный великий поэт, важнейшая фигура русской поэзии вообще и русской поэзии последнего полувека. Это был голос нескольких поколений, не только своего, которое называют поколением шестидесятников, но и голос следующих поколений. До последнего дня Андрей остался поэтом, и даже когда ему было уже совсем трудно писать, чисто физически, он писал стихи. Таким поэтическим долгожительством Господь награждает поэта не только за талант, но и за качества человеческие. Кто знал его близко, те сегодня прощаются не только с удивительным поэтом, но и с прекрасным, добрым, честным человеком.
Сегодня мы все глубоко сочувствуем Зое Борисовне Богуславской. Это тоже редкий случай, редчайший, когда муза носит имя реальной, действительной, живой, настоящей женщины. Она – муза, которая для поэта всегда есть его сущность.
Я думаю, что каждый из тех, кто пришел сегодня попрощаться с Андреем Вознесенским, составил сам для себя себе облик этого блистательного художника.
Сейчас мы начинаем прощаться с поэтом Андреем Вознесенским. И надо дать высказаться тем, кто хочет высказаться.

Вениамин СМЕХОВ, артист (выходит на сцену, подходит к микрофону и читает стихотворение Андрея Вознесенского «Прощание с Политехническим», с одиннадцатой строки):

Ура, эстрада! Но гасят бра.
И что-то траурно звучит «ура».

12 скоро. Пора уматывать.
Как ваши лица струятся матово.
В них проступают, как сквозь экраны,
все ваши радости, печали, раны. (У АВ: все ваши радости, досады. раны...)

Вы, третья с краю,
с копной на лбу,
я вас не знаю.
Я вас – люблю!

Чему смеетесь? о чем взгрустнете? (У АВ: над чем всплакнете?)
и что черкнете, косясь, в блокнотик?
...............................................................

Придут другие – еще лиричнее,
но это будут не вы –
другие.
Мои ботинки черны, как гири.
Мы расстаемся, Политехнический!

Нам жить не долго. Суть не в овациях.
Мы растворяемся в людских количествах
в твоих просторах,
Политехнический,
Невыносимо нам расставаться.

Ты на кого-то меня сменяешь,
но, понимаешь,
пообещай мне, не будь чудовищем,
забудь со стоящим!

Ты ворожи ему, храни разиню.
Политехнический – моя Россия! –
ты очень бережен и добр, как Бог,
лишь Маяковского не уберег.

Поэты падают,
дают финты
меж сплетен, патоки
и суеты,

но где б я ни был – в земле, на Ганге
ко мне прислушивается
магически
гудящей раковиною гиганта
большое ухо
Политехнического!

(1962)

(Вениамин Смехов говорит Андрею Вознесенскому, как живому)
- Прости...

Александр АВДЕЕВ, министр культуры Российской Федерации:
- Дорогая Зоя Борисовна, дорогие друзья... Поэты не падают. Хотя Андрей Андреевич Вознесенский писал именно так (что они падают). Он был предвестник последующих перемен в Советском Союзе. Вся жизнь Вознесенского создана из каких-то знаковых событий, знаковых стихов. Наверное, это банальность, но перед глазами стоит этот юноша хрупкий и нависающее (над ним) Политбюро с кулаками. Такого поэта не было и не будет. Он один из первых указал нам путь свободы. Он сам был внутренне свободен. В тот период это было почти невозможно. Но он нам указал путь, по которому должно идти общество. Ибо он сделал нашу культуру гражданственной. Шли мы по этому пути, спотыкаясь, делая ошибки, это всё уже на нашей совести. Но он нам указал не только путь, но и то, как он понимает поэзию, как он понимает культуру, как мощнейший инструмент создания гражданского общества в нашей стране. Это мужественный человек, который оказался один, противостоя системе. Потом были другие примеры, другие символы. Помните? Юноша преграждает дорогу идущему танку. Это более позднее событие. А Вознесенский был одним из первых в этой ситуации.
О значении его поэзии скажут его коллеги. А я хотел бы подчеркнуть, что перед ним преклонялась вся западная интеллигенция, та, которая верит в нас, верит в великую русскую культуру, знает нашу поэзию. И я сам был свидетелем, когда главы государств, правительств, видные и близкие России политические деятели считали за честь поздороваться с Вознесенским, сказать ему доброе слово. Вот гражданственность в поэзии как категория полностью олицетворяет все его творчество, его жизнь, его характер, его образы. Для нас теперь Андрей Вознесенским останется навсегда ведущим поэтом, он останется для нас символом и никогда не упадет. Когда здесь говорилось, что поэты падают... у всех, конечно, трагическая судьба, у Маяковского, у Есенина, о чем сам Вознесенский писал. Он теперь будет нашим символом, и он будет доктором наших сердец. Слишком сложная жизнь, слишком много в ней соблазнов, но покупаться на это нельзя. А примером для нас будет Вознесенский.
Спасибо...

Евгений ЕВТУШЕНКО, поэт:
- Всемирными русскими были изначально Андрей Рублев, Пушкин, Петр Первый... Всемирными русскими были Лев Толстой, Герцен, Чайковский, Шостакович, Пастернак, Сахаров, учившие нас сделать всё, чтобы силы подлости и злобы были одолены силами добра. И всемирными русскими стали читавшие стихи не только в своей собственной стране, но и во многих странах и принимаемые там как родные – Андрей, Белла, Володя... Роберт... прорвавшие железный занавес навсегда для будущих поколений, лишь бы среди них оказались поэты, которые бы не позволили нашему народу замшело-гибельной изоляции от всего остального мира. Зачем нам, русским, неестественно придумывать национальные идеи и сколачивать наспех какие-то команды для этого? Всё лучшее в русской классике – и есть наша национальная идея. Эта идея в двух словах у Достоевского выражена ясно и просто, когда он говорил о самом мощном, сильном человеческом качестве, и эти два слова – «всемирная отзывчивость».

Не стало поэта. И сразу не стало так многого,
И это не названное не заменит никто и ничто.
Неясное это превыше, чем премия Нобеля,
Оно безымянно и этим и этим бессмертно зато.

Не стало поэта, который среди поэтического мемеканья
«Я – Гойя!» – ударил над всею планетой в набат.
Не стало поэта, который писал, архитекторствуя, как Мельников,
Вонзив в свою башню шикарно шокированный Арбат.

Не стало поэта, который послал из Нью-Йорка на «Боинге»
Любимой однажды дурманящую сирень
И кто – на плече у меня под гитарные чьи-то тактичные баиньки,
В трамвае, пропахшем портвейном, визжал наступающий день

Не стало поэта. И сразу не стало так многого.
И это теперь не заменит никто и ничто.
У сыщика быстро остынет его опустевшее логово.
Но умер поэт, а тепло никуда не ушло.

Тепло остается в подушечках пальцев, страницы листающих,
Тепло остается в читающих влажных глазах,
И если сегодня не вижу поэтов, как прежде – блистающих,
Как прежде – беременна ими волошинская Таиах.

Не уговорили нас добрые дяди исправиться,
Напрасно сообщниц ища в наших женах и матерях.
Поэзия шестидесятников – предупреждающий справочник,
Чтоб всё-таки совесть нечаянно не потерять.

Мы были наивны, пытались когда-то снять Ленина с денег,
И жаль что в ГУЛАГе он хоть чуточку не пострадал,
Ведь Ленин и Сталин чужими руками такое с идеями нашими сделали...
Что деньги сегодня – единственный выживший идеал.

Нас в детстве сгибали глупейшими горе-нагрузками,
а после мы сами взвалили на спину земшар, где границы, как шрамы, болят.
Мы все – твои дети, Россия, но стали всемирными русскими,
Все – словно бы разные струны гитары, что выбрал ГУЛАГ.

Марк ЗАХАРОВ, режиссёр театра «Ленком»:
- Андрей Вознесенский вознёсся в высокие небесные выси нашей российской поэзии, нашей культуры. Он обогатил, бесконечным образом обогатил наше поэтическое мышление. И я (я очень субъективен)... я знаю два космических явления в нашей поэзии: это Велимир Хлебников и Андрей Вознесенский. Потому что Андрей Вознесенский, кроме всего прочего, он превратил обыкновенные слова, которыми мы пользуемся в жизни... (в необыкновенные). В его устах, в его стихах они стали бьющими, разящими, они стали ударными (ударяющими), сильными, скрежещущими... они приобрели какой-то металлический отзвук, они звенели, гудели и вселяли надежду, вселяли целебное чувство любви и сострадания. Я поражён тем, как можно было из нашего космоса – Интернета – выудить такие аббревиатуры, которые вошли в ткань его стихов, вошли органично, смело, он их укротил, и они перестали быть инородными, угловатыми, какой-то угловатой субстанцией в нашем российском современном языке. Я хочу сказать, что он высказал на сцене Ленкома и специально написал для этого театра много стихов, которые стали основой спектакля «Юнона и Авось». И там есть поразительные стихи, лично меня поразившие, которые касаются, может быть, всех нас:

Никто из нас дороги не осилил.
Да и была ль она, дорога, впереди?
Прости меня, свобода Россия,
Не одолел я целого пути.

И еще:

Не мы повинны в том, что половины...

Вот этот вопрос: кто повинен в том, что мы половины? – он будет висеть, я не хочу сказать – для интеллигенции, он будет оставаться жгучим, обжигающим, главным вопросом для всех думающих людей нашей великой страны.
Спасибо.

Михаил СЕСЛАВИНСКИЙ, руководитель Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям:
- Здесь, в этом зале, сегодня собрались друзья Андрея Вознесенского. Дорогие друзья!
Если мы закроем глаза и посмотрим на свою любимую книжную полку, у каждого из нас стоит на этой полке любимый томик Андрея Вознесенского. Для людей моего поколения это оранжевый томик – сборник «Дубовый лист виолончельный», который хоть и вышел 100-тысячным тиражом, но в один день стал дефицитным, и сотни тысяч людей и миллионы людей с одной стороны говорили стихами поэта: «Тишины хочу, тишины. Нервы, что ли, напряжены?..» - а с другой стороны смотрели на мир глазами поэта, немножко удивленными глазами, и удивлялись прелести и радости этого мира и вместе с Андреем Вознесенским вели спор с «черным вороном» из поэмы «Оза» и повторяли:

Как сказать ему, подонку,
что живем не чтоб подохнуть, -
чтоб губами тронуть чудо
поцелуя и ручья!

Чудо жить – необъяснимо.
Кто не жил – что спорить с ними?!..

Можно бы – да на фига?

И вот поэт знал (и завещал нам в своих стихах) жизнь (и необъяснимое чудо жить), за что большое ему спасибо от миллионов жителей России, от жителей на земном шаре...

Олег ТАБАКОВ, актёр, режиссёр:
- Надежда, которая родилась у нас после смерти Сталина, она очень многое дала нам (людям литературы и искусства), она дала нам свободу...
Андрей Вознесенский – поэт такой свободы, которая была непривычна для многих, в том числе и для вольнолюбивых божков. Он был поэтом невиданной свободы... И ему было невыносимо трудно выносить всё, что ему приходилось выносить из-за этого, и он говорил об этом в своих стихах:

Невыносимо...

Всё выносить – невыносимо: время, бремя, жизнь прожитую... (Он всё вынес.)
И его уход – это как будто ты чего-то лишаешься. Но надо терпеть это и надо любить Андрея.
...Среди его прекрасных качеств, о которых здесь уже говорилось, у него было и еще одно такое редкое-редкое свойство: он удивлялся таланту (талантливого поэта)! Я помню, когда мы сидели и разговаривали с ним и я просил его назвать кого-нибудь из новых талантливых поэтов, кого-нибудь из новых, молоденьких, он называл его на раз! на раз! и всегда удивлялся и радовался новому таланту.
И вот сколько лет нам будет отпущено жить, столько мы и будем любить Андрея Вознесенского...

Юрий КУБЛАНОВСКИЙ, поэт:
- Весной 1963 года, буквально ошеломлённый тем погромом, который учинил Хрущёв нашей культуре, я бежал из своего Рыбинска, где я тогда жил, в Москву... Я тогда был совсем еще пацан. Как сейчас помню, сырое зимнее утро московское, Савеловский вокзал. Я нашел в справочном бюро адрес Андрея Вознесенского, и даже помню, как выглядела квитанция с этим адресом: Красносельская, дом 45, кв. 43. Я тогда по-отрочески хотел поддержать Андрея Вознесенского, сказать, что провинция за его спиной поддерживает его. Я, наверное, единственный, кто еще помнит даже телефон, который тогда был у Андрея 1-96-45.... И у меня в Рыбинске был телефон 1-96. Я подумал, что это добрый знак. Поехал к Андрею... а Москву я тогда не знал совсем... Нашел улицу Красносельскую, позвонил в дверь его квартиры... И мне открыл Андрей Вознесенский, только что, недавно вернувшийся из своей триумфальной поездки по Франции. Так завязалась наша (с ним) дружба. Через два года я был у него и у Зои в старом корпусе дома творчества, читал ему свои стихи... Его же стихами я тогда просто бредил.
...У каждого человека в его жизни есть немного, в общем, таких стихов, которые сопровождают его по всей его жизни в течение всей жизни. Одним из таких стихотворений было и остается для меня стихотворение Вознесенского «Осень в Сигулде». Помните, какое поразительное там начало:

Свисаю с вагонной площадки:
«Прощайте!»
Леса мои сбросили кроны,
грустны они и пусты,
как ящик с аккордеона,
а музыку унесли...

Леонид РАШАЛЬ, доктор:
- ...Совсем недавно мы с Андреем Вознесенским вместе гуляли мы по Парижу... Конечно, ему трудно было ходить, ему трудно было говорить... но какими яркими и живыми были его глаза! Он знал и понимал, что с ним происходит... и держался очень мужественно.
Берегите этого человека, этого поэта, как он берег нас. Он всегда будет с нами, с нашей родиной...
Андрей Вознесенский - это наша национальная гордость.
У него – разные стихи. У него есть стихи, которые очень доступны, стихи, на которые написаны прекрасные песни... И у него есть стихи очень сложные, в которые надо вникать... о нашей жизни и о нашей вселенной...
Андрей Вознесенский - потеря невосполнимая.
«Я тебя никогда не забуду» и, к сожалению, «я тебя никогда не увижу»,
Андрей. Но ты всегда будешь вместе с нами...

Марлен ХУЦИЕВ, режиссер:
- Я задумываюсь о том, что такое счастье. И мне на память невольно приходит, конечно, строка Пушкина:

На свете счастья нет...

«На свете счастья нет», но бывают мгновения счастья. Вот они бывают в жизни. И у меня в жизни они были, мне повезло на них... Эти мгновения были у меня во время общений с Андреем Вознесенским, когда я общался с Андреем Вознесенским, и когда я слышал в зале его стихи, и слышал бурлящий ответ (восторженного) зала на эти стихи.
Мгновения счастья... они всегда возникали у меня от общения с ним...
Есть у меня и другие мгновения при воспоминании о нем. Которые я испытал во время собрания интеллигенции нашей страны (в Кремле, при Хрущеве). Я тогда опоздал на это собрание и стоял у стены, сбоку от всех и смотрел, что там происходило. И я видел, как Андрей Вознесенский стоял на трибуне и пытался что-то сказать, а (находившийся) сзади Андрея Вознесенского высший руководитель страны Хрущев своими (грубыми) жестами (и словами) все время останавливал и останавливал его, и в конце концов Вознесенский сказал: «Я тогда прочитаю свои стихи...» - И прочитал их. И я увидел... я оказался свидетелем того, как поэт, которому всегда рукоплескал зал, встретился с абсолютной тишиной зала...
Ну и что ж? Где они теперь, все те люди, которые тогда сидели в зале? Никто не вспоминает их. А имя поэта Андрея Вознесенского, величайшего поэта нашей страны, есть и будет всегда!..

Евгений СИДОРОВ, критик, литературовед, глава СМП Москвы:
- Дорогая Зоя Борисовна, (примите) самые искренние соболезнования по поводу кончины Андрея Андреевича Вознесенского.
Я уверен совершенно, что подвиг Вознесенского, гражданский подвиг Вознесенского заключен в слове, вот в русском слове, как таковом. Тут правильно вспоминали про Хлебникова, потому что Вознесенскому выпала доля возродить лучшие традиции футуристического стиха, лучшие традиции, которые были забыты и в течение тридцатых – сороковых – пятидесятых годов ушли куда-то далеко-далеко. А между тем этот стих, звенящий, фонетически яркий, он нес вот в себе... вот правду, именно в звучании, правду звучания, вот в чем сила поэта. Поэт не может работать лозунгами, поэт не может работать статьями, если он хочет быть настоящим поэтом. Он гражданин, когда он пишет прекрасные стихи, ни на кого не похожие. Вот в чем гражданский подвиг Андрея! Андрей Вознесенский – настоящий мастер!
Вы помните, у Маяковского... было в стихах... как он писал об Есенине:

У народа,
у языкотворца,
умер
звонкий
забулдыга подмастерье.

Здесь умер – мастер! Здесь мастер умер, а не подмастерье! Настоящий мастер русского стиха, Андрей Вознесенский! И в этом его народность потрясающая, в этом его удивительный русский стиль! Хотя кажется, что вот Вознесенский все-таки человек космополитический немножко. Нет, он очень русский, настоящий поэт! И это огромное горе, что мы потеряли его. Потому что он был совершенно неповторим и ни на кого не похож.
Прощайте, Андрей Андреевич...

Евгений РЕЙН, поэт:
- Дорогая Зоя Борисовна! Дорогие друзья!
Ушёл на покой человек, который больше полувека был очеловеченной метафорой нашей поэзии. Как бывает иногда: Блок был музыкальной волной русской поэзии, Хлебников был её подспудным корневым словарём... Но меняются времена. И, может быть, вот во второй половине XX века метафора была важнее всего, и он принял на себя эту грандиозную миссию – он стал поэтом-метафорой. Поэтому, может быть, о нём и можно, и нужно сказать в каком-то метафорическом ряду. Он был и кометой нашей поэзии, и был её пульсаром, который всё время извергал какую-то энергию, и даже на других концах поля русской поэзии... И, может быть, к нему иногда относились и не так приветственно, но вот эта его энергия, этот его магнетизм всё время чувствовался, и он намагничивал поле, как мощный какой-то вот мотор... железные опилки бывают, которые располагаются в силовом поле определённым узором. Он был замечательным поэтом от первых своих слов, от «Мастеров», от «Гойи»... И, может быть, он так много отдал энергии, что ему не хватило физической, биологической энергии для себя. Он долго болел, но при этом писал всё лучше, мне кажется. Его последние стихи – есть какая-то следующая по высоте ступенька в его поэзии. Замечательный человек, и действительно поэт, воплотивший в себе все требования времени, весь этот чудовищный много обещающий и много отменяющий, разочаровывающий век. Он сделал всё, что мог, и ушёл на вечный покой, навсегда оставаясь в русской поэзии, в русской культуре.
Да будет земля ему пухом!

Виктор ЕРОФЕЕВ, писатель:
- У нас в стране поэзия – это наша единственная защита. Больше защитников у нас нет. Сегодня мы прощаемся с человеком, который был нашим защитником. Он нас защищал всю свою поэтическую жизнь.
Это гений. Он знал об этом. И чем больше он это знал, тем было страшнее за него. Потому что гений требует предельной обнажённости, предельной откровенности, и значит – он требует защиты. Он был беззащитным нашим защитником.
Андрей написал стихотворение, в котором сказал (в своей книге «Антимиры»):

Я – семья
во мне как в спектре живут семь «я»...

а весной
мне снится
что я – восьмой

Он доказал свою (не только поэтическую, но и) человеческую гениальность и многогранность. Вокруг нас очень много одномерных (узких), политически (и поэтически) беспомощных, людоедных, коварных людей. Он был многогранным. И подавал нам пример того, как чувствует себя человек, у которого есть человечность... Он был свободным, независимым, прекрасным человеком и прекрасным собеседником....
...Ахмадулина, Евтушенко, Вознесенский, Булат Окуджава – это те поэты, те люди, которые всегда были и будут для нас примером во всем и которые очень много сделали для литературы и для нас, и которых мы всегда будем вспоминать с благодарностью...
Андрей очень счастливый человек. У него в жизни было два прекрасных покровителя. Один – поэтический, это Пастернак, который благословил его в литературу.
Андрей сказал свое новое слово в литературе. (С первой же своей книги.)
И именно на него направил свой кулак Никита Сергеевич, потому что новое слово – это слово, которого боятся и боялись, потому что, если произнесешь слово старое, мёртвое слово, оно «рассыпется» и его не станет (а новое несет в себе силу).
А второй чудесный земной покровитель Андрея – это Зоя Борисовна.
Ему повезло с Зоей Борисовной, как никому. Она его муза, она его опора, она его телохранитель. Нам бы одну десятую, одну сотую Зои Борисовны в нашей литературной жизни. У него была целая Зоя Борисовна... Ему действительно повезло с ней. Спасибо ей за всё... низкий ей поклон от всех нас и большая благодарность.
...Мы сегодня прощаемся с гением. Но понятно, что мы не прощаемся с ним совершенно, потому что он - в нас, в нашей жизни. И мы постараемся сделать для него все, что требуется от нас. Мы постараемся сохранить его в своих воспоминаниях, ну и понятно – мы сохраним его стихи, будем печатать их и свои воспоминания о нем... Мы будем защищать его, как он защищал нас.
Он – прекрасный, независимый, свободный поэт.
Он был мировой поэт. (Он – не только российское, но и мировое явление...)
Его мир не ограничивается Россией. Его мир – вся вселенная. Это тоже очень важно...
Андрей Вознесенский – прекрасный, замечательный, яркий поэт, и при этом он – философ... Не зря, когда я был у него в Переделкине (я делал с ним телепередачу «Апокриф») и мы сидели с ним у затухающего костра и говорили о поэзии, он мне говорил о том, что поэзия движется страхом смерти, и то, что ждет нас за гробом, это и есть истинная поэзия...
...Он, как и Цветаева, шел за словом: «Поэта далеко заводит речь...»
Его слово – это слово мастера, он стал мастером...
...Об Андрее можно очень говорить, много вспомнить...
...Он был с нами в «Метрополе», когда еще мы только начинали свой путь в литературе, а он уже тогда был нашим защитником, защищал нас своей независимостью, своей свободой... Андрей защитил «Метрополь» и дал возможность просуществовать «Метрополю» столько, сколько можно...
Поэзия – наша защитница И, к сожалению, наверное, так и будет всегда. Но это огромная, большая защита.
Андрей как великий защитник будет с нами всегда.

Андрей ДЕМЕНТЬЕВ, поэт:

Колокола, гудошники...
Звон. Звон.

Вам,
художники
всех времен!

(А. Вознесенский. «Мастера», 1957)

...Пламя поэзии Андрея Вознесенского нас согревало, и это пламя освещало нам дорогу в этой непростой жизни, в которой он жил рядом с нами.
Наша разобщенность (разобщенность писателей) была ему – как горькая обида. И он пытался нас соединить своей поэзией, своими стихами, своей удивительной честностью, ранимостью, искренностью. Он говорил:

Нам, как аппендицит,
поудалили стыд.

Бесстыдство – наш удел.
Мы попираем смерть.
Ну, кто из нас краснел?
Забыли, как краснеть!

Когда-то он написал:

Стихи не пишутся – случаются.

Он написал так потому, что случалась жизнь постоянно, по-разному, случались события, факты, потери, трагедии, радости – случались вокруг нас, в нас. И он написал эту строчку: «Стихи не пишутся – случаются», - как случается и случалось всё в нашей жизни...
Ушёл великий поэт, удивительный труженик, гениальный мастер метафоры, волшебник слова. Он относился к своему таланту так бережно, так серьезно, как, может быть, никто другой. Я помню, когда он печатал у нас в журнале «Юность» свои поэмы, свои стихи, приезжал к нам в журнал «Юность», приносил их нам, он сидел у нас в редакции допоздна и вычитывал вёрстку, гранки своих стихов и поэм, чтобы там не было ни одной неточности, ни одной неправильной запятой...
Когда-то он сказал:

Пошли мне господь второго...

Второго не может быть у такого поэта.
Второго не было у Александра Пушкина, у Михаила Лермонтова, не было у Бориса Пастернака, у Сергея Есенина, у Владимира Маяковского. Он – единственный. И, может быть, поэтому мы понимаем, как много он сделал для всех нас и для тех, которые придут потом. Спасибо тебе, дорогой Андрей! Спасибо за всё, что ты сделал для нас! Спасибо...

Ирина АНТОНОВА, директор музея изобразительных искусств им. Пушкина:
- Андрей Вознесенский – крупный, оригинальный, неповторимый поэт. Наш Музей изобразительных искусств имени Пушкина имел честь показывать его выставки. И когда мы делали в Музее выставку людей разных творческих профессий, но людей, которые в то же время не могли не писать картины, не делать скульптуры, там у нас был Жан Кокто, там был Святослав Рихтер, там были самые разные люди, и почетное место среди них занимал, конечно, Андрей Вознесенский.
Мы делали его большую выставку, когда он сказал свое слово в пластических искусствах, создав такой жанр, как видеомы, отличавшийся ну просто полной неповторимостью, своеобразием и вместе с тем полный глубоких идей, содержаний, где-то ироничный, где-то мистический, где-то таинственный, требующий разгадки жанр. Это была такая игра поэта и художника в одно и то же время, как бы совместившихся в видеомах.
Мне кажется, что Андрей Андреевич любил наш музей. Я горжусь тем, что в первый год перестройки появилась его статья «Прорабы перестройки», где я была удостоена чести быть упомянутой им наряду с теми людьми, которые, как ему казалось, вносили какой-то вклад в это движение.
Я думаю, что он был привязан к Музею потому, что этот музей был неким окном в мир. Евгений Александрович (Евтушенко) говорил здесь о всемирной отзывчивости Пушкина и Вознесенского. Я думаю, что и музей призван к тому же самому - развивать это чувство. И оно действительно было очень, может быть, ну таким самым главным и для великого Пушкина, и для великого Вознесенского, и оно указывало то направление, в котором всем нам и надо идти.
Я последний раз видела Андрея Андреевича у нас в музее 25 января 2010 года. Это было событие, на котором происходило объявление премии жюри «Триумф». Он вступал там... Мы знаем, что он уже... его голос не принадлежал ему. Он говорил очень-очень тихо, всё, что он говорил, все его слова надо было озвучивать не только через микрофон, но надо было их за ним снова как бы произносить вслух. Но что поразительно... он был очень немощен и слаб физически, но он пришел на это событие, и удивительно, что и как он говорил. У него была такая светлая, такая чистая мысль, такая глубина того, о чем вот он нам говорил, это было так светло, так ясно и озарено таким умом и чувством. Он был такой же, как всегда, и смелый, и независимый, и прекрасный, в тех словах, которые он говорил.
Прощайте, дорогой Андрей Андреевич. С вами уходит целая эпоха жизни нашей страны и каждого из нас...

Игорь ОБРОСОВ, художник (умер 6 августа 2010 года, но успел сказать свое слово об Андрее Вознесенском 4 июня 2010 года в Большом зале ЦДЛ):

О этот век преступный и постыдный...
...наш век...

Андрей Вознесенский был светочем нашего века, светочем того времени, которое называлось эпохой шестидесятников. Была у нас тогда целая группа, очень важная, которая называлась: шестидесятники. И каждый в этой группе взял на себя ответственность в литературе, в искусстве. Но во главе этого стоял, конечно, Андрей Вознесенский. Он всё определял. И самое важное, о чем здесь говорили, это великая правдивость, великое понимание честности и порядочности, которое исторически (считается у нас достоинством каждого художника)...
(Андрей Вознесенский уже принадлежит вечности.) И вместе с тем, говоря об Андрее Вознесенском, мне не хотелось бы отрывать его от того времени, от той эпохи, от той поэзии, от той литературы, от того изобразительного искусства, от той музыки, от всего, что родилось тогда в нашей культуре и что в большой степени определило наш век шестидесятников. Посмотрите, сколько здесь, в зале, людей из того времени, много...
...Мало кто знает, что Андрей был почетным членом Российской академии художеств, он был там всеми любим и всем необходим, потому что он представлял собой единое целое - и поэта, и писателя, и композитора, и художника, величайшее (явление культуры)... Простите, мне трудно говорить (Игорь Обросов вытирает свои глаза платком)...
Андрей Вознесенский был в сути своей тот строитель, каменщик, который прочно создавал тот век и ту обстановку, которая давала нам тогда жить по законам (по принципам) честности и порядочности...
И когда здесь говорили о том, как (на съезде интеллигенции в Кремле) молодой тогда поэт Андрей Вознесенский был резко оборван руководителем нашего государства (Никитой Хрущевым) и что после этого в зале наступило полное молчание... но все-таки, и мы это прекрасно знаем, нашлись тогда художники, которые среди этого полного молчания захлопали поэту Андрею Вознесенскому. Это были Илларион Голицын и Павел Никонов. И когда Никита спросил у них: «Что такое?! Почему вы хлопаете Вознесенскому?» - они сказали: «Нам просто нравятся его стихи». И это тоже был ответ времени. А в каждом времени есть великая порядочность, великая честность, и в литературе, и в искусстве.
Я люблю Андрея...
Пусть земля будет пухом Андрею Вознесенскому...

Анатолий ГЛАДИЛИН, писатель (письмо из Парижа, которое прочитал вслух Александр Кабаков, предварив это такими словами: «С Вашего позволения я буду читать короткий текст, присланный из Парижа давним другом Андрея Андреевича, писателем Анатолием Гладилиным»; Анатолий Гладилин умер ):
«...Давайте называть все вещи своими именами. Ушёл из жизни великий русский поэт, звезда нашей литературы поколения шестидесятников – Андрей Вознесенский. О его поэзии говорили, говорят и будут говорить специалисты. Я же скажу, что нас с ним связывало пятидесятилетие дружбы.
В конце 1959 года он пришел ко мне в «Комсомольскую правду» с подборкой своих стихов.
Я никогда не забуду, что он первый из советских людей приехал ко мне ночью домой на парижскую квартиру. Тогда поэтам из России встречаться со мной было небезопасно, но он не испугался.
Я надеюсь, что мне хватит сил и времени написать о нем отдельную главу в книге воспоминаний, ибо он, поэт, известный во всем мире, был человеком- загадкой. И, может быть, ключи к этой его загадочности я сумею подобрать.
Вообще у меня ощущение, что неумолимо опускается занавес, и, чтобы пересчитать всех оставшихся шестидесятников, вполне хватит пальцев одной руки.
Низкий поклон его верной жене, защитнице от жизненных невзгод Зое-Озе.

Анатолий Гладилин».


Александр КАБАКОВ:
Я прочитаю также не весь список, а какую-то часть списка тех, кто выразил соболезнование Зое Борисовне по поводу кончины Андрея Вознесенского:

Президент Российской Федерации Дмитрий МЕДВЕДЕВ,
премьер-министр Российской Федерации Владимир ПУТИН,
Президент Белоруссии Александр ЛУКАШЕНКО,
премьер-министр Украины Николай АЗАРОВ,
мэр Москвы Юрий ЛУЖКОВ,
посол США в Москве Джеймс КОЛЛИНЗ,
первый и последний Президент СССР Михаил ГОРБАЧЁВ,
вдова первого Президента России Наина ЕЛЬЦИНА,
политический деятель Сергей МИРОНОВ,
композитор Родион ЩЕДРИН,
балерина Майя ПЛИСЕЦКАЯ,
дирижёр Владимир СПИВАКОВ,
ведущий телевизионных передач о театре Анатолий СМЕЛЯНСКИЙ,
режиссёр Театра на Таганке Юрий ЛЮБИМОВ,
писатель Евгений ПОПОВ,
актёр Александр КАЛЯГИН,
губернатор Московской области Борис ГРОМОВ,
Президент Грузии Михаил СААКАШВИЛИ,
министр культуры Армении Асмик ПОГОСЯН,
российский политический и хозяйственный деятель Анатолий ЧУБАЙС
и многие другие.

После гражданской панихиды по Андрею Вознесенскому, которая состоялась в Большом зале ЦДЛ, состоялась религиозная панихида в домовой церкви Святой мученицы Татьяны при МГУ (около Манежа), а потом поэт был похоронен на Новодевичьем кладбище, рядом со своими родителями, с матерью и отцом.

Стенограмму подготовила
поэтесса Нина КРАСНОВА

21 – 22 ноября и 4 декабря 2010 г.,
Москва
_________
Из-за плохого качества магнитофонной записи и из-за нечеткого звука у меня могут быть какие-то редакторские неточности (и редакторская отсебятина) в стенограмме прощания с Андреем Вознесенским, в воспроизведении выступлений участников гражданской панихиды по Андрею Вознесенскому. Прошу всех простить меня за это. Мне было важно сохранить в стенограмме не буквалистику выступлений, от буквы до буквы, от запятой до запятой, а внутренний пафос, общий смысл и настроение и чувства выступающих и атмосферу панихиды. – Н. К.


Елена КВАСКОВА

ДВА ЛИКА АНДРЕЯ ВОЗНЕСЕНСКОГО
Эта наша с Андреем Вознесенским встреча была записана мной на плёнку для фильма «Моё Переделкино» в 2002 году, но по технической причине слишком тихой речи поэта не смогла войти в фильм

Наш современник – поэт Андрей Вознесенский родился в мае. Золото одуванчиков, гроздья черемухи и сирени преобразили дачное Переделкино. В преддверии дня рождения поэта я посетила его. И увидела новый лик поэта, попала в необычный мир.
Поясню, читатель, как я оказалась в мастерской Андрея Вознесенского. Я – кинематографист, автор этих строк… Божьей ли помощью, случаем ли, но еще в 1975 году, в самом начале пути, мне посчастливилось снимать поэта Вознесенского в мастерской скульптора Эрнста Неизвестного. Это был фильм-эссе о роли художника в эпоху научно-технической революции.
«Искусство нужно человеку как противоядие, чтобы человечество могло выжить в век техники и ширпотреба…» - таков был основной лейтмотив фильма.
«А может, милый друг, мы впрямь сентиментальны? / И душу удалят, как вредные миндалины? / Ужели и хорей, серебряный флейтист, / погибнет, как форель погибла у плотин?..»
Душу сохранить, индивидуальность спасти хотелось от «роботов», этой «второй природы», вышедшей из человека… Разговор шел в антураже скульптур Неизвестного – среди рвущихся с крестов, распинаемых пророков ли, людей ли… Беседовали трое: физик-атомщик Аркадий Мигдал, писатель Даниил Данин и поэт Андрей Вознесенский.
«Скажу, вырываясь из тисков стишка тем горлом, которым дышу и пою.
Да здравствует Научно-техническая, переходящая в Духовную!»
В фильме звучали песни на стихи А. Вознесенского и Ю. Левитанского…
Счастливое было время... молодое, полное надежд…
Потом Эрнст уехал из страны, и фильм «положили на полку» или даже «смыли»… Но память и отношения сохранились… Так и тянулась эта ниточка через годы – поэтические вечера – сборники стихов… И вот теперь – мастерская поэта Андрея Вознесенского… Заглянем, читатель, в этот, казалось бы, странный для поэта мир.
Желтые дощатые стены, свежо пахнущие древесиной, увешаны множеством акварелей, графики, коллажей, инсталляций…
- Мастерская сооружена недавно на месте старого фединского сарая, – поясняет хозяин.
Все живописные и графические работы сделаны рукой поэта Андрея Вознесенского. В них – отражение жизни поэта, архитектора, человека…
- Скоро придется развешивать на потолке, – шутит автор.
Рельефное лицо поэта…Он вспоминает моменты своей жизни, связанные с той или иной работой, встречи с людьми. Как неуловимо меняется выражение его лица!
Вслушаемся, читатель, в очень тихую речь, похожую на разговор с самим собой, со свой памятью:
- Автопортрет… с теркой – это, что Время делает… Терка, конечно, позднее появилась… Портрет матери… отца… – акварели, чтоб знали, что что-то реалистическое могу делать, - улыбается Вознесенский. Это 60-е… Родители уже на Новодевичьем давно…
Теперь я как-то все чаще мать вижу, вера её вспоминается…
«Любит Блока и Сирина, режет рюмкой пельмени. / Есть другие России. Но мне эта милее, / что наивно просила, насмотревшись по телеку: / «чтоб тебя не убили, сын, не езди в Америку…»

Поэт показывает мне старые фотографии своей молодости, снятые в поездке по Америке.
- Вот здесь – мастерская Татьяны Гроссман – подруги Жаклин Кеннеди. Я там с Джекки познакомился… Работал у неё в мастерской – печатаю… Вдруг американец высокий заходит… с очень красивой женщиной, в лисе наброшенной, смотрят долго… Я заволновался… стал еще быстрее ляпать, а он и говорит - это русский, что-то новаторское делает!.. - Так я познакомился и потом подружился с Бобом Раушенбергом… А печаталась эта вот моя работа, нашумевшая: «МАТЬМАТЬМАТЬМА»…
Вознесенский указывает на графическую работу, где движется по кругу слово «Мать», образуя вечный круговорот жизни человеческой… - Мы с ним другой еще, позже, вариант вместе сделали – он фон разрисовал…
Я эти стихи «Берегите ваши лица, Мать…» и графику к ним, нигде не мог напечатать, не брали… В «Метрополе» потом напечатал, в 80-м… Так ведь разбирали на Секретариате СП – чего только не навешивали: - «наша Родина – тьма, получается!» – один говорит… Другой – «или он всех хочет к и… матери послать?». Антисоветское – и все тут!.. А что – не знают…
Они не понимали, что это – серьезная вещь!.. Тоже ведь все уйдут из жизни во тьму…

Перед нами – другая графическая работа Андрея Вознесенского: перо авторучки и женская линия как бы перетекают друг в друга. Поэт вспоминает связанную с этой работой встречу.
- А это моя афиша, для Пен-клуба, её сделал в прошлом году… Висит там на стене…Так вот в клубе Геннадий Айги был… Я ему вручал Пастернаковскую премию поэзии – первую…Он мне такую историю рассказал: Пастернак ему говорил незадолго до кончины: «Найдите Андрюшу! Вместе пробивайтесь в литературу…» Он тогда не нашел… Но я чувствовал что-то родственное… Авангард, все-таки!.. Всегда присматривался, помогал ему… И вот теперь - премию Пастернака вручил…

- Вот девушки, - продолжает он. - Замечаете – силуэты их так искрятся юностью – как морозный снежок, льдистый… Это особая такая техника, я сам её тогда придумал… - рассказывает поэт об одной из своих ранних акварелей.
- Здесь – «СОСНА – НАСОС»…Она как женщина, правда? Буквы – как украшения…Соки тянет, а свет, лучи солнца, испускает…

Сверху, из угла мастерской, смотрит на нас загадочный прозрачный глаз. Вместо зрачка в гигантском этом глазу – ажурная решётка… Видя моё недоумение, Андрей Вознесенский поясняет:
- Там – витраж… Это память о трагической и позорной странице истории… она связана с Екатеринбургом и цареубийством… На Днях русской литературы был там… Секретарь какой-то комсомольский открыл нам тайком, ночью, дом Ипатьева, где семью венценосную расстреляли… Перед самым сносом дома – Ельцин тогда распорядился… Так вот с кем-то из «Лит. газеты» мы туда проникли… Окно там было в подвале и в нем – решётка… Последнее, что они перед смертью видели!.. Я стекло выломал и взял эту решётку… - Все равно, говорю, разрушите… Выломал и убежал… Часть этой решётки отдал в Исторический музей… Другую часть – в глаз вставил… Знаете, преступники часто выкалывают глаза жертве. Потому что отражается в глазу тот, кто тебя убивал… Так вот они эту решётку видели… Позор просто был… Ночью, тайком…
Я рассказываю Вознесенскому о Кресте, стоявшем позже на месте снесённого Ипатьевского дома… Ведь я не раз бывала там, живя в Екатеринбурге… О монашествующих и простых людях, приезжавших на поклон к этому святому месту… И о мальчишках, воровавших оттуда цветы и швырявших камни…
Поэт слушает потрясенно… Лицо его озаряется, когда он узнает, что сейчас там построен храм-памятник…
- А это – подарок, благословение… - говорит он, переводя взгляд на маленькую эмалевую иконку Богородицы, глядящую из угла мастерской.

На стене против окна обращают на себя внимание две парные графические работы, «видеома», как называет их автор, посвященные Борису Пастернаку. На одной – черной – проступает силуэт Поэта, ствол березы, слово «СВЕТ» и Распятие Христа. На другой – белой – силуэт Поэта у Креста, составленного из слов «ВЕК ПАСТЕРНАКА». А фигура Христа изображена не на Кресте, как будто Спаситель уступил Поэту свой мученический Крест…
«Через год пролетал он над нами / в белом гробе на фоне небес, / будто в лодке – откинутый навзничь, / взявший весла на грудь – гребец. / Это было не погребенье. / Была воля могучая скул. / Был над Родиной выдох гребельный. / Он по ней слишком сильно вздохнул».

За окном простирается зелёное, в одуванчиках, переделкинское поле, воспетое Пастернаком. Теперь и окна его ученика, Вознесенского, смотрят на это поле. Купола храма золотятся в голубом небе над кладбищем.
- Поле ещё… - продолжает поэт – Все говорят сейчас, что его застроят… А я почему-то не верю, что это будет…Хотя, говорят, и что к Громову ходили и Громов сказал, что этого не будет. Я считаю, что это совесть какая-то в них говорит… И что нельзя жить в сердце у Поэта!.. Ногами ходить по этой земле… Это страшно будет… - горестно шепчет он.

Андрей Вознесенский сидит в дачном кресле, на чёрном фоне своего молодого акварельного автопортрета... Скорбное лицо усталого человека, но сколько в нём света …
«Знаешь, - говорит он – чудо возникает, мне кажется, из повседневного, среди обычной жизни, из быта, как в Библии – Чудо от осла… Так и в поэзии, когда идёт, например, обычная поэтическая речь и вдруг, неожиданно – это МАТЬМАТЬМАТЬМА… или, там, ПИТЕРПИТЕРПИТЕРПИ…Чудо возникает из обычных слов рядом… Я, вот, недавно строчки написал…»

Переживая смысл, вложенный в эти с трудом вспоминаемые новые строки, Андрей Вознесенский читает их таким щемяще-затухающим голосом, так не похожим на его прежний «набат».

«Ни адской кары, ни награды. / Как, Боже, эта жизнь тупа! / Мне больше никого не надо – Только Тебя./ Только Тебя…

Вглядимся в это лицо, во вспыхнувшие вдруг синевой глаза со страдальчески опущенными веками… Запомним его, читатель, ведь мы – современники великого Поэта…

P. S. Андрей Вознесенский скончался 1 июня 2010 года, на следующий день после Дня памяти Бориса Пастернака. Он и здесь оказался с ним в одном ряду.


Елена КВАСКОВА


* * *

Памяти Андрея Вознесенского

Ушёл. Совершилось. Господь, помози
Восходом ему светиться.
Такого Поэта на нашей Руси,
Наверное, не случится.

1 июня 2010 г.,
Подмосковье

P.S.
Не хочу я быть современницей
той жестокой поры, когда
на граните арки Котельнической
ты застынешь плитой навсегда!

Эти надписи. - Здесь жил великий...
Как по коже мороз бежит!
Не живи здесь, не надо, слышишь?
Может, жизнь твою это продлит...

1976 г.


Раиса БЫСТРОВА

НА СМЕРТЬ А. А. ВОЗНЕСЕНСКОГО

Поэт ушел... Но память остается –
Не угасает слов глубокий свет!
И кажется, что сердце его бьется –
Не умирает истинный поэт!

В безбрежности желанный шум прибоя!
Поэт «шестидесятник» – виртуоз!
Юнона и Авось – дыханье боя!
И песня с миллионом алых роз!

С улыбкой жил и был смертельно болен...
Он – сын России, что ни говори!
Болезнь пришла помимо его воли,
Сжимая горло спазмами внутри.

Но он писал своей победы строки –
И в мудрость человечества проник!
В сомненьях дерзких – идеал высокий!
И шепотом его последний крик...

Когда душа поэта отлетает,
Оставив людям вечности слова;
В страницах книги – белокрылой стаей
Мелодия поэзии жива!

9 июня 2010 г.,
Москва


Валерий ДУДАРЕВ

ВОЗЛЕ ЦЕРКВИ

Памяти Андрея Вознесенского

Не обновить холста.
Не повторить эскиза.
Пробилась через век
скрижалей пустота.
Спасает лишь одно:
в России Мона Лиза
Тебя подстережет у всякого куста.
Ни заговор-травой,
ни музыкой вселенской
Уже не исцелит погибшая верста,
Где тишина жива
ночной и вознесенской
Загадкой бытия
Голгофского Креста.
Как колокол упрям
– стремительно и голо –
Чей голос дозвучать
стремится до креста,
Где первая звезда,
где Лермонтов и Гойя,
А утром
до дождя
покой и высота.

2010 г.,
Москва


Виктор ШИРОКОВ

ОТХОДНАЯ

Кладбища холод вселенский.
Воздух пьянит, как вино.
Умер Андрей Вознесенский.
Умер-то, в общем, давно.

Сдохло когда государство,
что породило его...
Как ни вынянчивай дар свой,
мало его одного.

Как же важна атмосфера
святости или греха!
Царствует новая эра,
что не выносит стиха.

Радость сограждан увяла.
Скис либеральный бульон.
Не прогундосит нам Алла
про лепестковый мильон.

Всюду душок бизнесменский.
Мальчик лоток разложил.
Умер Андрей Вознесенский.
Будто бы вовсе не жил.

4 июня 2010 г.,
Москва


Михаил СКРЫЛЬНИКОВ


* * *

Андрею Вознесенскому

Антитраурный день в июне!
Мне грустно, Старик!
Но Ты - не умер!
Придётся к Тебе обращаться
посмертно.
По Ту сторону света.
Настрочат сейчас диссертаций
и виршей "На смерть поэта".
Я верю, что Ты прочтёшь
мои лучшие вещи!
Может, придёшь как дождь,
может, как вечер.
По парку иду,
Тебя вспоминая,
и сам я грущу,
и вся природа живая.
И холодно где-то, и пусто,
Тебе адресую стихи
по Эту сторону чувства.
Не спи там, Старик, не спи!

2010 г.,
Москва


Александр ФИШМАН

FISH-ВОЗНЕСЕНСКИЙ

Воск нервов сожжёшь усердно
И в рифмике натореешь –
Не станешь вторым Вознесенским.
Один был Андрей Андреевич.

Поэта весь мир восславил –
Подъедешь ли на козе ты?
…Сидел он и строчки правил
В редакции нашей газеты.

С решимостью самой русской,
Итожа часы борений,
Концовки красивой ручкой
Срезал у стихотворений.

Счищал подналипший пафос,
Скоблил, корректурил, шкурил,
Чтоб стали стихи как «Парус»
И смыслы - светлей лазури.

Бесстишен «АиФ» совсем-то –
Не наш это профиль вроде,
Но ежели Вознесенский –
Поэма на развороте.

Потом – интервью, юбилеи,
Награды в кремлёвском зале.
Андрей Андреич болеет,
Но держится – все мы знали.

«Когда же придёт день Судный –
и душу уже не спасти,
сестра пододвинет вам судно
и ласково скажет: «Поссы». (Из поздних стихов А. А. Вознесенского)

Отметил он «две семёрки» -
Семидесятисемилетье.
И отбыл. Там нету мёртвых.
Там - шанс Пастернака встретить…


Нина КРАСНОВА


ПЛАЧ С ПРЕДПЛАЧЕМ ПО АНДРЕЮ ВОЗНЕСЕНСКОМУ
в год 77-летия поэта

(Реквием в десяти частях)

Памяти Андрея Вознесенского-77


ПРЕДПЛАЧ

1. На прочтение поэмы «Серп и топор»,
напечатанной в «Московском комсомольце»
в год 75-летия поэта

Андрею Вознесенскому-75

Не всем деревьям надо быть дровами.
И, Вас любя, мечтаю я о чём? –
Чтоб не висел топор и серп над Вами
Дамокловым мечом.

2008 г.
Москва


2. На прочтение поэмы «Ямбы-блямбы»,
напечатанной в «Московском комсомольце»
в год 76-летия поэта

Андрею Вознесенскому-76

1.
Что такое «ямбы-блямбы»?
Не хореи или ямбы. (Вариант с кругомётом: Не хореи, бля, и ямбы...)
Ямбы-блямбы, ямбы-блямбы –
Это боли и болямбы

Гениального поэта,
Но поэт молчит про это, -
Он не стонет и не плачет,
Он в себе скрывает, прячет

Эти боли и болямбы
И играет в ямбы-блямбы.

2.
«Ямбы-блямбы», «ямбы-блямбы» -
Это болеутолямбы.

3.
Он играет в «ямбы-блямбы»...
Как спасти его от ям бы?

2009 г. и 12 мая 2010 г.,
Москва


ПЛАЧ ПОСЛЕ ПРЕПЛАЧА

3. Андрей Вознесенский-77 и его Смерть,
которая пришла к нему в Переделкино 1 июня 2010 года
с двумя топорами за пазухой.

Пора превращаться в Текст...
Андрей Вознесенский. «Архитектор», 2008

Словно киллерша под парАми,
Смерть пришла к нему... с топором?
Не с одним пришла, а с двумя топорами.
Он её прогонял пером.

«Убивать Поэта пора!» -
Так решила она, дурея.
Две семёрки – острые два топора –
Смерть обрушила на Андрея.

...Боль Поэта не убывала.
Пела Смерть про птиц, про ворон.
Но пока Поэта она убивала,
В Текст успел превратиться он.

10 июля 2010 г.
Сороковины Андрея Вознесенского,
Москва

4. Отпевание Андрея Вознесенского 4 июня 2010 года
в домовой церкви Св. мученицы Татианы при МГУ.

1.
Я пришла поклониться в церквушке не мёртвому мертвецу,
А Поэту бессмертному, вечному, в Бозе почившему гению,
Поэтарху в венке из стихов, покорившему мир творцу,
Духу сфер неземных, не подвержен который гниению.

2.
Я пришла помолиться о новопреставленном Божьем Рабе,
Без которого залы поэзии будто бы враз опустели,
О Поэте, лежащем во грОбе, о Божьем Рабе во гробЕ,
Спящем с «ямбами-блямбами» в этой «последней постели».

10 июля 2010 г., Москва,
Сороковины Андрея Вознесенского,
(По наброскам 4, 11 июня 2010 г.)

___________
* «Ямбы и блямбы» - последняя прижизненная книга Андрея Вознесенского, которую Зоя Богуславская положила ему в гроб. – Н. К.
** «Последняя постель» - образ гроба из поэзии Андрея Вознесенского. – Н. К.


5. Молитва об Андрее Вознесенском, обращённая к Богу.

мирТВОМУ
мёрТВОМУ,
Божьему РАБУ,
лежащему в ГРОБУ…

15 июня 2010 г.,
Москва


6. Похороны Андрея Вознесенского 4 июня 2010 года,
на Новодевичьем кладбище.

Нина Краснова, землячка Есенина, – рязанская красная девица
нашей поэзии…
Андрей Вознесенский. Журнал «Обозреватель», 1995,
книга «На виртуальном ветру», 1998

Новорусское Новодевичье… Лежат древесные люди… Дуб Емельян
Тимофеевич, Плющ Александр Сергеевич, Тополь Владимир
Платанович, Ель Елена Владленовна…
Господь, помилуй меня!..
Андрей Вознесенский. Поэма «Гуру урагана», 1998


Красная дЕвица в трауре
У Вашего плачет у гроба…
Гроб – в ветруальной в ауре…
Разверзнута ямы утроба.

Господи… Ёлки зелёные…
Андрей Вознесенский… у-умер…
Слёзы мои солёные…
От неба отключенный зуммер…

Кладбище… о… Новодевичье…
Музей категории высшей…
Горе красноводевичье –
Могила с фамилией Вашей…

4 июня и 18 июня 2010 г.,
Москва


7. Колыбельная Андрею Вознесенскому
у его могилы в день Сороковин поэта 10 июля 2010 года.

Спи, ас,
Спаситель Тебя спас,
от мук под названием Паркинсон,
Тебя погрузив в прекрасный сон
в парке под звуки прекрасных канцон,
гули-гули, ангелов-
хулигангелов...

10 июля 2010 г.
Сороковины Андрея Вознесенского,
Москва


8. Дерево по имени Андрей, поваленное ураганом.

Ты – словно дерево, поваленное ураганом,
ты – человекодерево (калина? клён?) – Андрей!
я о Тебе, у-у, рУганом Поэте, у-у, ругАном,
читаю в циферках своих календарей.

Ты, человекодерево, лежишь на Новодевичьем,
и не в чужом лежишь пространстве, но в Андревичьем,

и докоснуться хочешь до меня кривыми ветками
(и хочешь пивом угостить меня с креветками?),

и шепчешь мне... не о Шаляпине и Пимене...
и говоришь: «Возьми листочек мой и не помнИ,
и встань лицом ко мне и назови меня по имени,
и помяни меня, и помяни, и помяни...

глотком святой водички, чистой да медовой,
в своей невизуальной «церковке домовой»*...

И помяни меня, и помяни, и помяни
и назови меня по имени...»

11 июля 2010 г.,
Москва

_________
* Домовая церковка об одной маковке – церковка, которая находится внутри человека, в его сердце (образ из поэзии Андрея Вознесенского). – Н. К.


9. Зоя-Оза на похоронах Андрея Вознесенского
в домовой церкви Св. мученицы Татианы при МГУ 4 июня 2010 года.

Свеча панихидная в церкви домОвой была зажжена.
Священники там Олигарха Стиха в унисон отпевали,
На милости Божьи в молитвах о нём у креста уповали.
И плакала Зоя, его овдовевшая муза-жена.

Небесные силы держали сочувственно пОд руки Зою,
Сдували пылинки с неё и цветочную с платья пыльцу.
Незримые слёзы текли и текли у неё по лицу,
Слеза за слезою.

9 июня и 15 июля 2010 г.,
Москва


10. Весть от Андрея Вознесенского
из потустороннего мира

Голубь в офис ко мне прилетел из Небесного Царства,
Мне от Вас передал преприятную сенсационную ВЕСТЬ:
Вы не умерли вовсе. Вы – были. ВЫ – ЕСТЬ.
Вы живёте в Раю, никакие не пьёте лекарства,
В Дух «видух» и в поэзии Дух превратились ВЫ – ВЕСЬ.

13, 15 июля 2010 г.,
Москва

------------------------------------------- Начало новой страницы -----------------------------------------

Памяти Андрея Вознесенского. Интервью с Зоей Богуславской
__________________________________________________________________
Сегодня 9 дней со дня смерти великого поэта
Анастасия КОЗЛОВА — 08.06.2010
На Новодевичьем кладбище снова соберутся самые родные и близкие люди Андрея Вознесенского. Еще больше народу помянет поэта-шестидесятника дома, или поставив свечу в церкви. Но только для Зои Борисовны - жены Вознесенского, уход Андрея Андреевича означает и ее собственную смерть. Так тяжело она все переживает...
Писательница Зоя Богуславская, вдова Вознесенского: Андрей умер от болезни Паркинсона, а не от инфаркта или инсульта.
«ВСЕ БУДЕТ НОРМАЛЬНО. Я ЖЕ - ГОЙЯ...»
(Интервью Анастасии Козловой с Зоей Богуславской, по телефону)

- Андрюши нет со мной целых девять дней, - прошептала в трубку, потому что совсем нет сил говорить в голос, Зоя Богуславская. - Для меня это вечность... За все это время я ни разу не спала нормально. Только прикорну немного, но тут же просыпаюсь, потому что в голове постоянно слышу его голос, вижу строчки его стихов... Он предчувствовал смерть. Знал, что скоро наступит конец, что его предназначение тут исчерпано. Но до последнего не терял надежду. А вместе с ним и я.
- Андрей Андреевич писал о смерти?
- У него было много стихов, которые насквозь пропитаны жутким предчувствием скорого ухода. "Мне не успеть договорить...", "Спасибо, что свечу поставила"... Он писал до последнего дня. Сейчас мне пока еще сложно прикасаться ко всем этим рукописям: кажется, что от них исходит тепло Андрюши, а это невыносимо больно...
- Как же он жил все это время, понимая, что вот-вот наступит конец?
- Все свои предчувствия Андрей изливал только на бумаге. При мне же он изо всех сил старался держаться молодцом. За пятнадцать минут до смерти он как-то резко побледнел. Я сильно встревожилась, и он заметил это. Чтобы меня успокоить, попытался развеселить. "Ну что ты, милая? - говорит. - Не отчаивайся. Все будет нормально. Я же гойя!" - в трубке послышался плач женщины.
- Андрей все время читал,- немного успокоившись, продолжала Зоя Борисовна. - Очень любил сборник своих стихов "Лямбы-Блямбы". Его-то я и положила в гроб к мужу...
«ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ БОРОЛСЯ С БОЛЕЗНЬЮ ПАРКИНСОНА»
- Андрей Андреевич долго болел. За месяц за смерти ему сделали операцию. Кто еще был рядом с ним?
- Он не хотел, чтобы люди видели его в таком состоянии, поэтому практически никого не приглашал в дом. В газетах много писали, что Андрей умер от инсульта или от инфаркта. Ничего подобного не было. Он уже 15 лет страдал от болезни Паркинсона. Конечно, это были ужасные муки: он терял голос, горло сжималось в спазмах, останавливался желудок... Умер Андрюша, потому что парализовало весь желудочно-кишечный тракт. До этого мы ездили с ним в Германию, но не на операцию, как все говорили, а на простую процедуру: ему в горле сделали отверстие, чтобы пища не попадала в легкие. Чувствовал себя муж хорошо на тот момент. Мы, как и прежде, гуляли с ним по два часа в день. Я даже оставляла его одного в Германии на два дня, когда улетала в Москву на презентацию своей книги.
- Как давно он страдал этим недугом?
- Уже 15 лет. В первый раз я поняла, что что-то не так на Кипре. Туда мы ездили отдыхать с мужем. Он не любил плавать, но поскольку я не мыслю себя без моря, ему пришлось тоже научиться. В итоге плавал он не хуже меня потом. В море у меня порвалась бретелька на купальнике, я вышла на берег, чтобы застегнуть ее булавкой. Только собралась возвращаться в море, как вижу толпу народу, бегущую мне навстречу с криком: "Ваш муж тонет!" Я тут же бросилась к нему. Подбежала, смотрю, а он как-то неестественно барахтается - не может совладать со своим телом. Он был очень испуган. Я вытащила его на себе на берег, успокоила. Когда все прошло, мы сделали вид, что Андрюша просто так пошутил, и ушли в гостиницу. Я надеялась, что это простой приступ, что ногу в воде свело... А оказалось тяжелая болезнь.
- Но в день рождения он хорошо себя чувствовал, даже друзей позвал...
- Я предложила ему 10 мая отпраздновать, - вздыхает вдова. - На мое удивление он согласился, даже оживился как-то, сказав мне, что очень хочет видеть друзей. Я на нашем дачном участке специально для Андрюши выстроила большую беседку, чтобы он смог гулять там в любую погоду это обязательное условие врачей. Вот и 12 мая было решено перебазироваться именно туда. Я посадила Андрюшу в центре, вокруг поставила столы, которые накрыла разными напитками и закусками. Удивительно, но к нам пришло столько народу! Все поздравляли и никто и подумать не мог, что Андрюша смертельно болен - так хорошо он держался.
- Неужели ничего нельзя было сделать, чтобы спасти Андрея Андреевича?
- Нет, - голос Зои Борисовны снова задрожал. - За день до смерти у него сильно заболел живот. Я вызвала врачей. Они сказали, что нужно сделать гастроскопию. Но не успели... За несколько часов до смерти у Андрея из отверстия в горле пошла какая-то жидкость. Я очень сильно испугалась, подумала, что это я где-то ошиблась, сделала что-то не так. Поэтому и дала разрешение на вскрытие. Врач мне потом сказал, что у Андрюши и сердце и мозг были как у 20-летнего парня. Всему виной проклятый Паркинсон...

ПРОЧИТАНО В ИНТЕРНЕТЕ

Из блога поэтессы Нины КРАСНОВОЙ, подруги семьи Вознесенского: «Болезнь отнимала у него все, кроме мужества»

...Зоя Богуславская сказала, что болезнь Андрея Вознесенского идет от сильных стрессов, которые он пережил за свою жизнь.

И самым главным из них был стресс, когда Хрущев на съезде русской интеллигенции орал на молодого тогда поэта Андрея Вознесенского, худенького, как соломинка, и кричал ему: «Убирайтесь вон из нашей страны!»... А потом все отвернулись от Андрея Вознесенского, боялись общаться с ним, и он даже подумывал о своем самоубийстве, только Зоя не отвернулась от него тогда и поддержала его, и подставила ему свое плечо. И так и поддерживала его всю жизнь.

А вторым главным стрессом для него был стресс (лет 17 назад), когда Андрей Вознесенский гулял по полю Пастернака, шел и махал руками, и слагал в голове стихи, и на него напала свора собак, и эти собаки искусали его и нанесли ему 36 серьезных ран, после которых его увезли в больницу Склифосовского. Андрей любил собак и любил играть с ними (кстати сказать, его первой музой была собака Джульба, о которой он написал свои первые стихи), и он думал, что они бегут к нему, чтобы он поиграл с ними, а они искусали его чуть ли не до смерти.

...Когда кто-то однажды прямо в лоб спросил у Андрея Вознесенского, как называется болезнь, которой он болен, он ответил: «Эта болезнь называется - жизнь». Она давала ему знать о себе постепенно - не сразу вся навалилась на него, не сразу стала сказываться на всем его организме и самочувствии, а с течением времени, с годами. И особенно в последние годы.

Слабый телом (ослабленным болезнью), но сильный духом, он до конца не сдавался этой болезни - и сохранил ясный ум и светлую голову...

«Комсомольская правда», 13 июля 2010 г.

------------------------------------- Начало новой страницы -----------------------------------------------


Памяти Андрея Вознесенского. Два эссе об Андрее Вознесенском. Эдуард Грачёв
_____________________________________________________________________________

Эдуард Грачёв

ДВА ЭССЕ ОБ АНДРЕЕ ВОЗНЕСЕНСКОМ

1. Я ЗНАЮ, ЧТО МЫ ПОВТОРИМСЯ...
(Субъективный взгляд на жизнь и поэзию Андрея Вознесенского)

«Леса мои сбросили кроны.
Пусты они и грустны,
Как ящик с аккордеона,
А музыку – унесли…»

Могучая сила заложена в этой метафоре. В ней, как в солнечном спектре, содержатся видимые и невидимые цвета, проникающие в обнаженную душу. Написано это Андреем Вознесенским в пору его восхождения в зенит поэтической и человеческой мудрости, эдак лет сорок назад. Однако осталось надолго. И кто его знает, быть может, навсегда.
Вознесенский с самых ранних пор был расположен к доверительному разговору с людьми, друзьями, читателями. С самого раннего периода Андрея выделяла, даже в кругу его известных коллег – Беллы Ахмадулиной, Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Булата Окуджавы – некая интонационная гибкость. Хотя молодым поэтам середины и тем более конца 50-х годов было интереснее звучание слова, независимо от того, какой художественной традиции следовал тот или иной молодой поэт. Можно сказать, что этот стих, неся в себе риторическую или песенную нагрузку, был хорош, как правило, только в публичном исполнении, и резко проигрывал при внимательном чтении «своими глазами». Андрей счастливо избежал этой двузначности. Его стихи, как публично исполненные, так и при чтении с листа создавали свой, ни на что не похожий мир – мир метафоры. За каждым его движением души в литературе стояла работа, исполняемая с легкостью, которая исподволь приучает к тому, что необходимы многие знания, и когда они конкретны – жизнь не просто интересна, она прекрасна. Насколько я знаю, таких мгновений у Андрея было уж по крайней мере не мало. Сейчас современные журналисты взялись называть каждого, кто писал при «оттепели», преследуемыми диссидентами. Это, конечно, не просто перебор, это метафорический ужас начала XXI века. Андрей, конечно, был сурово поруган Н. С. Хрущевым, но диссидентом, гонимым, он, конечно, не был. Напротив, Хрущевская баня пошла ему только на пользу, добавила дивидентов. Его узнали на Западе благодаря Хрущеву. Так что... А потом давайте прикинем... Хрущев громит творческую интеллигенцию в 1962 году, а уже в 1967 году Андрей Андреевич встречается с министром юстиции США Робертом Кеннеди, и тот берется переводить его стихи.
Кто жил тогда, тот меня поймет, что речи о диссидентстве Андрея очевидная глупость плохих студентов журфака. Учитывая большое дарование Андрея, ему, несомненно, повезло, наверное, заслуженно. Везет сильнейшему... Второй, а может, первый раз ему повезло, что на его творческом и жизненном пути встретился человек необыкновенный,
прекрасная, умная и волевая женщина Зоя Борисовна Богуславская. Таких могучих дам не хватает многим разгильдяям – поэтам. Повезло – несомненно. Однако самим фактом везения трудно было бы объяснить чудесные прозрения, обращение к различным литературным жанрам от песни до драматургии. Это относится только к Андрею, к его видению предмета, и, стало быть, есть его завоевание. Вознесенский был на многих континентах. Так повелось, что Евтушенко и Андрей все-таки при их необыкновенном даровании впадали в репортажность, в поэтическую журналистику, что, возможно, было нам, живущим в ту пору необходимо, ибо скудость информации о далеких странах всегда была узким местом в образованной среде. Знаком я с Андреем Андреевичем был давно, с конца шестидесятых, но так скорее шапочно.
Следил за его работами с пристальным интересом. А познакомится пришлось лишь в телефонных разговорах. У него еще было немного здоровья, и он шепотом рассказывал мне о своих планах, о новых стихах, как будто впереди был океан жизни.
1 июня около 12 дня мне позвонил Кирилл Ковальджи, сказал, что Андрея нет…
Все, что говорили о нём на панихиде, возможно, искренне и правильно. – Только зачем…

26 июня 2010 г.,
Москва

2. «ПОЭЗИЯ – НЕ ПРИХОТЬ ПОЛУБОГА...»
(Субъективный взгляд на жизнь и поэзию Андрея Вознесенского)

Кто-то из французов заметил: «Может быть, хороший вкус - это боязнь жизни».
У Андрея своя мера, и, если говорить беспристрастно, почти образцовый вкус. Хотя сам Андрей в этом и сомневался.
Например в поэме об Эрнсте Неизвестном: «Конечно, вы свежевыбриты, и вкус вам не изменял, но были ли вы убиты за родину наповал!» То, что мы понимаем под художественной мерой, развитым тактом поэтического слова, часто нарушается поэтом, даже не подозревающим, что он следует против норм, выработанных коллективным эстетическим сознанием. Здесь уместно сказать, пересказывая Е. Баратынского: «Я думаю, что в произведениях поэзии, как и в творениях Природы, должны быть недостатки, оживляющие суть поэзии». Впрочем, у каждого поэта есть и свои недостатки, когда читаешь Мартынова, Слуцкого и даже Твардовского, – убери их, и от индивидуальности поэта почти ничего не останется, хотя прибавится никчемная «красота» и «гармония». Стихия Андрея – русский язык. Свободно паря в его (русского языка) воздушном океане, он стал поэтом для иных языков, оставаясь прежде всего ярким национальным поэтом.
Читать Андрея – большое искусство. Но, судя по всему, довольно большая часть читающих с успехом овладела этим искусством.
К сожалению, в самом начале июня Андрея не стало. Каких только домыслов не пришлось мне слышать о его уходе. Я еще с большей горечью убедился – какая же у нас пустая и садомазохистская пресса! Да и что говорить. Двадцать лет угодничества и лизоблюдства, заискивания перед денежными мешками, даром не проходят.
По справедливому замечанию Евгения Евтушенко, Андрей пришел в русскую поэзию сразу и навсегда, когда с интервалом в два года вышли две маленькие книжечки, одна, по-моему, в «Советском писателе» – это «Парабола», и позже во Владимире - «Мозаика». Некоторые берутся утверждать, что вступление Андрея в литературу было «внезапным, стремительным, бурным» и с позиций иных литераторов того времени – дерзким. Не соглашусь однако с ними.
Некоторые «буйно помешанные» той на идее, что хорошие произведения могут писать только диссиденты, будут огорчены: диссидентом Вознесенский не был. Примерное «избиение молодых» Н. С. Хрущевым в 1963 году многим из них, если не всем, пошло не просто на пользу, а сделало некоторых всемирно известными, в том числе и Андрея Вознесенского.
У Андрея выходят новые книги. И дай Бог кому-нибудь из ныне пишущих иметь такие тиражи! Даже издание «опального» альманаха «Метрополь» и участие в нем Вознесенского в общем-то не испортило благую картину и перспективу новых его изданий. Конечно, это вовсе не означает, что в отношениях с издателями (у него) была тишь да гладь… Всякое бывало. Не хочу делать вид, будто я считаю, что Андрей всегда создатель высочайших творений искусства с отдельными промахами, которые вроде на контрасте еще более эту поэзию и оживляют. Но то, что эта поэзия противостоит «вкусу среднему», а еще верней – некой стерильности, а в последнее время и глянцевому гламуру, «неоклассической» обесцвеченности стиха, чрезвычайно характерных для нынешней периодики, для меня это очевидно.
Замечательно, что на творческом и жизненном пути ему встретилась яркая талантливая, целеустремленная личность, которой мы все должны быть безмерно благодарны за то, что она столь долго и старательно оберегала и хранила наше литературное достояние, которым, несомненно, был (и будет) Андрей Андреевич Вознесенский. Спасибо, Зоя Борисовна, и низкий Вам поклон…

27 июня 2010 г.,
Москва


---------------------------------------- Начало новой страницы ------------------------------------------

Репортаж. Вечер Евгения Евтушенко в Политехническом музее 18 июля 2010 г.
_____________________________________________________________________________
Нина Краснова

ВЕЧЕР ЕВГЕНИЯ ЕВТУШЕНКО В ПОЛИТЕХНИЧЕСКОМ МУЗЕЕ
18 июля 2010 года

(Репортаж с места события)

1. Евгений Евтушенко с пролонгацией контракта на празднование своего дня рождения в Политехе.

Так получилось, что 18 июля 2010 года, в день рождения Евгения Евтушенко, я видела этого "больше, чем поэта", целых два раза, и не только видела его, но и виделась с ним: днём - в Переделкине, где я была с компанией у него в гостях, в доме не музее, на даче, и в доме-музее, около дачи, через забор от неё, а вечером - в Политехническом музее, где я была на очередном "традиционном творческом вечере" лидера шестидесятников.
Вечер назывался "Эта женщина – моя..." и проходил в битком набитом Большом зале, где не только яблоку было негде упасть, но и где курочке клюнуть было негде, если говорить рязанским солотчинским языком моей матушки.
На сцене, под потолком висели полукругом слова "Женя, а вы знаете..." - цитата из Евгения Евтушенко.
В первом отделении вечера артисты молодёжного театра города Старый Оскол показали зрителям музыкальный спектакль "Женя, а вы знаете..." - где звучали песни на стихи Евгения Евтушенко, известные всем с советского времени: - "Идут белые снеги", "В нашем городе дождь", "Вальс о вальсе", "Не спеши", "Чёртово колесо", "Любимая, спи", "Серёжка ольховая", "Со мною вот что происходит", "Весенней ночью думай обо мне" ("Заклинание"), "Хотят ли русские войны" и так далее.
А во втором отделении выступал сам поэт. Он вышел на сцену, высокий, прямой, подтянутый, в своей белой рубахе с вишнёвым орнаментом по обшлагам рукавов и по низу рубахи и по краям воротника, и с красными пуговками на воротнике, и с вышитыми на груди грибочками, ягодками, а у плеча - листьями берёзы. И сказал директору Политехнического музея, который поднялся к нему:
- Мы с вами 16 лет тому назад подписали контракт на 25-летнее празднование моего дня рождения в Политехе, и в этом контракте есть такое дополнение: возможна пролонгация (продление контракта)...
- Она не отменяется, договор бессрочный... - сказал директор, довольный договором с Евгением Евтушенко. И зал, тоже довольный этим договором, зааплодировал им обоим.

Вслед за директором Политеха на сцену поднялся председатель Союза журналистов Всеволод Леонидович Богданов. Он рассказал о том, как поэт пробивал в печать свои неканонические для советского времени стихи, например, "Балладу о печати" (о скопце), свою хулиганскую вещь, и как она потом вышла, но с купюрами. И хотел прочитать её со сцены. Но автор остановил его и сказал:
- Я сам это прочитаю (без купюр) немного попозже (то есть как бы сам возьму свой грех себе на душу)...

Вслед за председателем Союза журналистов на сцену поднялся Президент «русского еврейского» (как его объявили) Конгресса Юрий Исакович Кантор(?) и вручил Евгению Евтушенко сертификат о том, что в городе Назарете, в роще российско-еврейского Конгресса посажено 18 деревьев в честь Евгения Евтушенко, и сказал:
- Через 10 лет (когда деревья вырастут и станут большими) я хочу пособирать с Вами грибы в этой роще.
Вот таким фигуральным образом он пожелал Евгению Евтушенко долго жить.

2. Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский.
Потом Евгений Евтушенко читал зрителям свои стихи и рассказывал о своих друзьях-шестидесятниках, об Андрее Вознесенском, Булате Окуджаве, Василии Аксёнове, Белле Ахмадулиной, Владимире Высоцком и о своих взаимоотношениях с ними.
Начал с Андрея Вознесенского:
- Наша поэзия понесла еще одну большую потерю - это уход Андрея Вознесенского из жизни. Андрей Вознесенский - человек необыкновенного таланта, он сумел соединить в своих стихах элементы цветаевского формотворчества с кирсановскими уроками и с хлебниковским словотворчеством. Катаев назвал его поэзию - "депо метафор".
Нельзя представить себе вклад, который он внёс в поэзию.
Вознесенский расширил возможности русского стиха, стал сочетать очень длинную строку с очень короткой, что производило на всех громовое впечатление:

Я - гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворон, слетая на поле нагое!

Эти стихи сразу зазвучали как колокол, как набат, сразу в литературе появился поэт...
Если говорить о его вкладе в дело свободы, мы благодарны ему и за этот вклад. Мы, шестидесятники, всеми своими стихами утверждали необходимость свободы, несмотря на упертую твердолобость чиновников, которые железный порядок, железную руку ставили выше понятия свободы, а это понятие включает в себя не одну какую-то сильную руку, а миллионы сильных рук. Так было и будет всегда.
Когда мы уставали бороться за свободу, когда она казалась нам недостижимой, я написал песню к "Тилю Уленшпигелю", которую любил Коля Караченцов:

Когда шагают гёзы,
то знают и без позы
не сбудутся надежды и на треть...
но все же есть свобода -
хотя бы за свободу умереть.
Кое-кто неправильно понимает свободу - как отсутствие стыда. Об этом у Андрея Вознесенского есть такие строки, они именно об этом:

Нам всем, как аппендицит,
поудалили стыд.
Или у Андрея Вознесенского есть такие замечательные, нежные, метафоричные строки - о нависшей угрозе уничтожения природы, без которой невозможна свобода. Он всегда ставил этот внутренний философский вопрос свободы природы от загрязнения и соотносил загрязнение природы с загрязнением души человека:

Не тронь человека, деревце,
костра в нем не разводи,
не то в нем такое делается,
Господи не приведи...

А как можно забыть такие совершено простые, щемящие строки Вознесенского:
Тишины хочу! Тишины!
Нервы что ли обожжены?

Как он обогатил нашу поэзию!
Вообще шестидесятники... замечательная плеяда шестидесятников поредела. Но еще остались те поколения, на которые мы работали и работаем. И я думаю, не может быть в России беспоэтье, я думаю, еще появятся неожиданно поэты новой плеяды.
Дай бог, чтобы они успели порадовать нас своим новым словом.

...Я скажу о наших взаимоотношениях с Андреем Вознесенским. Знаете, как в любви хорошую любовную пару всегда кто-то хочет поссорить друг с другом и разбить, так и в литературе...
Нас с ним многие, не только люди, но и целые организации, всё время пытались поссорить, иногда успешно... Пытались разъединить российскую интеллигенцию, разбить её чувство братского плеча, и в какие-то короткие отрезки времени им это удавалось.
Я тяжело переживал и переживаю смерть Андрея Вознесенского. Без него невозможно представить нашу поэзию.
Я успел написать ему письмо в стихах и напомнить, сколько нас с ним всего соединяло и как всё это было велико по сравнению с чем-то мелким. Он услышал мой клич Маугли: мы одной крови! Уже болея, уже он услышал меня и написал мне в ответ стихи. А потом написал замечательную маленькую статью в газете "Коммерсант", сказал мне такие замечательные слова...
Я сейчас прочитаю свои стихи, посвящённые Андрею Вознесенскому.

НАПАСТИ

Хотел бы я спросить Андрюшу:
а помнит ли сегодня он,
как мы с ним жили душа в душу
под звуки собственных имен...
И «Три семёрки» из горлА
нам родина преподнесла...

(И т. д.)

3. Евгений Евтушенко и Булат Окуджава. Евгений Евтушенко.
Рассказал Евгений Евтушенко и о своих взаимоотношениях с Булатом Окуджавой:
- Я никогда не был членом партии, но мне почему-то всегда приходилось писать письма в высокие инстанции, в ЦК КПСС, в Политбюро, чтобы выручить своих товарищей.

...Пришлось Евгению Евтушенко хлопотать и о Булате, писать тов. Гришину письмо в защиту Булата, когда того обвиняли Бог знает в чём - в том, в чём он не был виноват. Евтушенко прочитал свои стихи, посвящённые Булату, которые тоже написал в его защиту, в 1971 году, «когда его обзывали пошляком, запрещали его концерты, отменяли его поездки за границу по причине неблагонадёжности» поэта, который, «сейчас всем ясно... классик русской поэзии»:

Простая песенка Булата
всегда со мной.
Она ни в чём не виновата
перед страной...

4. Евгений Евтушенко и Василий Аксёнов.

Рассказал Евгений Евтушенко и о своих взаимоотношениях с Василием Аксёновым:
- Вышла книга Аксенова, где он пишет о шестидесятниках... что они занимались пьянством и развратом... Меня сейчас спрашивают об этой книге, что там правда, а что нет...
Все на самом деле было не так, как он пишет, а по-другому... Аксёнов был оскорблён в своём романтизме 60-х годов, и потом задним числом сказал, что этого романтизма вообще не было...
Просто сам Аксёнов со временем стал другим, но ему показалось, что он был таким всегда. И он написал эту книгу (не тот, каким он был раньше, а тот, каким он стал потом).
У него есть очень хорошие книги (Евгений Евтушенко назвал их). Но эта книга фактом большой литературы не станет, как не становятся фактом литературы все подобные книги.
Это не отменяет моей любви к Василию Аксёнову и к его таланту писателя и к его матери, которая 16 лет была лишена возможности видеться со своим сыном, когда он уехал из нашей страны за границу.
У нас с ним было много расхождений в разные стороны. Но он - часть моей души. И как бы наши пути ни расходились, я никогда не снимал со своих стихов своих посвящений ему. Как, например, со стихотворения «Между городом Да и городом Нет», которое я в своё время написал по его просьбе...
Для меня были очень мучительны перемены, которые произошли в нём. Я тогда, несмотря ни на что, не перестал быть его другом, а он моим другом быть перестал.
И я написал стихотворение о нём, которое сейчас и прочитаю вам.

СТАРЫЙ ДРУГ
Василию Аксёнову

Мне снится старый друг, который стал врагом,
но снится не врагом, а тем же самым другом.
Со мною нет его, но он теперь кругом,
и голова идёт от сновидений кругом...
мне снится старый друг, крик-исповедь у стен
на лестнице такой, где чёрт сломает ногу,
и ненависть его, но не ко мне, а к тем,
кто были нам враги и будут, слава Богу.
Мне снится старый друг, как первая любовь,
которая вовек уже невозвратима.
Мы ставили на риск, мы ставили на бой,
и мы теперь враги – два бывших побратима.
Мне снится старый друг, как снится плеск знамён
солдатам, что войну закончили убого.
Я без него – не я, он без меня – не он,
и если мы враги, уже не та эпоха.
Мне снится старый друг. Он, как и я, дурак.
Кто прав, кто виноват, я выяснять не стану.
Что новые друзья? Уж лучше старый враг.
Враг может новым быть, а друг – он только старый...

1973

5. Евгений Евтушенко и Белла Ахмадулина.

Рассказал Евгений Евтушенко и о Белле Ахмадулиной и о своих взаимоотношениях с ней. Сказал, что она не боялась риска и не боялась заступаться за своих друзей. И сказал:
- Я люблю её стихи и её... По-моему, нельзя разлюбить женщину, если ты когда-то нежно любил её. Из шестидесятников почти никого не осталось, кроме меня и Беллы. У неё сейчас с глазами дело плохо. Я хотел бы, чтобы ей стало лучше. Она впитала в себя наших классиков и их нравственность. Она замечательный поэт, замечательный.
Евгений Евтушенко прочитал свои стихи, посвящённые ей:
Нас когда-то венчала природа
и ломала нам вместе крыла,
но в поэзии нету развода,
нас история не развела...
Белла пела Музой Российской.
И не будет Беллы второй.
Надо сказать, что Евгений Евтушенко читал свои стихи так же блестяще, как всегда, и как всегда - артистично, как ни один артист не прочитает, с очень выразительными интонациями и очень молодым, нисколько не постаревшим голосом Евтушенки 60-х годов, таким же, как на пластинках фирмы "Мелодия", которые есть у меня дома.
После аплодисментов, которыми зал наградил поэта, поэт сказал:
- Я постараюсь читать еще лучше.
Зал наградил его новыми аплодисментами, оценив его чувство юмора.
- Я с вашего разрешения присяду... - сказал Евтушенко... Он когда-то был футболистом и год назад сказал в Политехе залу: у меня когда-то была футбольная травма ног, и она теперь даёт мне знать о себе.
"С разрешения зала", он сел за столик около занавеса и потом выступал уже сидя.

6. Евгений Евтушенко и Владимир Высоцкий.
Рассказал Евгений Евтушенко и о Владимире Высоцком и о своих взаимоотношениях с ним:
- Когда-то мы с ним очень дружили, об этом я когда-нибудь напишу подробно. Он страдал оттого, что у него при жизни не было ни одного поэтического афишного творческого вечера, ни одного. Он выступал только в почтовых ящиках или в институтах, где не разрешали развешивать печатные афиши. Марина Влади мне рассказывала, как они отправились в путешествие в какой-то город, я не помню, в какой. И когда они уезжали оттуда, они увидели, как его афишу заклеивают афишей о выставке местного кролиководства. Володя остановился. И не поднимал голову. У него не было ни одной своей пластинки при жизни, только в журнале «Кругозор» одна такая страничка пластмассовая. А потом, когда он умер, спекулянты, торгаши повели себя лучше, чем государство. Они начали выпускать его пластинки на костях и зарабатывать на этом огромные деньги, пока государство думало, признать или не признать этого замечательного человека, который сумел в очень тяжелых условиях несвободы остаться абсолютно свободным человеком внутренне. И когда я написал стихи памяти Высоцкого, цензура выкинула их из журнала "Юность", а я был членом редколлегии "Юности", и мы с Андреем Дементьевым пошли в комитет цензуры... Андрей Дементьев вел себя блистательно! О сказал, что если моих стихов не напечатают, он положит свой партийный билет на стол. И чиновники пуганулись и напечатали мои стихи. Они называются "Киоск звукозаписи". Они - о том моменте, когда Высоцкий появился в продаже и когда все, кому не лень, стали крутить его (его кассеты) во всех автомобилях.
Евтушенко прочитал свои стихи, посвящённые Высоцкому. (Я привожу здесь только отрывочные строчки из этих стихов, которые записались на мой старый диктофон и которые я помню наизусть. - Н. К.)

КИОСК ЗВУКОЗАПИСИ

Бок о бок с шашлычной, шипящей так сочно,
киоск звукозаписи около Сочи
и голос знакомый, с хрипинкой несётся,
и наглая надпись: "В продаже Высоцкий".

Володя, ах, как тебя вдруг полюбили
со стереомагами автомобили...

"А ну-ка, Высоцкого крутанём!"

Володя, как страшно меж адом и раем
крутиться для тех, кого мы презираем...

...ты пел для студентов...
...у костров на болоте...
Тебя торгаши не отымут, ты - наш!
Тебя хоронили, как будто ты гений.
Кто гений эпохи, кто гений мгновений.
Ты первый наш гений семидесятых...

И в песнях твоих, раздирающих души,
есть что-то от сиплого хрипа Хлопуши...

...Киоск звукозаписи около пляжа.
Жизнь кончилась, и началась распродажа.
То, что зрители аплодировали Евгению Евтушенко после каждого его «номера», я не пишу. Это само собой разумеется, что они ему аплодировали, как могут аплодировать только ему.

В пандан стихотворению, посвящённому Владимиру Высоцкому, Евгений Евтушенко прочитал стихотворение «И у Бога ошибок много...».
***
И у Бога ошибок много,
иногда от его доброты.
Не суди нас, Господь, слишком строго,
но не будь всепрощающим Ты.

На Тебя Тебе жалуюсь, Боже, -
Ты не много ли мне подзабыл?
Если был бы со мною построже,
то, наверное, лучше я был...

........................................................

7. Евгений Евтушенко и юные участники Грушинского фестиваля.
Отдельной частью программы вечера в Политехе стали новые песни на стихи Евгения Евтушенко «Бабушки», «Хочется, хочется» и т. д. - в исполнении юных участников Грушинского фестиваля, школьников младших (или не самых старших) классов. Эти мальчики и девочки в ярких современных платьицах и джинсиках, в современной экипировке, оправдывая афоризм «дети – цветы жизни», стояли у микрофонов и пели:
Рано или поздно приходит к нам любовь.
Но лучше, лучше всё-таки – если бы пораньше...

Рано или поздно к нам приходит смерть,
Но лучше, лучше всё-таки – если бы попозже...

Это вызывало своеобразную реакцию в публике... улыбку удивления и умиления, когда детишки пели о любви, и грусть, когда детишки, у которых вроде бы вся жизнь впереди, пели о смерти...

8. Евгений Евтушенко и его жена Маша.
Стихи, которые я сейчас прочитаю, посвящаются моей жене. Это то, что написано на афише вечера: «Эта женщина – моя...». Она сидит не в зале, а за сценой, скромно, как сиротка... почему, не знаю...
ЭТА ЖЕНЩИНА – МОЯ...
Я был влюбчив. Я был зубчив... (? – Н. К.)
Но, глаза мне отворя,
Бог шепнул: «Гляди, голубчик,
эта женщина – твоя».

Я глядел на твою руку
пристальней, чем на лицо,
и, костяшкой пальца хрупнув,
проросло на ней кольцо.

И теперь уже мой голос,
в него вслушаться моля,
истерзал меня, как голубь:
«Эта женщина – моя...»

Вот сидит она, основа
всех ....................... бытия. (Эта строка на моём диктофоне оказалась неразборчивой. – Н. К.)
Это три великих слова:
«Эта женщина моя!»
Те слова шептали в пальцы,
коченея, пламеня,

даже и неандертальцы:
«Эта женщина – моя-а-а...»

И назло жлобью и рынку
среди мелкого жулья
захочу и снова крикну:
«Эта женщина – моя!»

Жена Евгения Евтушенко, в желтовато-коричневом наряде, подчёркивающем её пышные формы, скромно вышла из-за кулис на сцену. Он обнял её, она его.
(В зале – фурор!)
Интересно выстроил Евгений Евтушенко программу своего эстрадного поэтического концерта. Опорными стержнями этой программы он сделал стихи, посвящённые своим друзьям-шестидесятникам, знаковым фигурам нашей литературы, и своей жене Маше, и к каждому стихотворению сделал устное предисловие в прозе. То есть прежде чем читать свои стихи, посвящённое кому-то, он рассказывал об адресате своих стихов или говорил о нём несколько слов... И ко всем другим стихам делал какие-то приамбулы. То есть составил свою программу как бы из глав, как если бы повесть в стихах...

9. Евгений Евтушенко и «Баллада о большой печати».
Евгений Евтушенко рассказал зрителям историю своей «Баллады о большой печати»:
- Баллада эта проходила через цензуру очень тяжело, её всё время кастрировали. Первый вариант этой баллады вышёл когда-то в журнал «Юность», и в этом варианте было 517 поправок... Вы представляете себе? 517 поправок! Я их сейчас все убрал и восстановил первый вариант. Его я вам сейчас и прочитаю, как обещал вам и председателю Союза журналистов Богданову... Я подчиняюсь начальству (смех в зале.). – Сейчас я найду это стихотворение в своей книге... щас... щас... щас, щас, щас... я помню... где он у меня там находится... на странице 37...
- Женя, вот возьми мой экземпляр! – предложил Богданов «Жене» свои листочки с балладой...
- Нет-нет... Я найду свой вариант... А то вдруг у тебя он – не тот... Ребята с Грушинского фестиваля... правда, замечательные ребята?.. тут пели мою песню «Хочется, хочется...» - так им попался вариант с купюрами, с поправками... не тот вариант...
Между прочим, об этой балладе я услышал суперкомплимент от (фамилию автора комплимента мой диктофон не уловил. – Н. К.): «Жень, если бы ты написал даже только одно это стихотворение, «Баллада о большой печати», ты бы остался (в литературе и на скрижалях истории) навсегда...» - Я спросил его: «Почему – навсегда? Цензура разве навсегда будет у нас?» Он вздохнул...
«Баллада»!... Вы уж меня простите... Она сейчас прозвучит не в исполнении председателя Союза журналистов. а в моём исполнении... (Смех в зале.)... Неприличных слов в ней нет. (Смех в зале.) Но напрашивающиеся на это – есть...
(Смех в зале.)

БАЛЛАДА О БОЛЬШОЙ ПЕЧАТИ
На берегах дремучиху ленских
во власти глаз певучих женских,
от приключений деревенских
подприустав в конце концов,

Амура баловень везучий,
я изучил на всякий случай
терминологию скопцов.
Когда от вашего «хозяйства»
отхватят вам лишь только что-то (яйца, разумеется, - я угадала? - Н. К.),
то это, как ни убивайся,
это всего лишь малая печать.
За сим имеется большая,
когда, ничем вам не мешая
и плоть и душу воскрешая,
в штанах – простор и благодать.

Итак, начну свою балладку...
Скажу вначале для порядку,
что жил в колхозе дед Самсон (? эту строку мой диктофон не уловила, поэтому я ставлю на её место строку-рыбу. – Н. К.) -
в мышленье общая отсталость,
в работе полная усталость,
но кое-что в штанах болталось,
и этим был доволен он.

Диапазон его был мощен
любил он средних, толстых, тощих,
любил в хлевах, канавах, рощах,
в соломе, в сене, в тракторах...
работал, словно маслобойка...
(Всю балладу, которая я здесь не даю, поскольку не могу её расшифровать с диктофона всю до слова, она у меня плохо записалась. – Н. К.)

Евгений Евтушенко читал эту балладу, как будто читал «Оду Фелице» Державина и поэму Пушкина «Борис Годунов», по ролям – разными голосами, или играл спектакль в монотеатре, где один актёр играет все роли за всех персонажей... и все до одной – искусно, и комические, и драматические! Я думаю, что ему за это стоило бы присудить звание народного артиста России как чтецу своих стихов, в добавление к званию лауреата Государственной премии России, которое он недавно получил как автор своих стихов...
В зале всё время звучал то смех, то хохот, то звучало «ах!»...
Баллада потрясла зал Политеха, что и говорить, как и всё, что читал Евгений Евтушенко до и после этого...

10. Евгений Евтушенко и журналисты. Евгений Евтушенко и Грушинство.
- Мне нужно прочитать вам ещё два своих стихотворения. Можно – два? – спросил Евгений Евтушенко у публики.
- Да! Да!
И он прочитал ещё два стихотворения.
Одно из них – «Свинцовый гонорар», в защиту журналистов от убийств и против тех, кто заказывает и совершает эти убийства. Оно во время всероссийского съезда журналистов звучало там с экрана, в исполнении Евгения Евтушенко.
- Я не мог присутствовать на этом вашем съезде, - сказал Евгений Евтушенко журналистам, гостям своего вечера, которые присутствовали в зале Политехнического музея. – И я очень благодарен вашему союзу за то, что это моё стихотворение прозвучало на вашем съезде, с экрана, в моём исполнении, записанное вами на киноплёнку. Спасибо вам за это большое... Для меня это высокая честь. Жаль, что стихи не могу спасать людей.
Сейчас поэтов дух не очень-то неистов,
а честно говоря, порою так убог,
но жив кронштадский гнев, приемыш журналистов,
он от любимцев муз презрительно убёг...
(И т. д.)
А второе стихотворение, которое Евгений Евтушенко прочитал под занавес, это совсем новое его стихотворение, которое он почти никому не читал, «только очень немногим своим друзьям, когда ехал с ними в купе после Грушинского фестиваля».
Этот фестиваль называется Грушинским в честь молодого парня Валерия Грушина, который погиб в Саянах, недалеко от станции Евгения Евтушенко Зима, спасая людей. Фестиваль проходит уже 37-й раз. И Евгений Евтушенко бывал там уже не раз:
- Я так полюбил там бывать, что даже не знаю, как я буду жить без этого Грушинского фестиваля. Удивительные там люди. Это такое братство. Я назвал его – Грушинство, - сказал заядлый «грушинец» Евгений Евтушенко. - И вот мы ехали в одном купе с нашими грушинцами, которые здесь, в зале, присутствуют, кое-кто из них... И я читал им своё новое стихотворение, которое я сейчас прочитаю вам. Оно посвящается одному из грушинцев Руслану Ширяеву.
Евгений Евтушенко прочитал это стихотворение и послал воздушный поцелуй грушинцам, которые сидели в зале (я встретила там среди них поэтессу Ирину Алексееву). (Я привожу здесь только те отрывочные строки этого стихотворения, которые составляют его канву и которые долетели со сцены до моего китайского диктофона, слабого звукоуловителя, на который я записывала вечер Евгения Евтушенко.)

Поезд у нас не фирменный...
.................................................

Бегают дети по тамбурам,
По коридорам визжат...
..............................................

Все же к чему-то да тянется,
вновь упованья полна,
наша страна – чемоданница,
сумчатая страна...
Что помогло нам так сблизиться,
сбиться по-братски в купе,
люди не бизнеса - жизнеса -
не растворимы в толпе...

Кто мы? мы с празднества Грушинского!
....................................................................

остров свободы...
лишь от России вдали...
...................................................................
Грушинцы! Всё не поздно вам.
..................................................................
Может стать этим островом (островом свободы и братства, по контексту стихотворения. – Н. К.)
собственная страна...

И вновь, на гитару качающуюся
над разинской буйной водой,
взойду никогда не отчаивающийся,
по-грушенски молодой!
Зал аплодировал поэту и кричал «Браво!» женскими и мужскими голосами и долго не отпускал поэта со сцены. Вереницы зрителей поползли с цветами к сцене...

11. Евгений Евтушенко и заключительная часть вечера в Политехе.
«По-грушински молодой» и, я бы сказала, по-шестидесятински молодой, Евгений Евтушенко, «Амура баловень везучий» и, я бы сказала, Аполлона баловень везучий, громко объявил в микрофон:
- Я не сказал, что уже начинает работать мой музей!..
- Где?! Где?!
- В Переделкине...
- А адрес какой?
- Станция Переделкино, улица Гоголя, дом, кажется, 1А. Да, Маша?
- А как называется музей?! Музей Евтушенко?
- Музей Евтушенко, так скромно называется.
(Смех в зале. И ажиотаж.)

Под занавес Евгений Евтушенко сказал залу стихами из своей песни «Идут белые снеги», скромно так и тихо так сказал о себе и о России:
Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.
Спасибо!

Этими стихами, как мне показалось, Евтушенко передал мне свой привет со сцены, потому что в автографе на своей книге «В небесной сфере», которую я днём подарила ему в Переделкине, я обыграла эти его стихи. Но может быть, мне только показалось, что он передал свой привет персонально мне. Поскольку этот привет (как и каждое свое слово со сцены) поэт посылал как бы персонально каждому зрителю в зале. Но если каждому зрителю, значит и мне. То есть мне это всё же не показалось.
Зрители осЫпали поэта цветами с головы до ног и встали к нему в очередь за автографами. Поэт вышел к народу в фойе, всё в той же своей белой расшитой рубахе, сел за журнальный столик около двери в зал, между двумя лестницами (одна из которых - в гримёрку, а одна - в туалет и куда-то выше), и минут сорок подписывал всем свои книги, которые шли и шли к нему от зрителей, как по конвейеру. И время от времени приподнимал голову от столика и спрашивал: «Ещё у кого есть мои книги? Ещё у кого есть мои книги?» У меня была с собой его книга «Окно выходит в белые деревья», которую я купила днём в его музее, в Переделкине, потому что у меня её до этого не было. Эта книга вышла в «Прогресс-Плеяде» в 2007 году, тиражом 3.000 экземпляров, с предисловием Льва Аннинского, а составила книгу жена поэта – Маша, Мария Евтушенко. На титуле «Окна...» стояло факсимиле: Евгений Евтушенко, толстыми, крупными фломастерными алыми буквами, то есть автограф уже как бы был. Но мне захотелось получить от автора живой именной автограф. Евгений Александрович, весь потный от жары 37 градусов по Цельсию и от горячего тепла своих зрителей, которое повышало температуру этой жары, сказал мне: «Нина, я не даю именных автографов на эту книгу...» - Но всё же дал мне его, написал каракульными буквами, наезжающими одна на другую: «Евгений Евтушенко Нине Красновой...».
Вечер Евгения Евтушенко 18 июля 2010 года, в день рождения Евгения Евтушенко, и сам этот день - со стихами и песнями - стал праздником с подарками и для самого поэта, и для всех друзей и поклонников поэта, и для меня в том числе, и каждый из нас в этот день и в этот вечер получил своё... и выпил свою чашу радости - за Евгения Евтушенко.

26 – 27 июля 2010 г.
________
См. Живой Журнал Нины Красновой:
1). krasninar.livejournal.com
2). ninakrasnova.livejournal.com (с фотографиями)

------------------------------------ Начало новой страницы ------------------------------------------------

Эссе о Василии Аксёнове, о Евгении Евтушенко. Леонид Жуховицкий
__________________________________________________________________

Леонид Жуховицкий

Леонид Жуховицкий – русский писатель, драматург, публицист, яркий представитель поколения шестидесятников, родился 5 мая 1932 года в Киеве, закончил в Москве среднюю школу и Литературный институт им. М. Горького. Автор более 30 книг и 15 пьес. Переводился на 40 иностранных языков. Член СП СССР с 1963 года. Член СП Москвы и член Секретариата СП Москвы. Лауреат нескольких российских и международных литературных премий.

ВРЕМЯ АКСЕНОВА

Смерть сделала его имя вновь остро актуальным. Лучше бы он жил! Но долголетие хорошим людям распределяем не мы. Все, что нам сегодня доступно – это попытаться понять, что на этот раз потеряли.
Аксенов был очень крупным писателем, может быть, великим. Говорят, масштаб художника определяют только потомки. Но талант и значение Василия Аксенова уже оценили миллионы и миллионы современников. А они, на мой взгляд, ничем не хуже будущих жителей России, которые еще неизвестно, какими получатся.
Аксенов был одним из признанных лидеров удивительного поколения шестидесятников, поколения, пробившего широкую брешь в тюремной ограде режима. Что такое диктатура, он знал не понаслышке – и отец его, и мать полной мерой отведали тюремной похлебки. Аксенов отомстил за них способом, доступным писателю, – все его книги воспитывали людей мужественных, внутренне свободных, органически не приемлющих тоталитарность.
Его, пожалуй, больше, чем любого из прозаиков нашего поколения, любила молодежь – и люто ненавидели литературные лакеи, все эти бесчисленные «писатели-коммунисты» и «писатели-патриоты», всегда готовые лечь под любую власть. Эта корыстная шатия не завидовала огромному таланту Аксенова, но мучительно завидовала его огромной популярности. Писатель никогда не кричал с трибун о своей преданности родине – но именно он по-настоящему любил Россию и сделал необычайно много, чтобы освободить ее от коммунистической оккупации. Он не звал людей на баррикады, не мечтал о новой революции, однако каждый из его читателей, часто не задумываясь об этом, совсем по-Чеховски «выдавливал из себя раба». А диктатура способна командовать только рабами – свободные люди рано или поздно пинком отбросят ее с дороги.
Он был фантастически трудолюбив и разнообразно одарен. Но если попробовать определить главную черту писателя Аксенова, я бы, наверное, назвал уникальную способность улавливать жизненное явление прямо в момент его зарождения. Благодаря этому дару он не только изображал действительность, но и создавал ее: как «тургеневские девушки» возникли сперва в прозе мудрого классика, а потом уж заполонили столичную и губернскую России, так и аксеновские «звездные мальчики» то ли пришли из жизни в его прозу, то ли, наоборот, шагнули в жизнь из его ранних повестей.
Аксенов был русским писателем и хотел жить в России. Но лукавые партийные чиновники всеми доступными им средствами выдавливали его из родной страны. Нынешнему читателю Аксенова не просто будет понять, зачем они это делали, – еще не были написаны «Ожог» и «Остров Крым», еще его проза вполне укладывалась в растяжимые рамки советской литературы, а в него уже были нацелены кривые ружья из-за всевозможных углов. Завистливую ненависть придворных литераторов понять легко – но почему их с таким подловатым азартом поддерживали партийные верха?
Думаю, причина была не столько идеологическая, сколько профессиональная – уж слишком вольно, слишком виртуозно Аксенов владел живым русским языком. И в этом языковом совершенстве носы хитрецов со Старой площади улавливали немалую опасность. Если вспомнить всех советских вождей после Ленина – Сталина, Хрущева, Брежнева, Суслова, Черненко и прочих – у всех у них с родной речью отношения были безрадостные. Сталин писал с ошибками, Хрущева пожалеем, лично дорогой Леонид Ильич всю планету восхищал незабываемой дикцией. Все эти златоусты на трибуне, как утопающий за соломинку, держались за бумажку – а тут какой-то пацан полстраны захлестнул современным, живым, удивительно ярким словом! Легко ли было это терпеть? Любая страница Аксенова напоминала кремлевским старцам о крайне неприятном для них явлении: страна еще отбывала свой лагерный срок, а русский язык уже вышел на свободу.
Когда-то наш великий поэт, словно резцом по камню, выбил формулу: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Жизнь показала, что Некрасов погорячился – быть или не быть художнику гражданином, решает только он сам. Для Аксенова гражданское мужество было как дыхание: таким родился, иным быть не мог. Когда, уже в брежневское время, двух наших коллег, Андрея Синявского и Юлия Даниеля, судили за книги, по ритуалу тех времен в Доме литераторов собрали «инженеров человеческих душ» морально добивать новеньких арестантов. В большом зале ЦДЛ шел митинг, мы, кого уже тогда называли «шестидесятниками», собрались в фойе, на все здание шла трансляция. Слышался тонкий, но гневный голосок Михалкова. А Вася тем временем ходил по фойе и собирал подписи под письмом протеста – первым в новейшей истории страны. Всего набралось шестнадцать автографов. Этот стихийно возникший документ потом назвали «Письмом молодых», а самих молодых окрестили дурацким термином «подписанты». Рад отметить, что никто из шестнадцати в дальнейшем не скурвился – поколение «шестидесятников» оказалось на редкость твердым.
Одна ласточка не делает весны, один человек еще не поколение. Но в нынешний горький день, мне кажется, не будет большой ошибкой назвать ту эпоху временем Аксенова. Его книги и его личность очень много значили для нас. Кстати, эпоха оказалась удивительно долгой, по сути, еще не кончилась. Хотя бы потому, что так и не появилось прозаика, романы и повести которого вытеснили бы с полок и публичных, и личных библиотек книги Аксенова. Он не пережил свою славу – слава пережила его. Та слава, для которой он никогда пальцем о палец не ударил – сама пришла, сама осталась, сама нынче стоит у гроба.
Василий Аксенов был одним из творческих лидеров поколения, которое принесло России свободу. Сумеют ли сегодняшние писатели эту свободу удержать?
Хотелось бы верить.


БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПОЭТ

О деятелях культуры нынешние СМИ вспоминают редко. Конкретно – раз в десять лет, по причине юбилеев. И, естественно, в тех неизбежных случаях, когда о человеке положено говорить или хорошо, или ничего, хотя ему уже все равно: и от хулы не поморщится, и от похвал не загордится. Впрочем, иногда происходят события, когда художник кисти, или сцены, или слова становится интересным вне расписания.
Несколько дней назад стало известно, что высшую литературную премию страны присудили поэту Евгению Евтушенко. Не знаю, много ли добавит эта награда к фантастической славе Евтушенко. Но радует знаковость события – Бог даст, безвозвратно прошли времена, когда золотыми звездами Героев труда одаривали Грибачева, Софронова, еще кого-то наглухо забытого, но уж никак не Твардовского. Если за литературные заслуги награждают поэта, а не холуя власти, значит, что-то важное в стране меняется к лучшему.
В торжественной обстановке Евтушенко смотрится странно, примерно, как штык на обеденном столе: не тот темперамент, не тот склад таланта, да и судьба не та. Завистливая брань всегда была привычней поэту, чем хвалебная речь. Впрочем, подозреваю, что и сейчас коллеги не упустят случая чем-нибудь разбавить бочку меда. Вот и солидная газета «Коммерсант» не без ехидства заметила, что присуждение премии Евтушенко жест символический, мол, лучшие свои стихи поэт написал несколько десятилетий назад – так почему награждают сегодня? Тонко замечено. Но ведь и правительство можно понять – традиция! Вот и Булата Окуджаву, когда он писал большинство своих гениальных песен, чиновники азартно травили всем государством, а памятник поэту поставили лишь после смерти. Конечно, справедливей было бы наоборот: сперва ставить памятник, а потом уже травить. Но что делать, если от веку ведется иначе. И у Пушкина была такая судьба. И у Лермонтова. Есть и еще соображение. Пять лет назад Государственную премию России присудили Белле Ахмадулиной, после чего взяли тайм-аут. А дальше что делать? Вообще, не награждать поэтов? Но тогда зачем сама премия? Наградить другого? Но при живом Евтушенко премия другому будет выглядеть либо поддельной, либо ворованной…
Еще в молодости нынешний лауреат написал, что поэт в России больше, чем поэт. Это утверждение, вероятно, можно оспорить – но не в том случае, если речь идет о самом Евтушенко. Ибо если в русской поэзии он явление яркое, то в российской истории – уникальное. Наша страна фантастически богата поэтическими талантами, начиная с Пушкина едва ли не каждая эпоха рождала своего гения, но, пожалуй, ни один поэт при жизни не оказал такого мощного влияния на действительность, как наш очень своеобразный современник. Причем, не меньшее влияние, чем стихи, оказала личность автора.
Уже в молодости его популярность была просто невероятна. Несколько десятилетий о его стихах или поступках (а стихи часто и были поступками) говорила вся большевистская империя, более того, практически, весь мир. Нередко в средствах массовой информации разных континентов они становились новостью номер один. Вспомните: кого-нибудь у нас интересовало, что по тому или иному поводу сказал Брежнев или Черненко? А несколько строчек Евтушенко, даже не будучи опубликованными, за какую-нибудь неделю облетали страну.
Пик его творческой работы пришелся на тяжкое для литературы время многослойной цензуры. Но гигантский репрессивный аппарат красной диктатуры не справился с долговязым молодым человеком, жившим с мамой и младшей сестрой в Марьиной Роще, в перенаселенном, абсолютно трущобном деревянном двухэтажном доме, который не обвалился однажды ночью, может, только потому, что ни одно из трухлявых бревен не пожелало сыграть роль очередного российского Дантеса.
Разумные люди в России давно поняли, что не стоит играть в азартные игры с государством, оно никогда не проигрывает. Но в этом правиле оказалось, по крайней мере, одно исключение: молодой Евтушенко вполне добровольно ввязался в самую азартную и очень опасную игру с советской властью и сумел не только выиграть, но и уйти из казино живым.
Можно любить стихи Евтушенко и его самого, можно не любить – но нет ни малейшей возможности отрицать его гигантскую, всемирную известность. И тут нельзя не задать себе вопрос: а почему именно он из поэтов современной ему России приобрел такую славу. Рак на безрыбье? Ну уж нет – одновременно работало целое созвездие блистательных поэтов, иные из которых добились, как минимум, не меньших чисто творческих успехов. Но в том-то и дело, что успехи Евтушенко были не чисто творческие. В нем сошлись очень крупный лирический талант, громадная энергетика, гражданское бесстрашие и веселый авантюризм удачливого игрока. Это сочетание практически не сочетаемых качеств и вызвало к жизни явление, которое лишь очень условно можно назвать «поэт Евтушенко». Он в России, действительно, больше, чем поэт.
Говорят, ему повезло, его подняла волна всеобщего интереса к поэзии. Это не так: именно стихи молодого Евтушенко вызвали всеобщий интерес сперва к нему, а потом и вообще к поэзии. Нечто подобное произошло чуть позже с Булатом Окуджавой – всенародная любовь к его песням переросла в любовь к жанру.
Любопытно, что Евтушенко никогда не был антисоветским поэтом - он был поэтом советским. Увы, советскую власть он любил и защищал такой, как она задумывалась идеалистами еще до революции. Он призывал коммунистическую верхушку не врать, не красть, не лицемерить, не подличать – то есть, требовал совершенно невозможного. И реальные деятели реальной советской власти видели в нем врага, что было с их стороны абсолютно правильно. К сожалению, врага в нем видели и многие собратья по ремеслу: их возмущал не столько талант, сколько безразмерная слава. В Союзе писателей было, я думаю, тысяч пять поэтов, и когда всего один стихотворец вычерпывал общий котел популярности почти до дна, остальные буквально свирепели от бесславия. В чем только ни обвиняли молодого коллегу: и в позерстве, и в пошлости, и в работе на западные спецслужбы, и даже в том, что его не посадили. Последнему факту выискивали самые грязные объяснения.
Раздражала сама его прямая длинная фигура. Ну почему не гнется?! Сотни литераторов оправдывали себя тем, что нельзя жить, не кланяясь и не приспосабливаясь. Евтушенко, самим фактом существования доказывая, что можно, обижал всю корпорацию. В общей тюремной камере он вел себя как свободный человек, хуже того, он и был свободным человеком. И этим он, как говорили российские чиновники во все времена, «смущал незрелые умы».
А, в самом деле, почему Евтушенко не посадили ни при Хрущеве, ни при Брежневе, ни при Андропове? Ведь, по логике, должны были посадить! По логике – должны... Наверное, и хотели. Но не посадили. Думаю, дело было вот в чем.
Слава поэта росла стремительно, а репрессивная машина вертелась медленно и тупо. Всякую бумажку надо было согласовывать. Инстанций было много, самая высшая состояла из маразматиков. Пока согласовывали, поэт стал знаменит настолько, что его арест вызвал бы уйму ненужных неприятностей. Практичней оказалось махнуть рукой. В конце концов, в стране есть все, что надо: и партия, и армия, и КГБ, и хоккей, и опера с балетом – пусть уж будет и свой диссидент.
Не исключу, что отчасти опасались профессиональной мести. Вот Сергей Павлов, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, однажды забежал вперед со справедливой критикой идейных ошибок, и кончилось это для него плохо: на всю оставшуюся жизнь сохранился след стихотворной пощечины на румяной комсомольской физиономии...
В течение нескольких десятилетий Евтушенко оставался лидером славного поколения шестидесятников. А быть лидером не столько почетно, сколько хлопотно: и хлопья грязи, и камни летят, прежде всего, именно в него. Он не просто выдержал – выдержал, азартно ухмыляясь. Я знаю его уже полвека, и ни разу не видел растерянным.
Вот уже полвека Евтушенко работает в России великим поэтом. А великий поэт – не титул, не почетное звание. Это должность, тяжелая, опасная, неблагодарная. У любого пишущего есть право говорить, когда хочется, и молчать, когда такое желание не возникает. У великого поэта такого права нет. Толстовское «Не могу молчать!» объяснялось не только давлением совести, но и местом классика в русском обществе: когда Столыпин вешал крестьян, миллионы россиян ждали реакции величайшего писателя страны. Естественно, не сравниваю размеры таланта. Но и у Евтушенко не было права промолчать, когда сталинисты, отодвинутые от кормушки, ползком пробирались к власти, когда трусоватые нацисты пытались вычеркнуть Бабий яр из горькой истории войны, когда советские танки утюжили пражские мостовые. Он и не молчал.
Заслуги Евтушенко перед поэзией очень велики, хотя бы тем, что он внес в русскую лирику не только новые ритмы и рифмы, но и целые пласты ярчайшего городского просторечия. Но еще больше его заслуги перед российским обществом. Нескольким поколениям своих современников он сумел доказать, что в любой стране, в любую эпоху, при любом режиме можно быть свободным человеком.

------------------------------------------ Начало новой страницы ------------------------------------------

Поэзия шестидесятников. Тамара Жирмунская
___________________________________________________________

Тамара Жирмунская

Тамара Жирмунская – известная поэтесса-шестидесятница, племянница академика В. Жирмунского, родилась 22 марта 1936 года в Москве. Окончила Литературный институт им. М. Горького (семинар Е. Долматовского). Печаталась в журналах «Новый мир», «Континент», в альманахах «Истоки», «До и после», «Кольцо А», «Коростель», «Родная речь», «Юрьев день», «Эолова арфа» и т. д. Автор книг «Район моей любви» (1962), «Забота» (1968), «Грибное место» (1974), «Библия и русская поэзия» (1999), «Короткая пробежка» (2001), «Ум ищет Божества» (2006), «Я – сын эфира, Человек...» (2009) и т. д. Член СП СССР с 1963 года. Член Союза писателей Москвы. Лауреат премии «Венец» Союза писателей Москвы. С 1999 года живёт в Германии, в Мюнхене.


ПИСЬМО


Я из Германии ненастной
тебе пишу, мой друг пристрастный
(пре-страстный в силу двух кровей),
сперва по-черному гулявший,
потом всего себя отдавший
малышке с челкой до бровей.

Твой выбор одобряю, ибо
малышка плотью - духом глыба,
скала и умница к тому ж,
не мне чета. Нашла же ключик
к твоей душе. «Я подкаблучник, -
ты говоришь, - я женин муж».

Да, но, уничижаясь сладко,
ты, не из робкого десятка,
за всех за нас в Роландов рог
трубил, готов в огонь и воду
за Сахарова, за свободу,
поставил на кон все, что мог,

и был обыгран кем попало.
Малышка за двоих пахала,
а ты стыдился, что поэт...
Поэт - ведь это первородство,
а диссидент - иные свойства,
у диссидента музы нет.

Послушай: может, диссидентство –
немного возвращенье в детство,
мечта, что можно жить без пут?..
Афганец, турок, чернокожий –
все диссидентствуют, похоже,
и все в Германии живут,

а ты в России. Зимостойкий
и до, и после перестройки,
воюет за тебя твой стих.
Стих предпочтем любым идеям,
ну а любовь свою поделим,
как злое зелье, на троих.


***

Лебедиха у спуска
в пруд, в студеную сырость.
Поработала гузкой,
а потом раскрылилась,

перевесила через
край своё опахало,
чтобы яйца прогрелись,
ни одно не пропало.

Молодец, пионерка
из самых отчаянных!
Распласталась, как грелка
на фарфоровый чайник...

Где же лебедь? А лебедь
бьёт крылами о воду,
он достроит, долепит
домик Богу в угоду,

он старается тоже:
из травы одеяло
подтыкает под ложе,
только б не замерзала,

носит камни, былинки
с верностью лебединой
и сдувает дождинки
со своей половины...

Лебедиха на яйцах –
значит, надо встряхнуться,
а не спать на полатях –
можно и не проснуться.

В мире взрывов и пыток,
лжи, предательства, мести
пусть свершится прибыток
хоть в лебяжьем семействе.


***

Дмитрию Сухареву


Интернет, как перископ,
зорко выдвинут в пространство,
чтоб обнять всю землю, чтоб
не позволить ей распасться.

Счастья нет и мира нет,
но к услугам всех скорбящих
дружеских вестей доставщик:
утешитель Интернет.

Кликну адрес - в тот же миг,
скоростью надмирной теша,
полетит моя депеша
к адресату напрямик.

Там, за тридевять земель,
он вкусит ее на ужин
и забудет про метель,
про бряцание оружьем.

Мир играет в простачка:
строит рожи, гонит строчку...
Вдруг опять свернется в точку,
точно до первотолчка?

Март 2003 г.


***

Маленькие лилии,
все про вас забыли.
Или вы не лилии -
только запах лилий?

Но цветы невестятся
бледным флер д'оранжем,
после ливня светятся
светом непродажным...

Маленькие лирики,
нет вас в Интернете,
все вы - иксы, игреки
для бездушной Сети,

но, как вы, не верю я
тем, кто судит здраво
о любви; феерия –
жизнь имеет право

стать стихом, приправленным
болью вместо перца.
Писан не по правилам,
но зато от сердца,

кровью, а не лимфою
полон каждый образ.
Век возиться с рифмою -
это ж узколобость!

Вам не до гиперболы
и не до размера.
Всё прошло, как не было, -
лишь тоска безмерна...

Вы в своем страдании
с Пушкиным на равных,
нету в мироздании
вашим ранам равных.


ГАРМИШ

Памяти о. Александра Меня

Только во сне
веру свою
встретить могу -
воплощена
в том, кто рожден Русской землей
в самый ее полуночный час
мрак разгонять словом любви...
Русской землей он и убит.
Сколько убито после него.
Яблоку негде в шеоле* упасть...

В Гармише, той части его,
где стадион, радуга лиц,
джинсы, кроссовки -
все, как везде, -
руки Вселенной вскинуты вверх,
вознесены над мельтешней.
Дух протестует.
Нам же, слепым,
Альпами видится ярость Его.

Но приглядитесь:
в дикой скале, возле ущелья,
как медальон,
с белым Младенцем
Божия мать,
еле видна, белая вся.
Кто-то сумел,
вправил в базальт веру свою.

Фуникулеры выше скользят,
твари двуногие ниже идут,
каждый устал, ищет привал,
пивом залить жирный шашлык.

Остановлю бег свой и взгляд.
Тропы альпийские -
ниточки. Мать
держит Младенца и всех, кто в пути.
Собственной веры вспомнится лик.
Он растворен в их белизне.

______________
* Шеол - преисподняя (древнеевр.).


***

Эти мюнхенские эркеры -
рубки старых кораблей...
В край иной уплыли лекари,
векторы души моей.

Как матрос, на берег ссаженный,
лабиринтами брожу,
быт фестончатый, налаженный
скучно-пресным нахожу.

Все музеи перепробовала,
ламинатами скользя,
экспонаты перетрогала,
даже если и нельзя.

Хочешь за город - пожалуйста!
По малину, по грибы.
Так что, мать, смотри не жалуйся,
не беги своей судьбы.

Потому что где - авария,
где - пожар, где - недород,
где - взрывчатка... А в Баварии
не прозрел еще народ.

Не прозрел, не озверел еще,
в целом добр, с набитым ртом.
Если много хлеба - зрелища
отложили на потом.

Так чего ж ты хочешь, беженка,
от совсем чужой страны?
Есть грибы такие - вешенка -
и съедобны, да страшны.


***

Ты кто? Мой друг? А может, брат?
Любовь - натянутый канат.
Один конец - в моей руке,
другой - в твоей, но вдалеке...
Представь, что эта часть земли
ровней стола, что полегли
столбы, деревья, города,
из речек вылилась вода,
под нами мертвенная гладь,
и нам канат над ней держать.
От нас зависит, жизни быть
или совсем ее убить.
Я, точно тонущий пловец,
хватаю ртом один конец,
держу зубами - не рукой,
а ты держи конец другой.
Не охладей, не отрекись,
давай мотай его на кисть,
где был недавно перелом...
Удержишь? Знаю, что с трудом.


БОЛЬНИЦА

Тугие пружины дверей,
тугая струя из-под крана,
тугая - рукою погрей -
зашитая крестиком рана...

Когда мой багаж дорогой
потащат от ада до рая,
я вольтовой выгнусь дугой,
два полюса соединяя.


ИНОХОДЕЦ

Памяти Владимира Корнилова

Был у меня друг.
Нету таких в округе.
Я не сразу, не вдруг
друга узнала в друге.
Что душой одинок, -
все друзья перемерли, -
что соленый комок
у насмешника в горле,
что без матери рос
и, во всем независим,
подпадет под гипноз
женских строчек и писем,
что живая вода -
чувство сестринства-братства,
мне открылось, когда
начинало смеркаться...
Не Урбанский, но с тем
было внешнее сходство:
не удержишь в узде
нервного иноходца.
Иноходью среди
чинных, как на параде,
шел. А ему: «Гляди,
вышколим тя, дядя!»
Школили. Били в лоб,
и по глазам, и в темя,
не выделялся чтоб,
в ногу чтоб шел со всеми.
Тошно от холуев,
им бы заняться случкой...
За него Гумилев,
и Есенин, и Слуцкий.
Честь родимой земли -
личное его дело.
С двух концов подожгли -
так в нем совесть горела...
Что дожало его,
я не знаю: «имейлы»,
по само Рождество,
путались и немели.
В боль свою заточен...
Ни малейшей надежды...
«Говорить с ним о чём?»
Обо всем, как и прежде...
Лишь восьмого числа
дух из темницы вышел.
Запоздала хвала.
Думаю, он не слышал
траурных передач,
что звенели в эфире.
Сдавленный женский плач
все же созвучней лире.

Январь 2002 г.


---------------------------------------- Начало новой страницы --------------------------------------------


Памяти Иосифа Бродского. 70-летие со дня рождения поэта
_____________________________________________________________________________

Евгений Рейн

ЕВГЕНИЙ РЕЙН – ОБ ИОСИФЕ БРОДСКОМ
(Стенограмма выступления Евгения Рейна на юбилейном вечере Иосифа Бродского в Большом зале ЦДЛ 31 мая 2010 года)

Вот уже идёт которое по счету чествование юбилея Иосифа Бродского. Я выступаю на этих чествованиях... наверное, уже двенадцатый раз, и у меня возникает просто проблема повторения того, что я уже говорил об Иосифе в предыдущие разы.
И, чтобы всё это было как-то поживее, я сейчас не хочу обращаться к каким-то метафизическим высям, а хочу рассказать что-то такое, до всех доходящее.
...Когда-то Ахматова говорила, что много десятилетий в России, в русской мемуаристике, в критике обсуждалась проблема: что у нас сделали с Пушкиным? что сделал с ним император Николай Первый, и Бенкендорф, и светский Петербург, и так далее? а вот теперь (это было уже, видимо, в тридцатые годы прошлого века) настало время подумать, что Пушкин с ними сделал (смех в зале), потому что теперь стало иметь цену только то, что связано с Пушкиным: дома, где он бывал, люди, с которыми он был знаком, и так далее...
Вот в некоторой степени – без всяких параллелей, без уравнивания Бродского и Пушкина – можно сказать, что сейчас наступило время, когда можно поразмышлять о том, что сделал Бродский – и поэзия Бродского, и более расширенная атмосфера Бродского, и какое-то само его человеческое бытие – с определенными объектами, с людьми и со всем, что вот сейчас происходит в нашей стране и даже за рубежом.
Скоро в Ленинграде будет музей Бродского, в одной из коммунальных квартир, там уже освобождены комнаты, и осталось сделать какие-то формальности, то есть, значит... видимо, надо расселить окончательно эту коммунальную квартиру... и надо собрать (и дособрать) те материалы, те какие-то вещи, которые остались от Бродского, они частично находятся в запасниках музея Ахматовой на Фонтанке, в Шереметьевском дворце...
Уже есть мемориальные доски Бродскому: одну повесили в Ленинграде, на Доме Мурузи, где он жил, одну – в деревне Норенская (Архангельской области Коношского района), где он был в ссылке...
А одну – даже в городе Балтийске, где он жил в гостинице, во время своей недолгой командировки от журнала «Костер», и вот сейчас на этой гостинице повесили доску... по решению командующего Балтийским флотом, который имеет одну из баз в Балтийске.
А одна доска... я сам был на открытии этой доски... повешена на набережной, которую он в своем известном эссе описал. И, конечно, здесь не обходится тоже без какого-то комического элемента. Кто был в Ленинграде, тот может увидеть эту мемориальную доску в парке Иосифа, по-своему богатую, там скульптурный профиль Бродского изображён. Она висит на Доме Мурузи, но не на подъезде, в котором жил Бродский, а довольно далеко, это огромный дом, угол Литейного и Пантелеймоновской, которая при советской власти была улицей Пестеля. И когда я случайно там, в Ленинграде, был и спросил у людей, которые устанавливали эту доску, почему она висит на улице как-то не так, не там, где надо, они сказали: мы повесили её на Литейном, потому что здесь больше народу бывает (смех в зале)... Ну, тогда её надо вешать на Невском, там еще больше народу, или на Московском вокзале, там все увидят её (смех в зале)...

...И на избе Бродского в деревне Норенской... там такая скромная висит деревянная дощечка. А эту избу Бродский снимал у очень симпатичного человека по фамилии Пестерев, который воевал на финской войне, попал в плен к финнам, потом вернулся на родину, где получил за свои боевые заслуги 10 лет (смех в зале), и отсидел в лагере. А лагерь этот находился неподалеку от деревни Норенской, в Архангельской области. Ну, Пестерев был замечательно симпатичный человек, и очень замечательно, хорошо относился к Бродскому, и он его в своих стихах упоминает, по-моему, дважды. А я его запомнил по его, на мой взгляд, гениальной реплике. Когда я и Найман... мы приехали в деревню к Бродскому, чтобы отметить 25-летие Бродского... это было, значит, 24 мая 1965 года... то оказалось, что Бродского дома нет, он поехал посмотреть Вологду, не спросясь у милиции (смех в зале), что было ему запрещено. И когда он вернулся, ему дали 15 суток пребывания в КПЗ (смех в зале). И мы приехали к нему в деревню на юбилей, а его нету дома. А мы принесли ему много подарков, в том числе бутылок, там, скажем, 12 водки, хорошей такой, ленинградской, потому что там была местная водка, но она была не такая, как ленинградская. И я попросил Наймана взять 2 бутылки водки (смех в зале) и пойти в КПЗ и отдать милиционерам, чтобы они его, там, на вечер или, там, на сутки отпустили за эту водку домой, что абсолютно тут же и реализовалось. Они его отпустили (смех в зале) за две бутылки водки... И он пришел, но не один, а с очень симпатичным человеком по фамилии Черномордин (смех в зале)... Этот Черномордин тоже отсидел свои 10 лет (смех в зале), но он был более такой сложный персонаж, чем Пестерев, он рассказал мне (я его потом видел несколько раз, потому что я остался там, в деревне Норенской, на полтора месяца), что он сам – подполковник СМЕРЧа, и даже принимал участие в охране Потсдамской конференции в 1945 году, и после этой конференции он потом немножко так расслабился, и там было некоторое количество пьяных скандалов с его участием, и он получил за это 10 лет (смех в зале). Он их отсидел и стал там начальником коммунхоза в районе Котласа, а это там очень важная должность, то есть он возглавлял там парикмахерские, прачечные, вот такие заведения, и вот он там помогал Бродскому. А вообще Черномордин был одессит, и во время одной из бесед он рассказал, что у него в Одессе живет младший брат, который там – главный музыкальный редактор музыкальной редакции Одесского телевидения. Я спросил его: «А почему ж ты не возвращаешься в Одессу?» - Он сказал: «Это невозможно, потому что я – старший брат, и если я приеду в Одессу, где мой младший брат – главный редактор телевидения, то это будет ужасный позор. И поэтому я навсегда остался в Котласе, навсегда». Вот какие бывают замечательные люди!
И вот когда Бродский, Черномордин и Найман... они вернулись из КПЗ в избу, а я накрыл стол, и мы сели отмечать 25-летие Бродского, но была какая-то, видимо, суета, запарка, и мы в первую минуту, ну, не то чтобы не позвали Пестерева, но быстро сели за стол, потому что кому-то очень хотелось выпить и закусить (смех в зале), а Пестерев в сенцах стал страшно греметь ведрами (смех в зале), чем дал нам знать о себе. Мы его тут же, немедленно пригласили к столу, он сел, выпил стакан водки и так посмотрел на нас, и какая-то мысль глубоко пронзила его, и он сказал нам: «Ребята, вы какой нации будете?» (смех в зале). – На что я сказал Пестереву: «Мы будем еврейской нации». А он так очень глубоко задумался, выпил еще водки и сказал: «А я буду русской – тире – еврейской нации...» - Что это значит – абсолютно непостижимо, но какую-то мысль свою он, значит, выразил таким образом. А вообще, к Бродскому там очень хорошо относились, в этой деревне, никто не понимал, что такое тунеядство, это слово было совершенно непонятно никому, и тогда Бродский сказал, что он посажен за шпионаж (смех в зале), это было всем совершенно понятно...
Кроме того, он постоянно требовал, чтобы ему из Ленинграда присылали какие-то таблетки, в основном пирамидон, потому что он себя считал человеком, очень сведущим в медицине (смех в зале), и всем всегда давал советы по любому медицинскому поводу, даже как делать операцию (смех в зале), да, и к нему ходили разные болящие из этой деревни, в основном старушки, и он всех лечил таблетками вот этими, и старушки были очень довольны, и некоторые часто выздоравливали (смех в зале), ну, иногда и умирали (смех в зале), вот так...

И вот теперь в Ленинграде вывешены все эти мемориальные доски Бродскому, вы знаете... И скоро в Москве будет установлен памятник, где-то в сентябре-октябре. Я видел модель этого памятника. Его сделал очень неплохой, даже хороший скульптор Франгулян, очень известный, он поставил по миру, там, не знаю, десятка два разных памятников, но он, по-моему, хорошо справился с работой, он взял, уловил какую-то такую очень характерную позу Иосифа, и памятник будет установлен на внутренней стороне Садового кольца, немножко наискосок от американского посльства. Там сейчас такая есть площадка, и там находится продуктовая палатка, которая ни за что не хочет уезжать оттуда, и вот, в частности, там возникла борьба с этой палаткой (смех в зале), Лужков вовлечен в это дело, и он обещал ее передвинуть, переместить так, и где-то уже в сентябре-октябре там будет поставлен памятник...
И вот всё, чего касался Иосиф, оно уже превратилось в какую-то писательскую, литературную меморию, его надписи, его автографы...
Вы знаете... вот я случайно встречался с библиофилами московскими, и они мне сказали, что сейчас, скажем, книга Бродского с автографом, причем книга даже советская... вот, знаете, есть такая книга – «Осенний крик ястреба»... вот эта книга с автографом Бродского на ней... она стоит 30 – тире – 40 тысяч рублей. И она стоит этих денег. Ее за эти деньги покупают реально. Вот так... вот всё, что касается Иосифа...

...Кстати, его фотографии, рукописи, его вещи почему-то частично исчезли в Ленинграде. И кто видел фильм Андрея Крыжановского «Полторы комнаты», тот думает, что там, в фильме, всё подлинное: вот всё, что там снято, всё, что там есть из вещей, из мебели... А это всё не подлинное, а это всё восстановила (воспроизвела по памяти, по воспоминаниям друзей Бродского, по сохранившимся фотографиям) замечательная ленинградская художница Марина Авзезян, и так всё это получилось у неё похоже на то, что было у Бродского в его полутора комнатах... Я все это подробно знаю, что там было, и много лет видел всё это... Она это всё сделала чрезвычайно похоже, чрезвычайно похоже на то, что было.

...Ну и вот, в общем он, Бродский, преобразил жизнь всех своих друзей и даже недругов, которых теперь все знают так же, как и его друзей...
Первый фельетон о нём «Окололитературный трутень», который был помещен в газете «Вечерний Ленинград» (23 ноября 1963 года) и с которого начался вот этот самый процесс над Иосифом, его подписал и, видимо, написал журналист Бердман – под псевдоним Медведев, а его настоящая фамилия – Бердман, ну, понятно, а подписались под фельетоном еще двое: один – это Лернер, а другой... я вот забыл его фамилию, ну, это не важно (Ионин)... И лет 15 назад я в гастрономе на Невском встретил этого самого Бердмана-Медведева, которого я знал, потому что я в раннюю студенческую пору работал в газете «Вечерний Ленинград»... таким вот... репортером на побегушках. И он меня тоже узнал, и он меня отозвал в сторону, такой довольно жалкий старик, и сказал: «Женя, вы же понимаете, что я это написал не по своей воле, меня заставили, я понятия не имел, кто такой Бродский, и я ужасно жалею... и в общем... такая вот нелепая судьба... Вы уж поймите, простите меня...» - Ну что я мог сказать? Сами понимаете...
...А та сотрудница совдепии, которая отправила Бродского в ссылку на 5 лет, к ней мы с Найманом потом приходили домой. И она не пожелала разговаривать с нами. Она как-то так даже не пустила нас к себе, захлопнула перед нами дверь. Но было видно, что ей всё это очень неприятно вспоминать...

...И самое последнее, что я хочу рассказать, это то, что меня поразило...
Тот человек, который посадил Бродского и который был инициатором процесса над Бродским, это грандиозная личность – его звали Яков Михайлович Лернер. Я его случайно узнал очень рано. Я учился в Ленинградском технологическом институте имени Ленсовета, а он, когда я туда поступил, был освобожденным председателем профкома, и уже тогда с ним стали возникать какие-то такие немалые проблемы... Дело в том, что
технологический институт – это огромное учебное заведение. Там было 12 тысяч студентов, сотни педагогов, профессура... ну, понятно, да?
И там была большая студенческая самодеятельность и спортивные разные коллективы, так сказать... хор, театр, оркестр какой-то, команды всякие спортивные... Они везде выступали и зарабатывали какие-то, ну, может быть, небольшие деньги, но которые складывались в определенные суммы, и вдруг эти суммы, почти все эти суммы исчезли. И параллельно с суммами исчез отрез бархата (смех в зале)... большой отрез бархата, который был куплен на занавес студенческого театра. Оказалось, что это все похитил Лернер (смех в зале).
Его тогда никакому суду не придали. И он исчез из технологического института. Через год возник в организации под названием «Гидропроект» Дзержинского райкома Ленинграда, Дзержинского района, где Бродский жил, а это имело значение. Понятно, да? В Дзержинском районе... понятно, да?
В это время возникли указы хрущевские о борьбе с тунеядством и о высылке тунеядцев, и появились организации добровольных дружин, народных дружин, которые следили за порядком... И Лернер стал во главе народной дружины «Гидропроекта», которая, видимо, подчинялась народной дружине Дзержинского района.
В общем, он стал начальником в этом деле. И так как ему надо было совершить какой-то карьерный прыжок, а он был человек очень такой способный к каким-то таким выдумкам, даже какого-то глобального масштаба, вот он-то (есть даже свидетели этой беседы) и предложил Первому секретарю Ленинградского обкома партии Толстикову... по-моему, Толстикову в это время... заняться борьбой с идеологическими противниками... сказал, что недостаточно народным дружинам бороться, там, со стилягами, проститутками, спекулянтами, надо заняться борьбой с идеологическими противниками, с диссидентами. И якобы Толстиков даже не понял, что предлагает ему Лернер, и сказал: «Что? Как? На какой мы будем закон опираться во всём этом?..» - « Да к черту закон!» - сказал Лернер. Толстиков сказал: «Ты давай попробуй проведи однажды такой опыт (эксперимент), а мы посмотрим, что из этого получится.
И Лернер стал искать себе жертву. А я... мне сейчас уже с моей седой башкой совершенно нечего врать (поэтому я всё рассказываю, как есть, как было)... я в то время уже окончил институт и работал просто инженером на заводе «Вперед» в Ленинграде, на острове Голодай (или остров Декабристов).
И однажды меня вызвали в ГБ, в 1-й отдел. И там был Лернер, и он меня о чем-то спрашивал полчаса не меньше, и потом меня отпустили.
То есть я был крайне неудобной фигурой (для Лернера и для ГБ), поскольку я... ну, я – не «тунеядец», я – инженер, работаю на заводе, я каждый день езжу к 8-ми часам и там вкалываю. Ну какой я «тунеядец»?
И тогда какая-то сила навела Лернера на Бродского... А может быть - он и сам высмотрел Бродского, потому что Бродский часто выступал со стихами в студенческих общежитиях, я даже помню, что и я вместе с ним выступал в одном кафе в Ленинграде, было там такое поэтическое кафе «Белые ночи». И вот над Бродским... конечно, с ведома властей ленинградских... устроили этот процесс, суд. Я был на этом суде (смех в зале)... Я один из немногих людей, из окружения Бродского, был на этом суде... Там была Фрида Вигдорова... я видел, как она сделала эту знаменитую запись протокола суда и как ее к концу суда из зала вывели, и вообще я видел всё, что там творилось...
После этого довольно скоро Лернера арестовали за его разные махинации, и судили, и я был на суде этом. В Ленинграде на улице Ракова, около кинотеатра «Родина», есть суд какой-то народный, и там судили Лернера. Причем ему предъявили обвинения, какие-то совершенно невероятные по масштабу. Например, оказалось, что он человек полуграмотный, писать что-то там умеет как-то все-таки, но пишет еле-еле. Тем не менее он выпустил, кажется, три книги. Он все рукописи книг купил с рук и издал под своей фамилией, в том числе и рукопись о освоении Антарктики, которую он путал с Арктикой (смех в зале.) Все время несмотря ни на что он, значит, что-то публиковал.
Потом Лернер опубликовал какие-то свои воспоминания о том, что он был подполковником контрразведки во время войны и ему принадлежит идея «дороги жизни» через Ладогу, той самой дороги, которая снабжала блокадный Ленинград продуктами, и он якобы курировал эту дорогу. Но оказалось, что он всю войну был в Самарканде (смех в зале)... и там заведовал... он был там как бы сестра-хозяйка в госпитале (смех в зале)... То есть он дальше Самарканда никуда не выезжал.
Вообще среди его проступков были поразительные вещи... Одно время он был завхозом ленинградского цирка и ужасно обижал зверей (смех в зале), он недодавал им мяса, и звери даже устроили ему такую голодную демонстрацию: они страшно выли и кричали на весь Ленинград, и тогда Лернера уволили из цирка (смех в зале).
И кроме того... он где-то достал чистые орденские книжки и присвоил сам себе 18 орденов! Восемнадцать (смех в зале)!.. В том числе орден Ушакова 1-й степени, который выдается за полководческие победы (смех в зале), вот так... ну, там, за Гангут (смех в зале) и так далее... за Чесменское сражение (смех в зале)...
Вот. Да, такой он был замечательный человек. Кроме того он от имени обкома торговал в Ленинграде квартирами (смех в зале), на громадные суммы, это уже на очень громадные суммы, и так далее. Ему дали за это 6 лет. Он исчез, но через полгода появился опять, то есть его отпустили. И я его встретил в редакции еженедельника «Неделя» на Пушкинской площади. И он подошел ко мне, как ни в чем не бывало совершенно, и говорит мне: «Тебе не нужен американский автомобиль?..» (смех в зале). – Я говорю: «А что?» (смех в зале). – «Тут один американский дипломат, который уезжает, продает американскую машину. Она без документов (смех в зале). А документы я тебе потом сделаю...» (смех в зале.) Потрясенный этим, я как-то не стал соглашаться на это... И он исчез. А года через три его опять арестовали за что-то (смех в зале). И на этот раз его закатали в тюрьму как следует... И вот он вышел на волю все-таки...
И буквально неделю тому назад я смотрел фильм о Бродском и увидел там Лернера, который незадолго до своей смерти давал какое-то интервью корреспонденту... Я увидел Лернера, видимо, последний раз. И я был потрясен тем, что он сказал.
Когда интервьюер спросил Лернера: «Вот уже сейчас, когда прошло столько лет и когда все это превратилось в историю, что вы думаете о Бродском?» - Он ответил: «Я думаю о нем то же самое, что я думал в 1964 году, но сейчас я знаю о нем всю его подноготную (смех в зале) и могу ее вам сообщить...» (затаенная тишина в зале, выжидательное молчание). – «Какая же подноготная?..» - спросил интервьюер.
Лернер ответил удивительно! Он сказал: «А какая у Бродского фамилия? Бродский! Да? А Бродский – это был крупнейший на весь мир производитель шоколада. Он даже поставлял шоколад к императорскому столу, то есть Николаю Второму, доставлял ему шоколад. И когда Бродский выехал на Запад, то там он получил все деньги за торговлю шоколадом, которые скопились за тыщу лет. И он все эти деньги передал в Швецию. И за это ему дали Нобелевскую премию (смех в зале). То есть Бродский купил себе Нобелевскую премию на шоколадные деньги!..» Это потрясающе (смех в зале). Как же это Лернер такое придумать может? И это передают,
передавалось по первому каналу, и миллионы людей это слушают, слышали, и, может быть, кому-то даже и в голову что-то западет? Правда?
Так что вот я кончаю.
Вот такие вот разнообразные, значит, как бы перемены, влияния на всех уровнях произвел Бродский, не говоря о том, что он выдающийся, замечательный поэт.

Уже вышли буквально сотни книг о Бродском, о его поэтике, о его жизни, вышли его интервью, вышли альбомы с фотографиями мест, где он бывал. Сейчас в Ленинграде будет музей Бродского. Я думаю, со временем будет в Ленинграде и памятник ему, потому что все-таки он сугубый ленинградец, петербуржец. Вот. И мы все собрались, так сказать, сегодня в честь его, и это для меня очень большое событие. И я благодарю всех, кто сегодня пришел сюда.
(Бурные и продолжительные аплодисменты зала!)

Стенограмму подготовила
поэтесса Нина КРАСНОВА

19 – 21 ноября и 4 декабря 2010 г.,
Москва


Нина Краснова

ИОСИФ БРОДСКИЙ

...и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Иосиф Бродский


Свой ленинградский Питер бросив,
сев на «кораблик негасимый»,
в Москву, в Москву приплыл Иосиф,
негласный весь, неогласимый.

Он поселился на Ордынке,
в обнимку жил с особняками,
и с Ардовым бродил на рынке,
и говорил обиняками.

За ним гонялись люди в штатском,
в нём, компроматном, каждый рылся.
И Бродский – в колпаке шутатском –
от них от всех в психушке скрылся,

но пойман был и в ссылку сослан –
за преступленье быть поэтом.
Был горек хлеб его и солон
и дефицитен был при этом.

Кто дал его Фортуне ядец,
тип нехороший, бр-р, уродский,
считал, что Бродский – тунеядец,
что не поэт – Иосиф Бродский.

Нам не слышны поэта охи.
Удобен для обозреванья
культурнейший поэт эпохи
без высшего образованья.

Сев на «кораблик негасимый»,
Пальмиру Северную бросив,
по мИру на волнАх носимый,
весь лаврами оброс Иосиф.

------------------------------------------ Начало новой страницы ------------------------------------------

Поэзия. Юбилейный вечер Евгения Рейна
______________________________________________________


Евгений Рейн

Евгений Борисович Рейн родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде, в семье архитектора Бориса Григорьевича Рейна, который в 1944 году погиб на фронте, и преподавателя немецкого языка и литературы Марии Айзековны (Исааковны) Зисканд.
Окончил Ленинградский технологический институт холодильной промышленности (по специальности инженера-механика), Высшие сценарные курсы. Писал сценарии к игровым, научно-популярным и документальным фильмам, работал в геологических партиях на Дальнем Востоке, на ленинградских заводах.
В 60-е годы входил в число молодых поэтов из близкого окружения Анны Ахматовой, так называемых «ахматовских сирот» (вместе с Иосифом Бродским, Дмитрием Бобышевым, Анатолием Найманом).
В 1971 году переехал в Москву.
Его стихи распространялись в самиздате, публиковались в журнале «Синтаксис», в эмигрантских журналах «Грани» (1965), «Ковчег» (1978). В 1979 году появились в неподцензурном альманахе «Метрополь».
Первую книгу – «Имена мостов» (с сильными цензурными вмешательствами) – поэт выпустил в 1984 году, в «Советском писателе», в 49 лет.
Член Союза писателей (с 1987), член Русского ПЕН-центра, Антидиффамационной лиги (с 1993), член редсовета альманаха «Петрополь» и журнала «Русский еврей» (с 1996), общественного совета «Международной еврейской газеты» (с 1996). Академик и член Совета Академии поэзии (с 1999).
Автор около 20 книг, среди которых «Береговая полоса» (М., «Современник», 1989), «Против часовой стрелки» (М., «Анн Арбор», 1989), «Темнота зеркал» (М., «Советский писатель», 1993), «Третья волна» (с предисловием И. Бродского, Париж – Нью-Йорк, 1993), «Сапожок» (книга итальянских стихов, М., PAN, 1995), «Мне скучно без Довлатова» (новые сцены из жизни московской богемы, СПБ, «Лимбус-Пресс», 1997), «Арка над водой» (М., «Олимп», 2000), «Избранные стихотворения и поэмы» (с предисловиями И. Бродского, В. Куллэ, Москва – Санкт-Петербург, 2001), «После нашей эры» (М., «Время», 2004), «Заметки марафонца» (Екатеринбург, «У-Фактория», 2003), «Мой лучший адресат» (М., «Новости», 2005), «Память о путешествии» (М., «Галарт», 2011).
Лауреат 17-ти премий: Государственной премии России (1996), Пушкинской премии России, Царскосельской художественной премии (1997), а также лауреат премий журналов «Таллин», «Звезда», «Огонёк», «Арион», «Стрелец», фонда «Знамя», им. А. Блока, лауреат премии за лучшую книгу об Италии и т. д.
Профессор Литературного института им. М. Горького, ведёт там семинар поэзии.


ЮБИЛЕЙНЫЙ ВЕЧЕР ЕВГЕНИЯ РЕЙНА
29 декабря 2010 г.,
музей-квартира А. С. Пушкина на Старом Арбате

Евгений Рейн – «самый авторитетный поэт» нашего времени (как говорят о нём СМИ), «двух столиц неприкаянный житель» (как он сам сказал о себе), «элегический урбанист» и «трагический элегик» (как говорил о нём Иосиф Бродский) – очень любит путешествовать и очень много путешествовал по миру, «всю-то он вселенную проехал», если говорить перефразированными словами песни, - бывал и в Америке, и в Италии, и во Франции, и где он только не бывал, и считает сам себя путешественником. Ему приходилось встречать свои дни рождения и в Тбилиси, и на Дальнем Востоке, и «за дальней за границей»...
Своё 75-летие он встретил в Москве, в музее-квартире Пушкина на Старом Арбате, без помпы и официоза. В скромной обстановке (если можно назвать скромной изысканную аристократическую обстановку этого старинного литературного гнезда), в узком кругу своих друзей, учеников, поклонников, которые пришли туда на его юбилейный вечер прямо в день рождения этого, слава Богу, живого и, слава Богу, много и успешно работающего классика поэзии нашего времени, 29 декабря 2010 года.
По такому случаю Евгений Рейн надел новую рубашку, кремового цвета, которую когда-то привёз из Милана и хранил у себя дома, в гардеробе целых 15 лет, но до сих пор не находил повода надеть её, и вот такой повод и такой случай, наконец-то, представился.
Что делают поэты на своих вечерах? Читают свои стихи, рассказывают о себе и о своих близких друзьях. Евгений Рейн на своём вечере в музее-квартире Пушкина рассказывал присутствующим о себе и о своих близких друзьях, причём лаконично и ёмко, не растекаясь словами по древу, и, разумеется, читал свои стихи, в основном из своей новой книги «Память о путешествии» (избранное нового века), которая появилась на свет в «Галарте», как яичко к Христову дню, и где много стихов, навеянных путешествиями поэта в те или иные географические точки, обозначенные на карте, и экскурсами в своё прошлое и в своё будущее. А читает он свои стихи так, что его слышно во всех углах зала (и во всех уголках Москвы, России и земного шара), даже и без микрофона, то есть – громким, энергичным, не монотонным голосом, густым басом, не бубня их себе под нос, причём делает особый упор на некоторых словах и таким образом выделяет и подчёркивает их, а иногда добавляет в тембр своего голоса львиное рычание и придаёт даже и серьёзным и драматичным стихам элементы юмора и эпатажной игры и выявляет скрытые качества своей поэзии и какие-то её новые, неожиданные и непривычные кое для кого стороны.
На вечере Евгения Рейна, кроме самого виновника торжества (то есть наряду с ним), выступили: священник Михаил Ардов, поэты Сергей Гандлевский, публицист, историк Александр Горянин, поэт и бард Андрей Крамаренко...
На вечере присутствовали: художник Борис Мессерер, поэты Александр Городницкий, Михаил Синельников, Олег Хлебников, Анна Саед-Шах, Сергей Мнацаканян, Валентин Резник, Надежда Кондакова, Виктор Гофман, Герман Гецевич, Сергей Ючковский, писатель, поэт, литературовед Игорь Волгин, и автор этих строк поэтесса Нина Краснова, и друзья Евгения Рейна, живущие в США, дочь Александра Межирова поэтесса Зоя Велихова, писатель Сергей Алиханов... и другие друзья и почитатели Евгения Рейна. Все они поздравили юбиляра с его 75-летием.
А утром 29 декабря поздравил поэта правительственной телеграммой сам Президент России Дмитрий Медведев и отметил «оригинальный стиль» и «художественную глубину и проникновенность» его творчества.
«Эолова арфа» предлагает своим читателям фрагменты юбилейного вечера Евгения Рейна в музее-квартире Пушкина на Старом Арбате, который вела его жена и правая рука Надежда Рейн, составитель книги «Память о путешествии».

____________

Актовый зал квартиры-музея Пушкина. На окнах шёлковые бежевые занавески под цвет стен, окантованные «золотым» шитьем, с красноватыми ламбрекенами, на потолке роскошные многорожковые, многоярусные люстры с электрическим светом, на стенах позолоченные бра с электрическими свечами, картины современников Пушкина в массивных узорчатых рамах, около рояля – мраморный (или гипсовый?) бюст Пушкина. Пол паркетный, с фигурными шестигранниками...
Юбиляр Евгений Рейн в парадном чёрном велюровом пиджаке, в коричневых брюках, в кремовой рубашке, при галстуке, весь такой крупный, с белой пушистой подстриженной шевелюрой и с густыми широкими полосами чёрных бровей, сидит за антикварным столиком красного дерева с круглыми витыми ножками, на котором лежат стопки его книг и рукописей. Около юбиляра сидит его жена, она же и его «секретарь» Надежда Рейн, с пышной причёской на голове, с белыми бусами на ровной полной шее, в чёрном платье с овальным вырезом, в чёрных туфлях-шпильках...
Напротив столика – несколько рядов стульев с венскими спинками, и сбоку – еще несколько рядов. Все места заняты гостями и участниками вечера. Кое-кто стоит в дверях...

Евгений РЕЙН (листает свою книгу «Память о путешествии», останавливается на одном из стихотворений):
- Эти стихи мне навеял снег, который сейчас идёт на улице.

***

Первый снег – нелепая погода,
точно позабытая тропа,
по которой топала пехота,
а не городская шантропа.

Он ещё сгустится и растает,
ибо так положено вовек,
потому что ничего не знает
снегом занесённый человек.

Тот, кто видел все четыре части, -
видел всё и ко всему привык,
потому что снежное ненастье
падает ему за воротник.

Не уйти, не убежать от снега,
потому что этот снег – судьба,
может быть, прибавить слово «эго»...
«Эго-снег» - час Снежного суда.

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- А теперь такая небольшая программка, из стихов которую подобрала моя почтенная супруга – Надя.

ПЕРЕД СФИНКСОМ
Загадка жизни не знает ответа,
Глоток эфира – глоток вина,
Быть может, последняя сигарета,
Быть может, небесная глубина.
И ты, мой Сфинкс, не жди откровений,
Я не отвечу, закрой мой счёт.
Но оцени покой и терпенье
Того, кто смотрит в водоворот.
Тебя не будет, меня не будет,
Пребудет вечно лишь календарь,
И кто ответит, и кто рассудит,
Когда за годом придёт январь.

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- Знаете, почему в конце концов Ахматова возненавидела Кузмина? За то что, он пошутил однажды, когда сидел с ней за столом: «Я думаю, что Ахматова - поэт не петербургский, а царскосельский...» То есть он понизил её в чине. Это было страшное для неё понижение, увы. И она не простила Кузмина за это.
А я считаю, что я – поэт петербургский, а не московский, и если кто-то понижает меня в чине с московского на петербургский (и называет меня не московским, а петербургским поэтом), то я не обижаюсь...
(Смех в зале.)
Сейчас я прочитаю стихотворение, в котором у меня описан ленинградский пейзаж...


***

Рынок Сенной
теплой весной
в талом снегу.
С кружкой пивной
под выходной,
жизнь на бегу.

Кружит в объезд
этих вот мест
старый трамвай.
Ост или вест?
Шар или крест?
Сам выбирай.

Свет или тьма?
Смотрят дома
на виражи.
Жизнь задарма,
что бахрома,
вот и скажи.

Припоминай,
старый трамвай.
Нечет и чёт.
Сам выбирай –
март или май.
Век или год.


(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- А это – ностальгическое стихотворение... Оно называется «Сороковые». О сороковых годах. В стихотворении есть слово «американка». «Американка» - это такой вагон трамвайный, который ходил по Ленинграду после войны, он был металлический, тогда были и деревянные трамваи, но этот был металлический...

СОРОКОВЫЕ

«Американка» идёт до Елагина и обратно,
собачья выставка лает,
Сенной рынок торгует.
То, что так далеко, незабвенно невероятно
– всё ещё существует,
и на ночь меня целует.
Не уходи, останься. Дай мне верное слово
встретить меня на вокзале после командировки.
Ты сиротливо, тайно, бедственно, бестолково
держишь в копилке копейки,
не узнаёшь обновки.
Вижу твои руины, заваленные до половины
новым мусором века.
Копоть после пожара больше неопалима,
и арматура развалин –
верная веха.

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- А это вот буквально моё последнее стихотворение, я его успел вставить в свою новую книгу, как говорится, на ходу. Я открыл свой старый альбом с фотографиями, который я не открывал, может быть, 20 лет, и увидел там свою фотографию, снятую на Украине, в одном селе, в 1939 году. Там, на обороте этой фотографии написано: Женечка, 1939 год. То есть мне тогда было четыре года.

СТАРЫЙ АЛЬБОМ

Этот мальчик в матросском костюмчике
Возле клумбы заглохших цветов,
Вот глядит он легко и задумчиво
В объектив, что для съёмки готов.

И продлится нашествие времени,
И откроется старый альбом,
Где глядит он так ясно, уверенный,
Что никто не забудет о нём.

Что не надо менять всё случайное
На затверженный детский урок,
И простое, что годы, отчаяние –
Чепуха, не идущая впрок.

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- Здесь, на этом вечере, присутствует ближайший мой друг – Михаил Викторович Ардов. Он батюшка, священник, у него свой приход на Головинском кладбище. Я хочу прочесть своё стихотворение, посвященное ему. – «5 марта». Это день смерти Ахматовой. Дело в том, что Миша – воспитанник Анны Андревны Ахматовой. Ну и я знал... меньше, чем Миша, конечно, но и я тоже знал Анну Андреевну многие годы. (Смех в зале.)
«5 марта» - Михаилу Ардову.

5 МАРТА

Михаилу Ардову

Когда на Головинском кладбище
Мы все сойдемся в этот день,
И воздуха литые клавиши
Отметят сумрачную тень.

И тусклый свет перед иконами
Проявит жёлтый огонёк,
И дьякон с низкими поклонами
Подаст всесильный голосок.

А в ризе батюшка белеющий
Спиною повернётся к нам,
То всякий рьяный и болеющий
Вдруг поглядит по сторонам.

И малые огарки жжением
Тотчас нам пальцы припекут,
С испугом или напряжением
Мы понимаем – Анна тут!

Она стоит в весенних сумерках,
Где что-то шепчут и молчат,
А для особых неразумников
К устам подносит белый плат.

Когда ж молебствие кончается,
Она заходит за престол,
И к Михаилу наклоняется,
И разделяет общий стол.

И тут за щедрою закускою,
Когда ей прощены грехи,
Она с понятливостью ру-усскою-ю-ю (Выделено голосом Рейна. – Ред.)
Читает старые стихи.

От Царского села до Лондона,
От Крыма и до Палатин,
Среди предчувствия холодного
Мы понимаем знак один.

Ещё одна минута благости,
Ещё один, последний, плач,
И наши горести и радости
Уйдут за пламенный кумач.

(Аплодисменты!)

Михаил АРДОВ:
- Мне очень приятно и очень радостно в этот день, здесь, в этом музее, в этом историческом помещении, приветствовать моего старого друга Евгения Борисовича Рейна. Особенно мне приятно это еще и потому, что, как мы помним, сам Александр Сергеевич Пушкин любил имя Евгений и говорил, что он любит это имя. Это тоже приятно...
Я считаю излишним говорить здесь сейчас о качестве поэзии Евгения Рейна. Во-первых, потому что он читал нам здесь и прочитает много своих стихов, и они все прекрасны. (Поэтому зачем нам говорить о них? Мы будем их слушать).
Во-вторых, потому что у него юбилей... А юбилей, как я понимаю, это когда тебе исполняется только 50 лет... (Смех в зале.) И дай Бог, чтобы нашему юбиляру всегда было 50 лет... Пожелаем ему этого. (Аплодисменты!) А там посмотрим, что будет.
Теперь что я хотел бы сказать?
Я очень глубоко ценю поэзию Евгения Рейна.
Но не буду говорить об этом. А лучше расскажу один анекдот. (Смех в зале.)
...Анекдот.
Революция, коллективизация. Ночью какому-то мужику повстречался путник, нищий. Мужик укрыл его в своем доме, накормил его ужином, после этого положил его спать, утром накормил его завтраком, дал ему варёных яиц, хлеба и денег на дорогу и повел его до околицы, проводить. Когда он уже стал с ним расставаться у околицы, то вдруг он увидел, что это был не кто-нибудь, а сам Иисус Христос, сам Господь. И Господь сказал мужику: «Знаешь, ты меня так хорошо принял, так хорошо обошёлся со мной... Я дам тебе всё, что ты у меня попросишь. Вот проси у меня всё, что ты хочешь, и всё это я тебе дам. Но только с одним условием. Я твоему соседу дам вдвое больше, чем тебе. Мужик долго думал-думал, потом сказал: «Господи, ослепи меня на один глаз...» (Смех в зале.) И вот это очень важно, это замечательно. Потому что это – притча, а не просто анекдот.
И я как священник, как христианин знаю: например, я знаю, что если с вами случится какая-то беда, то множество людей будут вам сочувствовать, а если у вас будет какая-то удача и радость, то количество тех, кто разделит с вами эту радость, будет на порядок меньше – один из десяти.
И вот что я хочу сегодня сказать... что Евгений Борисович, с которым, слава те Господи... я дружу, наверное, почти полвека, и наша с ним дружба никогда ничем не омрачалась, явил собой замечательный этому пример. Мы знаем, что было четыре молодых поэта, которых потом Бобышев назвал «ахматовские сироты». Один из них стал Нобелевским лауреатом. И только Евгений Борисович один прошел это испытание достойно. (Аплодисменты, смех!) Два других, к сожалению, оказались вроде того мужика из этой притчи. (Смех, аплодисменты!) Вот это очень важный момент, который говорит о его величии. Я помню, когда Бродский получил Нобелевскую премию, как радовался этому Рейн, как он поздравлял всех, и как он был действительно счастлив, и как они оба были близки в последние годы, которые Бродскому суждено было прожить, ну и фильм об этом мы знаем...
Но я хочу еще сказать последнее... Я думаю, здесь еще много будут говорить о Жене и о его стихах... А я хочу сказать вот что... Женя сейчас читал и старые стихи, и новые. Я очень стихи Жени люблю. И у меня есть ещё одно из таких, которое я особенно люблю и которое я как-то еще в 80-х годах выделил и которое оказалось и о 90-х годах. Оно начинается с такого вот четверостишия:

На Фонтанке разор и разруха.
Дом на Троицкой тоже снесён.
Вылезает мерзавец из люка,
Волосат, до пупа обнажён...

Ну и так далее и так далее...
(Смех в зале.)

Но есть, как мы знаем, в филологии такая область, которая называется герменевтика. Когда филологи (литературоведы) пытаются расшифровывать старые тексты и искать в них и придавать им какой-то другой смысл, не тот или не только тот, который был там первоначально. И вот я решил сегодня, в этот день, заняться некоей герменевтикой.
Мне кажется, что третья строчка того четверостишия, которое Евгений Рейн и я вам прочёл, может иметь также и другое прочтение. Мне даже кажется, что, может быть, где-нибудь в архиве у Жени есть другой вариант этой строки, которая не так написана, как сейчас в книге, а немножко по-другому. И в ней есть некое пророчество о литературном процессе и о судьбе Евгения Рейна, в строке, написанной в середине 80-х годов, а речь там идёт как бы о годах 90-х.
То есть если её прочесть так:

Вылезает мерзавец... –

Дальше в строке идёт «и» как союз, и дальше – существительное «злюка»...

Вылезает мерзавец и злюка...

Вот это об одном наиболее осиротевшем ахматовском сердце – это о его литературной судьбе (о мерзавцах и злюках, которые играли свою роль в судьбе Евгения Рейна). И мне кажется, что на этой такой, так сказать, веселой ноте я и хотел бы закончить своё выступление.

(Смех в зале, аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- Теперь – такая литературная игра... Потому что кроме лирических таких стихов, которые я пишу, я иногда просто играю в литературу, играю. И вот такое стихотворение у меня есть... Оно называется (это такая моя литературная игра) «Отель «Олень». Памяти Эдуарда Багрицкого.
(В это время за дверями зала, в фойе, раздаётся по радио Гимн Советского Союза. В зале смех, оживление, голоса: «Гимн Советского Союза!». Комментарии: «Кто-то как будто специально режиссирует этот вечер... делает к нему такое вот музыкальное оформление...»)
...Да... Памяти Эдуарда Багрицкого. Я надеюсь, вы помните какие-нибудь его стихи.

ОТЕЛЬ «ОЛЕНЬ»

Памяти Эдуарда Багрицкого

От чёрного хлеба и верной жены,
И мы погибаем среди тишины...
За небом и лесом гремит товарняк,
Желая пробиться на красный маяк,
Осталось пятнадцать минут до Москвы,
Стихает разлёт пожелтелой листвы.
Во Внуково «Боинг» теряет шасси,
О, Боже, помилуй! Спаситель, спаси!
Гранёный стакан разливается всласть,
И я обречён, но не в силах пропасть.
Приёмничек «Сони» стоит в головах,
Заложен в обойму испытанный прах,
Я тоже кричу, ты не слышишь никак,
Но спит гимназист, положив на кулак
Свой липкий от тёмного пива кадык,
«Беретта» считает приезжих владык.
К «испано-сюизи» идёт Фердинанд,
Но пуля срезает торжественный бант,
Шампанское мечется пеной сухой,
Приказ уже передан «Чёрной рукой»,
«Клико» из Парижа и волжский «кавьяр»,
Россия ревнует болгар и мадьяр.
И где-то в Одессе с хореем в башке
Пархатый парнишка лежит на песке,
С ним гроздь «Ай-Даниля» и брынзы ломоть,
Еврейская астма и плотная плоть,
Предзимнее солнце – в подливе щека,
«Солги и убей!» - отвечает ЧК.
Романов и Габсбург приладили цейс,
В отеле «Отель» задрожал эдельвейс.
Под грохот экспресса слетает листва,
Гремит из-за леса «Одесса – Москва».

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- ...В стихотворении «Белый флаг», которое я сейчас прочитаю, упоминается пролив Скагеррак... Кто не знает, я скажу, что это – пролив между Швецией и Голландией, где произошел знаменитый, самый крупный в истории морской бой, во время первой мировой войны, между флотами Англии и Германии. Остальное... о чём идёт речь в этом стихотворении... вы сами поймёте, сами сообразите, о чём там говорится...

БЕЛЫЙ ФЛАГ
Призрачный вечер пятого марта,
Снег мой последний, сумрак крылатый,
Выпала чёрная крупная карта...
И обернулась великой балладой.

Падают хлопья в нежную полночь,
Снова пурга заметает могилы.
Те, кто погибли, не звали на помощь,
А уплывали с Хароном в проливе.

Клочьями дыма не сходит завеса,
пушки линкоров молчат в Скагерраке,
Жизнь состоит из огня и железа,
Гибнут эсминцы в нептуновом мраке.

Под снегопадом с бутылкой «Столичной»,
Я отмечаю годину рожденья
Жизни проигранной, жизни обычной,
Той, где полощется флаг пораженья.

Евгений РЕЙН:
- ...Здесь находится дочь моего друга, учителя Александра Межирова – Зоя, Зоя – родная дочь Межирова... Единственная, по-моему...
(Смех, аплодисменты!)
Да. Я сейчас прочитаю стихи. Они не посвящены Межирову, но имеют к нему какое-то отношение... Они мной написаны в Переделкине (где жил Межиров).

***

Забор замазан грязною зелёнкой,
лопух и гравий выбиты дождём,
и, словно из квартиры расселённой,
чужая мебель просится на слом.

Привет тебе, приют бильярдиста,
дом, где царил и вякал карамболь,
где польский пан оттягивался вшистко,
и где в прихожей обитала голь.

Где шулера свои тузы точили,
где распивали местный «Абсолют»,
твоё сукно застыло в мёртвом штиле,
и сломан кий, и кончен институт.

И только тень хозяина витает
в полночной дымке сквозь пустой эфир,
и призракам посильно помогает
сквозь Третий Рим, заношенный до дыр.

Голубоглазо, искренне, дотошно
глядит в энциклопедию «Гранат»,
когда восход румянится восточно,
и мыши сыр истлевший теребят.

Он поднимает руки над Гудзоном,
спускается в анапест и хорей,
над океаном, над сукном зелёным
вытягивает зубья якорей.

Вернись назад, мы так тебя любили,
нам без тебя и счастье не в житьё,
на горестном своём автомобиле
пробей нам сердце, выпрямь колотьё.

Нам без тебя могучий хлеб не вкусен,
нам без тебя и Бенедиктов плох,
на ожерелье не хватает бусин,
в лесу не веселит чертополох.

Сложи пасьянс, разбей свою колоду,
смажь маргарином свежий бутерброд,
и профильтруй отравленную оду,
и дай зерна в оброк и недород.

Когда-нибудь вернись сюда с вокзала,
своим ключом калитку отвори,
твои стихи, как верные лекала,
тебе навстречу выйдут изнутри.

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- Вот стихотворение «На полдороге». Оно посвящено моему близкому другу и замечательному поэту Михаилу Синельникову, который здесь присутствует.

НА ПОЛДОРОГЕ

Михаилу Синельникову

Мимо Японии
К сопке Авачинской
В срок новолуния
Точно назначенный,
Помня истошные
Вопли причальные,
Беды безбожные,
Ночи печальные,
Сумерки медные,
Выкрики лживые,
Сны безответные,
Деньги паршивые,
Власть иступлённую,
Слухи трусливые,
В ту отдалённую
Пору счастливую,
В жёстком вагоне,
На палубе ветреной,
На перегоне,
Дороги замедленной,
Я загадал
И судьбу безответную,
Но разболтал
Её дурью отпетою.
Вот впереди
Океаны до полюса,
На полпути
Откровенного голоса,
На полдороге
От света до темени,
Где полубоги
Не меряют времени.

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
Стихотворение «Из Абхазии», оно связано с распадом нашей великой, но ужасной империи, великой, но ужасной. Называется «Из Абхазии».

ИЗ АБХАЗИИ

Долгий волны набег,
Большой Медведицы ковш,
Нам суждены навек,
Как неразменный грош.
Там, где небесный край
Сходится с краем морским, -
Бедный Бахчисарай,
Берег, Россия, Крым.
Сердце туда летит,
Память туда плывёт,
Меж известковых плит
Майский цветок живёт.
Дай мне забвенья, мак,
Опиум дней и лет,
И я зажму в кулак
Золотоносный бред.
Через Эвксинский Понт
На корабле «Арго»
Я перекину фронт
Времени самого.
Звёзды уйдут на дно,
А мертвецы всплывут,
Цепь разорвёт звено
Наших державных пут.
Ибо для всех, кто жив,
Есть лишь один исход,
Хуже, когда обрыв,
Лучше – могила вод.

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- Да. И вот сейчас я прочту маленькое стихотворение и отдохну, пожалуй. На этом закончится первая часть моего выступления, а потом будет вторая, последняя часть.

***

Я слышу этот тайный гул,
С востока набегает пламя,
Как будто кто-то отомкнул
Пучину звездную над нами.

Но там далеко легкий свет
Дарует наконец прощенье
За все, чего и в мире нет —
Планет далекое свеченье.

Жизнь обманула и ушла,
И, стоя у пустой могилы,
Я слушаю колокола,
Пока гудящие вполсилы...


(Евгений Рейн выходит за дверь покурить. Стоит около двери.)

Надежда РЕЙН:
- Я очень рада, что сегодня сюда пришел наш близкий друг и замечательный поэт Сережа Гандлевский, Сергей Гандлевский.

Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ:
- Я приношу свои поздравления юбиляру... Юбиляр меня, я надеюсь, слышит и за дверью, да? (Евгений Рейн: «Слышу!» - Смех в зале.) Я не рассчитывал выступать у микрофона. И написал юбиляру слова, которые мне пришли в голову. Мой спич называется «Виновник торжества».
Несколько лет назад я чуть ли не с первого прочтения запомнил наизусть одно стихотворение Евгения Рейна, хотя ни до, ни после этого за мной таких чудес не водилось. Вот оно:

***

Жизнь прошла, и я тебя увидел
в шёлковой косынке у метро,
Прежде – ненасытный погубитель,
а теперь – уже совсем никто.

Всё-таки узнала и признала,
сели на бульварную скамью,
ничего о прошлом не сказала
и вину не вспомнила мою.

И когда в подземном переходе
затерялся шелковый лоскут,
я подумал о такой свободе,
о которой песенки поют.

Эти прекрасные двенадцать строк навсегда вошли в мою память. Неоднократно я читал их себе и другим. Сравнительно недавно я обратил внимание, что здесь в общих чертах воссоздан миф об Орфее и Эвридике. Поэт и молчаливая, как тень, женщина. Подземелье, у дверей которого происходит безмолвное свидание и куда женщина в конце концов устремляется, оставляя героя один на один с его отчаянной свободой.
Сделав это маленькое открытие, я всё собирался спросить автора: невольно у него получилась параллель с мифом об Орфее и Эвридике или намеренно? Сегодня спрошу, если снова не забуду. (Смех в зале.) Но что бы мне ни ответил Евгений Рейн, дело сделано. Лирический шедевр есть. Причем исключительно благодаря счастливо найденным и существующим в единственном числе пропорциям личного опыта и опыта культуры. Будь в этом стихотворении чуть больше сугубо личного переживания, мы бы немного свысока похвалили эти строфы за искренность. А перевес культурного багажа заставил бы нас заскучать. Но у Рейна вышло идеальное соотношение (того и другого).
В целом пафос лирики Рейна – жизнелюбие, которое время от времени перемежается с сознанием собственной вины и с максималистским требованием оправдания смысла жизни и больше всего напоминает речи Ивана Карамазова, который разуверился в порядке вещей и видел во всём проклятый бесовский хаос и чувствовал разочарование в устройстве мира. Но и в то же время чувствовал в себе жажду жизни и хотел жить, и говорил: порази меня хоть все разочарования, а я просто-таки хочу жить, и уж так припал к этому кубку и не оторвусь от него, пока его весь не осилю. Герой Достоевского тоже находил в своей жажде нечто неприличное и даже стыдился этого. Это мучительное расщепление души свидетельствует о её нравственной внемяемости, хотя буквальное содержание стихов Евгения Рейна - небезгрешные мытарства и карнавальные будни богемы... Поэтому я и дал своему спичу такое название, «Виновник торжества», углядев в нем и каламбурное прочтение и праздника и будней жизни, и одновременно вины и каких-то угрызений совести.
Я не вспомню другого такого поэта, который бы так трясся над даром жизни, причем по любому поводу, и в котором это чувство (чувство жизни как великого дара) не притуплялось бы с годами, будто он вечно выздоравливает после тяжелой болезни, или ежедневно выходит на волю из заключения... Вот, например, что он пишет в стихотворении «Фонтанчик» по поводу питьевого фонтана (в коктебельском парке):

...припадая губами, подставь ладошку –
ничего, что мало, важней – старанье.
ты живи и пей себе понемножку,
выпьешь вечность – предсказываю заране.

Подставляй под струйку седые букли,
пусть течёт за шиворот – так и надо.
Вот под майкой соски наконец набухли,
это женственность мужества (см. Паллада).

Подсчитай мне время моё, клепсидра,
и налей стаканчик ещё с походом,
ты, струя, единая не обрыдла,
ибо схожа ты со слезой и потом.

Ибо что-то родное, совсем родное,
что-то братское видно в твоем паденье
в эту землю, жадную к перегною,
безысходно-вечную почву тленья.

В одном стихотворении Евгений Рейн применил к себе слова Мандельштама: «самой природы вечный меньшевик». Я бы употребил в связи с юбиляром другой партийный ярлык – уклонист. Лирический герой Рейна, как бы повинуясь безошибочному инстинкту поэтического самосохранения, последовательно уклоняется от всех присяг и обязательств, кроме одной – быть поэтом, жить с комом в горле.
Рейн не анализирует смятения своих чувств, не отливает невнятицу своих эмоций в чеканные формулировки, вроде Пушкинского:

...бурная мечта ожесточенного... страданья... –

А повергает читателя в это смятенье и добивается эффекта присутствия, добивается этого с мастерством, которое выработано поэтом в расчёте на себя одного и на свой абсолютный слух. Отсюда у Евгения Рейна и забубённая метрика, и рифмы из-под пятницы суббота, и приблизительность первых ему под руку попавшихся слов, которые однако метко поражают авторскую цель...

ВТОРОЕ ОКТЯБРЯ

Открываю шторы –
октября второе.
Рассветает. Что вы
сделали со мною?
Тёмная измена,
пылкая зарница?
«Оставайся, Женя», -
шепчет заграница.
Был я семиклассник,
был полузащитник,
людям однокашник,
чепухи зачинщик.
Был я инженером,
все мы – инженеры.
Стал я легковером
самой тяжкой веры.
Фонари темнеют,
душу вынимают,
всё они умеют,
но не понимают.

Стихи Рейна – вроде бы ни о чём, но ведь и всё по большей части – о том же. И, попадая под обаяние его стихов, мы почему-то довольствуемся странным выводом: (в жизни) всё прекрасно и всё ужасно и что-то, пожалуй, понятно...
(Обращается к Евгению Рейну, который покурил за дверью и вернулся в зал.) С днём рождения, Евгений!

Евгений РЕЙН:
- Спасибо, дорогой!

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- Вот у нас всё говорят о вражде поколений... Но поколение Рейна ценит и понимает поколение Гандлевского. Я считаю Сергея Гандлевского выдающимся поэтом, одним из величайших поэтов XX века, Сережу Гандлевского.

Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ:
- Я целиком отдаюсь на ваш суд (и доверяю Вашему мнению обо мне)... (Смех в зале.)

Евгений РЕЙН:
- А теперь мы давайте отвлечемся от стихов Гандлевского...
...Я когда-то видел актера Ливанова, на съёмках фильма своего покойного друга, режиссёра... Ливанов играл у него в этом фильме. И там же играл один небольшой артист МХАТа. И вот Ливанов мне рассказывал, как он (Ливанов) ведёт себя с этим артистом, в некоторых ситуациях. Вот я буду Ливанов и тут же и – воображаемый маленький актер, малюю-ю-сенький совершенно, который говорил только: «Кушать подано». Ливанов приглашал его куда-то, в какой-то недорогой ресторан, ставил ему бутылку водки, закуску и говорил: «Слу-у-шай, Сережа... или Вася или Петя, Петя, да, Петя... Слушай, Петя, на тебе одном весь МХАТ держится, на тебе-е-е. Станиславский тебя из гроба видит и ведёт тебя (по пути искусства), сам Станиславский. Что там, в Москве, перед тобой Тарханов, Леонидов?.. Это всё – барахло. Ты один – великий актёр, велики-и-кий. Вот я тебя видел позавчера в твоей роли... У меня дрожа-а-ла душа, дрожа-а-ала. Ты – великий актёр...» На этом кончалась бутылка водки. Ливанов заказывал другую бутылку вина и говорил этому актёру, своему собутыльнику: «А теперь ты мне это говори...» Так что...
(Смех в зале.)
Вот и мы будем (здесь и вообще) хвалить друг друга и говорить друг другу, что мы – великие...
(Смех в зале, аплодисменты, крики «Браво!»!)

Евгений РЕЙН:
- А это стихотворение я прочитаю в ответ людям, которые считают, что я не умею писать стихи. (Смех в зале.)
Это написано мной в Италии. Когда я первый раз был в Италии, вот тогда это было написано. Сонет, правильный, сонет, классический, правильный сонет.

***
К...

Ты не был здесь – какой ужасный рок!
Не видел Рима ты, к Венеции не плавал.
Да, истинно, задумал это дьявол.
Но почему его не урезонил Бог?

Ты не бродил, устал и одинок,
Там, где соборами остались Пётр и Павел,
Ты не обменивал с народом этих правил,
Флоренции не перешёл порог.

За что же мне даровано судьбиной
Вдыхать и зреть в один лишь миг единый
Того, что ты вовеки не достиг?

Не знаю и молчу, смущённый и тревожный.
Быть может, выслужил я это жизнью ложной?
И ходит ходуном в волнении кадык...

Евгений РЕЙН:
- Следующее стихотворение, которое я прочитаю, «Чёрная метка» называется.
Вы помните, что такое «чёрная метка»? Читали «Остров сокровищ» Стивенсона?

ЧЁРНАЯ МЕТКА

Кончается лето, кончается лето,
Вот-вот нас завалит густым листопадом,
В пустых небесах проступает примета,
Как черная метка, пришедшая на дом.

Ты будешь судим и позорно повешен
На рее твоей же захваченной шхуны,
Но здесь, на скамейке, ни конным, ни пешим,
Тебя не найти под сиянием лунным.

Бульварная ночь напевает романсы,
Пахуча, как «Опиум» в тёмном флаконе,
И те, кто придут за тобою, опасны,
И служат естественно пятой колонне.

Кончается лето, скрываются птицы,
Напрасно ты дал вековую подписку,
Сейчас бы добраться до старой границы,
И жить помаленьку без страха и риска.

И, глядя оттуда, в жерло телескопа,
Увидеть, что жизнь расплатилась на совесть,
И если тебя приютила Европа,
То здесь всё погибло – и завязь, и повесть.

Евгений РЕЙН (Евгений Рейн объявляет следующее своё стихотворение):
«Первое сентября». Это день, когда детям надо идти в школу. И нам – вспоминать своё детство...
(Смех в зале.)

ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ

Под рубашку залетает холод –
Первая повестка сентября.
Был и я когда-то зол и молод,
Мрачен, как осенняя заря.
Выходил на улицу с рассветом,
Покупал «Аврору» на углу,
Принимал сто грамм перед обедом,
Разжимал железную дугу.
Знал всему на свете вес и цену,
Слизывал слезинку на губе,
Грубо выходил на авансцену
На свиданье к собственной судьбе.
Было, укатило, завалилось,
Перешло в необратимый сон,
Словно белоснежный яркий вырез,
Шелковый под пиджаком фасон.

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- И вот сейчас я прочитаю стихи памяти Лосева, которого мы так с Сергеем Гандлевским почитаем. А Лосев очень ценил Гандлевского, исключительно. Он его выделял как-то так из всех. Я не знаю, чем его так подкупил Гандлевский. Думаю, что стихами...
(Смех в зале.)

Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ:
- Не только стихами... Я ему аджику привозил...
(Смех в зале.)

Евгений РЕЙН:
- Ха-ха-ха!.. Да, аджикой Гандлевский подкупил Лосева. А я Бродскому возил горчицу нашу советскую. Я ему баночек пятнадцать привозил. Вы помните, была такая горчица, она называлась «Столовая»?..
(Смех в зале, комментарии: «Ну да, это дёшево... и хорошо... ха-ха-ха!..»)

КОМНАТА ЛОСЕВА

Л. Л. с великой любовью

Сто стоптанных ступеней на чердак
Вели меня к замызганной квартире,
Куда я поднимался кое-как,
Там было человека три-четыре,
Нарезанная грубо колбаса,
Бутылка водки, тёплые пельмени,
В мансарде разбегались голоса,
По потолку бродили косо тени.
Начало жизни стукало в окно,
Мы были откровенны и размыты,
И все слепились в торжище одно, -
Таланты, пустомели, паразиты.
И всё-таки, когда гляжу назад, -
Там и была ещё живая завязь,
И вечно слышу: гулко голосят
Товарищи, на клички отзываясь.
Так, ни о чём, а просто потому,
Что молоды, что нахватались слухов,
Я сам, не уступая никому,
Главенствую, какой-то вздор застукав.
Теперь, перед печальной чередой
Обратного, поодиночке, спуска,
Отмеченного траурной каймой,
Отмеренной то широко, то узко...
Я думаю, что лучший некролог
Не здесь, в конце, а вовсе там, в начале,
Всё потому, что общий путь пролёг
В ту пустоту, где мы и замолчали...

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН (листает свою книгу «Память о путешествии», находит там стихотворение, которое он хочет прочитать):
- Вот это стихотворение... оно называется «Путём зерна». Я его не у Ходасевича украл... (Смех в зале.) Там у меня всё моё. Там описана комната Бродского в Ленинграде. Бродский занавешивал окна одеялами, чтобы не видеть советскую реальность. (Смех в зале.)

ПУТЁМ ЗЕРНА

Что там, за одеялом, на окне?
Собор Преображенский, топкий скверик,
Плакаты на обшарпанной стене,
И лужа, что подобье двух Америк.

Сбежал ли кофе на своей спирали,
Остался ли портвеина глоток,
Затем ли эти вещи нас спирали,
Чтобы увяз поглубже коготок.

Не надо электричества. Подольше
В потёмках поболтаем, помолчим.
Всё то, что здесь на нашу жизнь похоже,
А сумрак – шестикрылый серафим.

И то, что впереди, как семя в поле,
Пусть набухает, и путём зерна
Жизнь так сосредоточена в неволе,
Что опознать себя вот-вот должна.

Она падёт письмом в почтовый ящик,
Взмахнёт флажком сигнальным, наконец,
И вместо сладостей ненастоящих
Протянет верный, детский леденец.

(Аплодисменты!)

Надежда РЕЙН:
- И еще один поэт, замечательный лирик Андрей Крамаренко (который пишет и исполняет песни на стихи Пушкина, Тарковского, Окуджавы и других поэтов и на свои). Он ознакомился с новой книгой Евгения Рейна «Память о путешествии». И написал романсы под впечатлением его поэзии... причём совершенно замечательно, точно очень (по своему настроению), аутентично. И сейчас Андрей Крамаренко исполнит эти романсы под гитару.
(Андрей Крамаренко поёт свои романсы.)

РОМАНС ЕВГЕНИЮ РЕЙНУ

Стихи Бориса Рыжего
Музыка Андрея Крамаренко

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь,
в белом плаще английском уходит прочь.
В черную ночь уходит в белом плаще,
вообще одинок, одинок вообще.

Вообще одинок, как разбитый полк:
ваш Петербург больше похож на Нью-Йорк.
Вот мы сидим в кафе и глядим в окно:
Леонтьев А., Рыжий Б., Дозморов О.

Вспомнить пытаемся каждый любимый жест:
как матерится, как говорит, как ест.

Как говорить о Бродском при нем нельзя.
Встал из-за столика: не провожать, друзья.
Завтра мне позвоните, к примеру, в час.
Грустно и больно: занят, целую вас!

(Музыкальный проигрыш и художественный свист.)

Как говорить о Бродском при нем нельзя.
Встал из-за столика: не провожать, друзья.
Завтра мне позвоните, к примеру, в час.
Грустно и больно: занят, целую вас!

(Музыкальный проигрыш.)

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь,
в чёрную ночь уходит... (Концовка на диктофонной плёнке неразборчива. – Ред.)

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- По-моему, это замечательно. Наконец-то я скажу, что это стихи Рыжего, а музыка Андрея Крамаренко... поэтому я могу сказать... что это хорошо... (Смех в зале.)
А сейчас я, так сказать, выступлю с ограниченной ответственностью... Есть такие ООО с ограниченной ответственностью – знаете, да?
Я прочту стихотворение. А Андрей сочинил – очень хороший – романс на текст этого стихотворения. Называется «Электричка ноль сорок».

ЭЛЕКТРИЧКА 0.40

В последней пустой электричке
пойми за пятнадцать минут,
что прожита жизнь по привычке
кончается этот маршрут

Выходишь прикуривать в тамбур,
а там уже нет никого.
Пропойца спокойный, как ангел,
тулуп расстелил наголо.

И видит он русское море,
стакан золотого вина
И слышит, как в белом соборе
ему подпевает волна.

(Надежда Рейн разъясняет это стихотворение присутствующим, как она понимает его.)

Евгений РЕЙН (новым гостям вечера, которые пришли и стоят в дверях):
- Проходите (в зал)... Что вы стоите?
(Гости проходят в зал. Андрей Крамаренко поёт ещё свой романс.)

Евгений РЕЙН (без комментариев и преамбулы читает своё стихотворение «Запомни день – второе сентября»):

***

Запомни день – второе сентября,
Холодный свет на подмосковной даче.
И то, что ты, судьбу благодаря,
Его провёл вот так, а не иначе.
Был долго путь, и «Красною стрелой»
В ночь разделён на долгие отрезки,
Где бушевал разболтанный прибой,
Бесстыдно задирая занавески,
Где спутница сулила под коньяк
Блаженство в обтекаемом вагоне,
Но это пролетело кое-как,
Я был тогда в надёжной обороне.
Но здесь, сейчас, в прореженном лесу,
Мне жаль её, да и себя, пожалуй,
Я слово дал, что смерти не снесу,
И ворочусь к легенде обветшалой.
И выполнил. Пускай несётся гром
Экспресса под ночные кривотолки.
Мы были вместе – только не вдвоём.
Стакан упал. Я подобрал осколки.

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- Стихотворение «Полковник запаса», посвящённое моей жене Наде Рейн. (Смех в зале.) А говорят, что я не остроумный. (Смех в зале.)

ПОЛКОВНИК ЗАПАСА

Надежде Рейн

Облетевшие розы всесветной разлуки,
И пустые стаканы последнего часа,
Исцелую впотьмах твои сильные руки,
О, мой ангел-хранитель, полковник запаса!
В ледяном новогодье, в Малаккском проливе
Ты мне сам продевал орхидею в петлицу,
Ты готовил меня на священном обрыве,
Как готовят к полёту опасную птицу.
В ресторанном аду под скрипичные визги
Наливал мне забвенье в осколки Грааля,
Десять лет вместе с правом твоей переписки
Утешал меня мёдом, лаская и жаля.
Тенью в ночь пробирался, платя мне без скидки
За растрату и морок погубленной жизни,
Ты сбивал мою яхту с туманного галса,
И она зотонула в проклятой Отчизне.
Одного я прошу: да не будет разлуки,
лучше смерть на тележке знакомого морга,
Навсегда я целую твоё имя и руки
В невесомом полёте над бездной Нью-Йорка.

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- К сожалению, тут нет моего друга близкого, хорошего поэта Толи Кобенкова. Он ушёл, умер и покоится на Переделкинском кладбище. А мы с ним когда-то вместе ездили в Румынию – в Бухарест и Констанцу. Моё стихотворение «Румыния», посвящённое Толе Кобенкову!

РУМЫНИЯ

Анатолию Кобенкову

Румынская звезда сияет над балконом,
Жизнь выжата, она ушла путём наклонным,
И вот её тупик – стакан или балкон,
И бабочкой ночной надорванный талон.
Налево – Бухарест, а прямиком – Констанца.
О, если б этих мест и вовсе не касаться.
Ждать почты, как Назон, как август, править Римом,
Мобильный телефон облит румынским пивом.
И в пять минут собрать обновки и обноски,
Стоять, машину ждать, курить на перекрёстке...

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- Вот это стихотворение надо немножко объяснить. Это не документальное стихотворение. Но это как бы такой образ, фантазия, которая воспроизводит следующую ситуацию.
Я был в Сараево... я был в Сараево... и там на тротуаре отпечатаны подошвы Гаврилы Принципа, который застрелил (наследника австро-венгерского престола) герцога Франца-Фердинанда, принца, с чего началась первая мировая война. Понятно, да? А я написал как бы такую пьесу на эту тему... Это такая игра... называется «Ар деко». Я прекрасно знаю, что «ар деко» – это такой стиль, послевоенный уже, с 20 по 40-й год. Но тут я вообразил, что это и наша эпоха...

АР ДЕКО

Какое захолустье, Боже мой!
За сутки до столицы не доедешь.
Пока сидишь в прокуренной пивной,
где за мадьяра сходит Ласло Вереш.
Но здесь не Будапешт, а городок,
когда-то бывший Габсбургам опорой.
Чужая тень легла наискосок
над первой кружкой, над второй, которой...
Щекою опираясь на ладонь,
в углу вздремнул нетерпеливый парень,
дешёвкою разит одеколон,
он, видимо, альфонс из платных спален.
Подвешена «беретта» под пиджак,
остались кроны на бутылку пива,
он и стрелять умеет кое-как
и ждёт во сне приказа сиротливо.
А тот, другой, садится в «Мерседес»,
распахивая дверцу перед дамой,
здесь, в захолустье праздничный конгресс,
к нему и подрулил стрелок упрямый.
Пока, известный всем, нобелиат
читает беспредметные верлибры,
и вспышки папараццы так слепят,
спекается Европа в старом тигле,
сияет зал эпохи ар деко,
где мрамор плавно переходит в никель...
Наган тяжёл, но и попасть легко...
И вот он перевёл предохранитель.

(Аплодисменты!)

Надежда РЕЙН (представляет следующего выступающего):
- Александр Борисович Горянин, замечательный публицист, историк, автор 15-ти книг...

Александр ГОРЯНИН:
- Мне очень лестно, что мне предоставили слово на таком почётном собрании. Наверное, здесь есть люди достойнее меня... Что я хочу сказать о Евгении Рейне?
Поэта во все времена называли певцом (певцом любви, певцом природы)... Потом у нас к этому стало принято добавлять певец рабочего класса... (Смех в зале.) Певец эпохи...
Вот Евгений Рейн является певцом эпохи. Об этом стоит подумать...
Женя, ты один из немногих поэтов, который, составляя свои сборники и начиная с самых своих школьных стихов, не меняет там ни одного слова. Это поразительное свойство! Тебе не стыдно ни за одно свое стихотворение. Может быть, тебе стыдно за какое-то техническое несовершенство некоторых ранних стихов, я допускаю это. Но чтобы тебе было стыдно за свои стихи по идеологическим причинам и чтобы ты задним числом что-то изменил там по идеологическим причинам, это тебе никак не грозит.
Это поразительный феномен, перед которым я снимаю шляпу. Потому что мало кто из поэтов советского времени мог бы о себе это сказать. И мало о ком это можно сказать.
Тут прозвучали твои слова: великая и ужасная империя... еще, там, несчастная родина... Это лукавство... На самом деле ты обожаешь и СССР, и обожаешь новую Россию... Это совершенно замечательное свойство для поэта: любить свою родину и такую, и такую, всякую... И оно присуще мало кому из людей, а уж из поэтов – тем более. Потому что поэты – натуры страстные. Они или что-то очень сильно любят или что-то очень сильно ненавидят. Но ты, будучи страстной натурой, никого не ненавидишь. Нет в тебе озлобленности ни на кого и ни на что. Это тоже особый дар, не дано тебе чувство ненависти. Тебе присуще отсутствие этого чувства.
В общем ты – певец империи. Сейчас она стала отчасти виртуальной, но это не имеет для тебя никакого значения. Она для тебя осталась всё такой же, какой была. И ты её всю любишь. И ты перебираешь в своих стихах разные географические названия – Авачинская сопка, Камчатка и Владивосток... и это всё не просто географические названия, а замечательные образы великой и необъятной родины.
А кроме того, и оно должно быть на первом месте, в твоей поэзии всегда есть загадка. В некоторых стихах – больше, в некоторых – меньше. Для меня одним из таких образцов является твоё стихотворение «Магазин «Русская деревня»...
Ты там как будто слегка подыгрываешь читателю, и успокаиваешь, утешаешь его... как Демиург... Но есть там нечто неизвестное, которое когда-нибудь станет известным тебе и читателю... То есть всё не так просто и объяснимо в существующей жизни. Твоя поэзия – загадочная. Напрямую ты чего-то не скажешь там, но оно чувствуется, и это тоже замечательно.
Я знаю Евгения Рейна 30 лет. Знаю, насколько он легкомыслен. (Смех в зале.) Но легкомысленность проходит с годами. (Смех в зале.) А поэзия остаётся.
Есть у Евгения Рейна в стихах ещё одна черта – точность во всём, в каждой детали...
1974 год. Я прочёл его стихи памяти петербургского канала... Я был в некотором недоумении, когда я прочёл их. Я считался знатоком литературы. И первым делом я пошёл... на место действия стихотворения. Я подумал, что не может улица извиваться так, как она извивается в этих стихах, и захотел убедиться в этом. И увидел, что улица – не может, а канал – может... И тополя, которые продолжали отражаться в этом засыпанном канале, уничтоженном... У меня было поразительное чувство, когда я читал эти стихи. Я бы очень хотел, чтобы ты сейчас прочитал их сейчас... с листа... если не помнишь на память...

Евгений РЕЙН:
- У меня нет с собой рукописи...

Александр ГОРЯНИН:
- Тогда - стихотворение про русский магазин на 9-м этаже...

Евгений РЕЙН:
- Это да. Сейчас сделаем... Сделаем!
(Смех в зале, аплодисменты!)
Маленький комментарий. Мы же никуда не спешим? Банкет (в другом зале) накрывается (столы для банкета). (Смех в зале.) В Нью-Йорке на 9-й авеню есть магазин «Русская деревня». (Надежда Рейн поправляет его: «На 5-й! На 5-й!»). На 5-й? На 5-й авеню вообще нет магазинов... (Смех в зале.) Короче говоря... Туда нельзя войти (прийти просто) с улицы, в этот магазин. Туда можно войти только по предварительному звонку. Звонок – тебя очень подробно расспрашивают, кто ты, что ты, ты посылаешь по Интернету в магазин данные о себе, и потом тебе разрешают или не разрешают войти в этот магазин. Это уникально. Потому что в любой самый дорогой магазин можно войти запросто, кому угодно, а туда – не очень. Там продается Фаберже... Понятно, да? Остатки царского имущества... самое дорогое, что осталось от Российской империи, и всё это до сих пор продается, что удивительно. Фаберже не иссякает.

Реплика из зала:
- Родина ещё не продана до конца...

Евгений РЕЙН:
- Да, Родина ещё не продана до конца... (Смех в зале.)
«Магазин «Русская деревня». Горянину, всем Горяниным! (Смех в зале.)

МАГАЗИН «РУССКАЯ ДЕРЕВНЯ»

В магазине «Русская деревня»
На иконе древней – Демиург.
Всё, что избежало истребленья –
Дореволюцьонный Петербург.

Рамки серебра и палисандра,
И фарфора золотистый край,
Что произошло от Александра,
Горестно прикончил Николай.

Ордена и шифры, и погоны,
Нимфы в предрассветном неглиже,
Всё, что изготовили из трона
Ювелиры фирмы Фаберже.

Всё, что было роскошью и негой,
Всё, что отливало синевой,
И дворцовою библиотекой
В городе над Мойкой и Невой.

Что ушло на дно имперской бездны,
Уплыло на русских кораблях,
Стало дорого и бесполезно,
Словно мир, поверженный во прах.

И теперь, когда банкир и жулик
Примеряют бронзу и ампир,
Курят императорский окурок,
Носят императорский мундир,

Слышу я архангельское пенье,
Никого на свете не виню
В магазине «Русская деревня»,
Где-то на Девятой авеню.

(Аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- Вообще я написал белых и свободных стихов больше, чем рифмованных. Хотя я рифмую божественно, на мой взгляд.
(Смех в зале, аплодисменты!)
И вот я прочту стихотворение «Эсперанто», написанное верлибром. Кто думает, что верлибром писать легко, тот горько ошибается.
Что такое эсперанто, вы, я думаю, знаете? (Смех в зале.) Эсперанто – это язык, который в 20 – 30 годы был очень популярным. Итак, «Эсперанто».

ЭСПЕРАНТО

Ничего нет на свете лучше
чая «пиквик» с лимоном и бисквитом
на веранде старого отеля.
Девяти столиц мелькают лица,
приветлива важная прислуга,
вот в одном углу титулованная бродяжка
гладит ласкового пекинеса.
А в другом заезжий Мистер Твистер
важным рыком выкликает «боя».
И невнятно пахнут чемоданы
аллигатора приторной кожей.
Потихоньку музыка играет,
то ли Моцарта, то ли Брамса.
Вот и я сижу здесь долго-долго,
жду открытия ночного клуба.
Впрочем, что мне делать там, не знаю.
Выбираю я такое кресло,
чтобы видеть вертящиеся двери.
Может быть, судьба пошлёт удачу,
и войдёт тот человек, который
обещал, что он меня не бросит.
Попугай (он собственность швейцара)
закричит, он знает эсперанто:
«Наконец-то, наконец-то, наконец-то!»
Я переведу его на русский
и скажу: «Да, птица, наконец-то!»

(Смех, аплодисменты!)

Евгений РЕЙН:
- Я сейчас прочитаю последнее стихотворение, одно. Оно написано буквально месяц тому назад. Мы с Надеждой были в Крыму. И кроме Коктебеля и Феодосии были в местечке Новый Свет. Я там бывал много раз, но в этот раз мне очень понравилось. Мы жили в изумительном парке, хвойном, который спускался к морю, и там было довольно малолюдно в сравнении с Феодосией и Коктебелем, что уже есть благо. Называется (стихотворение) «Новый Свет».

НОВЫЙ СВЕТ

Огни на набережной Нового Света
За морем видно до Назарета.
Кто там шагает по водной глади,
Купает в море густые пряди?
И надвигается купол надзвёздный –
Почти домашний, совсем не грозный.
Не надо слова, а только взглядом...
Пойми, что это с тобою рядом,
Что это было! и это будет!
Недоуменье волна остудит,
Что есть движенье и утешенье,
Отгадка жизни – приближенье,
За Назаретом, за парапетом
К тому, что станет нам Новым Светом.

(Аплодисменты, крики «Браво!»)

Надежда РЕЙН (всем присутствующим на вечере Евгения Рейна):
- Спасибо вам большое, что вы пришли на этот вечер!..

Гости и участники вечера встают со своих мест и идут к Евгению Рейну, поздравляют его с днём рождения, с юбилеем, дарят ему цветы, подарки, берут у него автографы на его книги, в том числе на новую книгу «Память о путешествии», фотографируются с ним около мраморного (или гипсового?) бюста Пушкина и около рояля и где придётся. Потом идут на банкет выпить за юбиляра, кто что – кто водку, кто шампанское, кто красное вино, кто сок, кто минеральную воду, и чокнуться с живым классиком рюмками и фужерами, и пообщаться с ним и друг с другом в свободном полёте. И праздник продолжается уже там, на банкете, почти до самой ночи.

Материал подготовила
поэтесса Нина КРАСНОВА

14 – 16, 18 – 20 февраля 2011 г.,
уточнения деталей 22 марта 2011 г.,
последняя вычитка и правка 30 марта 2011 г.
Москва

___________
Если в стенограмме выступлений участников вечера попадаются какие-то неточности (из-за плохого качества диктофонной записи этих выступлений и из-за диктофонных шумов), «Эолова арфа» приносит участникам вечера свои извинения. – Ред.

--------------------------------------------- Начало новой страницы ---------------------------------------


Поэзия шестидесятников. Александр Тимофеевский
__________________________________________________________________

Александр Тимофеевский

Александр Тимофеевский – известный поэт, родился в Москве 13 ноября 1933 года. Окончил сценарный факультет ВГИКа. Печатался в журналах «Юность», «Новый мир», «Стрелец», «Континент», «Кольцо А», «Наша улица», в альманахе «Эолова арфа» и т. д. Автор многих песен, в том числе популярной песенки Крокодила Гены. Член Союза писателей Москвы. Автор книг «Песня скорбных душой» (М., «Книжный сад», 1998), «Опоздавший стрелок» (М., «Новое литературное обозрение», 2003), «Сто восьмистиший и наивный Гамлет» (М., ОГИ, 2004), «Пусть бегут неуклюжи» (М., «Самокат», 2008), «Размышления на берегу моря» (М., «Воймега», 2008), «Краш-таст» (М., «Время», 2009). Лауреат премии СП Москвы «Венец».


Письмо Александра Тимофеевского Нине Красновой,
19 сентября 2010 г., 13:07.
«Дорогая Ниночка, «моя ягодиночка»*!
Посылаю тебе самый любимый мой триптих 2006 года рождения.
Твой Саша».
______________________
* Моя ягодиночка – цитата из частушки Александра Тимофеевского,
посвящённой Нине Кроасновой.


СКЛЕРОЗ – РЕИНКАРНАЦИЯ

I

Склероз спешит стереть названья
И уничтожить имена,
Уже на все, до их скончанья,
Оставшиеся времена.
Склероз забвение готовит
И назначает казнь словам,
Чтобы лишить меня любови,
Моей привязанности к вам.
Мой мозг туманен и неясен,
Какая горька беда!
Не помню слов: береза, ясень,
Ракита, ива и вода.
Тогда по тропам партизаньим
Мысль отправляется в маки,
Чтобы любить вас без названья,
Мои деревья вдоль реки.

II

Я б хотел возвращаться,
Когда рыбки танцуют,
Встречая рассвет,
Когда птички поют,
И восток розовеет,
И ветер резвеет,
И врывается в форточку
С криком – салют!
Я б хотел возвращаться с утра,
Когда солнце в снегу утопает,
И в ночи,
Когда лес засыпает,
И весною,
Когда взрываются реки,
И летом,
Когда пляжный разносчик
Кричит –
Че-бу-ре-ки!
И осенью лисьей,
Когда жгут ее листья,
И по скверам стелется дым.
Я б хотел возвращаться всегда.
И еще возвращаться туда,
Где я был молодым.

III

Я умер.
Натурально стал ничем.
Но вдруг очнулся.
Завершился цикл
Известных всем давно метаморфоз.
И в результате,
Как и предсказано в моих стихах,
Я превратился в море -
О, велле, воге, хвыля, волны выли,
О, буря, шторм, унветтер, смерч, барраска, волн барашка,
Уотер, вассер, о, вода, уда, акула,
О, меер, зее, си, мер, мар, агуа,
О, ветр, о, винд, о, вант, виентро буйный самый,
О, море, море, море, море
Мама!
Пластмассовый баллон и битое стекло,
И куча ракушек гниющих –
Вот мой берег.
А может быть,
Я морем и не стал,
А просто очутился в море -
Безостановочно, бескрайно,
Подобно богу и судьбе,
Что означает море? Тайна,
Сокрытая в самой себе.
И море шлет свои соблазны,
Загадкой мучая умы.
Томительно однообразны
Его холодные шумы…
Остановилось время.
Цепь событий
Уже не тянется,
Как след от самолета.
Не стало вдруг «недавно» и «давно».
Явленья прежней жизни
Нахлынули, достали,
Навалились,
И, окружив кольцом,
Терзают душу.
Я умолять стал бога о забвенье.
Бог дал забвенье.
И я тoтчас начал
Утрачивать, лишаться и терять…
Я забывал слова,
Как листья с дерева
Их ветер уносил,
Склероз срезал
Как гроздья винограда -
О, Волга, воге, хвыля,
О, буря, шторм, унветтер, ветры выли,
О, меер, зее, си, смерч бурный самый,
О, море, море, море,
Мама!
Я помнил, что не так
В начале было.
Но как?
Уже припомнить я не мог.
Слова бесшумно облетели,
Уста, лишившись слов, немели,
И в море обнажились мели.
Между тем,
Воспоминанья острыми зубами
Мне грызли сердце.
Но я чувствовал лишь боль,
А что за ней
Уже не понимал.
Порой, наоборот,
Я помнил имя,
Но смысл его был темен для меня.
Так слово безобразное -
Акула -
За мной гонялось,
Мучило, терзало
И, наигравшись мною, исчезало,
Как поезд, отошедший от вокзала.
Я выбивался из последних сил
Но зря старался, все слова забыл
И постоянно
Повторял лишь это -
О, Веге, хвыля,
О, меер, зее,
О, море, мама…
А позже в памяти
Осталось только «мама»
И я твердил все -
Мама, мамой, маме…
Но выброшенный на берег цунами
Мгновенно исчерпал свои вчера,
И память исчерпав, забыл о маме,
И горько плакал,
И кричал – уа!

2006


------------------------------------------------ Новая страница -----------------------------------------------


Проза. Мозаика. Кирилл Ковальджи
___________________________________________________________

Кирилл Ковальджи

Кирилл Ковальджи – известный поэт, родился 14 марта 1930 года в селе Ташлык, в Бессарабии, которая входила тогда в состав Румынии. Окончил Литературный институт им. М. Горького (семинар Е. Долматовского). Печатается с 1947 года. Автор около тридцати книг, среди которых «Испытание» (1955), «Пять точек на карте» (1965), «Лиманские истории» (1970), «Кольца годовые» (1981), «Лирика» (1993), «Невидимый порог» (1999/2000), «Обратный отсчёт» (2003), «Зёрна» (2005), «Избранная лирика» (2007), «Литературное досье» (2010). Член СП СССР с 1956 года. Член Союза писателей Москвы. Руководитель интернет-журнала для молодых писателей России «Пролог» при Фонде СЭИП. Лауреат премии «Венец» Союза писателей Москвы. Автор альманаха «Эолова арфа» 1-го и 2-го выпуска.


МОЯ МОЗАИКА
(Новые страницы)

Несколько лет назад вышла моя книга «Обратный отсчёт», в которой были два части «Моей мозаики» - заметок, воспоминаний, размышлений, литературных портретов, - своеобразного дневника мыслей, внутренней жизни. Я продолжал эти «хаотичные» записи. С удовольствием прочитал себе в оправдание строки Леонида Зорина из его «Зелёных тетрадей»:
«Было немалое искушение как-то организовать эти записи и расположить их по темам. В конце концов, я его преодолел ... В бессвязности есть некая правда».
Кирилл КОВАЛЬДЖИ

МАЯКОВСКИЙ, ЕСЕНИН

Комната Маяковского на Лубянке: тяжело ворочался слон в коробочке. «В комнатёнку всажен...». Дружил с чекистами. Знал ли о подвалах Лубянки, которые рядом?
У него было три этапа:
Вначале трагический молодой поэт. Одиночество во враждебном мире, отверженность. Жажда вселенского бунта. «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», трагедия «Владимир Маяковский».
Потом революция. Радостный выход из отверженности, иллюзия исполнения желаний. Певец революции, горлан, главарь. Но это - слева направо! От «Левой! Левой!» до «Жезлом правит, чтоб вправо шёл. Пойду направо. Очень хорошо!»
Наконец, недоумение, трагический бумеранг. Поэма "Плохо", "Баня" Любовная лодка... Выстрел. Самосуд неподалёку от расстрельных подвалов Лубянки…

Есенин после революции воскликнул:

В своей стране я словно иностранец…

Маяковский, наоборот, ДО революции чувствовал себя чужеродным в России (страусом!), а потом поверил, что революция (а не Россия) стала его родиной! Однако же - в минуту горестных сомнений опять вспомнил об отчуждении:

По родной стране пройду стороной,
Как проходит косой дождь...

Оба убили себя. Оба навек с Россией.


ГЕНЕРАЛ

Я его никогда не видел. Гулял с его дочкой. Гибкая была, то ускользала, как змейка, то обвивала, как змея. Мать тоже была не прочь примкнуть к молодежи, вместе с нами ездила в Переделкино. Мы шалили с девочками, а мамашу ублажал Женя Карпов, самый старший из нас...
А генерал вращался в сферах.
Прошли года. Генерал вышел в отставку, но каждое утро вскакивал, спешил "на службу", - глубокий склероз. Его с трудом отговаривали. Иногда пропадал на два-три дня. Говорят, его встречали у пивных киосков.
Перед кем и какие речи держал?


ДЕВСТВЕННЫЕ ЖЕНЫ

Был я когда-то в Африке, в Бенине. В древней столице - Абомей посетил бывший гарем. Рассказывали, что когда прогнали последнего царька, обнаружилось среди сотен жен и наложниц тридцать девственниц - "руки" не дошли.
С грустью оглядывая сотни книг в моей библиотеке (которая пополняется неудержимо!), я вспоминаю гарем в Абомее... Некоторые книги (как правило, даренные случайными авторами) остаются «девственными».


ОДЕССА 41-ОГО ГОДА

Мой друг Рудольф Ольшевский перевел повесть Бориса Сандлера «Глина и плоть». Повесть страшна не только тем, о чем повествует, что воскрешает в памяти, а и тем, что черная болезнь ненависти к евреям не изжита. Я имею в виду не только арабов.
Читая Сандлера, я невольно увидел вновь Одессу 41-ого года, первый месяц оккупации. Мне было одиннадцать лет, но вижу, как сейчас. Во двор, где мы с мамой, бессарабские беженцы, жили, забрела седая еврейка с детьми. Села с ними посреди квадратного двора, просила:
- Приютите, нам деваться некуда.
Все соседи высыпали из квартир, вскрикивая и причитая, выставили старуху с детьми на улицу:
- Мотайте отсюда скорей! Хочете, чтоб всех нас забрали?
Больно вспоминать, но так было. Потом видел я, как по Комсомольской, бывшей Старопортофранковской, шла бесконечная вереница евреев - взрослые с узелками, старики, дети с колясками - всех их выводили за город, якобы в гетто. На самом деле (как потом узнали) всех их пустили в расход.
Расстреляли в степи из пулеметов. Это сделали немцы. Румыны как-то ухитрялись уклоняться от геноцида.


КТО УБИЛ КОГО

В провинциальной церкви молодой священник на проповеди вдруг ляпнул: «Жиды убили русского царя». Я не выдержал и внятно произнес: «Не евреи, а большевики. И уже не царя, а бывшего, отрекшегося …» - Священник помолчал и продолжал проповедь…
Кстати, убийцы царской семьи: шестеро латышских стрелков, пятеро русских, венгр, еврей...
Невольно вспоминается анекдот (ценю анекдоты, в которых есть что-то весьма существенное - кроме смеха!):
- Миссионер в Африке обратил в христианство какое-то негритянское племя. Через некоторое время он узнал, что негры вырезали всех белых в окрестности. Миссионер примчался в ужасе: «Что вы наделали! Почему?» - «Мы полюбили Иисуса, а они, белые, распяли Христа!» - услышал он.

ИСПУГАЛСЯ

Михаил. Лобанов признается в журнале "Наш современник" (№4, 2002):
"Начну я с одного потрясшего меня события - лета 1967 года, когда Израиль за несколько дней разгромил Египет... Ужасом повеяло от мысли, что то же самое может случиться и у нас... Это было предупреждение, теперь я вижу, страшного будущего рождавшегося, чему свидетелями мы стали ныне, с наступлением еврейского ига".
Каково ему жить в таком страхе!

* * *
В Пен-клубе встреча с Ефремом Баухом. Помню его еще кишиневским студентом, молодым поэтом. Теперь он известный прозаик, возглавляет Союз писателей в Израиле. Хорошо сказал: от древних египтян остались камни (пирамиды), а от древних евреев - Слово.


ЛЕОНИД АНДРЕЕВ ПРОВИДЕЛ СТАЛИНА?

Максим Горький недаром удивлялся интуиции Леонида Андреева. Я вспомнил это, перечитывая «Верните Россию!» - неизвестную публицистику Леонида Андреева, изданную при мне в «Московском рабочем». Плохая бумага, слепой шрифт. Зато содержание - удивительные прозрения сквозь посредственный пафос, настоящая боль.
Ну чем не ясновидец? Вот что он пишет в «Русской воле» 15 сентября 1917 года в очерке «Veni, creator!»:
«…По июльским трупам, по лужам красной крови вступает завоеватель Ленин, гордый побе¬дитель, великий триумфатор — громче приветствуй его, русский народ! Вот он, серый, в сером автомобиле: как прост и вместе величав его державный лик…
Прими и мой привет, победитель… Ты так велик, ты так божественно прекрасен, необыкновенный победитель, раздавивший отечество, вставший над зако¬нами, смело презревший всякого другого Бога, кроме тебя. Ты почти Бог, Ленин, - ты знаешь это?
…Уже нет человеческих черт в твоем лице; как хаос, клубится твой дикий образ, и что-то указует позади дико откинутая черная рука.
Или ты не один? Или ты только предтеча? Кто же еще идет за тобою? Кто он, столь страшный, что бледнеет от ужаса даже твое дымное и бурное лицо?
Густится мрак, и во мраке я слышу голос:
- Идущий за мною сильнее меня!»
.
Поразительно! Это написано за несколько десятков дней до Октября. Никто тогда не чуял того, кто незримо следовал за ним, - Джугашвили-Сталина….


ГЛУПОСТИ, ГЛУПОСТИ…

Читал «Идеологию партии будущего» Александра Зиновьева. Вот уж неожиданно плоское мышление! Человек, когда-то блистательно остроумный, стал скучным, многословным, слепым. Критикуя марксизм за претензию быть наукой, не видит в упор кровавую утопию: «пролетарии всех стран, соединяйтесь» путём насилия, уничтожения собственников. Маркс предложил окончательное разрешение классовой борьбы, Гитлер - окончательное решение еврейского вопроса... Ох, уж эти любители «окончательностей»!

Николай Скатов приписывает Аллену Даллесу «потрясающее» программное высказывание касательно Советского Союза:
«Мы бросим всё, что имеем, всё золото… на оболванивание и одурачивание людей… Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить…”
Неужели Скатов настолько «стилистически» глух? Ведь только в сказках злые силы сами себя обзывают: “Я, Идолище поганое…” Мог ли Даллес считать ценности своего мира фальшивыми?

Александр Панарин – серьезный философ, но тоже болел странной подозрительностью:
“Запад навязывает нам культуру постмодернизма, который ненавидит любую добродетель”. Где это он видел Запад, который пропагандирует ненависть к добродетели?
Застарелый миф о злодее-Западе.

К УХОДУ ТОЛСТОГО

Лев Толстой записывает в дневнике 17 февраля 1910 года: «Получил трогательное письмо от киевского студента, уговаривающее меня уйти из дому в бедность».
Этим студентом был некий Б. С. Манджос. Он писал: «Откажитесь от графства, раздайте имущество родным своим и бедным, останьтесь без копейки денег и нищим пробирайтесь из города в город».
Студент этот был балваном, надутым идеями. Какова стилистика! И как он себе представлял Льва Николаевича на девятом десятке нищим пробирающимся из города в город? И, кстати, почему забыты сёла?
Дурак попал в больную точку. Толстой находит это письмо «трогательным» и отвечает серьезно:
«То, что вы мне советуете сделать: отказ от общественного положения, от имущества и раздача его… сделано уже более 25 лет назад. Но одно, что я живу в семье с женою и дочерью в ужасных, постыдных условиях роскоши среди окружающей нищеты, не переставая и всё больше и больше мучает меня, и нет дня, чтобы я не думал об исполнении вашего совета».
Как себя чувствовал студент, когда действительно Толстой ушел из дому и умер в дороге? Гордился, что знаменитый писатель «исполнил» его «совет» или все-таки содрогнулся?

СТАЛИН В ТУАЛЕТЕ

Эммануил Борисович Вишняков (зав. отделом науки в «Юности») рассказывал: в начале тридцатых годов на каком-то съезде он, молодой журналист, с другом пошли в туалет во время перерыва. Друг говорит: «Неужели товарищ Сталин тоже здесь писает?» Дверь кабинки открывается и выходит сам Сталин: «А вы думаете – мы воздерживаемся?»
У наших друзей струю, как ножом отрезало…
Мне рассказывала знакомая старушка - она служила в дома ЦК лифтёршей, много раз возила и Сталина. Но после убийства Кирова не видела его ни разу. Ему завели отдельный лифт.

БОЛЬШЕВИЦКИЙ ОРДЕН

Сталин в начале двадцатых годов пишет («О политической стратегии и тактике русских коммунистов»):
«Компартия как своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность».
Ему вторит не ведающий своей судьбы Бухарин в статье «Железная когорта революции» (1922 г.):
«Суровая дисциплина большевизма, спартанская сплочённость его рядов… крайняя односторонность взглядов… партийный «патриотизм», исключительная страстность в проведении партийных директив, бешенная борьба с враждебными группировками всюду… делали из нашей партии какой-то своеобразный революционный орден».
Сей «орден» стал пресловутой номенклатурой во главе с «папой».

* * *
Не ведающий своей судьбы, вскоре расстрелянный, Михаил Кольцов пишет в «Правде» 3 марта 1938 года о процессе над Бухариным и др.:
«…когда они встают и начинают…подробно рассказывать о своих чудовищных деяниях, - хочется вскочить, закричать, ударить кулаком по столу, схватить за горло этих грязных, перепачканных кровью мерзавцев, схватить и самому расправиться с ними…»
Несколько раньше сам Бухарин после процесса над Зиновьевым и Каменевым писал Ворошилову: «Что расстреляли собак – страшно рад!»
Несчастные люди.

ПОЭТ И ЕГО СЛУГА

Вас. Молкосян в «Временнике пушкинской комиссии. Выпуск 24» пишет о поздней неизданной рукописи Замфира Ралли-Арборе (или Арбуре) и приводит следующий отрывок из воспоминаний о Пушкине в Бессарабии, о его «цыганском» эпизоде близ села Долна:
«Пушкин бросил брата в Юрченах и поселился в шатре булибаши, куда каждый день его слуга Никита должен был приносить своему барину полотенце, мыло и подавать воду для умывания. По целым дням Пушкин и Земфира бродили по лесу; красавица пела песни, а Пушкин слушал…
В одно утро Никита нашел своего барина одним-одиношеньким в шатре. Слуга его Никита рассказывал потом, что его барина приворожила цыганка, споив настоем каких-то трав».
Почему-то публикатор спешит с опровержением:
«Новым и маловероятным в рукописи является сообщение о пребывании в цыганском таборе слуги поэта Никиты. Необоснованным также является сообщение, что Джованни…» и т. д.
Как ловко: «маловероятное» уравнивается через «также» с соседним «необоснованным»! В чём дело? А в том, что это нехорошо. Что подумают советские читатели? Демократически настроенному поэту, поселившемуся в шатре, слуга как барчуку каждое утро приносит полотенце с мылом…
А почему собственно Никита не должен был быть поблизости, при барине? Как он мог его оставить?
Деталь с полотенцем и мылом вполне правдоподобна, да и зачем было бы ее придумывать?

СТРАННОЕ ПРЕДСКАЗАНИЕ

Мой будущий отец в начале Первой мировой войны жил в Кишиневе. Он был скептиком и подтрунивал над своей старшей сестрой Марусей, которая собралась к гадалке. Однако это Марусю не остановило. У гадалки она, кроме своих сердечных дел, поинтересовалась и мировыми. Она спросила гадалку, победит ли Россия в этой войне. Та раскладывала карты так и эдак, развела руками и тяжело вздохнула:
– Получается, что нет...
– Неужели Германия с Австро-Венгрией?
Хотя вопрос был вполне риторический, гадалка на всякий случай опять раскинула карты. Взглянула и смутилась:
– Получается, что и они не победят...
– Но так не бывает!
– Что-то с моими картами сегодня... не знаю.
Тетя Маруся честно пересказала все моему отцу, оба посмеялись и забыли. Но через четыре года отец вдруг вспомнил об этом странном предсказании и хлопнул себя по лбу: а ведь правду сказали карты! Россия не выиграла войну, но и Германия с Австро-Венгрией – тоже!
В жизни, как и в судьбе отдельного человека, оказывается, бывает не только "или – или", но частенько и нечто третье, непредусмотренное. Так в начале пятидесятых годов, помню, я ломал голову над тем, чем кончится противостояние двух "лагерей": США и СССР. Мир необратимо раскололся на две половины, такого в истории еще не бывало. Или – или... Либо трудное сосуществование, либо самоубийственная война (в крушение капитализма я не верил).
А произошло непредвиденное. Сначала поссорились СССР и Китай. Потом весь "социалистический лагерь" распался без особого шума...
Вот и Моэм, умный человек, написал однажды ("Подводя итоги") такое, что сегодня выглядит просто глупостью: "Мы живем накануне великих революций. Я не сомневаюсь, что пролетариат, все яснее осознавая свои права, в конце концов захватит власть в одной стране за другой..."
Но если учесть, что это сказано года за два до Второй мировой войны, то фраза звучит иначе. Моэм видит, что Европа Гитлера, Чемберлена, Муссолини и им подобных катится в пропасть, выхода нет. Существующий уклад обречен. Только революция... и т. п. И в каком-то смысле оказался прав. После войны коммунисты захватили власть "в одной стране за другой", но... при чем тут пролетариат?
Говорят, Эрнст Генри еще в 1938 году предсказал не только нападение Гитлера на Советский Союз, но и сам план Барбаросса и события 1941 года. Я нашел книгу Генри в библиотеке... Увы. Ничего подобного. Генри (или Семен Ростовский, а на самом деле - Леонид Аркадьевич Хентов из Витебска) полагал, что Гитлер вместе с Польшей (?!) нападет на нас, будет разбит в пограничных боях, в Германии разразится пролетарская революция, сметет фашистских правителей и т. д. Правда, была и карта, на которой значились направления трех ударов - на Москву, на Ленинград и на Украину. Но такие удары запланирует и пятиклассник, это первое, что приходит в голову. Война произошла совсем не по Генри, но произошла все-таки...
Я был знаком с ним, попытался в «Юности» напечатать его рецензию на книгу нашего шпиона Кима Филби, но цензура в последний момент сняла материал с номера (почему - осталось неизвестным). Потом я как-то отклонил его рецензию на скучную книгу Шахназарова ("Скучная?" - страшно изумился он - автор тогда работал в аппарате ЦК). Однажды я чуть не сплоховал: Генри обедал в ЦДЛ с мальчиком лет десяти, я хотел сказать "какой у вас славный внук!", но помедлил, и слава Богу - это был его сын. Семен Николаевич обзавелся молодой женой, которая, говорят, стала над ним измываться, отравила ему последние годы жизни.

О «ИМПЕРАТОРЕ» МАЯКОВСКОГО

Маяковский в стихотворении "Император" (1928 г.) пишет, что ему под Свердловском показывали место захоронения останков царской семьи. Строки звучат балладным реквиемом (привожу без "ступенек"):

За Исетью, где шахты и кручи,
за Исетью, где ветер свистел,
приумолк исполкомовский кучер
и встал на девятой версте...

(Далее рассказывается, как Парамонов, шестипудовый председатель свердловского исполкома, ищет место захоронения и... находит! ):

Здесь кедр топором перетроган,
зарубки под корень коры,
у корня под кедром, дорога,
а в ней – император зарыт.

Перекличка с лермонтовской строкой о Наполеоне. Но самое интересное - дальше. В черновике - весьма существенный отрывок, не включенный поэтом в окончательный текст стихотворения... Хоть и противник царизма и царя, Маяковский, в отличие от злорадствующих Демьяна Бедного, Александра Прокофьева и прочих, содрогнулся и по-человечески восстал против казни семьи Романовых. Не мог не написать, но и не решился обнародовать:

Спросите руку твою протяни
казнить или нет человечьи дни
не встать мне на повороте
Я сразу вскину две пятерни
что я голосую против
…Мы повернули истории бег
Старье навсегда провожайте
Коммунист и человек
не может быть кровожаден.

(Так в черновике - без знаков препинания)


С ПРИМЕСЬЮ ЛЕГЕНДЫ

Вот что пишет Юлий Эдлис о смерти Левитанского в своей книге «Четверо в дублёнках и другие фигуранты»:

«На чеченской тоже пал поэт, единственный, сколько я знаю, с российской стороны: Юрий Левитанский. Пал не от пули «злого чечена», не лицом к лицу с врагами, глядя им глаза в глаза. И не на фронте, а в глубоком тылу, в Москве, жертвой этой бессмыслен¬ной, бездарнейшей войны.
Его пригласили на собрание московской интелли¬генции, от которой Ельцин хотел услышать слова поддержки — «всенародной», как всегда, поддержки — им же развязанной гражданской войны. Он был уве¬рен, что услышит эти привычные верноподданничес¬кие голоса: так бывало всегда, и до него, и при нем, он был уверен в своей интеллигенции. И - услышал, в унисон. Кроме одного голоса - Юрия Левитанского. Юрий Давыдович выходил на трибуну дважды, был он человек немолодой и очень больной, собственно, уже приговоренный, и знал это, - задыхаясь, зажимая ладонью судорожно рвущееся из груди отработавшее свое, изношенное сердце, пытался втол¬ковать, объяснить, внушить собравшимся в этом на¬рядном правительственном зале, что поддерживать, освящать своими известными всей стране именами эту войну - преступление. Не услышали, не поняли, нe вняли. Сойдя во второй раз с трибуны и выйдя из .зала, он мгновенно умер - не выдержало сердце».
Я там был и могу свидетельствовать. В здании мэрии напротив Белого Дома собрал писателей не Ельцин (его там и близко не было!), а Сатаров и Филатов. Сидели за круговым столом, никакой трибуны. И умер Юра не сразу и не там… Привожу тогдашнюю запись в дневнике:
«1996. 25 января
Скоропостижно (почти на глазах у меня) скончался Юрий Левитанский.
…в мэрии собирались писатели - на вечную тему "что делать"?
Филатов, лицо усталое, измученное, я вручаю ему сигнал книжки про его отца, он растроганно меня целует. Сатаров, собранный, весь наизготовке, энергично и лукаво защищает президента.
Только-только прибывший из Лондона Разгон. Крутой, резкий Николай Шмелев (готов голосовать за Горбачева) и т. д. и т. д. Вначале Юра Левитанский задал вопрос Сатарову, верней попросил объяснения: что означает этот поворот президента, какую линию он выбрал. Мы не знаем, как к нему относиться, пока не поймем...
Сатаров вместо ответа перешел в наступление: дескать, когда после октябрьских дней 93-го года враги Ельцина кричали о тысяче погибших, кто из демократической интеллигенции разоблачал эту ложь? Никто. Что до Чечни, то это цивилизационная болезнь сепаратизма. Посмотрите на Англию с Северной Ирландией, на Испанию и басками, на Турцию с курдами... Вы шумите о бездарной операции в Первомайском, а наступающие потеряли всего 26 человек... И т. д.
Когда же Нуйкин стал с геополитических высот оправдывать чеченскую войну (если мы уйдем, наше место тут же займет Турция, а за ней пойдет на нас весь исламский фундаментализм), Юра стал тянуть руку на реплику. Нуйкин продолжал набирать историческую высоту: все благородные движения и революции начинаются с романтиков, которые впоследствии вытесняются и гибнут. Так романтики французской революции уступили место буржуазии, романтики нашей революции передали власть номенклатуре, романтики нынешней демократии оттеснены государственниками...
Юра Левитанский как один из последних романтиков возмутился и обрушился на президента из-за Чечни, назвав убийц убийцами.
Вскорости разговор, в общем довольно бесцельный, был завершен, стали расходиться.
Вдруг вижу, стоит Юра, хватает воздух ртом, судорожно ищет в карманах лекарство. Сердце.
Кинулись к Юре, послали за сестрами в медпункт, ему сделали укол, усадили, открыли окна, вроде полегчало.
Я и Игорь Скачков ушли. Потом звоню Тане Кузовлевой, а она:
- Плохо, он умер. «Скорая» приехала, но помочь не смогла, в дороге он скончался...
Не забыть мне его глаза, охваченные страхом. Он был в шоке, но не кричал, старался говорить ровно, руки же делали бессмысленные движения, как бы шаря поверх карманов, голова слегка дергалась. Сначала не хотел садиться и вообще двигаться с места, просил лекарства...»

ПЕРВОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Лет шести-семи я сочинил первое стихотворение. По-румынски. Сохранилось в отцовской тетради начало, написанное детским корявым почерком.
Стихотворение было про котенка, оно взрослым понравилось, и мне предложили прочитать его на празднике по случаю окончания первого класса. Выйдя на сцену, я запнулся, не знал как сказать, – чье стихотворение. Кто-то подсказал: «de subsemnatul» то есть «нижеподписавшегося». Я так и сказал под одобрительный смех. Потом были аплодисменты. Они мне понравились, захотелось еще. Придя домой я решил продолжить стихописание. Была, правда, еще одна причина. Какой-то мой одноклассник сказал, нехорошо ухмыляясь: - Это не ты сочинил. Это твоя мама. – Как? – возмутился я. – Она даже говорить по-румынски не очень-то умеет! – Ну и что? Она написала по-русски. А ты списал по-румынски…
Как ему объяснить, что стихи не «списываются» с языка на язык? Так и осталась эта заноза в моей памяти. Но вернусь к тому, что мне захотелось сочинить еще что-нибудь. Но в голове пусто! Тогда я переписал первое, заменив котенка на щенка, и прочитал маме с папой. Никогда не забуду выражение неловкости и разочарованности на их лицах. Надолго я перестал писать стихи…

ПЕРВЫЙ ПЕРЕВОД

Уже в гимназии, год, наверное 42-ой. Мой одноклассник Киран увлеченно рассказывал мне про Эминеску, читал его стихи. Сказал, что бедный поэт сошел с ума и в бреду якобы выкрикивал такие стихи:

Si-n durerea mea nebuna
De-as avea putere eu,
As lua pamantu-n mana
Si-as da-n Tine, Dumnezeu!

На меня это четверостишие произвело такое впечатление, что захотелось непременно его передать по-русски. Получилось:

И в моей безумной муке,
Если только бы я мог,
Шар земной я взял бы в руки
И в Тебя швырнул бы, Бог!

До сих пор так и не знаю, кому принадлежат это строки (у Эминеску я их не нашёл).

О ДЕМЬЯНЕ БЕДНОМ

Ехал я как-то с Катаевым в Кишинев. Слово за слово, я сказал что-то о примитивности Демьяна Бедного. Валентин Петрович посерьезнел:
- Все вы, молодые люди, так. А знаете ли вы, что у него была лучшая
библиотека в Москве? А знаете ли, что он знал несколько иностранных
языков? А знаете ли… - и так минут пять. Я совсем скис. Когда он
остановился, я тихо спросил:
- Какой он был как человек?
- А! Сволочь. – И Валентин Петрович хитро улыбнулся.

* * *
Рассказывают, что Демьян Бедный пошел смотреть в окошко крематория, когда сжигали Маяковского. Посмотрел, вышел к людям и сказал с грустью:
- Было нас трое. Теперь я остался один… (он имел в виду первых поэтов России – Есенина, Маяковского и… себя).


СЕЛЬВИНСКИЙ
Ревич рассказывает: шел он по Переделкину с Сельвинским и Богатыревым, навстречу Пастернак (это во время травли). Ревич поздоровался. Прошли несколько шагов и Сельвинский произнес: «Я в вас разочаровался, юноша»...» - «Юноша» в его устах всегда звучало, как порицание. Ревич говорит, что не звонил ему с полгода.
Однако, когда Пастернак умирал, к нему пришла Берта (по просьбе И. Л. – со слов Цили) справиться о здоровье. А Пастернак спросил первый: «Как себя чувствует И. Л?» (тот перенес инфаркт). Узнав это, И.Л. сам пришел к Б. Л. и у кровати опустился на колени, прося прощения. А Б. Л.: «Встаньте, прошу. Я давно вас простил».


РОЗЫГРЫШ

Однажды в студенческие годы в Москве я ехал на троллейбусе по
Тверскому бульвару. Вдруг с удивлением замечаю, мне улыбается
совершенно неизвестная миловидная девушка. Улыбается, как хорошо
знакомому, и пробирается ко мне, вежливо расталкивая пассажиров. Я не
могу ее узнать, чувствую себя виноватым и на всякий случай пытаюсь
улыбнуться. Девушка добирается до меня, и очень мило произносит по-
румынски:
- Hai sa ne regulam! (Что по-русски означает примерно: «давай перепихнемся», - тогда еще понятия «трахаться» не существовало.)
Можете себе представить выражение моего лица?! Мне показалось, что я спятил. Сказать такое да еще по-румынски? Это сон, что ли?.. А она, глядя на меня, перестала улыбаться:
- Что я сказала?
В глубине троллейбуса раздался гогот. Это задыхался от смеха мой однокурсник, румынский поэт Майореску, научивший свою знакомую «поприветствовать» меня по-румынски.
- Ничего особенного… - пробормотал я.
- Нет, что я сказала? – заволновалась девушка.
- Вы сказали: «идите к черту!».
- Да? Вот дурак…


УНИКАЛЬНЫЙ СЕРВИС

Рано утром я прибыл в Бухарест и часов в шесть утра поселился в гостинице «Амбасадор». Первая мысль – отоспаться. Что я и сделал. Уткнулся в подушку, зажмурил глаза и только стал погружаться в сладкую дремоту, как зазвонил телефон.
Я схватил трубку и услышал: - Gutten Morgen!
Что такое? Почему по-немецки? Я спросил по-румынски: - В чем дело? – Вы просили вас разбудить в семь! – Ничего я не просил, я только прибыл! – Извините, пожалуйста. В вашем номере жил датчанин, он требовал будить его в семь…
Я конечно извинил.
На следующее утро ровно в семь раздался звонок – Gutten Morgen! Вы просили…– Я не датчанин, я еще вчера сказал! – Ах, простите, он, наверное, уехал до срока…
Я опять извинил, но на следующее утро в семь опять зазвонил телефон. Я бросил трубку мимо рычага и повернулся на другой бок. Но через десять минут в дверь стали барабанить. Я вскочил, в чем был, – в дверях стоял швейцар: - Вы просили вас разбудить, но не отвечаете на звонки. Мы беспокоимся…
- Хватит с меня! – я оделся и бросился в администрацию: - Объясните в чем дело? Ваш датчанин давно отбыл в свою Данию, я сказал телефонистке, а вы продолжаете… - Ах, простите, у нас несколько смен! – Сколько? – Пять. – Прошу вас, сейчас же, при мне, возьмите все пять списков и вычеркните просьбу этого призрака! – Ах, конечно, конечно, непременно.
Настало следующее утро. На сей раз телефон зазвонил в шесть! Тут мне пришлось напомнить, что я иностранный гость и что мне придется обратиться в родное посольство по поводу издевательства над гражданином великой державы.
Как они извинялись! Оказалось, что в это утро злополучный датчанин должен был улететь, и его просьба была записана отдельно. А так как он был отменный скандалист и нагнал такого страху на всю обслугу, что его распоряжения неукоснительно выполнялись, пока он не «улетел», хотя он почему-то улетел на несколько дней раньше…
Вот это сервис!

УБИЙСТВО КИРОВА

Спорил с Р. о Кирове. Я ему дал книгу Аллы Кирилиной «Неизвестный Киров», он, прочтя, остался при убеждении, что Кирова «заказал» Сталин. Я ему: раз ты считаешь себя литератором, представь себе, как Сталин организовал это дело (предположим, что в Кирове он видел соперника). Он должен был найти доверенное лицо. Но кому мог Сталин при его подозрительности и осторожности сделать такой «заказ»? Речь ведь идет не об идейной борьбе, не о вражеских происках, а о ликвидации ближайшего друга и соратника. Вождь тут же стал бы заложником – Ягоды, Агранова или еще кого-то. Которые в свою очередь, приняв такое поручение, не могли не знать, что их в живых не оставят…
А, может, миновав их, Сталин обратился к кому либо из своих фанатично преданных неизвестных нам подручных? Но возможен ли заговор вне связи с чекистами, с охраной? А если круг посвященных расширяется, то утечка информации неминуема (речь, повторяю, идет о фантастическом «заказе», об откровенном, прямом преступлении!). Наконец, предположим, что все удалось. Нашли исполнителя (по-нынешнему – киллера?), он готов. Готов умереть? Обстоятельства говорят, что о спасении исполнителя никто и не подумал (спасение Меркадера, убийцы Троцкого, было заранее запланировано). Более того – Николаев пытался покончить с собой сразу после выстрела в Кирова. Так было задумано? Чушь какая-то.
Не мог Сталин пойти на такой исключительный риск, довериться кому-то в таком чудовищном замысле. Скорей всего истерик и ревнивец Николаев действовал в одиночку. Любопытно – Алла Кирилина разбирает очень подробно все обстоятельства убийства Кирова, но почему-то совсем не обращает внимания на такой факт: откуда Николаев знал, что Киров перед конференцией заедет в Смольный? Или не знал? Почему сразу после убийства его жена Милда оказалась в Смольном и ее допрашивали спустя 15 минут после выстрела? Почему не приводятся протоколы ее допроса? (Милда была любовницей Кирова и в тот роковой час или ждала его в Смольном или спешила туда). Николаев мог знать о предстоящем свидании. Судоплатов прямо пишет, что Николаев убил из ревности.
Кстати, когда Сталин на всю катушку использовал убийство Кирова, людям почему-то не приходил в голову самый простой вопрос: почему «враги народа» начали с Кирова, а не со Сталина? Такие дурачки были?
Люди, лишенные воображения, легко верят в убиение Есенина, Маяковского (с весьма вычурным сценарием). Или в бегство императора Александра 1-ого под видом Федора Кузьмича. Подумал ли кто-нибудь, сколько народу (и какого!) пришлось бы подключать к такому «мероприятию»?


ШОЛОХОВ

Ф. Кузнецов пишет, что Шолохов был и остался убежденным коммунистом, но… при этом тщательно скрывал свое мировоззрение. Смешно. Скрывал-то он нечто другое. Закрытость молодого Шолохова поразила Е. Г. Левицкую. Она говорила о нем, как о «не всегда понятном и разгаданном человеке», который «за семью печатями, да еще за одной держит свое нутро». Кузнецов полагает, что она «имеет в виду… тайну его «исповедания веры», загадку его мировидения, его мировоззренческих позиций». Столь же предельно (!) закрытым в высказываниях о своем «исповеданий веры» Шолохов был и в письмах, в публицистике. В мировоззренческом плане он был человеком исключительно(!) сдержанным» – упрямо повторяет Кузнецов, прекрасно зная, как открыто и охотно Шолохов хвалил партию, клеймил диссидентов. В главе «Неразгаданность сокровенного» Кузнецов еще раз подчеркивает «чрезвычайную закрытость, замкнутость Шолохова, его исключительную осторожность в высказываниях…». Ф. К. добавляет «что Сталин ни с одним писателем не встречался так часто, как с Шолоховым. С 1931 по 1941 было только зафиксированных 11 встреч. В 1937 (!) Шолохов становится депутатом Верховного совета СССР, в 1939 – академиком, в 1941 – лауреатом Сталинской премии.

ПО ПОВОДУ

Солоухин о Шолохове (по книге Бушина «Гении и прохиндеи»): «Я ничего не говорю, это большой писатель. Даже если две трети «Тихого Дона» написаны им, и тогда… Шолохов не мог написать первую книгу, ибо она написана с психологией и жизненным опытом по крайней мере пятидесятилетнего человека, много видевшего, знающего, пережившего, а Шолохову ведь двадцать лет. Мальчишка».
У того же Бушина приводится «…запись в рабочей тетради, сделанная Твардовским, тогда главным редактором: «Вообще эти люди, все эти Данины, Анны Самойловны, вовсе не так уж меня самого любят и принимают, но я им нужен как некая влиятельная фигура, а все их истинные симпатии там, в Пастернаке и Гроссмане, - этого не следует забывать. Я сам люблю обличать и вольнодумствовать, но, извините, отдельно, а не в унисон с этими людьми".
В этой записи есть несомненная правда. Твардовский верно почувствовал ситуацию, но нашел неверное объяснение, психологически единственно для него возможное – с антисемитским душком. Не мог же он допустить, что Данин предпочитал Пастернака, потому что тот был действительно более значительный русский поэт, нежели Твардовский, а Берзер понимала, что запрещенная проза позднего Гроссмана тогда по смелости не знала себе равных.

«Масштаб» самого Бушина раскрывается в такой детали. Он приводит слова Войновича: «Меня в Литературный институт не приняли потому, что в приемной комиссии решили, что моя фамилия еврейская, хотя она сербская (моя мать еврейка, но в институте этого не знали)». Так или не так – неважно. Интересно, как Бушин комментирует: «Летом 1946 года я тоже получил от приемной комиссии Литературного института отказ. А ведь у меня, русского, были большие преимущества перед Войновичем: я пришел не со школьной скамьи, а с фронта, имел боевые награды, уже печатался… Но я по своей национальной кротости не стал вопить о русофобии в сионистскои институте…» и т. д. То есть Бушин полагает, что не в таланте дело, а в русскости и боевых заслугах. Он не чувствует, как он сам себя высек, говоря о «больших преимуществах перед Войновичем». Ведь он пишет это сейчас, когда время давно показало, что Войнович действительно писатель (несмотря на то, что он полусерб-полуеврей), а у Бушина – единственная позорная «заслуга» – маниакальная борьба против талантливых писателей, он анти-писатель (и «русский» тут ни при чем).
Кстати, о Литературном институте и талантах. В книге Бушина приводится отзыв 1951 года руководителя его диплома Александра Макарова: «Дипломная работа Владимира Бушина поверхностна, декларативна, неинтересна. У него нет качеств, необходимых для критика». С подлинным верно: чего нет, того нет..

ВЕСЁЛЫЕ ПЬЯНИЦЫ

Румынские писатели тоже выпивают. Но иначе. В русских пробуждается дикий скиф, а румын кейфует, как древний римлянин. Никита Стэнеску, например, выпив, буквально расцветал, сыпал экспромтами, талант его фонтанировал. Поэт Николае Стоян, сопровождавший нашу делегацию в 1965 году, был неутомимый весельчак. Глаза шальные, но с хитрецой. Он сам без конца пил "шприц" (вино, разбавленное водой) и нас угощал. Сыпал солеными анекдотами, пел песни румынские и почему-то болгарские («Либеле!»). Развлекал нас рассказами о своих бесконечных победах на женском фронте. Раскукарекался, как петух. Когда мы проезжали какой-то трансильванский городок, не помню какой, он вдруг предложил нам погулять минут десять – он хочет забежать к одной знакомой, которую давно не видел, и трахнуть ее. Мы конечно, отпустили его. Переглянулись: во-первых, не верили, во-вторых, подумали, что советский сопровождающий ни за что бы так себя не повел. Балканы! Минут через пятнадцать он появился – сиял, потирая руки:
- Порядок! Поехали дальше!

В чем-то похож на него был поэт Александру (Санду) Андрицою. Такой же неуемный бабник, хвастунишка, но пил похлеще (правда, не теряя при этом соображения и остроты ума!). Среди прозаиков выделялся яркостью темперамента и веселым хмелем Фэнуш Нягу.
Рассказывали такую байку: Однажды жена послала Санду Андрицою в булочную за хлебом. Он пошел и не вернулся. День прошел, к ночи жена стала обзванивать всех знакомых – где Санду. Нигде нет. Вдруг вспомнила про одну актрисульку – Виолетту. Позвонила ей. Та божилась, что никакого Санду давно не видела. Но что-то в ее ответе насторожило жену, она взяла такси и помчалась к Виолетте. Ворвалась к ней в дом, та испуганно запричитала: - Да нет у меня твоего Санду! – но жена пробежала по всем комнатам, закоулкам и вдруг наткнулась на запертую изнутри ванную:
- Санду, вылезай!
- Нет его там!
- Вылезай, говорю!
Вдруг дверь ванной приоткрывается и появляется голая нога до колена... Шевелит пальцами.
- Ой, Фэнуш, извини! – вскрикивает жена Андрицою и убегает.
(Напоминаю – Фэнуш Нягу, известный прозаик, и не менее известный бонвиван. В отличие от щуплого поэта он крупный, дородный, эдакий добрый лев). А Санду появился на третий день – спьяну он оказался почему-то в другом городе…
Еще про Фэнуша Нягу:
Приехал я как-то в Бухарест с дикой зубной болью. Фэнуш тут же потащил меня к своей знакомой, знаменитой дантистке. Тем более, что и у него были проблемы с пломбой.
…Усадила она меня в кресло, полезла бормашиной в мой разинутый рот, а Фэнуш, из-за ее спины заглядывая, как она сверлит, стал рассказывать анекдоты. Рассказывал он великолепно, дантистка давилась со смеху, я же открытой пастью издавал неопределенные гортанные звуки. Больно не было. Волшебница за раз справилась с тем, что в нашей поликлинике растянули бы на три приема, как минимум. Сделав укол, высверлила зуб, извлекла нерв и запломбировала. Всё.
– Теперь садись ты, – сказала она Фэнушу. Тот сел на мое место, а я, подражая ему, стал за ее спиной и начал рассказывать анекдот. Вдруг мой Фэнуш, могучий детина, посерел лицом, рванулся из кресла и выбежал вон. Я за ним. В полном недоумении настиг его в уборной: - Фэнуш, что случилось? – Не могу! Я видел, что она с тобой делала, нет, не могу!
Его чуть не стошнило со страху. Юмор уже не действовал…

СНИТСЯ ВЛАСТЬ

Бывший крупный советский чиновник говорит:
- Иногда я спохватываюсь: а вдруг у меня крыша поехала, и вся эта нынешняя жизнь – наваждение, бред? Я же родился с советской властью, я – часть ее…
О прямо противоположных чувствах (после падения Чаушеску) говорил мне Иоан Григореску, мой друг, румынский писатель и публицист:
- Иногда ночью просыпаюсь и щипаю себя: «неужели мне это не снится? неужели кончился этот кошмар?» …

ФИЛОСОФСКИЙ ПРОБЕЛ

Юрий Мамлеев в интервью (Ex libris) сообщает: «Сейчас в новой физике, физике ХХI века показывается теоретическая возможность проникновения во времени назад и вперед… целый ряд институтов, на Западе в основном, ведут записи случаев, когда человек действительно попадал в другое время. И, кстати, оттуда возвращался».
Увы. Писатель думает, что время – это сами события и что их, как киноленту, можно крутить «назад и вперед». Но прошлого уже нет, нигде нет (только в памяти!), а будущего еще нет, нигде нет (кроме воображения). Вот и вся физика.

------------------------------------------ Начало новой страницы -----------------------------

Юбилей Кирилла Ковальджи. Литературные ученики поэта - о его поэзии.
_____________________________________________________________________________

20.03.2010 (О 18.03.2010)

ЮБИЛЕЙНЫЙ ВЕЧЕР КИРИЛЛА КОВАЛЬДЖИ В ЦДЛ...
Событие, к которому все последнее время, не спя ночей, готовился Кирилл Ковальджи и о котором волновался круглыми сутками, слава Богу, свершилось! - И то, чего боялся Кирилл Ковальджи (что на вечер придет мало народу, а тому, кто придет, потом не хватит напитков или еды в Нижнем кафе, на фуршете), он боялся зря. Юбилейный вечер Кирилла Ковальджи, слава Богу, прошёл, и, слава Богу, прошёл на славу! Малый зал ЦДЛа был набит битком, там было человек сто. А на фуршете в Нижнем кафе было народу и того больше, человек двести, и всем хватило и напитков, и еды (тем более, что некоторые благоразумно пришли туда, как в Тулу, со своими самоварами, с дополнительными напитками и закусками в своих сумках и рюкзаках). А кому чего не хватило, те потом пошли еще в верхний ресторан ЦДЛ и там заказали себе всё, чего им не хватало в Нижнем кафе. И гуляли (догуливали там, в ресторане, даже уже и сами забыли, по какому поводу) до полуночи, когда Нижнее кафе уже закрылось и там, в Нижнем кафе, никого не осталось ни за столом, ни под столом. А сам юбиляр Кирилл Ковальджи с лавровым венком на голове давно уехал домой.
На официальной части в Малом зале (до фуршета) выступили Президент Фонда Сергея Филатова Сергей Филатов, Глава Союза писателей Москвы Евгений Сидоров, Леонид Жуховицкий, Леонид Бахнов, Григорий Певцов, Рада Полищук, Нина Краснова, автор этих строк. Я сказала, что познакомилась с Кириллом Ковальджи в 1978 году, когда он работал в журнале «Юность» в отделе критики, а я тогда только-только начала печататься в этом журнале... и что с тех пор мы с Кириллом Ковальджи дружим и читаем друг друга и, поскольку мы оба - Рыбы по гороскопу, очень хорошо понимаем и чувствуем друг друга... И прочитала свои посвященные ему стихи из своей новой книги «Имя», которую тут же при всех и подарила ему, этому «с времён советских модернисту»:

Шагает он без брэнда в завтра
И брынзой заедает лавр.
Он не потомок бронтозавтра.
Он настоящий «бронзозавр».
(Поэт-реликт Бронзового - по классификации Славы Лёна - века, но уже и нового века и нового тясячелетия.) Сам он тоже, разумеется, выступил, читал свои стихи из новой книги «Литературное досье» и из старых книг... Лирические и иронические... Всех в зале насытил своей поэзией, этой духовной пищей.
На неофициальной части выступали все, кому не лень, поднимая рюмки, фужеры и стаканчики и произнося тосты за Кирилла Ковальджи, и пили за него. И Кирилл тоже пил сам за себя, хотя он вообще-то не пьет, в отличие от своих коллег, которые пьют и за себя и за всех и находят для этого поводы не только на юбилеях своих товарищей по перу, а часто даже и вообще без поводов.
А мы с Людмилой Осокиной и дочкой Кирилла Маргаритой фотографировали всех для истории, чтобы что-то осталось от этого вечера не только в наших сердцах, но и на фотографиях. В наши объективы, кроме вышеперечисленных персон, попали и Галина Нерпина с Надеждой Железновой (которые помогали Кириллу вести официальную часть вечера), и Александр Тимофеевский, и Ольга Победова, и Слава Лён, и Лола Звонарева, и Максим Дубаев, и Сергей Каратов, и Александр Себелев, и Алексей Караковский, и Елена Зейферт, и Александр Смогул, и Лев Болдов, и Анна Гедымин, и Герман Гецевич, и Эдуард Грачёв с женой-художницей Ниной Шапкиной, и Александр Кирнос, и директор Дома-музея Булгакова Андрей Коровин, и автор романов-фэнтези Аэлита, и молодые авторы «Эоловой арфы» Руфат Акчурин с Андреем Чайкиным, и много кто еще... Слава Лён в своем ярком шейном платочке читал с листа свои стихи, посвященные Кириллу Ковальджи, Александр Тимофеевский - свои новые экспромты, посвященные ему же, не Славе Лёну, а Кириллу же Ковальджи же...

Я спросила у Кирилла Ковальджи, восхищаяясь его лавровым венком, который прямо прирос к его голове:
- А откуда у вас (на неофициальной части вечера) взялся лавровый венок (которого не было на официальной части)?
- Я и сам не знаю.
Кириллу Ковальджи надел его на голову, наверное, сам Феб, сам Аполлон, который спустился к нему с Парнаса... А мы с Радой Полищук сфотографировались с Кириллом, как две музы, две литературные жрицы Аполлона, или Феба...
А потом Кирилл уехал домой писать новые стихи и новые страницы своего литературного дневника...
(...)

Нина КРАСНОВА
(Живой Журнал Нины Красновой 20.03.2010 (о 18.03.2010):
krasninar.livejournal.com)

Нина Краснова

«ОСОБЫЙ, ОТДЕЛЬНЫЙ, ЕДИНСТВЕННЫЙ, ШТУЧНЫЙ» ПОЭТ КИРИЛЛ КОВАЛЬДЖИ

О поэзии Кирилла Ковальджи на примере его книги «Избранная лирика»
(М., «Время», 2007, 496 с.)

Ахматова говорила когда-то: «Стихи в большом количестве – вещь невыносимая». Но это - смотря какие и смотря чьи. Чьи-то невыносимы и в малом количестве. А стихи Кирилла Ковальджи – совсем другое дело. В новой книге этого литературного «бронзозавра» около 500 страниц стихов, но его читателям, в т.ч. и мне, не кажется, что их там большое количество, потому что, когда их читаешь, они тебе не надоедает и тебе хочется читать и перечитывать их и даже заучивать наизусть: «Не веришь ты, что я тебя люблю, не верю я, что ты меня не любишь...».
Кольридж говорил, что «поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке». Стихи Кирилла Ковальджи как раз служат примером этого. Но поэзия – не только лучшие слова в лучшем порядке, а еще и то, что заключено в них: какие чувства и мысли, настроения, переживания, какие подтексты и ассоциации: «Все люди братья, а первые – Каин и Авель», «дешёвая женщина – дорого стоит, дорогая женщина – дёшево», «сто рублей уже не сто».
В книгу вошли и старые, но нисколько не устаревшие стихи из старых книг автора, и новые, которые родились у него в ХХI веке: тут и стихи с классическими размерами, и белые стихи, и верлибры, и сонеты, и даже венки сонетов «Монолог», «Круги спирали», и «зёрна», и однострочия: «В несодеянном каюсь».
Ковальджи – поэт, который «невидимое глазом зрит». Он «скептик» и «романтик». И поэтому его герой может сказать своей героине, как в стихотворении «Начало и конец века»: «Где ты, прекрасная Дама?», и: «Здравствуй, прекрасная шлюха!», или: «Начинать знакомство нужно с акта...».
В книге Ковальджи, как и в жизни, есть транзиты, компьютеры, мобильники, дисплеи, евроремонты, которые у него работают на его поэзию и воспринимаются как некие знаки и символы нового времени и чёрточки новой поэзии. А по улицам у него бродят и реальные люди, и почти сюрреальные типажи: «тени без тел», неврастеник, «с неврастеничкой», «виртуальный прелюбодей», «не ставшая Мадонною мадонна».
Ковальджи пишет, что бывает «храм без Бога», «секс без партнёра», и бывают «стихи без поэзии», как сосуд, в котором нет мерцающего в нем «огня», а только «пустота». Но это неприменимо к его стихам, потому что у него в его стихах очень много поэзии, и она там присутствует везде и в разных формах, и в форме метафор и сравнений, таких, как «настольная луна», и в форме нестандартных рифм «се ля ви – соловьи», «деспоты – диспуты», «путчи – кипучи», «женщины – женьшеньщины», и в форме неологизмов: «обезлюбливание», и в форме разных эпитетов и других средств поэзии: «пьяное авто», и в форме юмора с каламбурами и аллитерациями: «...не нисходит в метрополитен митрополит...», «Добро должно быть с ГУЛАГами».
Есть поэты, которые не знают, о чем писать, и начинают высасывать что-то из пальца. Но настоящему поэту всегда есть о чем писать, ему не хватит нескольких жизней, чтобы написать обо всем, о чем ему хочется, обо всём, что его волнует. И Ковальджи – такой поэт. И он считает, что человека в наше меркантильное время, когда поэзия как бы никому не нужна, только она и может спасти, как красота, которая спасёт мир: «Поэзия лишь спасёт».
Ковальджи по своей натуре - лирик и философ, но он не философ-дидактик или риторик, а философ-художник и интеллектуал и эрудит с искусной игрой ума, это проявляется и в его афоризмах с центонами: «В сегодняшней России телеведущий больше, чем поэт», и в его вопросах без ответа: «Какое будущее у прошлого?». В лирике Кирилла Ковальджи присутствует философия, а в философии – лирика: «Видел я, из какого прекрасного материала делаются старухи», «Где я был, когда нигде я не был? Где-то был».
Ковальджи говорит о себе: «Таких, как я, у Бога много». Он говорит это из присущей ему скромности и деликатности, но таких, как он, на самом деле много не бывает и быть не может. Каждый настоящий поэт – единственный в своем роде. И автор отлично понимает это и потом уже без ложной скромности говорит: я «особый, отдельный, единственный, штучный», а «кто меня не ценит - грош тому цена». И с ним нельзя не согласиться.

14 января 2008 г.,
Москва

Это полный вариант статьи, а сокращенный печатался в газете «Независимая газета» - Ex libris, 14 февраля 2008 г., № 5

Зульфия Алькаева

МУДРЕЦ ПО СТАЖУ И ПРИЗВАНИЮ,
или золотые «зёрна» Кирилла Ковальджи

Никто не станет спорить с тем, что краткость - близкая родственница таланта. Однако так, запросто, по-родственному, не к каждому поэту она заглядывает. Мне вспоминается нелепый графоманский «бейт», услышанный мной на заре туманной юности: «Если я Бог, то послушай меня! Если я хрюкаю, значит, свинья»…
Множество ловцов слова, усердно наморщив лоб, подражают диковинным формам типа хокку, рубаи и бейты, забывая о том, что узкая рубаха обычного короткого русского стихотворения вполне годится для выражения самых изысканных мыслей. Проблема лишь одна – в том, чтобы эти мысли были.
Перед нами Кирилл Ковальджи, автор книги краткостиший «Зёрна», включенной в состав сборника избранной лирики (Москва, «Время», 2007). Он, если так можно выразиться, мудрец по стажу и по призванию. Он – тот редкий поэт, который может выдержать яркую, как искра, и стремительную, как стрела, энергетику сжатой мысли, концентрат идей.
Около пятисот лирических и остроумных, простых и удивительно многозначных краткостиший заняли чуть ли не четвертую часть книги Кирилла Ковальджи и разместились в двенадцати циклах. В них отражены буквально все темы, волнующие поэта. Это и глубоко личные переживания, и ответы на вызовы времени. Даже строки, вынесенные в некоторые заголовки разделов, можно оценивать как самостоятельные афоризмы: «Карма просит корма», «Если любишь – вечность близка», «У России не та колея», «Письма без адреса ветру бросай», «Жить в прямом эфире» и др.
Разномастны, как солоухинские «камешки на ладони», загадочны, как записные книжки Роберта Рождественского, поучительны, как мысли Михаила Пришвина, «зерна» Кирилла Ковальджи покоряют дневниковой откровенностью и философской точностью замысла.
Стихотворение в одну - две строфы, а то и строки, - это беспроигрышный вариант для того, кто точно знает, что хочет сказать. Мысль поэта будто бы сообщает ему форму, а форма, ограничивая мысль, призывает слова занять единственно для них предназначенные ячейки. Так Кирилл Ковальджи создает лаконичные формулы счастья или несчастья, находки или потери, осторожно и скупо разбавляя их горечью, ибо во многия мудрости многия печали.
Миниатюры Кирилла Ковальджи оживляет воздух поэзии. Они читаются легко, один за другим, как главы одной захватывающей повести под названием человеческая жизнь. Ничего пропустить не хочется. «Зернышко» к «зернышку» складываешь, пока не доберешься до последнего, чтобы немного погодя, снова вернуться в начало.
Само зерно в поэтике Кирилла Ковальджи – это тот универсальный атом, код, Логос, из которого всё во Вселенной произрастает.

Зерно в земле, звезда во мгле,
слова в душе и плод во чреве –
единый код во всем посеве.
(с. 289)

Заявив о том, что «жизнь неправдоподобна» (с. 289) и что пути наши «освещаются близнецами – Солнцем и Сердцем» (с.289), Кирилл Ковальджи встраивает в поэтические строки те наши привычные чаяния, в которые мы привыкли верить, но которые никогда не сбываются, уступая место вечному волшебству непредсказуемой судьбы.
Человек сам по себе парадокс, неразведанное зерно, поэтому самые простые вещи в расшифровке поэта предстают парадоксальными.
«… я хочу отстать от жизни, от сегодняшнего дня» (с. 342) - признается поэт, и последующее затем сравнение объясняет нам философский смысл этого странного желания: «как сосновый бор от поезда, как от лайнера звезда…». Звезда – отстаёт?
Ощущение своего слияния с природой обостряет чувства и помогает поэту приворожить Музу.

Какие прекрасные вижу стихи,
когда собирается буря:
качаются в рифму деревьев верхи
и катится гром, каламбуря.
(с. 312)

А если в жизни разразился гром, и нисколько не утешает, не вразумляет «как дура набитая книгами комната» (с. 347), то вычленить зерна главных смыслов из плевел дней тем более позволит только наитие. Вот почему в одном из своих краткостиший Кирилл Ковальджи «лишает» поэта головы.

Футболист хорош без рук,
балерина – без слов,
поэт – без головы.
(с. 401)

Не Пушкин ли сказал, что поэзия, прости Господи, должна быть глуповата?
Краткий жанр в руках мэтра приобретает универсальные возможности. Кирилл Ковальджи порой умудряется вместить в свои краткостишия даже утонченные лирические переживания. Внутренне драматичные, они, безусловно, могли бы стать основой для крупного поэтического полотна.
Светло и оригинально выглядит по Ковальджи процесс зарождения любви:

Естественность нарушена,
и в раковине резь,
зато растет жемчужиной
прекрасная болезнь.
(с. 299)

А вот что обычно остается от земного рая:

От нашей любви
остался только твой голос,
которым ты балуешь котенка…
(с. 400)

Я процитировала миниатюру широтою в жизнь, ибо в ней есть все: и тоска по ушедшей любви, и некогда пленивший героя голос возлюбленной, и ревность к милому котенку. Пушистому комочку сегодня достается от хозяйки гораздо больше нежности и тепла, чем хозяину дома. Такова правда иного долгого брака.
А как много горечи возбуждает в сознании поэта анализ безобидной, на первый взгляд, забывчивости. Лирический герой сетует на то, что «стал в метро забывать зонтики». Кат-то само собой возникло обобщение:

Гуляют где-то теперь
мои зонтики,
женщины,
дети…
(с. 401)

Иной ритм, диктующий отрезки на пути постижения правды жизни и напоминающий четкие монотонно-повелительные команды судьи соревнования: «На старт! Внимание! Марш!» - ощущается в другом «зерне»:

Осознал. Содрогнулся. Привык.
(с. 289)

Аналогичной трилогией завершается еще одно «зерно» Ковальджи: «Спохватилась. Очнулась. Забыла» (с. 299). Здесь речь идет уже о самом сокровенном, о движениях души героя, которая в некий таинственный «час ночной» «воспарила и увидела сверху, что будет со мной».

«Годы, годы, вы прошли, ну, а может, вы настали?» - читала на своем юбилейном вечере 75-летняя Римма Казакова. В свои 80 лет Кирилл Ковальджи, приближаясь к возрасту Тигра, который на Востоке символизирует человека, пестующего в себе «работающую душу», безусловно, тоже заметил свойство прожитых лет словно бы заново начинаться. И тут уж как жил, такой и бумеранг к тебе вернется.
«Знакомые марши лестниц, но почему все круче ступени и почему их все больше» (с. 347) – это так возвращается домой виноватый….
Поэт спокойно и мудро отмечает приметы возраста, - порой с изрядной долей иронии: «постарела и та молодежь, за которой ты думал угнаться…» (с. 294) И уж совсем убеждает нас в отсутствии «хмари» в душе Кирилла Ковальджи его философское отношение к смерти:

Кому дорога мудрости дана,
и жизнь длинна, - с годами понимает:
смерть издали огромна, но она
по мере приближенья –
исчезает.
(с. 295)

Символично то, что сама книга краткостиший Кирилла Ковальджи, включенная в его лирический сборник, открывается фотографией босого 16-летнего поэта, выпрыгивающего из окна во двор. Автора явно вдохновляло это пойманное фотообъективом мгновение мальчишеского озорства. С той же юношеской легкостью его изречения впрыгивают в наше сознание, потому что напрочь лишены какого-либо недовольного брюзжания и тяжелой тоски по прожитым восьми десятилетиям. В новом стихотворении (не из числа «зерен») поэт уже формулирует алгоритм истинной радости, заключенной в свободе от любых привязанностей и желаний: «Ничего не хочу! Я узнал эту радость под старость…». Правда, он сам потом отрицает это «не хочу»….
Буквально завораживает читателя притчевый диалог человека с неодушевленным предметом:

Я спросил у камня, сколько ему лет.
«А нисколько, - сказал, -
чего нет, того нет».
(с. 290)

Людей, проживших приличное количество лет, нередко раздражают и гармония юности, и асимметрия старости. Ни та, ни другая дурная привычка не присуща Кириллу Ковальджи. Он снисходительно относится к отсутствию мыслей в милых головках некоторых красоток, придя к выводу, что «сама красота – чей-то мудрости знак – гениального замысла запись!» (с. 293) (Не в этом ли вообще кроется секрет магической тяги умных мужчин к пустым смазливым девушкам?) А теперь взгляните, на какую поэзию вдохновили стихотворца женщины в возрасте!..

С возрастом, как с перевала,
я смотрю, и глаза мои сухи:
видел я, из какого прекрасного материала
делаются старухи.
(с. 293)

Тут мне невольно вспомнилось мое собственное потрясение от случайно увиденной огромной фотографии Анни Жирардо, украшавшей стену коридора редакции одного международного издания. От испещренного морщинами лица великой французской актрисы нельзя было глаз отвести. Умные женщины поистине красиво стареют!
Совершенно естественно переносит Кирилл Ковальджи свою «невыносимую легкость бытия», неспешно постигая природу вещей:

Ветер и листопад,
листья и птицы летят,
листья летят по ветру,
птицы – куда хотят.
(с. 304)

Не беда, что в молодости время щедро тратится на подбор ключей «для дверей, что не думали вовсе от тебя запираться…» (с.291). Главное - обрести потом наслаждение в созерцании и спокойно произнести:

Я весной зазевался на миг –
оказался во власти зимы…
Убыстряется время, старик.
Нет, старик. Замедляемся мы.
(с. 306)

Метаморфозы времени часто выстаиваются именно в нашем сознании. Гордыня заставляет нас думать, что это мы, а не Бог, замедляем и останавливаем жизнь. Земной путь прервется в тот день и час, что ему положено. Все иные остановки – от лукавого. Поэтому в завершающем книгу «зерне» поэт, умудренный потерями и разлуками, решает поместить добрый совет отчаявшимся и уставшим, сказанный «голосом» восточного гуру:

ДЗЭН
Падаешь в пропасть?
Переверни картинку.
Лети!
(с. 402)

С четками и молитвой ассоциируются строчки: «перебирал свои года, как звезды – астроном…» (с.347). Вместе с тем далеко не только собственное летоисчисление и своя «душа-эмигрантка» (с.339) интересуют Кирилла Ковальджи.
Он пристально вглядывается в переменчивый современный мир и видит: развращенного художника, который «сдал в архив киноискусства последний фиговый листок» (с.315); «наглядность удачи» иных поэтов, представляющую собой «не косы, не тучки, не век золотой, а премии, звания, дачи…» (с.314). Волнует поэта и мода на религию, не пробудившая в душах некоторых людей истинную веру. «Я видел, - уверяет он, - как церковь плодила безбожников, а безбожники – к Богу толкали…» (с.296). При этом Кирилл Ковальджи и к себе взыскателен: «В несодеянном каюсь…»(с.314), - признается он.
По справедливому замечанию Льва Аннинского, Кирилл Ковальджи дает «подлинно поэтическое звучание и так называемым «собственно гражданским мотивам». Ясно и просто удается ему выразить свои патриотические чувства.

Европейские страны,
где мелькал я, где жил,
полюбите Россию,
как я вас полюбил!
(с. 321)

Пером Кирилла Ковальджи порой пишет само Прозрение. Прямо под разделом с пророческим названием «Предлагало метро поумнеть» помещены слова, которые болью отзываются сегодня в сердцах миллионов людей во всем мире, затронутых недавним, 30 марта произошедшим, чудовищным терактом на станциях московского метрополитена «Лубянка» и «Парк культуры». Вот эти строки:

Бог не может быть самоубийцей,
этим грешен только человек…
(с. 324)

Поймите правильно. Записывать себя в пророки поэт не собирается, оставляя эту привилегию потомкам. Он лишь смиренно наблюдает, как отделяется от него плацента новорожденного стиха и отмечает: «Моего и от меня – всё больше, меня всё меньше…» (с. 400).
С младенческой наивностью, как и пристало мастеру, Кирилл Ковальджи так же, как некогда Римма Казакова, может спросить: «С какого облачка ты диктуешь мне, Господь?»
Поэту отроду положено быстрее, чем любому другому смертному, расправляться с ощущением собственной важности.
Судя по всему, Кирилл Ковальджи нашел нужную тональность для честного разговора про свое и наше самомнение. Не станем же смущаться, читая вызывающие фразы хозяина амбара с ценными «зернами»: «СКРОМНОСТЬ. Кто меня не ценит, грош тому цена!» (с.398) или «НЕКОТОРЫМ КОЛЛЕГАМ. Перестаньте писать нестихи!» (с.398) «Сколько стихов моих не прочтешь! Так и умрешь» (с.354).
Кто не видит здесь скрытой самоиронии и самопародии, тот давно не брал в руки книжицу Козьмы Пруткова и не понял, что Кирилл Ковальджи по-своему тонко продолжил традиции братьев Жемчужниковых и Алексея Толстого, афоризмы которых оказались чрезвычайно живучими.
Всепроникающий взгляд поэта находит в своей и чужой жизни столько поучительного и зряшного, трагичного и смешного, глупого и мудрого, что почти пять сотен «зерен» щелкаются, как семечки: начнешь и остановиться уже не сможешь…
Его взгляд сам, как афоризм, - блещет невысказанной сутью. Это взгляд, достающий ядро из орешка. Быстро и неотвратимо. Нет, нет, с выстрелом я его не сравню! Под этим взглядом все остаются живыми, лишь чуточку приободряются и корректируют осанку.


Эдуард Грачёв

«…НО И ВО МНЕ, КАК В ЛОНЕ БОГА, ЕСТЬ ОЖИВЛЁННЫЕ МИРЫ...»
(О поэзии Кирилла Ковальджи)

Написанное о Кирилле Ковальджи - библиография, которая сама по себе не меньше по объему созданного автором. Не могу сказать, что прочитал все. Прочитал достаточно. Многое из того, что написано похоже на правду, однако надо знать самого Ковальджи. Знать не по мимолетным разговорам и встречам на литературных вечерах.
Кто-то говорит о возрасте и радуется, что поэт органичен и молод по сути.
Кто-то пишет (наверняка так думая), что Ковальджи нуждается в собеседнике или читателе. Ни в ком и ни в чем Ковальджи не нуждается, ибо читатель у него есть, а собеседников хватает. Одни молодые поэты чего стоят… О Кирилле Владимировиче
можно и нужно, наверное, сказать, что он любит работу непрестанно читать о тех, у кого был свой почин инициативы в литературе. Объединить талантливых в неожиданное новое - абсолютно для них органичное. Это относится к поэтам и
писателям (имя им легион), которые вышли из замечательной "шинели" К. В.
Работа с молодыми - это отдельный остров, открытый и по праву принадлежащий К. В. Результаты, как говорится, на лицо.
Стихи Ковальджи, как правило, не велики по объему, точны, и не дают оснований читателю рефлексировать. Кирилл Владимирович почти всегда знает, что хочет сказать, не сбивается на второстепенное, глаз его сфокусирован на главном:

Пускай другие ищут робко
Аллею темную одну, -
А нам легко, нажав на кнопку,
Гасить настольную луну;

И в этой комнате вечерней,
Где занавешено окно,
Тогда становится пещерно
И первобытно и темно…

В этом точном по сути и космическом по состоянию - суть творчества Кирилла.
Говорить о государственных должностях – да, они у него были. Да он был честен в исполнении обязательств, ибо честен по природе.
Обращаясь к истинам вечным, К. В. часто ставит рядом слова, которые поэзия до него вместе не сводила, шатает размер, сбивает ритм, препарируя поэзию, для которой, в сущности, необходимы только звук и ритм, Ковальджи, наверное, как и всякий большой мастер (воздержусь от сравнений с иными), поднимает звучащее слово над рассудочностью и здравым смыслом, возвышая над банальностью и упорядочивая хаос обыденности, сохраняя навечно то прекрасное, что ежечасно ускользает, и придает этому мгновенному состоянию некую завершенность. Человек рано или поздно задумывается о пережитом. Как-то К. В. заметил, что душу «не так легко пронзает новый свет». - Но ведь душа его «наполнена свеченьем изнутри». Ковальджи творит Вечность, всякой строчкой оставляя себя в ней. Имя Кирилла Ковальджи знает всякий, кто так или иначе причастен к литературному процессу. Его поэзия дает всем нам ощущение значительности жизни, повторяя и напоминая о вечной красоте и любви…
Пиши много, живи, сколько захочешь!

2010 г.

------------------------------------------ Начало новой страницы ------------------------------------------

Поэзия «потерянного поколения» семи-восьмидесятников. Эммануил Виленский
__________________________________________________________________

Эммануил Виленский

Эммануил Виленский родился в 5 августа 1949 года в Самаре, где и живет. Автор девятнадцати книг и книги «Плоды неслияния, или Непредвиденные практики человеческого детёныша» (Самара, Самарский научный центр РАН, 2010). Член Союза писателей Москвы.

КИРИЛЛУ КОВАЛЬДЖИ

Пост-зимняя капель текла,
пост-зимний ветер целил в грудь –
в арбу управили вола
на долгий предвесенний путь.

В зенит возведены рога
подковкой счастья роковой ,
и бессарабская арба
гремит московской мостовой.

Возница, вожжи не тревожь,
ответь таможне – что везёшь?
– Туда, за горы, за кордон
везу восьмидесятый сон.

***
У ЭТИХ – типо съезд,
вокруг проходов узких
стоят скопленья ТЕХ, протестно багровея –
т. е. встретились – пародия на русских
с пародией пародий на евреев.

ОДНИ припомнили, что в паспортах срывали,
сменив фамилии на -ов и -ев покровы,
ДРУГИЕ – жизнь свою не одобряли,
и вот нашли на ком сбивать подковы.

И ТЕ и ЭТИ что-то вспоминали,
но очень путались, спасаясь криком гордым,
ОДНИ пугали и ДРУГИЕ презирали,
в процессе – функции объекты поменяли:
ТЕ – угрожали, ЭТИ – обзывали...
Катарсис не настал – все проиграли:
менты и ТЕМ и ТЕМ набили морды.

***
Русские деревья всех пород,
слава Богу, вы не выясняли:
кто из вас чужой и кто — народ,
и кого безжалостней срубали.

Средь времён, где всё наоборот -
и до неприличья, и до крови,
русские деревья всех пород -
слава Богу, в небе ваши кроны.

***
Это что за тема нам подослана,
и какого номера печать:
киллер просит помощи у Господа –
видимо, чтоб лучше попадать,
чтоб заказ – с проплатой без обиды,
и всегда реальные стволы –
просит он у Господа защиты
от слепой язычницы Фемиды:
- Упаси оставить ей следы.

УШЛА...

Памяти Беллы Ахмадулиной

Ангел покинул нас,
совсем без него – беда...

Часовенка, тихий Спас,
тропинка в живые года,
ниточка в небеса,
эхо из глубины –
вот и все чудеса,
и ни какой вины.

Что ж ты ещё постиг
в этой не здешней судьбе,
плачущий грязный старик,
с крошками в бороде?!

30 ноября 2010 г.,
Самара

-------------------------------------------- Начало новой страницы ----------------------------------------


Поэзия. Навстречу юбилею Юрия Кувалдина. Пётр Кобликов
__________________________________________________________________

Пётр Кобликов

***
Юрию Кувалдину

Прохожий с лицом Аристида Бриана,
Куда ты идёшь по заснеженной улице?
Пусть ветра порывы звучат неприятно,
Но ты всё шагаешь навстречу метелице.

По улице этой, не нашей, не торной,
По улице, где все следы незнакомы,
Шагаешь ты с мыслями светлыми? Чёрными?
Прости же меня за вопрос незаконный.

Я это спросил, потому что ведь знаю я,
Что улица наша нам не опостылела,
Пусть те, кто здесь жили, в тумане растаяли…
Забыли они про неё? Не забыли ли?

Я верю, что светлое время вернётся,
Что станет теплее, и что непременно
Мы снова по улице нашей пройдёмся,
Прохожий с лицом Аристида Бриана.

30 марта 2011 г.,
Москва

-------------------------- Начало новой страницы ---------------------------------


Страницы Живого Журнала. Нина Краснова. Навстречу юбилею Юрия Кувалдина
________________________________________________________________________

Нина Краснова

• March 29th, 2011 at 1:04 AM

29.03.11 (Запись 24.03.11)

О КУВАЛДИНЕ НАДО СУДИТЬ ПО ЕГО ЛУЧШИМ,
А НЕ ХУДШИМ ДЕЛАМ И КАЧЕСТВАМ...

...Писателя Юрия Кувалдина многие его коллеги считают эгоистом, эго-центристом, надменным и высокомерным Нарциссом и чуть ли не мизантропом, который любит только сам себя и почти никого из своих коллег не любит и изолирует себя от всех и ни с кем не желает ни встречаться, ни даже говорить по телефону, потому что он, видите ли, всё время сидит работает за столом, за компьютером, и всё время пишет и пишет свои рассказы, повести, романы, эссе и статьи, то есть перекладывает свою душу в буквы, чтобы выполнить свою Божественную миссию и войти в Божественную метафизическую программу, то есть живёт в тексте, равняясь на классиков русской и зарубежной литературы, которых знает в совершенстве и с которыми общается через их книги, и то есть всё время пребывает как минимум во второй, если не в третьей и четвёртой реальности, а первая реальность, жизнь с её суетой сует, с материальными и физическими потребностями и с удовлетворением этих потребностей, которой живут все люди и все животные, для него не существует и не интересует его (или существует и интересует только как материал для литературы).
Но кто из писателей больше всех занимается писателями нашего времени, чем Кувалдин? и молодыми, и немолодыми? и кто больше всех посвящает себя им, печатает их в своем журнале «Наша улица», и не просто же печатает, а сначала читает их всех, от корки до корки, от первой страницы до последней, и известных всему миру, и совсем никому неизвестных, авторов с улицы, в том числе и тех, которым закрыты двери во все тонкие и толстые журналы? Причём он делает всё это не за деньги и не за зарплату, а просто так, из любви к искусству, к литературе. Разбуди его среди ночи и спроси у него на вскидку о каждом из его авторов, и он скажет тебе, чем живёт и дышит каждый из них и что пишет и как пишет, и чем отличается от всех по своему почерку... и найдёт, за что похвалить каждого из них, то есть и их, а не только классиков всех времён и народов, он знает в совершенстве. Причём Кувалдин умеет хвалить своих авторов, своих коллег не как-то так, мол, да, ты неплохо пишешь, пиши себе и дальше, а если уж кого хвалит, то самыми высокими словами самой высокой степени, не боясь никого перехвалить, не боясь кому-то передать лишнего. Потому что он умеет найти у каждого творческого человека что-то такое, за что его похвалить и таким образом поддержать его. Скажи мне, как ты умеешь хвалить своих коллег, и я скажу, какой ты человек и писатель. А многие из них, даже те, которые считают себя его друзьями, не умеют ни похвалить Кувалдина путём, ни прочитать его. Хотят, чтобы он читал их и писал о них, а его самого не читают. Есть у него такие друзья, которые за десятилетия своей так называемой дружбы с ним не удосужились прочитать ни одну его книгу... и знать не знают и не хотят знать, что он пишет, а потому и оценить его по достоинству не могут. Да и никого-то они не читают, кроме самих себя (а если читают, то только по службе, и только за деньги). И при этом считают, что он эгоист, а они вот не эгоисты, и что они любят людей, любят своих товарищей по перу и относятся к ним хорошо, а он – нет, потому что даже по телефону поговорить с ними не хочет, по душам, немного, всего часочка два-три...
И на всё, что он делает, они машут рукой. Подумаешь, он свой «бумажный» журнал десять лет выпускал, регулярно, каждый месяц, без перерывов... Подумаешь, он делал это один... и сам отбирал-подбирал материалы для очередного номера (читал один сотни рукописей сотен авторов), и сам макетировал и верстал журнал... и сам работал с типографией и привозил оттуда тиражи и разгружал их... и сам вёл сайты журнала и сайты всех своих авторов... и издавал книги «нашеуличникам»... и всё-всё делал сам... один... то, чего даже целому штату сотрудников не сделать, которые сидят в редакциях по пятьдесят человек на каждом этаже, и получают зарплату каждый месяц, жалованье... И ещё при этом он свои книги успевал писать и издал 10 томов своих сочинений...
...Да, он человек нелёгкого нрава, тяжёлого характера и бывает крут и несправедлив по отношению к кому-то... да, он впадает в крайности, и иногда в такие крайности, за которые его и простить нельзя (он и не просит, чтобы кто-то его простил)... да, он умеет не только по головке кого-то гладить, но умеет и обижать даже своих самых близких друзей и превращать их в своих врагов... но он же и очень много делает для всей литературы. А о человеке надо судить по его делам... и не по худшим, а по лучшим... как и о писателе надо судить по его лучшим, а не по его худшим книгам...

_____________

Высокая планка.


Юрий Кувалдин

ГРЁЗЫ СУЛТАНА

рассказ

Я на ходу пишу новый рассказ и одновременно по влажному асфальту вдоль сугробов выхожу на горку к Борисовскому кладбищу, и вижу вдалеке новые синеватые высотные дома в Чертаново, и меня манит пойти пешком в Чертаново, так рядом, кажется, находится Чертаново.
Борисовское кладбище обнесено кирпичным, как кремлевская стена, забором. Захожу на кладбище. Двое могильщиков чистят снег у своей будки. Подхожу к ним, кашляю.
- Нельзя ли у вас принять для бодрости? – спрашиваю я, при этом приподнимая полу куртки и доставая из кармана брюк бутылку водки, 0,7.
Бородатые мужики серьезно так это:
- А чего ж нельзя!
Бросают свои широкие лопаты в снег и бодро идут в будку.
В будке горит спиралью на асбестовой трубе обогреватель. Невдалеке от него нежится на боку лохматый черно-бурый пес, похожий на медведя.
Я шел по улице Борисовские пруды в сторону Чертанова, хотя знал, что прямого пути туда нет. Москва устроена так, что в ней нет прямых путей. Сначала нужно съездит к Кремлю на поклон Сталину, а уж от Кремля по другому лучу двигаться туда, куда тебе угодно. Первое препятствие на улице Борисовские пруды – Курская железная дорога с платформой «Москворечье». Но это так себе препятствие, поскольку само Каширское шоссе у Сабурово сверху по мосту пересекает линию этой железной дороги.
Далее спускаюсь с Каширского шоссе под мост, прохожу на ту сторону, где параллельно Курской железной дороге идет Каспийская улица, у которой нет лица. Слева тянутся самодельные сараи, обитые железом, которые называют гаражами.
Приятное впечатление на железной дороге оставляет щебенка, по которой идти, как на Голгофу. Отчего приятное впечатление она оставляет? Да оттого, что очухиваешься от ровного шага по прямым улицам между бетонными глухими заборами с колючей проволокой поверху. По таким московским улицам можно ходить километрами, и они не кончаются. И никого нет на улице, ни сзади, ни спереди. Ладно. Вышел на московскую насыпь железной дороги и любуешься щебенкой. Пока восхищаешься битым гранитом, мрамором и булыжниками, наезжает конструктивистское высказывание нашего придворного поэта, из двора соседнего, Александра Ерёменко:

Она к болту на 28
Подносит ключ на 18…

С Каспийской улицы от железной дороги я свернул направо на Кантемировскую очень широкую улицу, ощутив себя сразу где-то в тайге, или на Ангаре, поскольку по центру этой столичной тайги шагали высокие опоры линии электропередач.

Седина в проводах от инея…
ЛЭП-500 - не простая линия,
И ведём мы её с ребятами
По таёжным дебрям глухим...

Таёжные дебри глухие Москвы поражают любую фантазию. Я остановился и оглянулся. На Борисовских прудах виднелся новый дом с башенкой, который уже три года стоит незаселенным, нетронутым, но новым. Как-то я спросил у одного таксиста, проезжая мимо, об этом доме. И таксист знающе ответил, что этот дом построил себе Лужков с женой на всякий случай. А теперь дом не подключают к электричеству. Интересно, зачем бывшему мэру с женой понадобился такой огромный, даже из двух корпусов, соединенных воздушным мостом, многоквартирный дом? Конечно, дом стоит на высоком берегу Москвы-реки, и весь город как на ладони. Но дом примечателен как ориентир. Он прекрасно виден, допустим, со станции "Люблино", от широкого разлива Москвы-реки в Печатниках, и с Варшавского шоссе. Посмотрев на этот дом издалека, не заблудишься.
Примечательно, что Москва-река на Борисовских прудах никогда не замерзает. Раньше я думал, что все птицы зимой отсюда подаются на юг. Теперь-то я с улыбкой вспоминал роман молодости о том, куда же улетают утки.
Я стоял на своем высоком берегу над Москвой-рекой и в разгар зимы видел, как дымится от тепла вода, и какое сонмище птиц тут обитает.
Один тип в драповом пальто и в прорванных кроссовках остановился рядом и сказал:
- Лучшие утки все равно улетают, им другая вода нужна, не радиоактивная.
- Правда? – удивился я.
- Да, от самого МИФИ Москва-река никогда не замерзает. Сталин тут атомную станцию поставил. Чтобы легче жилось нам.
- С атомом легче, - кивнул я.
- Да нет. Дело в том, что глупые люди не знают, что жить нужно без денег. Понимаешь? Глупые люди являются самыми жадными, именно глупость заставляет брать взятки, открыто воровать, и врать в глаза о своей честности. Иначе зачем бы чиновник строил на глазах у всех загородный дворец и имел несколько больших квартир в столице. Тотальная глупость заставляет людей работать за деньги, а не ходить, как Христос, по морю, как посуху. Вся эта глупая свора со временем бесследно исчезает с лица земли. Их богатые надгробия превратятся в лучшем случае в строительный материал.
Помолчали.
- Я видел, - сказал я, - на Берсеневской набережной вокруг Никольской церкви, ушедшей в землю за без малого 400 лет, замощенные старыми надгробиями каких-то вельмож образовавшиеся в круговой откопке цоколя склоны. Умный человек знает, что там, где начинаются деньги, там кончается искусство. Умному человеку ничего на этом свете не нужно, кроме как засвидетельствовать происходящее в художественных образах.
- Это ты уж завернул, - сказал тот.
Мне не хотелось спорить. Я просто вспомнил прудик с несколькими утками в Чертаново.
- Ладно, - говорю. И вдруг поинтересовался: - Скажите, вы видали случаем уток у метро «Чертаново»? На маленьком таком прудике? Может, вы случайно знаете, куда они деваются, эти утки, когда пруд замерзает? Может, вы случайно знаете?
Я, конечно, понимал, что это действительно была бы чистая случайность.
Он обернулся и посмотрел на меня, как будто я тронутый.
- Ты что, старик, - шевелит он губами, - смеешься надо мной, что ли?
- Да что вы, и в мыслях не было, - оправдываюсь, - пустяки, я иногда бываю любознательным.
Он закурил и замолчал.
Кантемировская улица вывела меня к Пролетарскому проспекту. Тут я по неосторожности наступил в лужу и зачерпнул полный ботинок воды.
Зимой в Москве вода, и на реке нет льда.
На углу было оживленно, люди спускались в яму и поднимались из ямы метрополитена станции "Кантемировская". Мода строить станции без наружных вестибюлей пришла в период экономии Хрущева. Тот вообще хотел настроить пятиэтажных бараков на всех, и соединить эти барачные поселки дешевым метро: столбы вдоль всей станции, облицованной плиткой, как баня. Хрущев думал, что он и есть центр мира, и смысл его, и конец, и начало.
Горец, горец, подожди!
И всё останется на месте, остановится мгновенье хрущевского правления, поэтому коммунизм нужно строить очень быстро, чтобы дальше отдыхать. Но эскалатор бесконечности уволок хрущевско-сталинских "долгожителей" в далекое далеко, и свет концевого вагона даже не виден. А эти остовы хрущевских семилеток и брежневской реакции видны в пятиэтажках, в убогих девятиэтажках, в блочных низких башнях из 12 этажей. Дом от дома стоит отдаленно, город разбрелся по тайге в длину и ширину, чтобы холодные ветры гуляли свободно, вышибая слезы из глаз прохожих. Старый город не напрасно строился дом к дому, торец к торцу. Дворы закрывались на ворота, парадное охранялось швейцаром. Лишний человек никуда не проникнет. Ветру разгуляться негде - всюду улицы сплошные, без ампутированных "зубов", и переулки узкие, тихие. Поэтому от названия "Пролетарский проспект" тошнит, как от заводской столовой почтового ящика, из которых и состояла страна крепостных крестьян у власти с ракетами.
Я вышел к платформе «Чертаново» со стороны Кавказского бульвара. Мне нужно было перейти на ту сторону, на сторону Варшавского шоссе, а для этого следовало пройти всю длинную платформу, идущую в сторону Москвы, до конца, потому что в том конце был пешеходный переход через рельсы.
Об этом я подумал на лестнице спуска на платформу. Пахло мазутом и мокрым снегом. Из пригорода засвистела электричка, и тут же подкатила к платформе. Я стоял на лестнице, наблюдая, как электричка завизжала гудком, заскрежетала тормозами. И только когда она, выпустив некоторых пассажиров, сомкнула двери и умчалась в даль Москвы, я ступил на платформу и пошел в ту сторону.
Я зашел в «Штаер». Купил зеленый чай «Грёзы султана». Ароматный, с лепестками роз. И ещё там китайская смесь с кусочками ананаса и манго, гибискусом, мальвы, подсолнечника со вкусом и ароматом манго и маракуйи. Маленькая кухня, маленький столик. Мы стали пить чай.
Мне показалось, что раздались голоса.
- Дорогие! Родные! Так приятно встретить земляков, где не ожидаешь. Я так рада, что вы есть. Я сама из Чимкента. В советские времена родители ездили за покупками и на концерты Ротару и Пугачевой в Ташкент. Уже 9 лет я живу в Москве, скучаю по Чимкенту. Там погода замечательная, дыни, виноград... Зимы почти нет. Мои родители до сих пор живут там. Только у меня редко получается к ним выбраться. В свое время закончила Казахский политех, инженер-механик я по специальности. Шить нравилось всегда, но я не думала, что это будет моей профессией. Жизнь все расставляет по своим местам... Приглашаю на виртуальное чаепитие.
Я вздрогнул, почувствовав, что сижу на коврах среди восточных женщин.
- Блин, - воскликнула другая, вся в перстнях и кольцах, - ну хоть сама иди лепить тут тандыр и строить топчан! Хочу горячую, прямо огненную лепешку, которую несешь и пальцами перебираешь, потому что жжется, и виноград к ней, прямо с лозы кисточку сорвать, ополоснуть слегка и за стол! Я вчера по почте получила песенку Юлдуз Усмановой, включила, послушала - эх, хорошо! А там бы и не подумала. Вот ведь какая штука эта ностальгия! Только вот мы тоскуем не только по месту, мы тоскуем по тому времени, когда все было так просто и здорово. Конечно, в Ташкенте и вообще в Средней Азии никто не отменил обычаев гостеприимства, помощи соседям и вообще прочих таких старинных и неплохих традиций, но, увы, и там все меняется... иногда не в лучшую сторону. Но места в транспорте старым, беременным и мамашам с детками уступают однозначно, безоговорочно и без всяких просьб.
Из большого чайника наливался в пиалы зеленый чай "Грёзы султана".
Когда гладишь полное колено женщины, то, кажется, шум машин за окном стихает.
Диван. Эрос, распусти крыла свои над белым телом Данаи! Мои сосуды истекают живородящей влагой. Войдем в иерусалимы на наших осликах!
Звонок телефона. Её сосок напоминал мне бутон нераспустившейся розы. Первый раз телефон звонит раз 30, не меньше. Поцелуями покроем лепестки роз в зарослях садов твоих! И в это время мне показалось, что вместе с бесконечными звонками вошли в комнату двое в черных куртках. Сначала они меня били чем-то влажным и гибким, вроде мокрого резинового шланга, по спине, чтобы я отлип от любимой, но я эти удары переносил легко, лишь изредка теряя сознание.
- Не обращай внимания, милый! - прошептала она, почти задыхаясь в удовольствии.
И снова начинаются звонки. В два голоса.
- Не обращай внимания! - как-то страстно всхлипнула она, не желая реагировать на повелительные звонки.
Телефон надрывается двумя аппаратами, в комнате и на кухне, 50 раз. А эти типы успели надеть мне на голову металлическое ведро, которое стало так сильно отражать телефонные звонки, что я от ужаса закричал, чем еще сильнее добил себя, потому что ведро во много раз усилило и крик, и звон.
- Кто так может звонить!? - возмутился я. - Кто?
- Не волнуйся!
- Какой идиот может выдавать столько звонков!?
- Всё хорошо!
- Что же тут хорошего, когда всё испорчено этими наглыми звонками! - уже вскричал я грозно.
Так в свое время пытали меня в КГБ, чтобы я выдал все имена и явки изготовителей и распространителей антисоветской литературы. Несколько суток они не выключали свет в камере и беспрерывно крутили «Подмосковные вечера» в исполнении Владимира Трошина. Без остановки. Днем и ночью, утром и вечером. Всю дорогу. Раз пятьсот:

Не слышны в саду даже шорохи…

Я опух от музыки, и у меня стали лопаться барабанные перепонки. Из ушей пошла кровь.
Третий раз выдается уже бессчетное количество звонков. Любовь проходит, или, как писал поэт Евгений Лесин:

Любовь прошла. Завяли помидоры…

Я упал в сторону, обессиленный, обескровленный, обесточенный... Ну, что еще может быть с этим "обес"?! Возлюбленная белой тенью проскользнула к телефону, подняла трубку.
- Я тебе перезвоню, - сказала она, стараясь быть как можно спокойнее.
- Кому перезвоню?! - взбесился я.
- Ты думаешь только о себе! - чуть громче прошептала она. - Надо думать и о других.
И я стал думать о том, что люди постоянно повторяют, что надо думать о других. С какой стати? Почему мы все время убегаем от себя? Особенно женщины. В очередной раз мадам сообщает, что её не будет месяц, она едет из Москвы в Киев. И так всю жизнь, потому что убегает регулярно сама от себя, сама себе неизвестна, да и не нужна, и в Москве она никому не нужна, и ей никто не нужен. В Киеве, кажется, её приветливо встречают, новенькая штучка, подносят рюмочку. Так и ездит дама от стареньких к новеньким, не зная себя, а, стало быть, не зная и других, потому что другие маскируются от себе подобных, прячут все темные стороны своей души, а напоказ выставляют только светлые стороны. И мужчины перемещают постоянно свои тела в пространстве, как и женщины. Смотрите, какой я хороший! Себе мы чужие, потому что считаем, что мир состоит из огромного количества разнообразных людей! Какая горькая ошибка. Люди, как под копирку, сделаны одинаково, по образу и подобию. Как копируются файлы в интернете. Изучая себя, я влезаю в шкуру любого человека! Само слово «человек» интересно. Эта особь, которую обозначает это слово, рассчитана именно на век, на 100 лет. Тело рассчитано на жизнь не менее 100 лет. Читайте слово: тело-век. То есть тело живет век. А век - это 100 лет. И так 100 лет люди, перемещающие свои тела в пространстве, всё изучают других людей, оставаясь мертвым для самих себя. А вообще грустно, что ты размножен.
Наступила пронзительная тишина. Сладкая тишина. Тихая тишина! Которую вдруг разорвала песня из-за стены от соседей. Пел довоенный Георгий Виноградов:

Счастье моё я нашёл в нашей дружбе с тобой,
Всё для тебя - и любовь, и мечты…
Счастье моё - это радость цветенья весной,
Все это ты, моя любимая, всё ты...

Мои помидоры были зелены, я в злости оделся, и ушел в морозное Чертаново. На черном небе горел серебристый месяц. Чистенький. Как будто его помыли в Сандуновских банях, в которые я в детстве ходил с отцом. Новенький месяц. Рождающийся. Я это определил, приставив воображаемую палку к его рогам: получилась буква "р".
Еще девчонка третьеклассная, а хочет ласкать седовласого мужчину.
- Я хочу не мужчину, я хочу писателя! - восклицает девочка с ключом на 18.
И вот что интересно. Пока я шел между складами, я всё время пытался уверить себя в том, что я иду по столице нашей Родины, городу-герою Москве. Но внушение моё собственное на меня абсолютно не действовало, потому что ну никак крыши низкие складов и бесконечные заборы по ту и по эту сторону не подтверждали громкого названия.
Какой-то небритый любезный гражданин дал мне закурить. Мы стояли как раз у рекламного щита: "Аренда отапливаемого склада, высота потолка 4 метра, 1 ворота, (вторые ворота сделают под арендатора), удобная разворотная площадка перед складом, охраняемая территория складского комплекса".
Я сделал пару затяжек и понял, что голова моя закружилась. Я еще пытался несколько секунд держаться на ногах, но потом ноги перестали меня держать и я сел в сугроб.
- Что, плохо, старик? – увидел я перед собой человека в кожаной лётной куртке с меховым воротником, и с баллоном чего-то спиртного под мышкой.
- Да, что-то не то, - выдавил я и попытался подняться.
Летчик ухватил меня под локоть и прислонил к фонарному столбу. Постояв немного, я почувствовал некоторую легкость.
Летчик молча протянул мне банку. Это был крепкий коньячный коктейль. Пока я прицеливался губами к банке, летчик достал из кармана большую плитку шоколада.
- Ломай! - не сказал, а приказал он.
Я отломил приличный хрустящий кусок.
Дул молодящий душу ветерок с мелкой снежной крошкой.
- Ты посмотри, - сказал летчик, - сейчас вон тот пустой пакет спокойно тащится по дороге...
Я посмотрел на обычный пакет из "Седьмого континента".
- А вот сейчас он взовьется вертикально!
Тут сразу крутанул хороший ветерок.
И действительно пакет оторвался от асфальта и со свистом понесся куда-то ввысь, в сторону Царицынского мясокомбината.
Мы разошлись в разные стороны, как истинные джентльмены. Я двинулся в сторону улицы Бехтерева, и когда проходил мимо корпусов психиатрической больницы, вдруг почувствовал себя абсолютно трезвым.
Я шел и думал о том, что рядовые люди полагают, что каждое их действие должно быть полезным, приносящим им какую-то жизненную прибавку. Именно из этих людей формируется жесткая пирамида тоталитарной машины. Как правило, эти «правильные» люди вышли из деревень. Или из репрессивных органов. Порядочный, культурный человек никогда не пойдет работать в КГБ, в МВД и прочие карательные органы, потому что ему противны они изначально, как враги божественной свободы. Деревенские и «органисты» с неприязнью смотрят на «праздношатающихся». Но в жизни действует все тот же третий закон Ньютона, говорящий в иносказательном толковании о том, что на каждое положительное действие приходится по силе такое же отрицательное. Для прапорщиков повторяю, что на каждое твое действие есть равное по силе противодействие. Хочешь встать с дивана, но падаешь. Сдаёшь миллионы на новую квартиру, но нет ни денег, ни квартиры, даже котлован еще не выкопали. Бежишь за автобусом, но дверь перед носом закрывается. Зарплату хочешь отдать жене, только с приятелями сначала на «трюльник» (в советской терминологии - три рубля) заходишь пивка попить на рельсах, но за полночь домой возвращаешься без копейки и с синяком под глазом. Приходишь к милой на свиданье, а она идет тебе навстречу с другим ухажером, чтобы ты знал свое место. Зажимаешь заготовку в патрон, включаешь станок, подводишь резец, а заготовка вылетает вместе с резцом, перебивает кабель, свет и все станки в цеху останавливаются, хорошо без жертв. То есть целое состоит из 50 процентов пользы и таких же 50 процентов бесполезности. Даже самый бесполезный человек подчинен этому правилу. Даже от самого бесполезного человека мир получил и продолжает получать 50 процентов положительной энергии. Как это так?! А так! Каждое тело есть лишь атом в проволоке, по которой течет ток бессмертия человечества.
Изредка взрывали тишину ночи тяжелые грузовики. Такая веселенькая картинка: несется во всю прыть фура, а тебе ни вправо не уйти, ни влево, поскольку в этих промышленных складских тупиках тротуары не предусмотрены.
Я обнимал её тело, гладил её ногу, целовал полную коленку, и пил чудесный чай «Грёзы султана».

------------------------------- Начало новой страницы ------------------------------------------


Проза. Рассказ. Эдуард Бобров
__________________________________________________________________

Эдуард Бобров

Эдуард Бобров родился в 1937 году, в Самаре (тогда – Куйбышеве). Автор десяти книг прозы – пьес, романов, рассказов. Лауреат четырех премий, член Союза писателей Москвы.


ТЕАТР ДВОЙНИКОВ

рассказ

Владимир Петрович Сидорчук готовился к выходу в город, на Красную площадь. Но для этого надо было сначала подготовиться, одеться соответствующим образом, слегка подгримироваться, и вообще – настроиться. Ведь дело было непростое. Поэтому он сейчас стоял перед зеркалом, внимательно и критически осматривая себя. Белая
рубашка была почти свежей, можно было не менять, жилетка, правда, выглядела как-то затрапезно, помято, да к тому же он только сегодня утром замыл пятно от случайной капли кофе на самом видном месте, мокрое пятно еще не совсем высохло. Но это ничего, подумал он, пока доеду до Красной площади, пятно высохнет, его и не заметишь. Но зато пиджак был в порядке, каждый день он его не надевал, берег. Теперь осталось только надеть галстук, синий, как всегда, в мелкий белый горошек. Наконец, повязав галстук, он удовлетворенно оглядел себя и остался доволен. Порядок. Но и это было еще не все. В кармане лежал реквизит – небольшая аккуратная бородка, которую он приклеит позже, на подходе к Красной площади. Не ехать же ему в таком обличье на метро. Люди будут с любопытством оглядываться на него, может, даже посмеиваться. То же самое и с кепкой, он наденет ее там же, когда выйдет на площадь и войдет в образ.
Дело в том, что он был участником театрального коллектива «Театр двойников». В их группе были двойники Мэрилин Монро, певца Киркорова, Аллы Пугачевой, даже Бори Моисеева… Сидорчук всегда завидовал им. Во-первых, они были очень похожи на своего прототипа, а во-вторых, им вообще было проще: включил музыку песни, например, Киркорова, и только разевай рот, да двигайся по сцене, подражая своему кумиру. А что мог делать на сцене Сидорчук? Петь ему было не положено, не тот персонаж, говорить пространные речи тоже ни к чему…
Но всегда и везде, где бы он ни появлялся в образе, на него сразу обращали внимание, улыбались, приветствовали, хотели сфотографироваться.
Его товарищами по такому странному жанру были «вождь всех народов», ну, иногда, «железный Феликс». Правда, «железный Феликс» не пользовался успехом, и через несколько представлений его отчислили. Не производил впечатления. Да и «вождь всех народов», надо сказать, как только он появлялся на сцене со своей знаменитой трубкой, зрители испуганно затихали, настораживались, видно, не ожидая от этого персонажа ничего хорошего. Да и что можно было сказать устами этого двойника? Благосклонно воспринималась только одна фраза: «Наше дело правое, враг будет разгромлен». На этом все и заканчивалось. Не произносить же речь, предположим, о «деле врачей» или, еще хуже, о колымских лагерях. А он, Сидорчук, всегда вызывал бурю аплодисментов, когда, несколько грассируя, выкинув руку вперед с пафосом произносил: «Революция, о которой так долго говорили большевики, наконец, свершилась! Временное правительство пало!» Собственно, ему не надо было искусственно грассировать, он от рождения плохо выговаривал букву «р», поэтому получалось очень натурально. Но главное было в том, что он до мелочей был похож на свой персонаж: такой же невысокий, с лысиной, скуластый от природы, а сходство добавляло грассирование, наклейка аккуратной седоватой бородки, характерный прищур, да знакомые жесты. Он закладывал палец за обшлаг жилетки, энергично вскидывал руку вперед – и образ был готов. Один к одному.
В «Театре двойников» он одно время неплохо зарабатывал, что было весомой добавкой к пенсии. Но «Театр двойников» вскоре перестал существовать. Он не знал, по какой причине, вероятно, персонажи двойников быстро приелись и не производили на публику должного впечатления. Они даже съездили своим коллективом на гастроли в пару дальних городов, но и там давки за билетами не было. Продюсеры посчитали, что проект невыгоден, и, прихватив остатки денег, испарились в неизвестном направлении. «Двойники» их больше никогда не видели. Поговаривали, что они переключились на «Шоу толстушек», видно, аппетитные формы дам пользовались большим интересом у мужской части народонаселения страны. Он однажды видел это шоу по телевизору. Одна стопятидесятикилограммовая женщина лихо садилась на шпагат… Люди восторженно аплодировали.
В свое время для нашего Владимира Петровича прекращение деятельности «Театра двойников» было большим разочарованием. Поскольку он давно уже был на пенсии, возникал вопрос: чем ему теперь заниматься, как зарабатывать деньги? Иногда, вспоминая детство, мысленно упрекал свою мамашу, что родила его маленьким, плюгавеньким, с острыми скулами и калмыцким лицом. В добавление к этому, он уже в молодом возрасте облысел, знакомые даже не помнили, какой цвет волос у него был в юности.
- Что же ты, мамаша, - однажды с обидой спросил он, - не родила меня высоким белокурым красавцем с вьющимися до плеч волосами?
На что мамаша обидчиво ответила, намекая на отца:
- Каков заряд, таков и выстрел.
Ну не повезло ему с внешностью, не повезло, что тут поделаешь. Но ведь и таких любят, однажды взбодрился он, на каждого мужчину найдется своя Надежда Константиновна.
Сидорчук, наконец, отошел от зеркала. Сегодня должен быть хороший день, тепло, солнышко греет, народу на Красной площади будет много. Значит заработок может получиться неплохой. Как только он, уже будучи в образе, стремительным шагом подходил к Мавзолею и, засунув пальцы за края жилетки, картинно становился в позу, люди сразу обращали на него внимание. «Вождь революции! Точно он!» – шептались прохожие. Сначала смотрели на него недоверчиво и с любопытством издали, потом, улыбаясь, подходили ближе, и, окончательно осмелев, просили разрешения сфотографироваться с ним. Это и было целью его игры.
Фотографироваться стоило денег. Некоторые, правда, хотели сфотографироваться бесплатно, на халяву, но этот номер у них не проходил. Сидорчук негромко шептал:
- Фото стоит тридцать рублей.
Некоторые сразу же обидчиво уходили, на их лицах было написано: «Как же так, вождь пролетариата и требует деньги!», - но большинство соглашалось. В основном это были приезжие из периферии, которые хотели оставить на память фотографию, пожимая руку прототипу вождя на фоне Мавзолея. Таким образом, он за два-три часа работы собирал рублей триста-пятьсот, что было очень неплохо. Возвращаясь домой, он на ходу отклеивал бородку, снимал затрапезную кепку, запахивал полы пиджака и превращался в обыкновенного пенсионера. По пути он заходил в близлежащий магазин и покупал бутылочку пива. Вечером, сидя перед телевизором, он чувствовал себя усталым, но довольным.
Проверив по карманам, все ли на месте, он, наконец, вышел из дома.
На Красной площади было полно приезжих. В основном, как подсказывал ему опыт, это были люди из российской глубинки, которые никогда не были в Москве. Им все было здесь интересно. Они часами смотрели на почетный караул, осматривали зубчатые стены Кремля, памятник Минину и Пожарскому и, наконец, упирались взглядом в Вождя, картинно прохаживающегося неподалеку от Мавзолея. Его фигура сразу же привлекала внимание. Около него останавливались, сначала смотрели удивленно и с улыбкой, потом приближались, чтобы сфотографироваться. Фотографировались часто, иногда даже образовывалась небольшая очередь. Каждому хотелось привезти в свою тмутаракань фото, на котором абориген пожимал руку самому Вождю. Некоторые этим не ограничивались, панибратски обнимали персонаж за плечи или целовали в щеку, когда щелкал затвор фотоаппарата. Правда, поцелуев Сидорчук не любил, мало ли какие люди лезут целоваться, еще подхватишь какую-нибудь заразу. Но Вождь терпел, опуская в карман очередную купюру.
Уже через час Сидрочук был доволен доходами. В кармане шуршала приличная сумма. Кстати, сегодня у него был день рождения, вечером обещала прийти дочь и отметить с ним его семидесятилетний юбилей.
Солнце уже опустилось за зубчатые стены Кремля, и Сидорчук подумал, что надо бы собираться домой, хватит работать. Но только он подумал об этом, как возникла неприятная ситуация. Мимо проходила группа небрежно одетых юнцов в куртках с капюшонами, на ногах были тяжелые ботинки. Они остановились рядом с Сидорчуком и начали откровенно посмеиваться.
- Гляди-ка, какое ископаемое! – удивленно ухмыльнулся один.
- Что за чучело? Ты что, дядя, с луны свалился? – поддержал его другой.
- В школе учительница рассказывала, тысячи людей погубил…
- Дать бы ему по роже… - шагнул к нему один из насупленных юнцов.
Вокруг Сидорчука сразу образовалось пустое пространство, люди в испуге разошлись, не желая ввязываться в свару, только этого приезжим не хватало.
- Проходите, ребят, проходите, - негромко и опасливо проговорил Сидорчук. – Я вам не мешаю…- и косым взглядом огляделся, ища помощи. Он знал, что у Музея революции круглосуточно дежурит милицейская машина с двумя милиционерами. Они были на месте, но не звать же их на помощь.
Гогоча, ватага юнцов ушла, довольная тем, что напугала надоевший персонаж из давней истории.
Настроение Сидорчука сразу испортилась. Люди почему-то уже не шли к нему фотографироваться, опасливо обходили его стороной, некоторые недоуменно поглядывали на смешную жалкую фигуру, сразу потерявшую весь свой пафос.
После этого ему сразу же захотелось уйти. Какая уж тут работа. Хорошо, что хоть в кармане не пусто, сегодня еще повезло. А то, бывало, как зарядит дождь да ветер, нагрянут морозы, по нескольку месяцев нельзя выйти на Красную площадь, никаких заработков.
Владимир Петрович резвым шагом пошел по направлению к метро, на ходу отклеивая бороду и пряча в карман знаменитую кепку. Когда он подходил к музею революции, дверца милицейской машины открылась, и его поманили пальцем.
- Садись, - приказал человек в милицейской форме, обладатель краснорожего лица и толстогубой улыбки.
- В чем дело? – насупился Сидорчук.
- Давай, давай, - потянул его за руку толстогубый.
- Я ничего не нарушал, - попробовал сопротивляться Сидорчук, но его жесткой рукой втянули в салон авто.
- Документы, - властно потребовал милиционер, сидевший рядом и плотно притиснувший его к заблокированной двери.
- Какие документы? – понимая, что ему не вырваться из плотных тисков толстогубого. - Я пенсионер. Да вы же меня знаете… я тут часто работаю…
Милиционер жестко усмехнулся.
- Хорошо сегодня заработал?
- Ну… - протянул тот, не зная, к чему такой вопрос. – Неплохо. На пиво хватит.
- Вот и нам хочется пивка, - ответил сидящий впереди, по всей видимости старший. – Надо делиться.
- Да что вы, ребята… - поняв, что от него хотят, недоуменно проронил Сидорчук, но его уже никто не слушал, жесткая лапа уже залезла к нему в карман, железной хваткой бесцеремонно достала скомканную пачку денег, которая тут же исчезла за пазухой милиционера.
- Как же так, - жалобно заныл в бессилии Сидорчук, - я их честно заработал…
Толстогубый выудил из пачки денег смятую купюру в пятьдесят рублей и суну л ему в ладонь.
- На, отец, на бутылку пива хватит, - и грубо вытолкнул его из машины. – Уматывай, да поскорее.
Надо ли говорить, как расстроился после этого инцидента Владимир Петрович! Домой приплелся совсем никакой. Какой уж сегодня день рождения! На что он купит угощение для дочери?
Как только вошел в квартиру, тут же зазвонил телефон, звонила дочь. Легка на помине.
- Папочка, я тебя поздравляю, у тебя сегодня солидный юбилей…
- Во сколько придешь? – вяло просил Сидорчук, еще не уверенный, надо ли справлять день рождения, если с ним приключилось такое.
- Знаешь, папуля, извини, но я сегодня не могу прийти. Давай как-нибудь в другой раз. У меня очень важное дело…
Сидорчук только недовольно хмыкнул, одно к одному. Ну и пусть не приходит. Проведу этот вечер в одиночестве, - подумал он, - на бутылку пива у меня все-таки есть.
- Что же ты молчишь? – настороженно спросила дочь. – Обиделся? Но я правда занята… Понимаешь, тут предстоит встреча с моим давним приятелем, он вдруг неожиданно объявился… И завтра опять уезжает.
- Понимаю… - вяло откликнулся Сидорчук. – Встреча, это, конечно, важно.
- И еще я хочу тебе сказать, - продолжала она, - не выходи ты больше на Красную площадь. Сегодня тебя видела одна моя подруга, говорит, жалкое зрелище. Пожалуйста, не позорь меня. Обещаешь?
Сидорчук промолчал. Да, он и сам чувствовал, что бывает смешон, взгляды прохожих не всегда были доброжелательными, многие скептически улыбались, иные смотрели равнодушно, как на чудаковатого старика.
- Ну все, папуля, - заключила дочь, - опаздываю. Пока! – и отключилась.
Сидорчук опустился в любимое кресло перед телевизором, в котором часто коротал долгие одинокие вечера, и закрыл глаза.
Действительно, как он докатился до жизни такой? Нахлынули воспоминания... В юности, после окончания строительного техникума, в семнадцать лет вместе с тремя товарищами при распределении попросился на дальнюю сибирскую стройку, в Архангельскую область, город Котлас. Почему именно в Котлас? А просто казалось, что именно там, в трудных северных условиях они смогут по-настоящему испытать себя, закалить свою волю. Воспитанные на подвигах Павки Корчагина, ребята сами захотели поехать подальше, на север, чтобы по полной хлебнуть юношеской романтики. Кстати, можно было распределиться в теплые краснодарские края, была такая возможность, но они настояли, чтобы их отправили подальше от столицы, туда, где мороз, где зима полгода, где есть возможность преодолевать всякие трудности. Туда и поехали. А трудностей было много: вскоре у него от недостатка витаминов началась цынга, шатались зубы, от постоянного холода начала болела голова, и эта боль впоследствии только усилилась в зрелом возрасте, мешая ему нормально жить. Да и вообще, оторванный от родительского дома, от домашнего уюта и тепла, от материнской заботы и нормального домашнего питания (питался в столовой, сам не готовил, да и негде было в общежитии), он вскоре начал испытывать щемящую тоску, жгучее желание вернуться в родительский кров. Но зато поначалу, когда ехали на поезде в Архангельскую область, как было весело! Паровоз под громкие гудки стремительно вез их в дальние края, а он, высунувшись из окна, ловил ртом плотный воздух, волосы трепались по ветру, паровоз мчался все быстрее и быстрее, огромные маховики мощно крутили колеса. Сердце радостно трепетало в предвкушении новой и счастливой жизни, навстречу новым испытаниями. Стремительно летящий паровоз, глотая километр за километром, стал как бы символом его юности. Он часто вспоминал это стремительное движение и себя, подставляющего лицо упругому ветру. Ему иногда даже снился этот паровоз, уносивший его в счастливую жизнь.
А что же случилось потом? Потом, не отработав до конца положенные три года, он сумел вернуться в родной город. И жизнь продолжалась. Она была почти так же стремительна и интересна, как и прежде, юношеские страсти обуревали его, хорошеньких девушек вокруг было много. Начал учиться в строительном институте, но как-то не пошло. Сопромат, механика и математика давались трудно. Но зато он пристрастился к театру. Вернее, к самодеятельному театру. Участвовал в самодеятельности, играл в театральном кружке Дворца культуры. Правда, роли ему давали маленькие и незначительные, все больше комического плана. Он не был комиком по своей натуре, но, видно, маленький рост и невыразительная внешность, сподвигли режиссера на то, чтобы хоть как-то приспособить к делу любителя театра.
И тут жизнь сделала новый поворот. Поскольку он крутился в театральных кругах, то однажды решил показаться одному из режиссеров профессионального театра. Его, конечно, не взяли, сказано было, что фактура не та, поскольку в театр больше требовались герои-любовники с яркой внешностью и хорошим ростом. Но зато режиссер предложил ему стать суфлером в их театре. Сидорчук согласился и на это.
Он был занят на своей работе каждый день, ежедневно видел, как играют знаменитости, видел, как пылают на сцене страсти, как разрываются от любви сердца, как, опаленные ревностью, один герой убивает другого. В эту пору он был почти счастлив, считая себя полноправным участником сценических страстей, плакал и смеялся вместе с героями.
Паровоз, который мчал его в юности, все еще снился ему, он по-прежнему рвал в клочья дым, валивший из трубы, также обжигал лицо свежим ветром и путал волосы на голове. Может быть, он мчался уже не так стремительно, как в юности, но ход его был по-прежнему уверенным, мощным, рассекающим своим стальным корпусом плотный воздух.
В театре его уважали. Он проработал там не один десяток лет и понимал, что был важным компонентом любого спектакля. Актер, подзабывший слова, подходил близко к его будке и умоляюще смотрел на него, ожидая подсказки. И он всегда выручал. За это его и любили. После премьеры, если проходило все без сучка и задоринки, по театральному правилу обмывали новый спектакль и всегда поднимали тост за него, чему он в глубине души был весьма рад.
Тогда же в те годы он стал приглядываться к одной актрисе-травести. Она была, как и он, невысока ростом, без особой красоты, но все-таки чертовски мила, он всегда любовался ею из своей будки. Когда она начала стареть, ей перестали поручать роли мальчиков и девочек, потому что, как ни гримируйся, видны были признаки серьезного возраста, а большая грудь, как ее не утягивай, выдавала возраст с головой. У мальчиков и юных девочек не должно быть такого выдающегося бюста. Наконец ее уволили, а Сидорчук ей очень сочувствовал, ведь в глубине души он был добрым, отзывчивым человеком, и ему больно было смотреть, как она, по инерции иногда приходила в театр, неприкаянно слонялась за кулисами, страдая от того, что ей не дают роли, пусть даже и в массовках. И тогда он решил предложить ей руку и сердце. А что тут такого, думал он, интересы у них общие, к тому же он не женат, она тоже одинока, ей уже сорок, ему чуть больше - почему бы не сойтись? Она, правда, очень удивилась такому предложению, но согласилась. А судьба была к ним благосклонна, сделав им поистине королевский подарок. Актриса-травести, несмотря на свои сорок лет, вдруг забеременела. Сидорчук не поверил своему счастью, потому что термин «старородящие», значительно позже вошел в моду. С годами к этому явлению привыкли, где-то даже писали, что одна дама, будучи шестидесятилетней, тоже родила.
Как бы там ни было, родилась девочка, прелестная, с правильным овалом лица, белокурая в мать, активная и подвижная. Ну точно будет артисткой, радовался он. Но тут постигло их семью несчастье. Мать вскоре умерла, чем-то ее заразили в роддоме. Так что пришлось Сидорчуку растить дочь одному, разрываясь между новорожденной и своей суфлерской деятельностью, но и тут повезло – сердобольная бездетная соседка, изнывая от скуки, сама вызвалась помогать ему с дочерью, поэтому, убегая в театр, он был спокоен, дочь будет под присмотром.
Когда дочь выросла, его надежды не оправдались – ее не тянуло на сцену. Училась в техническом институте, была все время занята, а уж когда настал период жениховства, закрутилась-завертелась, началась самостоятельная жизнь, она посещала ночные клубы, дискотеки, тусовки со сверстниками отнимали все ее свободное время. Потом и вовсе сняла комнату и переехала туда жить, объяснив, что, пока молодая, хочет пожить одна, приглашать друзей. Разве он мог возражать? Так и остался один в своей квартире, дочь редко навещала. И на Красной площади «двойники» тоже почему-то бесследно и незаметно исчезали, исчез неизвестно куда «кавказский горец», исчез безвозвратно «железный Феликс»… В последние годы он один появлялся на площади, да и то, когда были силы да хорошая погода.
Одиночество, к которому он уже привык, все-таки тяготило. Взять хотя бы сегодняшний день. Ну как можно было не прийти к отцу в такой важный день? Да еще недовольным тоном отругала его, что ходит на Красную площадь и сомнительным способом зарабатывает! Какая-то подруга рассказала, что видела его там в жалком виде, это, мол, позорит ее перед однокурсниками.
Конечно, ему и самому порой было тошно от той роли, которую он играет на площади. А сегодняшний день окончательно испортил настроение, этот инцидент с молодыми развязными парнями, а потом еще эпизод с милиционерами, ограбившими его. Нет, действительно надо кончать с этим. Хватит быть посмешищем, надоело ловить недобрые ухмылки, недоуменные взгляды прохожих, беспардонное любопытство провинциалов, полупьяные поцелуи. Ну хорошо, - засомневался он, - а чем тогда жить?
Владимир Петрович закрыл глаза и на какое-то мгновение погрузился в дремотное забытье. Спать он не хотел, просто от усталости и потрясений этого дня его как-то сморило, сами собой закрылись веки. И вдруг привиделось то, что часто снилось прежде. Паровоз его юности, который прежде мчал его с огромной скоростью, рассекая упругий встречный воздух, вдруг замедлил ход и начал останавливаться. Он будто воочию увидел, как мощные шатуны перестали крутить колеса, будто у них больше не было сил на эту трудную работу. Движение затормозилось, паровоз издал какой-то жалостливый гудок и, окончательно остановившись, выпустил на прощанье последнюю струю пара. Поистине мистический сон.
От этого странного видения Сидорчук моментально очнулся и открыл глаза. Символ его юности бессильно встал, словно смертельно уставший от движения. Это странное видение его неприятно поразило. В волнении он походил по комнате, раздумывая над символическим сном. Да, подумал он, паровоз остановился, жизнь как бы кончилась на этом. А разве сам он не подошел к своему концу? Ради чего жить? Идеалы юности давно испарились, даже на площадь идти не хочется, дочь отругала.
Вдруг в дверь осторожно постучали. Это могла быть или дочь, часто забывающая ключи, или соседка, когда-то безвозмездно помогавшая ему растить дочь.
- Войдите! – окончательно пришел в себя Владимир Петрович.
Вошла соседка.
- Что же вы один в такой день сидите? – с ходу начала она. – У вас такой юбилей, а я слушаю, в комнате тихо, как будто никого нет. Решила зайти поздравить.
- Спасибо, соседка, спасибо.
Она была еще в неплохой форме, шестидесятилетняя, но бодрая, веселая, с подкрашенными губами, ей казалось, что сегодня, когда выпьют, ее надежды могут оправдаться. В прежние времена, когда Сидорчук остался один после смерти жены, соседка вознамерилась заместить умершую женщину, естественно, в качестве жены. А что такого, рассуждала она, оба они одиноки, живут в соседних комнатах – все сводится к тому, чтобы им зажить вместе. Но Сидорчук свято чтил память о своей актрисе-травести и даже не догадывался о тайных намерениях соседки. Вскоре она это поняла, и они остались только добрыми соседями, изредка заглядывающих друг к другу в гости.
А вот сегодня, как ей казалось, могло произойти некоторое сближение, во всяком случае, шанс такой упустить нельзя, ведь юбилей, есть повод выпить.
- Ну, Петрович, наливай, - пододвинула она рюмку.
Выпили по маленькой. Вообще-то Сидорчук не пил. Совсем не пил, ни по какому поводу. Пятнадцатилетним пареньком он случайно попал на чей-то день рождения, спиртное лилось рекой, все выпивали, всем было весело. Один он не пил. Тогда друзья-приятели подвинули к нему вместительную алюминиевую кружку, чуть ли не на поллитра, говоря, что если не выпьет, то его настоящим мужиком считать нельзя. Ну вот, после этого он и решил выпить, первый раз в своей жизни. Не мог же он перед друзьями показаться слабаком. Поднес кружку к губам и начал пить, захлебываясь, роняя капли на скатерть, чуть ли не задыхаясь…
Дома ему было очень плохо, его мутило и рвало, он почти терял сознание, чуть не отдал душу, отравление было настолько сильным, что его еле выходила мать. Тот эпизод запомнил на всю жизнь, после этого уже никогда не прикасался к спиртному. Как отбило.
Соседка все уговаривала его выпить, улыбалась весело, завела какой-то необязательный разговор, стараясь его расшевелить. Но он мрачно молчал, почти не реагируя на ее слова, угрюмо уставившись в одну точку. Наконец, обидевшись, она встала из-за стола и вышла.
Мысли Сидорчука были тяжелыми, неподвижными, думал о себе, о прошедшей жизни. Чем он занимался, что было главным? Да и было ли оно – главное? Техникум, работа в Котласе, из которого через два года сбежал, потом бросил серьезный институт, испугавшись сложных предметов, затем несерьезная самодеятельность, суфлерская работа – тоже все вокруг да около настоящего дела, теперь вот картинно изображает Вождя… Зачем все это? Навалилась глухая неизбывная тоска, не было воли сопротивляться ей, силы словно покинули его.
Владимир Петрович подошел к окну и глянул вниз, в темноту ночи. Но ничего не увидел внизу, там была только страшная бездна, таившая в себе смертельную опасность…
Он подошел к столу и вдруг, почти не осознавая что делает, налил себе полный стакан водки. Залпом выпил, потом, выдохнув, налил еще, осушив до дна всю бутылку. Ему было теперь все безразлично, он только понимал, что после выпитого ему будет плохо… Очень плохо. Но теперь это не имело значения. Ведь паровоз уже остановился.

---------------------------------------------- Начало новой страницы --------------------------------------


Проза. Рассказ. Ваграм Кеворков
_____________________________________________________________________________

Ваграм Кеворков

Ваграм Кеворков

Ваграм Борисович Кеворков родился 1 июля 1938 года в Пятигорске. Окончил режиссёрский факультет ГИТИСа им. А. Луначарского, а до этого историко-филологический факультет Пятигорского государственного педагогического института. Работал на телевидении режиссёром-постановщиком (в 70-е годы вёл передачу «Спокойной ночи, малыши!»), был диктором, актёром, конферансье. Член Союза журналистов с 1978 года. Печатался в альманахе «Истоки», в журнале «Наша улица», в альманахах «Московский Парнас», «Эолова арфа», «Лесной орех».
Член Союза писателей России. Автор книг «Романы бахт» («Книжный сад», 2009), «Эликсир жизни» («Книжный сад», 2009).


СЛАДОСТНЫЙ ЛОМТИК ВЯЛЕНОЙ ДЫНИ

Если бы со всего Дагестана собрали паспорта и проверили: есть ли там девушка по имени КисАна, такую бы не нашли.
А, между тем, вся республика знала: на махачкалинском телевидении работает редактором Кисана, потому что после передачи нередко объявляли ее имя-фамилию, а иногда даже писали в титрах.
Так что видели, знали, а в паспортах не было. Ибо на самом деле ее звали не КисАна, а РайханАт. То-есть ее звали как раз Кисана, а по паспорту Райханат. То-есть, можно подумать, в ней предполагали родители, а точнее, отец, который так ее назвал, что-то райское.
А отец знал толк в именах, не зря был членом-корреспондентом зарубежных академий наук, и уж разницу между раем и адом, конечно же, понимал, потому и назвал свою единственную дочь, гордость свою и надежду, не каким-нибудь мрачным оперным именем Аида, а солнечным и радостным, как птичка весенняя, Райханат.
Она, и вправду, была как веселая птичка, - часто улыбалась, охотно смеялась чьей-нибудь шутке, тихо взрываясь внезапным ласковым смехом, даже когда, таясь, покуривала в кулак где-нибудь под лестницей.
Покуривать она научилась в Тбилиси, где окончила университет и, как отец, стала филологом.
И нос у нее был отцовский – большой, внушительный, - была бы мальчик, сказали б: «Вылитый Шихабутдин!» Но была девочка, и, слава Аллаху, девочка с огромными темными ласковыми, чудесными в своей красоте глазами – глазами нежной газели.
Но, хотя джигиты таяли от ее взгляда, до свадьбы или пусть даже предложения руки и сердца дело так и не доходило. И ее изумительные глаза, вместо того, чтобы бесповоротно пленять мужчин, напряженно вчитывались в тексты о передовиках труда, об урожаях и недородах и о победной поступи коммунизма на необъятных просторах нашей великой Родины СССР вообще и Дагестана в частности.
Отец ее родился в высокогорном ауле Гуниб, а она на равнине у моря, в столице республики Махачкале.
Едва начав говорить, стала именовать себя не Райханат, - это, видимо, ей было сложно произнести, - а Кисей, Кисаной. Что-то кисейное услыхало в этом чуткое ухо филолога, и отец стал звать малышку кисейной барышней.
Но какая кисейная барышня, - сорванец и оторва – вот кем росла девчонка Кисана, игравшая с мальчишками в лапту и футбол, заплывавшая на городском пляже аж за буйки и безбоязненно вступавшая в драку с ровесниками, если что-то ее обижало или казалось несправедливым.
От маленького Муртуза в их большом сером доме она узнала, как получаются дети и что родители делают это каждую ночь, и, удивившись, спросила: «А почему же тогда у меня нет сестричек и братиков?» Этого Муртуз не знал, и она решила все выяснить сама, и ночью босиком прокралась к двери родительской спальни и долго слушала: что же там происходит? И так ничего и не услыхав, уснула на паркетном полу перед дверью; а отец утром, наткнувшись на нее, озадачился, отнес спящую дочку в кроватку и, догадавшись, в чем дело, сказал жене: «Знаешь, доченька-то уже подросла, интересуется нашей интимной жизнью!» И жена ахнула пораженно: «Кисана?! Вах!!»
Девчонки во дворе шушукались, как они подсматривали за мальчишками в кабинках на пляже, и Кися поражалась их бесстыдству; и была ошарашена, когда мама предупредила, что если у нее кое-где появится кровь, это нормально.
А Муртуз, которому уже стало одиннадцать и потемнело над верхней губой, упрашивал ее снять трусики вместе с ним, и она ударила его, чтоб не приставал, и у него пошла кровь совсем не там, где уже показалась у нее, и, запрокинув голову и зажав нос рукою, он в отместку похвастал, что давно уж мужчина, потому что летом его возили в аул к дедушке и бабушке и там, в очередь с местными мальчишками, он делал «это» с ослицей.
«Что ты из себя строишь, - крикнул он ошеломленной Кисане – тебя скоро замуж выдадут!» Она, перепугавшись, прибежала к отцу: «Папа, не выдавай меня замуж, пожалуйста!» Отец удивился и ласково стал объяснять ей: «Разве мы дикари, чтоб отдавать замуж в двенадцать лет?! Вырастешь, станешь взрослой, и выйдешь замуж, когда сама решишь!» И она, отбросив опасность замужества, тут же определилась: «Значит, Муртуз дикарь!»
А солнце с каждым годом светило все ярче и кровь бежала все жарче, и, чтоб отвлечься от липких и стыдных мыслей, она стала много читать, наугад выхватывая книги из огромной отцовской библиотеки, и самыми любимыми стали стихи «поручика Тенгинского полка» и Расула.
А Расул, вместе с ее отцом отправившийся за крылатым народным словом в родной Цада и в небо врубленный Гуниб, рассказывал потом:
- О, как мы развращены цивилизацией!
Дорогих гостей, их угощали традиционным лакомством: мукою, смешанной с топленным коровьим маслом.
- Мы не смогли есть это! А в магазине только ириски! Теперь мы стройные, как джигиты!
Расул сильно преувеличивал: от его брюха не так-то просто было избавиться даже при самой лютой диете!
Но Шихабутдин – да, он всегда был строен, как юноша!
И Кисана была стройна – в него! И никаких-таких выпуклостей еще не появилось у нее, но однажды, когда она, припозднившись, возвращалась с пляжа домой и присела под кустиком, вдруг сзади чьи-то страшные руки схватили ее за ягодицы, - она, закричав дико, ланью понеслась через кусты к фонарям, к свету, и дома, рыдая, рассказала об этом отцу, а он скрипел зубами от гнева и обиды за свою дочь, и после этого всегда сам отправлялся с ней вечерами на пляж.
А мама объяснила ей, что каждый мужчина – охотник и в каждой женщине и особенно четырнадцатилетней девочке он видит предмет охоты и хочет сделать ее своею добычей.
Кисана запомнила это, а уж потом поняла.

Третья – не проходная – комната, где прежде была спальня родителей, стала девичьей, там появилось огромное зеркало из соседней большой комнаты, - его убрали цветами. И бубен на стене в ожерелье цветов.И в напольных китайских вазах цветы, и в глиняных балхарских кувшинах с запотевшими от холодной воды боками цветы, и в Кисаниной незамысловатой прическе – она никогда не носила длинных волос – цветы, и приколоты к белой фате и белому платью невесты.
Девушки-подружки притворно плачут, часто вздыхают и сокрушаются по поводу того, что Кисанина девичья беззаботная жизнь заканчивается и отныне и навсегда ей не остается ничего, кроме ярма семейного!
И Кисана тоже «плачет», посмеиваясь.
Да и как не посмеиваться?!
Ведь, по обычаю, никакой свадьбы, вроде бы, нет и не намечается.
Невеста ничего не должна знать о женихе, разве только издали увидит его у аульского родника.
Но у Кисаны водопровод в квартире и все удобства, - какие уж тут родники! Где она может ненароком повидать джигита, которому глянется?! На автобусной остановке или в самом автобусе, или на службе, в конце концов, да избавит Аллах женщин от необходимости ходить на работу, отрываясь от домашнего очага! Или на пляже, хотя женщина может появиться там и войти в воду только облаченной в длинное черное платье! Но даже если парень и девушка встречаются на работе – да избавит нас Аллах от необходимости ходить туда, кроме как за зарплатой, - все равно: только язык взглядов!
Невесту должны украсть – вот в чем штука! А она и не знает, что ее украдут! Узнает только, когда ее кинут поперек седла и умчат в горы!
А тут цветы, белое платье (вообще-то у мусульман белый цвет означает траур, но тут по-христиански выходит), за столами полно гостей! Правда, ни жениха, ни его дружков здесь нету и быть не может, но все равно: притворство! Театр!
И Кисана посмеивается! Но в душе у нее екает, и сердце колотится: когда же, когда же, когда же ее, наконец, украдут?!
Они с Тимуром встречаются уже несколько месяцев, тайно от всех гуляли в темных аллеях приморского парка и думали: она аварка, а он лезгин, - разве ее родители и его мать благословят такой брак?
«ВахатУта-хотутА», - пела ФатИма маленькому Тимуру, покачивая его деревянную люльку, подвешенную к потолку, а малыш глядел на нее глазами чистого душой старичка, который знает что-то такое, чего не знает никто.

«ВахатУта-хотутА,
Жизнь, мой мальчик, не проста!»

Ох, не проста! Фатима, да будут чтимы ее седины, растила свое дитя в одиночку.Отец Тимура – Ибадулла – оставил ее и грудного сына, бросил их. В мечети при свидетелях сказал Фатиме: «Ты мне не жена, ты мне не жена, ты мне не жена!» И все, мулла развел их так же легко, как прежде узаконил их брак, когда Ибадулла при свидетелях сказал Фатиме: «Ты мне жена, ты мне жена, ты мне жена!»
Жестоки адаты – неписанные обычаи гор!
Давным-давно Гамзат Цадаса – поэт и отец поэта – написал книгу «Война адатам!» Но когда его старший сын женился на русской, Гамзат – завзятый борец с адатами – проклял отпрыска и изгнал из дому. И хотя у Гаджи вырос прекрасный сын, развод с не аваркой все-таки состоялся: как жить в опале, под отцовским проклятием?! Перед смертью Цадасы его младший сын Расул умолял отца простить Гаджи, ведь тот, разведясь с первой избранницей, женился на аварке – «О, отец, на аварке!! И уже двое сыновей!» - Цадаса был неколебим! Так и ушел в могилу, не простив старшего сына и не впустив его в дом, хотя тот сутки ждал у порога.
Кисана не знала аварского, Тимур лезгинского, и когда он по-русски сказал ей: «Где я найду такую, как ты?! Где ты найдешь такого, как я?!», - ласково засмеялась в ответ, и звезды блеснули из-под ресниц. Может, и вправду, Тимур войдет в ее жизнь, как солнце в кисть винограда?
Она давно уж задумывалась о своих острых локтях и коленках, тощеватых руках и ногах, покрытых редкими длинными волосиками, о своем большом носе, хорошо бы смотревшимся на мужском лице, но никак не на женском. Выйдя из-под душевых струй, она оценивающе глядела на себя в зеркале в ванной комнате, и видя всю себя – с пышным черным треугольником и маленькой грудью с торчащими темными сосками, худенькими робкими плечами и большими темными глазами, достойными красавицы, - не понимала, что же есть в ней такое тайное, притягательное, манящее, - не зря же так впиваются в нее на пляже острые мужские глаза? И представляла, что будет с нею после замужества, каким большим станет ее живот – разбухший, распираемый ребеночком, и тогда сладостно ныли соски и грудь томило приятною болью от настойчивых детских губ, и тут же воображение перебрасывалось к резким мужским губам, жадно ищущим лепестки ее губ, мед ее поцелуя. И в очередной раз давала себе слово бросить покуривать, старательно чистила зубы утром и перед сном, и не могла понять, сильно ли нравится ей Тимур, идти за него или подождать кого-то еще, от которого будет с ума сходить, как от жгучеглазого паренька с поразившим ее чувством собственного достоинства – сокурсника Шота, Шотика, в которого была тайно влюблена в ТГУ?! Ее измучили тогда грезы – как он ласкает ее, а она цветком весенним раскрывается навстречу ему, - этот желанный восторг так и остался изнурительной мечтой-призраком. Никому она не сказала об этой любви, только бубну прошептали ее пальцы про свою боль и тоску, только бубну!
Сегодня ее украдут для Тимура! Лезгины украдут аварку! Позор на голову Шихабутдина! Никогда аварцы не простят ему этого!
Еле уговорила Кисана отца, чтоб не перечил ее браку с Тимуром! Тяжким бременем легло это согласие на плечи Шихабутдина, пригнуло его к земле, - только ради счастья любимой дочери, любимой его Райханат он решил стерпеть унижение! Да, да, конечно, сам он женат на осетинке, Кисаниной матери, христианке, и все в его семье счастливы, но сколько раз дагестанцы – особенно аварцы – кололи ему глаза этим браком! А теперь и дочь его нарушит адат! «О, Аллах, будь велик в своей милости!»

Русская свадьба бедна: на всех один стол!
А горская побогаче: здесь два стола!
Разве могут молодые мужчины сидеть за одним столом вместе со стариками и замужними женщинами?! Молодая кровь перемешается с водкой или коньяком – Магомет сказал: «Не пей вина!», но о водке и коньяке почему-то смолчал, - адская смесь взорвет и без того кипучую натуру горца, и тогда, как орлы курочек, схватят замужних женщин молодые мужчины, и хорошо, если своих схватят, а ведь могут и чужих похватать! И долго ль тогда кинжалу окровавиться, особенно, если он остро заточен и ему тесно в ножнах?! Секунда – и зазвучит жестокая песнь клинка!
Вот поэтому мужчины младше пятидесяти лет сидят в первой после входной двери комнате, старики и замужние женщины во второй, а уж в третьей – девичьей – томится Кисана: раз она девушка, раз не замужем – нет ей места ни за одним столом!
Как же не хотелось Шихабутдину отдавать в чужой дом единственную дочь, кровинку, отраду свою Райханат! Добро бы еще за сына аварцев-приятелей, так нет же: за лязга, лезгина, за сына незнакомых ему людей! Что будет с ней в чужом доме? Как она, гордая и образованная, самолюбивая и свободолюбивая, - как она сможет стать рабою, слугою мужа, своего господина и повелителя?! И не возьмет ли он потом, вслед за нею, и других жен себе?!
Мрачнее тучи в горах сидит за главным столом Шихабутдин: не ест, не пьет и буравит глазами дверь девичьей комнаты, где – он знает это! – Райханат в уборе невесты готовится к тому, чтобы лязги украли ее!
Кулаки Шихабутдина сжаты, как перед боем, - да для него эта свадьба единственной дочери и есть бой – с самим собой, со своей гордостью, самолюбием, - как переступить через это?! «О, Аллах! Дай мне силы, чтоб одолеть самого себя!»
И сверкают глаза сжатого в пружину аварца, и гудит, гудит в его груди исполненный мщения могучий рык Шамиля: «Аллах Акбар!»
«Шихабутдин! - умоляюще глядят на него серые все понимающие глаза жены его, матери Райханат, верной его Нателлы, - Шихабутдин!» И, скрипнув зубами, он отводит горящий взор свой от двери девичьей, и вспоминает, что за столом гости! И нельзя показать им своей печали и своего гнева! «О, Аллах, помоги мне!»
А все вроде бы и не знают, что есть девичья и в ней Кисана с подружками. Зачем отрываться от соблазнительного застолья? На то и свадьба, чтоб есть и пить! Аллах знает, что делает!
А в первой комнате, за первым столом, не зря расположенным сразу у входной двери, - чтоб молодые джигиты сумели защитить невесту, если какие-нибудь абреки рискнут выкрасть ее, - за первым столом черными глазами-маслинами следит за порядком высокий красавец Нариман, да продлит Аллах дни этого лакца и его друзей-поэтов, ибо слово поэта свыше дано! И звучит здесь и орлиный клекот аварского, и шипенье и щелканье лезгинского, и узор лакского, и вязь даргинского, и мощный орнамент кумыкского – тридцать народностей поселил Аллах на прекрасной земле Дагестана, возлюбил их и дал им талант, достойный гор и ущелий, пустыни и моря, степей и могучих рек, достойный вершин, сверкающих снегом и солнцем!
- Наполнить бокалы! – командует тамада Нариман. – Читай, Аткай!
И толстый Аткай начинает:

Тарки-гора, Тарки-гора, -
Дружбы гора!

- Ну, что ты, - морщится Нариман, - по-русски это не звучит, давай по-кумыкски!

- ТаргУ-тАву, ТаргУ-тАву, -
ДослукнУ тъавУ! –

пророкотал Аткай, «взорвав» последнее «Т», и поэты зааплодировали.
А Нариман: - Жаль, нет с нами Расула!
- Вах, он много потерял! – рассмеялся ироничный Рашид.
- Но и мы потеряли! – возразил Нариман. – Кто, как он, сумеет сказать такое:

«Почему ж я тебя берегу и берег,
Я, отпетый добряк-стихотворец?!
- Почему? – мне б ответил кинжал, если б мог,
Потому что ты все-таки горец!»

- Цхх! – восхитился Рашид и с чувством покачал головой: - Цхх!
И поэты за столом тоже покачали головами и подтвердили: - Цхх!
Тут принесли вареную баранину, брынзу, зелень, лаваш, золотистые ломтики вяленой дыни,- все оживились, а тамада поблагодарил:
- Чох сагол!
- СагОл, СагОл! - подхватили поэты, а Нариман высоко поднял свой бокал и все до последней капли водочки вылил в глотку себе, - так река прочищает горловину ущелий!
И поэты не подкачали, доказали, что уж в этом они тамаде не уступят! «Ай, ляззАт!»
- А теперь твой салам-тост, Юсуп, раз ты опоздал! – изрек Нариман, и велел: - Наполнить бокалы!
И коренастый Юсуп тут же начал:

- В горном я рожден краю,
Он поэтов поднебесней,
Там живут не как в раю,
А гораздо интересней!

Юсуп собрался читать и далее, но Нариман прервал его, сказав, что этого делать не стоит: если все вместо тоста начнут читать свои стихи, это будет уже не застолье, а вечер поэзии, а этого-то как раз и не нужно, потому что тогда кушать и выпивать будет некогда, - зачем же тогда они здесь собрались? Уж или стихи читать, или долму есть!
Как раз понесли долму в красивых хрустальных мисках на больших блюдах, и вот тут, а не после стихов Юсупа, все зааплодировали, засмеялись радостно, загомонили: - «Ай, ляззАт! Ай, ляззАт!»
- «Чудесно! Чудесно!» - Но долму – всю до единой долминки – пронесли мимо их стола в соседнюю комнату и там опустили на стол стариков и уважаемых женщин, - да продлит Аллах дни тех и других, но лица мужчин за первым столом постно вытянулись, и раздосадованный Нариман язвительно попенял Юсупу:
- Ну, что, дочитался?!
- Вах! – растерялся Юсуп, но тут принесли долму и на их стол, и Нариман, обрадованный, с бокалом в руке затянул всеми любимое:

- Ва –ды –лай , вадылай,
Ва – дылай, ва – дылай, дылай!

И вдохновенно грянули крепкие глотки:
- Ва – дылай! Ва – дылай!

Но жуткий грохот внезапно обрушился на их головы и на головы тех, кто сидел за главным столом, – входная дверь распахнулась от чьего-то страшного удара ногой, ворвалась какая-то смутная толпа в папахах, с пистолетами, шквальная пальба в потолок оглушила, ошеломила всех, банда или орда, орда или банда – что-то паляще-орущее, оруще-палящее смерчем пронеслось мимо столов и выхватило, урвало, украло из девичьей белую, как фата, невесту, вихрем унесло ее из квартиры в распахнутую настежь дверь, и уже на лестнице в подъезде гремели выстрелы.
А у главного стола абрек в папахе и бурке, с пистолетом в руке сверлил кровавыми навыкат глазами белого как снег, отца невесты: «Ну, что, Шихабутдин?! – злорадство клокотало в горле абрека. - Ты аварец, а я лезгин, лязг!! Я, лязг, украл твою дочь!! Лязг украл твою дочь, Шихабутдин!!» И выстрелил в потолок!
Шихабутдин, скрежетнув зубами, схватил вилку – первое, что попалось под руку, - рванулся из-за стола к обидчику, но к нему бросились, повисли на его руках мужчины, сидевшие рядом, а к лязгу подскочили поэты-лезгины, что-то горячо зашептали ему, и абрек, на прощанье пальнув еще раз холостым в потолок, быстрым шагом покинул квартиру, исчезнув в настежь распахнутой входной двери.
Тут только заголосили женщины и высыпавшие из девичьей подружки невесты: - Вай! Вах! О, Аллах! Украли нашу Кисану! Украли цветок наш! Украли!!
Но почему-то никто не бросился преследовать похитителей! Абреков! Лязгов! Шайтанов!
А Шихабутдина никак не могли усадить! Ноги его не сгибались, рука с вилкой не разжималась, глаза налились кровью – в нем бурлил гнев, как лава в жерле вулкана! Как подстреленный в парении упавший орел, он дергал головой, глядел ненавистно, готовый к последней битве!
Нариман, поняв, что сейчас нужней всего Шихабутдину, презрев этикет, подошел к главному столу с хрустальным бокалом водки, сказал: - О, Шихабутдин! Отец мой и брат мой! Видит Аллах, как все мы любим тебя, как чтим и уважаем твой дом, твой род, твое слово!.. Этот абрек пытался оскорбить тебя! Да разве можно оскорбить белоснежные вершины нашего Дагестана?! Разве можно оскорбить небо, данное нам Аллахом?! Нет, Шихабутдин, как бы шакал не тявкал, он не достоин внимания льва! Твое здоровье, лев! Твое здоровье, Шихабутдин!
Поняв золотую мысль Наримана, мужчины поспешно наполнили бокалы и потянулись ими к Шихабутдину! И рука его разжалась, вилка выпала, ноги подогнулись, он сел. Но тут же, собравшись с силами, встал, опираясь о стол, взял протянутый ему Нателлой фужер с коньяком, и звонко соединив хрусталь со всеми бокалами, тихо сказал: - Спасибо, Нариман! Спасибо вам, братья мои! Сагол! Чох сагол! Чох сагол вам!
И выпил до дна!
И все выпили вместе с ним!
И тогда Нариман, тонко почувствовав настрой души Шихабутдина, вновь затянул прерванное абреками величавое:

- Ва – дылай! Вадылай!
Ва – дылай! Ва – дылай, дылай!

И старики, вскинув гордые головы, подхватили воинственное, словно клич имама в горах: - Ва – дылай! Ва – дылай!
И песнопение объединило столы: молодые поэты перебрались сюда со своими стульями, и всем нашлось место за главным столом, где высился величественной главою благодарный Шихабутдин!

Три месяца никому нельзя видеть Кисану. Три месяца никто не должен знать, где она! Иначе ее родственники с оружием в руках примчатся ее отбивать!
Но все знали: Кисана в доме Тимура и Фатимы. И никто не мчался за нею: обычай воровства соблюден, надо и дальше действовать по адату.
Подружки Кисаны бегали к одноэтажному каменному дому Фатимы и Тимура, и, дождавшись на противоположном тротуаре, когда в закрытое окошко глянет молодая жена, вопрошали взглядами: «Ну, как ты?» И Кисана, улыбаясь, показывала им большой палец, поднятый кверху: «Во!»
Подружки передавали это Шихабутдину и Нателле, и чуточку-чуточку, самую малость успокаивались тревожные родительские сердца: «О,Аллах! Не оставь нас своею милостью!»

Где еще повстречать знакомца, как не у рынка в воскресный день!
- О, Абдурахман, салам алейкум!
- Ва – алейкум салам, Зайпула!
Останавливаются, беседуют, жены их снимают с себя поклажу, опускают ее на землю, а сами садятся на корточки и молча ждут, когда их повелители наговорятся и, церемонно попрощавшись, пойдут дальше; тогда встают, взваливают на себя мешки с картошкой, луком, мукою, и, согнувшись под тяжестью, следуют за своим господином, - до следующего знакомца. Обычно жен две-три у каждого, хотя официально многоженство запрещено. Но мало ли что в нашей стране запрещено, - люди все равно сделают так, как им надобно.
А вот чтобы горец сам нес груз, если рядом жена, - такое редко увидишь!
Тимур, идя с базара рядом с Кисаной, сам нес поклажу!
Кисане очень нравилось такое поведение мужа, и когда встречала осуждающие взгляды мужчин – индюков надутых и женщин – серых курочек, посмеивалась, как на свадьбе.
Их съемочная группа, заночевав в сакле у подножья хребта, договорилась с хозяином, что утром он даст им трех ишаков: нагрузить на них светильники, кабели, подсветки, кинокамеру, набор объективов, кассеты, чистую пленку в круглых жестяных коробках, - не переть же все это самим через хребет до аула в соседнем ущельи?!
Утром хозяин, получив деньги, передумал: решил поберечь ишаков и весь груз навьючил на своих трех жен! И никто из них не роптал, - послушно потащились на крутой высоченный хребет, попив натощак холодной воды из кумгана: муж не разрешил им поесть.
Кисана рассказала об этом Тимуру, ожидая его возмущения, но он только усмехнулся в ответ: «В нашем ауле тоже так!»
А Фатима, видя, что не Кисана, как положено, несет с базара сумки, а Тимур, от стыда закрывала лицо руками: «Вуй, какой позор! И что только сын мой – высокий, плечистый, как султан, - что он нашел в этой худосочной аварской овце?! Вуй!!»

Как же рвался из командировки Тимур, как же соскучился он по милому, славному личику жены, по ее огромным ласковым глазам, как хотелось задохнуться от ее поцелуя!
А потом они сядут за стол, - кишки изныли по шурпе, - и, глядя друг другу в глаза, станут есть, и он будет кормить ее с ложечки – маленькую, крохотную Кисану, воплощение нежности и любви!
Но дома ее не оказалось, мать ответила, что она на работе, и Тимур обозлился: почему она пошла на работу, ведь отпуск без содержания у нее два месяца, - зачем она пошла на работу?! Кто так интересен ей, что она даже не стала ждать мужниного приезда?! Ревность взбесила его, и он тут же помчался к ней!
Он-то помчался, да автобусы-то не мчатся! Ползут, на остановках разбухают от новых толп, на подъеме автобус трещит, как тяжеловоз-жеребец после овса, а баба-кондуктор орет, словно кассир в цирке у рынка: «Деньги на билет – и весь фокус!»
Только через час он попал на службу жены, но там сказали, что она ушла час назад.
«Куда? Где она? С кем?»
Он перестал четко соображать, голод и ревность смешались в гремучую смесь, он готов был задушить ее, отхлестать по щекам, - «Но если она уже дома? Если ждет-не дождется меня?»
Кондукторша вытащила из сумки с билетами шмат колбасы, стала жевать, крикнула водителю:
- Рамазан, колбасу будешь?
У Тимура рот заволокло слюной, а шофер крикнул в ответ:
- Свиная?
- Свиная! – подтвердила кондукторша.
Тимур сейчас и свиную слопал бы!
- Давай! – громко ответствовал Рамазан.
Кондукторша, отпихивая людей, с трудом пробралась через салон к водительской загородке, протянула туда колбасу. Шофер схватил ее, вонзился в нее зубами. Тимур сглотнул голодную слюну.
Сидевший неподалеку старик в огромной кисло отдающей бараном папахе недобро спросил кондукторшу, кивнув на шофера:
- Персюк?
- Какой персюк? - жуя, ответила баба. –Аварец!
- А – ва – рец?! – старик чуть не слетел с сиденья от потрясения: не иначе, впервые он видел, чтоб правоверный мусульманин – не какой-то там азербайджанец-персюк, но аварец! – ел проклятую Аллахом свинину! Колючие глаза его растерянно вопили: «О, Аллах, мир перевернулся и Ты не уследил за ним!»
Кисана была уже дома, и едва Тимур вошел, бросилась к нему на шею, - руки милой – крылья лебединые, - спрятала блаженно-счастливое лицо у него на груди, и улетел весь гнев, не нашлось ни слова упрека! И всю ночь он жарко целовал, целовал ее! И все казалось роскошно! «Груди милой – бурдючки с медом, свисающие со скалы!»
А назавтра, восьмого марта, они поднялись на Тарки, и, раздевшись догола, загорали там, лежа на буйной зеленой траве, а вокруг благоухали желтые соцветья кустарника-медоноса, а у подножья горы розовели цветущие миндалевые сады, а за ними белел залитый солнцем весенний город, а дальше стеною синело море.
А один из тех, кто «украл» Кисану, сослуживец и соплеменник Тимура, ровесник его Герейхан отвез их на своем «Москвиче» в Талги.
В тенистом листвяннике расхаживали, поклевывая траву, фазаны, паслись олени. «О, кикие леса!» - радовался заповеднику Герейхан. Он никак не мог сказать: «О, какие!» - все выходило «Кикие»! «О, кикие леса!»
А когда на небе проявились серебряные россыпи, занялись чудесами: принесенные из лесу палки воткнули в пустынную землю долины, запалили факелы и, быстро вытаскивая из земли палки, подносили пламя к отверстиям – тотчас вспыхивали язычки огня: загорался выходивший из-под почвы метан. Долина покрылась золотистыми светлячками, - стало волшебно, сказочно, и казалось, вот-вот появятся гномы.

На студию ТV ехать долго. Слева в низине тянется бесконечное водохранилище с опрокинутым в него синим небом, - поилище города, окаймленное камышом и колючей проволокой; асфальтовая дорога идет по самому гребню небольшого хребта, блестит под солнцем; справа круто сбегает к морю глинистый склон с обширными песчаными выходами – визитными карточками азиатской пустыни. Там застывшие в намазе коленопреклоненные фигурки водителей: песком так легко совершать омовение! На шоссе без присмотра машины молящихся: кому на безлюдной дороге нужны старые грузовики?
Длинные тягучие дни и жаркие короткие ночи свадебного отпуска закончились, Кисана, держась за поручень в переполненном автобусе, поглядывала налево, направо – все так привычно, - как вдруг чьи-то жадные руки стали оглаживать ее зад, и она, вмиг обожженная ужасом детских лет, вскричала страшно: «Что вы делаете?!» И, резко обернувшись, увидела за собой ярившегося вожделением старика, и в гневе заорала ему: «Как вам не стыдно?!»
А он, старый наглец, вскричал ей в ответ: «Молодой был бы, молчала бы!» «Сволочь!» - бросила она ему, отчаянно продираясь к выходу, а со всех сторон неслось: «Как ты со старшими разговариваешь, соплячка?!»
«Нет уж, лучше пешком! Скоты!»
Автобус отъехал и она осталась на пустынной остановке, переполненная испугом и гневом.
- Маладэсь тэбя! – вдруг раздалось за плечами.
Кисана шарахнулась, мгновенно обернулась и увидела парня из автобуса – он тоже кричал ей: «Соплячка!» Как же она его не заметила, - значит, он вышел из второй двери. – Маладэсь тэбя! – и, широко раскинув руки, он двинулся к ней.
Разом увидев все – его горящие черные глаза, его мощные руки и плечи и торчавшую в штанах плоть, - она, заорав гортанно, кинулась бежать по пустынной дороге и махать руками, - проезжавший грузовик едва не сшиб ее, провизжав тормозами.
Из кабины выскочил, матерясь по-русски, мужик и – о счастье! – она узнала в нем студийного шофера Мурата! – Спаси меня! – закричала она ему, и Мурат, враз поняв все, преградил дорогу бежавшему за ней парню.
- Она сестра моя! – громко соврал Мурат и парень остолбенел. – Хочешь быть моим кровником?!
- Извины, брат! Я шутиль, да?! Она маладэсь!
Мурат отвернулся от него, подсадил дрожавшую от страха и возмущения Кисану в кабину, с другой стороны влез сам, врубил заглохший, было, двигатель, и грузовик тронулся.
Кисана крепко вцепилась в дверную ручку. За стеклом проплыл парень, кричал: «Маладэсь!» и махал ей.
«Сволочь!»
Целый день ее колотило от гнева, и вечером, дома, она попросила Тимура: «Пойдем на пляж!» - так хотелось смыть с себя мнимые следы гнусных рук, выйти из моря чистою, как Афродита. Тимуру и самому хотелось хорошенько поплавать, чтоб освежить тело и мозг после враждебного человеку цеха.
Их встретил шторм!
Еще на подходе к морю они услышали грозный шум. На берегу увидели: огромные валы шли ровно, мощно, нависая гребнями, обрушивая белую пену и выгнутую массу воды на песок. Тимура и Кисану накрыло мощными брызгами, и, поняв, что сегодня купание невозможно, они собрались уйти, но вдруг Кисана мгновенно сбросила с себя платье, шлепки и, слетев по ступенькам на пляж, разбежалась и нырнула в волну! Тимур только и успел крикнуть: «Куда ты?!» Увидел, как черная голова обозначилась за волной, пронырнула вторую, показавшись на миг, потом третью – и тьма скрыла ее!
Он клял себя, что не последовал за ней сразу, но сейчас уже поздно, в темноте в бушующих валах он не найдет ее, - что же она, постреленок, удумала?!
А Кисана плыла саженками, брассом, то взлетая на гребень волны, то падая к низу грозного вала, и так продвигалась вперед и, угадав в темнеющем пятне буй, уцепилась за него, и началось ужасное и восхитительное падение в бушующую бездну, и когда уже обрывалось сердце и душа сжималась в комок, взлетала на гребень, к небу, чтобы тут же вновь ухнуть вниз!
Тимур в страхе бегал по берегу, все время кричал ей, но кто услышит мятущийся голос в грохоте мчащихся бесконечной чередою огромных валов?!
С неба в воду ударили страшные огненные копья, и грохот моря слился с громом небесным!
Кисана ликовала! Ужас прятался где-то внизу живота, восторг подкатывал от сердца к горлу, хотелось кричать, петь, но она лишь крепче стискивала железную ручку буя, взлетая над бездной и обрушиваясь в нее!
Близкий огненный зигзаг ослепил ее, жутким трескучим раскатом разодрало небо, и хлынул ливень!
Бросив буй, она саженками поплыла к берегу, волны вздымали ее и, швырнув в бездну, накрывали с головой, она едва не хлебнула, и перешла на брасс, поняв, что так легче слиться с волною, стать частицей ее. Быстро продвигалась вперед, уже забрезжил тусклый свет фонарей, и когда, казалось, еще тридцать-сорок гребков и все, будет берег, она вдруг почувствовала, что ее оттаскивает назад в море! Сразу ослабли руки и ноги, стала задыхаться, ее сильно поволокло обратно, в страшную темень! Ужас объял ее! Она гребла и гребла, но вдруг что-то больно ударило в спину, и она не сразу поняла, что ее вернуло к бую! Схватившись за него, она старалась успокоиться, отдышаться! Взлетая над бездной и обрушиваясь в нее, она с пронзительной ясностью поняла, что сделала страшную , опаснейшую, губительную ошибку, поплыв сюда в такой шторм! Ночью! Счастье, что ее вынесло к бую, могло ведь и просто утащить в море!
Кисана едва успевала отплевываться и уворачиваться от новых и новых порций морского рассола, который атаковал ее сверху и снизу, и сбоку. «Вперед! – скомандовала она себе. – Вперед!» Изо всех сил оттолкнулась от буя и поймала волну! Ее стремительно понесло к берегу и, пролетев вместе с падающим гребнем вниз метра три, она, тут же подброшенная вверх, успела попасть на новую волну! И опять ее пробросило намного вперед!
Проступил свет береговых фонарей, она почувствовала, что сейчас ее снова потащит в море, и тогда, вдохнув посильнее, нырнула поглубже и, цепляясь руками за песчаное дно, стала подтягивать себя к берегу.
Легкие расперло непереносимою болью, и она поспешно вынырнула между валами, успела сделать выдох-вдох и вновь низом волны, цепляясь за дно, вперед к берегу!
Когда вал поднял ее, обессиленную, и швырнул на песок, она потеряла сознание, ее вынесло дальше и, много раз перевернув, прокатив, оставило недвижимой, тут же едва не утянув назад в море, но Тимуру удалось, ухватив за плечи, быстро оттащить Кисану под навес к самой стенке набережной, где вода, уже разбившись о берег, утратило губительную силу и только облизывала мокрую сушу.
Ливень хлестал резкими струями, молнии слепили яростными вспышками, гром и шторм состязались в грохоте, - погода сошла с ума.

Кисана шла по коридору – злая на весь белый свет: только что поцапалась с главным редактором, он не хочет выпускать в эфир ее сюжет о музее знаменитого Сулеймана. Она специально съездила в Ашага-Стал, чтобы снять там дом-музей. Сняла: директор музея – сын Стальского – в машине ЗИС-110, подарке ашугу от наркома Орджоникидзе, устроил курятник. «Разве можно такое показывать?!» - трусил главный.
«Кисана! – к ней подбежала Машидат, машинистка, - черная коса вокруг головы, глаза и щеки пылают – Кисана, спаси Мурата, он пьяный на столб налетел, он возил ткани Магомеду Гамзатову – полный грузовик, все ворованное, Магомед заставил его отвезти все домой к себе, а потом напоил!»
Магомед Гамзатов – крепкий горец лет пятидесяти, крючконосый и густобровый, с бегающими черными глазами, - был завпостом на ТV, всегда выступал на собраниях, произносил трескучие фразы о коммунизме.
Кисана бросилась к телефону: звонить знакомому зам.министра внутренних дел. Тот примчался через сорок минут и, взяв понятых, поехал домой к Магомеду Гамзатову.
Вернулся мрачный: завпост уже знал об аварии, понял, что Мурат «заложит» его и успел переправить куда-то ворованное – из своего трехэтажного особняка недалеко от моря.
Машидат подсказала: надо по горячим следам взять показания у Хамзы – рабочего, он грузил ворованное в машину.
Хамза подтвердил и добавил, что Магомед ворует не в первый раз.
«Не выйдет у тебя ничего, Кисана! – посочувствовал ей директор студии. – Спустят это дело на тормозах! Замнут!»
Кисана и сама понимала, что вмешательство Расула неизбежно: раз Гамзатов, значит, дальний но родственник, а родственника Расул не оставит в беде.
«А Мурат будет гнить в тюрьме?! За то, что рот раскрыл?!»

В последнее время Тимур стал заметно лысеть. Чего только не делал он со своей исчезающей шевелюрой – ни яичный шампунь, ни репейное масло не помогали. Фатима мазала его и коровьим маслом – и оно оказалось бессильным.
Кисана не узнавала мужа: жадный до нее, ненасытный прежде, он как-то охладел, смотрел задумчиво, вздыхал: - Ах, Кися, ничего ты не понимаешь!
Но она понимала: ракеты до добра не доведут! А тут еще он как-то объяснил, что ракета прожигает дыру в атмосфере и что все – космос, воздух – живое, а раз так, жди возмездия!
И пошутил: - Придет за мной баба с косой!
Кисана кинулась к отцу, тот устроил осмотр Тимура у знакомого академика, но «светило» ничего такого не обнаружил.
А Герейхан тоже лысел. «О, киким я был мужиком! – сокрушался он, называя все своими словами:
- О, киким!»

Обойдя повздоривших пожилых горцев – папахоносцев, - один кричал другому: «Ты аварец, а я ингуш! Ингуш!» - и гордо бил себя в грудь, - они с Тимуром зашли в вагон, сели на полку в пустом купе и, крепко сжав руки друг друга, молчали в оцепенении, пока поезд не тронулся вдруг, и она еле успела выскочить на перрон, а он, высунувшись, вопреки брани проводницы, держался одной рукою за поручень, другой махал и махал ей.
Первое время звонил ей на работу.
Потом в сердце Кисаны закралось ни на секунду не отпускавшее беспокойство. А свекровь все чаще вздыхала: «О, Аллах! О, Аллах!» Звонков не было.
Через две недели после отъезда Тимура Райханат вызвали в большой дом, такой же серый и основательный, как тот, в котором она выросла, и, предупредив, что это закрытая информация, сообщили: «Ваш муж погиб при исполнении служебных обязанностей».
«Что?» – вскочила со стула Кисана и сползла на пол без сознания.
«Тимурчик!! Тимурчик!! – содрогаясь от рыданий, вопила, рычала, безумствовала Фатима, - Тимурчик!!»
В отчаянии била о стену уже окровавленными руками: «Тимурчик!!»
Только тут ошеломленной и сломленной гибелью мужа Кисане открылась вся мощь материнской любви горянки!
«Тимурчик!! – отчаянный шторм материнского горя разбивался о неколебимый берег жестокой реальности. –Тимурчик!!»
Уже снялись с якоря и отвалили в открытое море октябрь и ноябрь, уже вершины далеких гор одели снеговые папахи, а дом Фатимы все еще сотрясали крики раненой насмерть тигрицы-матери: «Тимурчик!! Тимурчик!!»
Бессилие исправить что-либо сокрушило Фатиму. Даже к Аллаху уже не обращалась за помощью. Рот ее крепко сжался, глаза горели отчаянием, а сердце стучало: «Тимурчик!! Тимурчик!!»
Шихабутдин через Расула узнал: в Москве рвануло секретный цех, всех в клочья!
«Не дай Аллах услышать такое о сыне!» - проникся сочувствием к несчастной матери Шихабутдин, и только тут они с Нателлой отправились к Фатиме: знакомиться!
Так вот где живет их дочь!
Они стояли перед зеленой давно не крашеной дверью. «Цвет Ислама!» - отметил про себя Шихабутдин, не решаясь позвонить: как-то теперь примет их Фатима? Наконец, нажал кнопку звонка – трель за дверью прозвучала оскорбительно весело.
Долго никто не открывал, и Шихабутдин собрался позвонить еще раз, но там, наконец, раздались и постепенно приблизились тяжелые шаркающие шаги.
Дверь медленно отворилась – перед ними стояла седая измученная, иссохшая горянка в старой желтой вязаной кофте, черной обвисшей юбке и тапках на босу ногу.
- Вы Фатима? – спросил осипший вдруг Шихабутдин.
Женщина молча кивнула.
- Я Шихабутдин, отец Райханат! А это мать ее, Нателла!
Лицо женщины жалобно сморщилось, словно вот-вот заплачет, потом вспыхнуло гневом. Она с силой захлопнула дверь перед гостями.
Все сочувственные, участливые слова застряли в голе Шихабутдина, он поперхнулся ими, и стоял, пораженный: «Почему эта ненависть?!»
- Вай! – скорбно качала головою Нателла. – Вай! Бедная женщина!
Они вернулись домой расстроенные, огорченные, постаревшие.
- Вах! – часто вздыхала Нателла.
- Лязги есть лязги! – ворчал Шихабутдин. И думал: «Как же Райханат живет там?!»
А Кисана все чаще задавала себе вопрос: зачем она здесь? Казалось, гибель Тимура могла бы сблизить страдающих женщин, но свекровь в упор не замечала невестку. Будто это она, Кисана, погубила Тимура!..
Из Каспийска приезжали инженеры, - с завода, где трудился Тимур, приезжал Герейхан – Фатима никого не хотела видеть!
Однажды долго причитала по-лезгински, - Кисана с трудом поняла: - «И могилки нету! И могилки нету!»
Как будто подслушала ее мысли! Кисана еле удержала себя, чтоб не броситься к свекрови, не обнять – Фатима наверняка оттолкнет, отвергнет ее. Тогда зачем жить здесь?
И Кисана решилась. Вечером после работы собрала свою одежонку, протянула Фатиме ключ от дома, через силу вымолвила: «Заприте за мной. Я сюда не вернусь!»
Хотела больше ничего не говорить, но уже за порогом, на улице, не выдержала:
- Фатима-ханум! В чем моя вина перед Вами?!
В прекрасных глазах невестки блеснули слезы, и свекровь неожиданно для себя дрогнула, смягчилась, и не осталось гнева в душе ее, только боль! Рот Фатимы разжался, губы задрожали, она хотела что-то сказать, но только потерянно махнула рукой и тихо закрыла зеленую дверь.
Кисана, утирая слезы рукавом пальто, медленно побрела домой.
Ветер солоно дышал морем, громада Тарки уже набросила на себя туманную темную бурку, - как прекрасно там было с Тимуром! Как он сказал ей тогда:

- Ничто не застит зренью белый свет,
И как бы ни были длинны ресницы,
От них больших помех для глаза нет!

«О, Тимур!»
Слава богу, дома никого не было и она, заплаканная, сразу прошла к себе – в девичью, из которой ее украли, - так недавно и так давно!
Но нет здесь ни цветов, ни ваз, ни Тимура!

Лишь бубен, одинокий, как луна,
И за окном луна, как одинокий бубен!

Сквозь слезы она смотрела на фотографию на стене, рядом с бубном: они с Тимуром в загсе, - сердце отозвалось вязкой болью:

- Тимур! Ты лето и зима,
Ты и печаль, и смех!
О, как не знала я сама,
Что я счастливей всех!

Теперь в хурджине ее жизни только печальные дни! Лопнули, оборвались струны души ее, - разве кумуз будет звучать без струн?! «Как жить теперь?»
Вернулись родители, она поспешно отерла мокрое лицо. Нателла, всплеснув руками, бросилась к дочери, обняла: - «Кисана! Кисана!» А вмиг помолодевший Шихабутдин взволнованно повторял: «Райханат! Райханат! Райханат!»
И не сразу, не в один день поняли мать и отец, что прежней их дочери нету: тоска не покидала ее глаза! Неужели она уже не будет, как прежде, взрываться внезапным ласковым смехом, не будет радоваться шутливому слову отца?!
Была Кисана – солнышко, стала Кисана – луна!

Машидат, вспотевшая от волнения, жадно смотрела в глаза Кисаны: - Ну, что?!
Кисана от отца уже знала: суда не будет.
- Магомед Гамзатов здесь больше не появится, он уволился!
- Вах! А Мурат?
- Его выпустят!
- Когда?!
- Завтра!
- Вах! – и счастливая Машидат обняла спасительницу.
А за Кисаной в конце рабочего дня заехал Муртуз – «золотой» жених, он теперь целыми днями раскатывал на серой отцовской «Волге» с правительственными номерами.
Они уехали за город, в пустыню с барханами и саксаулом, гуляли там вдоль пенного берега. Когда вернулись в город, Муртуз, как обычно, забежал к знакомому чистильщику – айсору. Потом поехали ставить машину.
Вахтеры правительственного гаража уже привыкли к тому, что, загнав автомобиль в отдельный бокс, Муртуз и его спутница подолгу оставались там: он холост, она вдова, - чему ж тут удивляться?
А Кисана устала ждать, когда душа ее озарится рассветом, и так счастлива была, когда снова, как тогда, на штормовом буйке, ее возносило куда-то к небу и жизнь вспыхивала яркой радугой и золотистое солнце, - сладостное, как ломтик вяленой дыни, - ослепительно сияло сквозь закрытые веки и заливало весь мир!
Когда Муртуз, еле доковыляв до проходной, заплетающимся языком попросил вызвать «скорую», вахтер ничего не понял. Нехотя позвонил, неотложка приехала через час. Муртуза спасли, а Кисана сидела в серой «Волге», бессильно свесив голову, - уже бездыханная. Врачи определили: «Смерть наступила от передозировки наркотиков»

Тяжким вздохом опустилась туча на вершину Тарки. Месяц повис как рог с поминальным пивом. Звезды осыпались с неба и качались в морской воде. Тоскливой зурной пищал в оконных щелях шальной ветер.
Каталась по полу девичьей, выла в голос Нателла. Потрясенные соседи с трудом втащили ее на кровать, «скорая» вколола успокоительное, тормозящее.
«Какая жестокость судьбы!» - упрекали небо одни. «Убить таких молодых, о, Аллах!» - скорбно качали головами другие. «Нельзя было отдавать аварку за лязга!» - шопотом выносили свой вердикт третьи.
Все что-то говорили, сокрушались, сочувствовали. И только Кисана с Тимуром молчали: счастливо смотрели на всех с фотографии на стене возле бубна, - его никогда более уж не коснутся чуткие пальцы хозяйки.

Согласно адату, Кисану похоронили на другой день.
Уйма людей провожало ее: телевизионщики, газетчики, приятели, знакомые. Даже Расул пришел. Не было только родителей: Нателлу спасали в реанимации, а вызванный скорбной телеграммой с конгресса арабистов в Алжире Шихабутдин прилетел спустя двое суток.
- О, Шихабутдин, - утешал его Нариман, стоя у свеженасыпанного холмика, - куда б ни шел караван, все дороги ведут на кладбище!
Шихабутдин молчал, как опустевший амбар. Белизна охватила шапку его волос.
Белым башлыком припало облако к плоской вершине Тарки. Караваны холодных туч пробирались вдоль скал и ущелий. «Сколько еще дней каравану жизни твоей?» - сокрушенно глядел на поникшего приятеля Нариман.

Только когда Каспий поседел от декабрьских штормов, а холод снеговых папах поднебесья спустился в долину и последняя дождинка обернулась первой снежинкой, Нателлу выписали из больницы.
Тусклый, как старый казан, давно не знавший огня, седой Шихабутдин с утра до вечера пропадал в институте, стремясь отвлечь душу и разум от неослабного горя.
Нателла, проводив мужа, спешила убраться в квартире, постирать, сготовить еду из продуктов, которые приносил Шихабутдин, и, терзаемая ядом жгучей тоски, торопилась к Кисане, - каждый день, если только не было ураганного ветра с Каспия и если гроза не точила молнии о скалы вершин, накрывая город снежной крупою и грохотом.
Привычно позвякивают колокольцы, привязанные над чьей-то могилой.
Сейчас она придет к своей доченьке, расправит белые траурные ленты, привязанные к жестяному полумесяцу, посыплет птичкам пшена из бумажного пакета, и – спасибо Шихабутдину: соорудил скамеечку для жены – надолго, до молитвенного заката, останется здесь.
«Тихо ль тебе там, деточка?!»
Откуда-то впереди чуть слышно донеслось пение. Показалось – молитва, но потом, вслушавшись, Нателла поняла: нет, не молитва, но что-то очень знакомое. Постепенно узнала: это иногда передавали по радио. Но кто, кому пел это здесь на кладбище? Чья страдающая душа убаюкивала свое горе?
В печальном оцепенении приближалась Нателла к последнему приюту дочери. Пение прервалось и более не возникало. Стало особенно тихо.
Могила Кисаны была сразу за стеной высоких зарослей тамариска и, выйдя из-за них, Нателла, вздрогнув, остановилась и замерла. Горло перехватило спазмой, пальцы крепко сжали бумажный пакет и прорвали его, - пшено потекло на стылую землю.
На скамеечке, горько склонясь над могилой Кисаны, сидела Фатима.


----------------------------------------- Начало новой страницы ------------------------------------------

Поэзия нового поколения. Форум писателей в Липках. Борис Кутенков
_____________________________________________________________________________

Борис Кутенков

Борис Кутенков – молодой поэт, рецензент, критик, родился 5 июня 1989 года в Москве. Студент 5-го курса Литературного института им. М. Горького (занимается в семинаре Сергея Арутюнова). Посещает литературные студии «Некрасовка» (руководитель Полина Рожнова), «Литературная кухня» (руководитель Светлана Рахманова), «Коровий брод» (руководитель Елена Исаева). Печатался в «Литературной газете», в «Литературной гостиной», в журнале «Студенческий меридиан», в альманахах «ЛитЭра», «Эолова арфа» и мн. др. Финалист V Всероссийского Открытого фестиваля молодых поэтов «МЦЫРИ-2008» и II Международного литературного конкурса им. С. И. Петрова (2008), член жюри III Международного конкурса им. С. И. Петрова в номинации «Свободный стих». Участник Форума молодых писателей в Липках 2010 года.


В ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ БИБЛИОТЕКЕ

в семь часов,
средь обычных известий по радио
об инфляции цен,
загрязнении рек,
изрекли равнодушно
о страшной утрате:
о том, что прыгнул под поезд в метро...
человек.
идиотская мысль:
а ведь это мог быть и я....
ни о том, ждут ли, ищут ли,
ни – как зовут
(то есть звали...).
лишь фактик, что из-за события
задержали движенье на десять минут.
да пошли поезда в интервале ускоренном,
и в канкане задёргалась жизнь-егоза...

...между фабричных домишек, построенных
где-то с полвека назад,
зданье обшарпанное, невысокое
«выудил» не без труда.
мало народу здесь, и не особо-то
любят мотаться сюда.
библиотекарша, рядом – уборщица.
мирно гоняют чаёк.
взорами строгими прямо в упор
чтеца
от головы и до ног
обе обмерили.
в битву – уборщица сразу:
взгляд испытующ, суров
из-под скошенных век:
«где ж были раньше вы,
а, молодой человек?».

- «я ведь нездешний,
и в год приезжаю 2 раза...».
- «а, - помягчела уборщица, -
дело другое...».

голос убавив слегка:
«а откудова сам?
что ли, с Москвы?».

- «из москвы...».

- «переехал бы к нам,
здешнюю девку нашёл –
дело, чай, молодое...

свой урожай, тишь, спокойствие, - ну чего
нужно ещё-то тебе?
озеро, лес, - экология лучше, чем
в засранной вашей москве.
взрывы, убийства там, -
просто кошмар, что творится!
здесь же летят, как в раю,
незаметно часы...»

тут невзначай:
- «я слыхала, уехал ваш сын, -
библиотекарь спросила, -
работать в столицу?».

- «сын?
вот подался в москву
из родимого края, -
с месяц вестей о себе
так и не подаёт...
слушая вести столичные, часто я
вздрагиваю: вдруг чего
с ним там случилось?..
москва ведь опасная...
сердце болит за него...

а во вторник вот диктор по местному радиву,
рассказав про дела, что случились в москве,
как о деле привычном,
сказал об утрате:
о том, что прыгнул под поезд в метро...

всё тревожится сердце:
не он ли?..
а может, он?..
не сказали ни возраста, ни – как зовут...
и гадаю с тех пор:
кто такой?
отчего же он так?..
ведь, наверное, где-то волнуются, ждут...».

библиотекарь в повисшем молчании
мяла бумажку, а я,
словно повинный в проступке нечаянном,
странно смущённый, стол.

библиотекарши голос меня из неволи
выдернул будто:
- «что взять-то хотите у нас?..».

- «мне б казакову с цветаевой...».

вновь трубный глас
слышен уборщицы:
- «любишь поэзию, что ли?..».

да... за крикливость марину, растрёпанность,
буйную, словно река...
римму – за тихость звенящего, тёплого
голоса, как ручейка...

выйду, себе шепоток в спину слыша.
двери неплотно прикрою,
вдогонку – слова:
- «интеллигентный, как видно, парниша.
сразу понятно – с москвы...
ох уж эта москва...».


------------------------------------------- Новая страница ---------------------------------------------------

Поэзия нового поколения. Форум писателей в Липках. Любовь Василенко
__________________________________________________________________

Любовь Василенко

Любовь Василенко – одна из самых ярких молодых поэтесса Крыма, родилась в посёлке Нижнегорск, живёт в городе Керчь. Печаталась в газете «Боспор», в журналах «Алые паруса», «Брега Тавриды», в «Евпаторийском альманахе», в коллективных сборниках «Берег судьбы», «Лицом к лицу», «Лира Боспора», в интернет-журнале «Пролог».
В 2006 году награждена Почётной Грамотой Президиума Верховного Совета АРКрым за вклад в развитие литературы и культуры Крыма. В 2007 году стала лауреатом литературной премии им. А. И. Домбровского от журнала «Брега Тавриды».
Автор двух книг «Признание самой себе» (Симферополь, изд. «Доля», 2008) и «Инопоэтный гость» (Керчь, КГЛито «Лира Боспора», 2010).
Участница Форума молодых писателей в Липках 2010 года, единственная из всех представлявшая там Украину.
Член Союза русских, украинских и белорусских писателей АРКрым и Международного сообщества писательских союзов.


ПРИЗНАНИЕ

В старом городе
странной горечью
дышат призраки давних дней.
Известковым налётом Прошлого
запорошен
Пантикопей.

Со времён архаичной древности
героически уцелев,
по привычке устало щерится
чудо-юдо крылатый лев...

Не ковыль-трава ль напророчила
мне сложить свои щит и меч
у подножия гордой повести
с искромётным названием –
Керчь?

Но влюбляюсь, влюбляюсь отчаянно,
как девчонка, сильней и сильней
в крики чаек призывно-печальные
над развилкою двух морей!

Город-остров...
Бессмысленно жалуясь
на засовы крепче брони,
осуждаю
и вновь осаждаю я
этот край на краю земли.


ДАМСКОЕ ЧТИВО

Тусклыми вечерами
провинциальной больницы
женщина бредит страстями,
томно слезя страницы.

Чахнет в измятой постели
панцирной койки-кровати
жар одинокого тела
с жаждой опасных объятий...

Сплошь – в синяках-отметинах
капельниц не от скуки –
тонкие руки, плечики –
жертвы насущной муки.

Светятся, словно у старицы
или блаженной монашки,
нервные зябкие пальцы
неокольцованной пташки.

Пышут опавшие щёки
температурным румянцем...
А за окном – пряный шёпот
цветом объятых акаций;

а за окном – пьяный хохот
ветра и жизни злачной...
Но, погружаясь в омут
сказок о знойных «мачо»,

издалека-далёка
нехотя вскинет ресницы,
сщурившись дальнозорко
на медсестру со шприцем...

Пресно, неаппетитно
стынет сосиска с чаем...
Вся нараспашку открыта
чувствам необычайным,

в рамке бессонной палаты
с лампочкой над изголовьем
кстати или некстати
женщина дышит любовью!


--------------------------------- Начало новой страницы --------------------------------------------------


Критика. Лев Аннинский
____________________________________________________________

Лев Аннинский

Лев Аннинский – известный литературный критик, родился 7 апреля 1934 года в Ростове-на-Дону, сын донского казака из станицы Ново-Аннинская. Окончил МГУ. Автор более тридцати книг и более пяти тысяч статей. Автор и ведущий циклов «Серебро и чернь» и «Медные трубы» на телеканале «Культура».


Письмо Льва Аннинского Нине Красновой:
14.01.10, 11:05 «Аннинский Лев»
Милая Нина, сердечные поздравления со всеми наступившими наконец Новыми годами! Искренняя благодарность за карачаровские снимки (с карачаровского Соколово-Микитовского праздника. – Н. К.)! И – вложение с неопубликованным моим этюдом – рад буду, если подойдет. Ваш Л. А.


ОБЪЯТЬЕ СВОБОДЫ

Из наблюдений над современной поэзией


Где раскинул он шатёр?
Где царят его мечты?
Депрессивное проклятье
Спит в объятьях темноты.
Андрей Заботкин

Уточнить в этом четверостишии мне хочется только слово: «шатёр». Не в шатре произрос он, то есть лирический герой Андрея Заботкина. Не на Востоке, не на Юге царят его мечты (если брать земшарные координаты), а царят они на Западе, и даже на Северо-Западе (если иметь в виду Европу). Конечно, для души, парящей в пространстве, земная прописка не так уж важна, но в данном случае она имеет значение. Дело в том, что родился поэт в пограничном (во всех смыслах) городе Калининграде. Окончил университет имени Иммануила Канта (добавив толику немецкого духа к русской основе).
Основа же тут изначально ощущается как подвижная (отец – морской инженер, город стоит на берегу Мирового Океана). Дух Британии, Царицы Морей, впитан с молоком матери (мать – профессор английской филологии). Так что инженерно-системный каркас самосознания вмещает, кроме русского и немецкого начал, ещё и начало британское, причём до такой степени, что английский язык в качестве родного становится рядом с русским: стихи Заботкин пишет большею частью по-английски.
Естественно, что при таких данных профессионализируется он как переводчик, всю свою недолгую жизнь проводит в Западной Европе и гибнет в 2005 году двадцати семи лет от роду в Париже.
В лермонтовском возрасте? Это обстоятельство наталкивает на аналогии, не лишённые загадочности (гибель Лермонтова хоть и описана детально, но тоже не лишена загадочного оттенка, символизированного спрятавшимся в камнях казаком). Но не будем строить далёких аналогий, вернёмся к ближнему факту: сборник Андрея Заботкина, выпущенный в 2009 году в Москве, построен по билингвистической модели. Слева – английские оригиналы, справа – русские переводы.
Кто переводчик? Всё ж ткань стиха, его чисто метрическая выделанность, уровень словесного мастерства – зависят и от переводчика, имя которого должно красоваться где-то на видном месте… Так нету! После долгих поисков я обнаружил имя переводчицы С. Лихачёвой – знаете, где? Ниже выходных данных, мелким шрифтом, в строчке, удостоверяющей авторские права.
Но не буду придираться. Всё-таки из сорока пяти стихотворений три (финальные) написаны Заботкиным по-русски, так что есть возможность оценить у поэта его собственный постав руки:

Где бы ты меня ни вспоминала
Моя дорогая, я ветер
Солнцем согретый, землей охлажденный
Моя дорогая, я ветер
Где я ни буду, и с кем я ни лягу
Моя дорогая, я ветер
И что ни увижу, о чем ни припомню
Моя дорогая, я ветер
Протри свой висок проспиртованной ватой
Моя дорогая, я ветер
Пей ли кагор, пробивай ли мне руки
Моя дорогая, я ветер
Так выйди сегодня под ясной луною
Ты все же почуешь – я ветер

Спирт на вате и кагор в бокале, а также романтический ветер и пробитые руки (навеянные, не исключено, евангельской легендой) прибережём для анализа фактуры жизненной. А вот фактура стиховая: отсутствие строгой просодии (столь важной для русской традиции), отсутствие знаков препинания (столь нам привычных) и вообще прихотливое течение ассоциаций, которое держится повтором ключевой строки, - всё это так похоже на свободную западную манеру, хорошо знакомую университетским филологам, что в книжке Заботкина воспринимается как ещё один перевод с английского оригинала, но сделанный самим автором.
Посему оставим открытым вопрос о его поэтической «поступи», а также о «месте», которое он достоин занять в строю русской лирики.
Что же важно помимо этого?
Важно – умонастроение лирического героя. В данном случае это самое интересное. Важен психологический склад, выработавшийся у человека, который нашёл себя на краю «Русской Европы», в точке пересечения национальных трасс, и жизнь прожил на ветру, дувшем с Запада..
Перед нами замечательный пример приспособления (преображения) русской души, впитывающей правила западной культуры. Можно сказать, чистый опыт, ничем не замутнённый. Свободный выбор на вольном ветру…
На вольном??
Люди, знакомые с русской философской традицией, знают, сколь принципиально различаются в нашем менталитете эти два начала: «свобода» (западный принцип: моя свобода кончается там, где начинается твоя свобода) и «воля» (до этой черты – моё, а за этой чертой – моё же; принцип, проверенный русскими бунтами за тысячелетие истории и русским гуляньем от края до края, от моря до моря).
В поэтическом арсенале Заботкина «воля» незаметна. Разве что в строке «пил бы вволю». Зато «свобода» поминается на каждом шагу.
«Незнакомые дети непостижной свободы» (следом сказано, что они увешаны «бриллиантами скуки»). «Гимны свободы» звучат «в проёме окна» (в том же проёме – «бутыль сортового портвейна»). «Мы вновь обретём свободу» (а перед этим – «шагнём в пустоту»).
«Поверь в свободу, сдайся покорно тому, что видишь, и будь собою…» - как стать собою, если свобода и покорность неразделимы?
«Общности нашей миги тают – лови не лови… Где же наши свободы? В неизменной любви». То есть: люби – не люби, а тают.
Хрестоматийные рывки из этой магической петли: или вниз или ввысь.
Низ у русской души известно какой: это зрак раба, коего наш общий учитель Чехов советовал выдавливать из себя по капле.
Оставим чеховедам интересный вопрос о том, способен ли русский человек что-либо делать по капле (а не наотмашь), и всмотримся в то, как исполняет чеховский завет лирической герой Заботкина, выросший на берегу Балтики в стенах, помнящих Канта:

Держусь за каждую каплю
Рабство впиталось в плоть
Врастаю корнями в землю
Натиск стихий побороть…

Вслушаемся внимательно: натиск стихий – это беда.

…Вижу мученики идеи
Терпят, томясь и скорбя,
Эгоцентричность единства
Славы и веры в себя.

Ловим лейтмотивы: преодолев стихию, мученики идеи не могут преодолеть эгоцентричность той веры в себя и той жажды славы, которая в поле свободы начинает отдавать тщеславием.
Главная беда – «игра без правил». Если игра идёт по правилам, то «пути бытия» можно «замерить». По капле. По договору. По закону. А если закон не писан? Если всё покрыто безмерной, то есть безразмерной общей благодатью? Если не соединить небо с землёй какой-нибудь здравой лестницей, то все рациональные ступени бытия – «только снятся»? И если человек с памятью о такой воле оказывается на свободе?
Тут начинаешь понимать зафиксированную в стихах Заботкина драму.
Как и бывает в свободном стихе, не скреплённом магией просодии, переживание удостоверяется точностью деталей. Помимо бутыли сортового портвейна, это коктейль водка-мартини, пенящееся шампанское, стынущий кофе, сигаретка, выкуренная взасос или отложенная из-за стресса. Антураж международного переводчика. Круг заданий и задач: царства, приходящие в упадок, их подданные, среди разрухи готовые подняться на бунт. Ещё шире… нет, выше: «законы открытого космоса». Соединение фундаментальной законности и дипломатической толерантности. ВИП-яды в лечебных дозах. ТОП-горечь в выверенных дезах.
А внизу – что?
А внизу – «суицидная заря мегаполиса». Банальщина быта, в котором тонет алгебра. И – невыносимое чувство пустоты, едва ощущаешь свободу. Невыносимость крушения небес, расколотых громом. Невыносимое ощущение «раскрепощённости общей постели». Та же свобода, но в сексуальном поле.
Кровь, закипающая от неукротимого чувства бесконечности. Притянутые к эмпирике эмпиреи. Вольная русская душа, оказавшаяся в объятьях свободы.
И любовь не спасает?
Любовь выщупана на том же «нижнем» этаже. Отпадное платье. Белизна открытого горла. Ступени стыда, на которых не удержаться, потому что обледенели. Бедро к бедру. Буйство любви на пустынном пляже. Транс экстаза. Медно-рыжие пряди. Дикарка с ножом. Низ.
И верх. Середины нет. В середине – любимый пёс, эпитафия которому держится на остроумной строчке: «Мы с тобой спали в одной постели». Так что не будем зацикливаться на постельных грехах. Они лишь тем интересны, что сочетаются с небом, которое в проёме.
И ангелов не видать? Всё ж, в отличие от православной неизъяснимости святынь, в Западной Европе и грехи переписаны, и ангелы пересчитаны. Бог-то, он, вообще говоря, чувствуется ли в стихах, рождённых «на краю», на границе той и этой ойкумены?
С Богом тут рассчитывают сыграть в пятнашки. И не испугаются! И надеются «разделить свободу». И чтобы убить в себе зверя – запустят «речитатив молитвы».
Поразительное ощущение тесноты и пустоты – разом. Реальность охлёстывает, но и небо не отпускает. И кажется, что всё это сон. А как спохватишься – и бутыль на месте, и кофе не остыл.
Что же он бросил там, на той стороне наличного бытия, что оставил, что забыть не может?
Ответ:

Была б у меня веревка —
К земле притянул бы я небо
Никто бы так и не понял
Что эта веревка мне снится
Мы жили бы в облаках
Я пил бы и пил бы вволю
Осенний дождь моросящий
Забыв о брошенной боли


---------------------------------------------------- Новая страница -------------------------------------------


Памяти поэта. Поэзия шестидесятников. Натан Злотников
_________________________________________________________

Натан Злотников
(1934 – 2006)

Натан Маркович Злотников родился в 1934 году в городе Киеве. Во время войны был эвакуирован с семьей на Урал в город Воткинск (Удмуртия). Потом окончил Киевский Политехнический институт. Печататься начал в середине пятидесятых годов, в армейских газетах Северного военного округа, в журнале «На рубеже», когда проходил воинскую службу.
Весной 1963 года начал работать в редакции журнала «Юность», работал там более тридцати лет, литсотрудником, заведующим отделом поэзии, заместителем главного редактора. Выпустил пятнадцать сборников стихов и одну книгу прозы, переводил стихи поэтов союзных и автономных республик и зарубежных стран. Был профессором и деканом Международного Восточно-Европейского университета (г. Ижевск). Лауреат премии Флора Васильева Союза писателей Удмуртии, других литературных премий.
Умер в 2006 году в Москве.


ВОЖАК

Д. Сухареву

Всё уже меж туч синева и всё уже,
Гром гулко стучит молотком.
Вчера еще дряблые лужи
Взялись непрозрачным ледком.

Над полем, что грезит про отдых,
Когда еще не рассвело,
Качнулся под птицами воздух,
И стая встает на крыло.

Уж ветры студеные свищут,
Лес никнет пред ночью немой,
И птицы под снегом не сыщут
Возвратной дороги домой.

Вожак их ведет лабиринтом
В пустыне небес голубой.
И, тайным послушен инстинктам,
Всю стаю зовет за собой.

Внимает он дальним приказам
И путь сокращает на треть –
Ведь то, что не видимо глазом.
Душою возможно узреть.


***

А где мечты моей руины –
Лишь дерн кладбищенский бугра,
И слышно песню с Украины,
И слышен тихий плеск Днепра.

Какая страсть, какая сила,
Какая на небе звезда,
Стихи, неужто, и могила
Из юности влекли сюда.

По зову ласкового взгляда,
Не блеска золотых монет, -
Бывал я там, где быть не надо,
И где меня давно уж нет.

Вблизи почти забытых пашен
Слышнее жаворонка соло,
Там подмосковного подзола
С песком златым живая смесь.
И там ничто, никто не страшен,
А страшное всё было здесь.


***

Пронеслись грозных бед цунами,
С гордых елей осыпали хвою,
Это время прожито нами,
Мы за всё заплатили с лихвою.

Заплатил я дорогую цену,
А потом и сбился со счета,
И теперь этой жизни на смену
Подступает другое что-то.

Подступает что-то другое,
Золотою покрытое ржою,
В небе радуга нежной дугою
Украшает счастье другое.

Но я рад, что щедрое благо,
Проблуждав по кривым дорогам,
В дом вошло, где горячая влага
Застит чей-то взор ненароком.


НОЯБРЬ НА ИСТРЕ

Уже осенний снег скользнул по хвое,
Всплывают пузырьки в реке со дна.
На всю округу нас всего-то двое,
И ты на жизнь мою всего одна.

Какая мне дана, о Боже, милость,
Багряный лист роняет в Истру клен,
Ведь ты давно во мне уж растворилась,
И я в тебе давно уж растворен.


ШЕКСПИР

Что мыслит бедный сочинитель,
Заложник вымысла и чар,
Свечой освещена обитель,
Где он мечтает по ночам.

И всё ж иным и высшим светом
Мы точно все освещены,
Сам Бог руководит поэтом,
Чтоб люди были спасены.

Он чувство даровал шестое,
Вслед чувству меры и вины…
Да, вымыслы, увы, пустое,
Но рукописям нет цены.


***

Не хочется думать о старом,
Я не позабыл ничего,
Господь наградил меня даром,
Я был недостоин его.

И думать об этом не кстати,
Жизнь вдоль я прошел, поперек,
Года, не жалея, растратил,
А душу свою уберег.

Еще суждены мне удары
И пение флейты и струн.
На вид, может быть, я и старый,
А сердцем по-прежнему юн.


ОТЪЕЗД

Что поймем здесь, былое итожа,
Слыша истринских птиц волхованье,
Наше смутное время похоже
На вокзальное расставанье.

Пусть хрустального воздуха грани
От короткого светят мороза,
Вдруг для сердца печального грянет
Вечно дальний гудок паровоза.

Наших лет потускнеет остуда, -
Боль, как в прошлых веках, но иная.
И куда мы поедем отсюда?
Я не знаю, не знаю, не знаю…


ПИЛИГРИМ

Время выскользнет птицей, -
В небе теплый комок,
Я лишь вдруг за границей
Понял, как одинок.

Поезд с именем скорым
Заглушил звук имен,
Громогласным забором
Был мой путь заслонен.

И, судьбе не переча,
Жду попутных огней,
Мне обещана встреча,
Я не помню о ней.

Муза вовсе не рада,
Что ведет в никуда,
Я кому-то награда,
А кому-то беда.


ПРОРОЧЕСТВО

Мне не пожалуют отсрочки,
Пересеку весь век, как двор,
И напишу четыре строчки,
Похожие на приговор.

Упьюсь московской, сладкой речью,
Вослед фортуне семеня,
И вновь не покорюсь увечью,
Которое гнетет меня.

Я трачу время днем и ночью,
Но сердце говорит мне: «Трать!»
Я не гадаю, а пророчу, -
О будущем пишу в тетрадь.


ВЗГЛЯД

Мы связаны единым сроком,
Единой волею творца,
Нас ожидает ненароком
Разлука, как сойдешь с крыльца.

Нас ожидает опыт новый,
Вся череда удач и бед,
Всё то, что не оценишь словом,
Как взгляд, нам посланный вослед.


***

Я знал, когда грохочет медь,
Когда поют фанфары.
И всё же, надобно суметь
Уйти, пока не стары.

Ведь вечно не идут вперед,
И нет второй попытки,
Но грянет час, придет черед
Укладывать пожитки.

И пусть еще не всё сказал,
И грустный финиш рядом,
Пора, пора окинуть зал
Прощальным, долгим взглядом.


РЕЛИГИЯ

Религия моей свободы
Рассеет зимний сумрак серый,
И я смогу сквозь дни и годы
Пройти путем мечты и веры.

Слова судьбу мою упрочат,
За окоем, даст Бог, взгляну,
Чтоб не устать от многих строчек
И женщину любить одну.


ЭХО

Памяти В. Берковского

Мы - уходящая натура
Единственной навек страны,
А наших песен партитура
Певца дождется и струны.

И радость детская стыдливо
Над отчим краем прозвенит,
Как эхо плача или взрыва
Голубкою взлетит в зенит.

Не стоит ожидать успеха
Там, где скрипит земная ось,
Ведь эта песня – только эхо
Того, что испытать пришлось.


ПРОВОЖАНИЕ ПОЕЗДА

Состав пошел в мгновенье ока,
Скользнул за стрелку, стал далек.
Печально, грустно, одиноко
Мелькает красный огонек.

На рельсах стынет ранний иней,
Стою под крыльями ворон.
И всё безлюдней, всё пустынней
Когда-то праздничный перрон.


Публикацию подготовила вдова Натана Злотникова – Наталья Злотникова


------------------------------------------------- Новая страница ----------------------------------------------


Памяти поэта. Поэзия шестидесятников. Николай Новиков
__________________________________________________________________

Николай Новиков
(1930 – 2004)

Николай Георгиевич Новиков родился в г. Москве 16 декабря 1930 года. После окончания двух военно-морских училищ (подготовительного и высшего) служил офицером на Черноморском флоте, командиром торпедного катера. Сокращение малого флота Вооруженных сил, произведенное Хрущевым, вынудило его, как и многих других офицеров с высшим образованием, уйти в запас. Плавал на океаноисследовательских судах капитаном. Работал в газетах Крыма и Москвы. Более четверти века отдал журналу «Юность» в отделе поэзии. Много лет и сил посвятил поэтической студии «Ключ», взрастив более 20 членов Союза писателей. Автор 21 книги стихов. Член союза писателей Москвы.
Умер 4 февраля 2004 года.


МОЙ СОВРЕМЕННИК
(Вместо рецензии)

Певец унылого пейзажа,
Где нет лесов, полей и рек,
И где пятнают гарь и сажа
И белый свет, и белый снег.
Где не поймешь – весна ли, осень
Где утро ль, вечер – наплевать,
И неба радостная просинь
Взгляд не способна привлекать.
Что ж привлекает? Бой бутылок,
Заледеневший столб мочи.
И алкоголика затылок,
И грязи мутные ручьи.
Так глаз устроен – зло и остро
Охотно видит мордобой,
А ухо слышит мат…
Да просто
Он ипохондрик! Но ведь – боль
И жгучий стыд... Здесь эти чувства
Сквозь текст протянуты, как нить.
Ну как, ну чем еще искусство
Способно нас расшевелить!


МУЗЕЙНЫЙ СТОРОЖ

Я брожу, как привидение,
По ночным музейным залам
И дроблю ночное бдение
Шагом мерным и усталым.
Лунный свет разметил полосы
На стенах и на паркете,
Серебря седые волосы
На таинственном портрете.
И на миг вниманье блеклыми
Корешками привлекая,
Фолианты спят за стеклами,
В интерьере – под замками.
Кто я здесь? От вора дошлого
Сторожу когда-то бурный
Острый, как осколок прошлого,
Некий спор литературный.
Он представлен тут помятыми
В схватках яростных листочками,
Явленными экспонатами –
Многоточьями и точками,
Выраженьями расхожими,
Как и смыслами двоякими,
На дубинки столь похожими
Восклицательными знаками.
Сонный, думаю рассеянно,
Прошагавши анфиладу:
Нынче время – не музейное.
И кому все это надо!
Спят и мудрость и нелепица,
Дань Морфею воздавая.
Сонный мир… Лишь мне не дремлется
На продавленном диване.
И хожу до обалдения,
Обоняя книжный запах,
Медленно, как привидение,
В опустевших темных залах.


ВИРТУАЛЬНЫЙ ДРУГ

Я ритм сменю – и вот,
Заметив перемену,
Неутомимый «Word»
Поймет меня мгновенно.
Ему являть дано
Блестящие таланты.
Он, высветив окно,
Подскажет варианты.
Откуда ни возьмись,
Их, поискав, обрящет,
И кто ж мне подал мысль?
Всего-то – белый ящик!
А ты, мой друг, а ты? –
Все споришь, все клокочешь,
Живя средь суеты,
Прислушаться не хочешь
Кто ж все-таки из двух –
Задам вопрос печальный –
Кто мне – реальный друг?
Кто больше – виртуальный?


САЛЬЕРИ И МОЦАРТ

Не знаю… Может быть, и клевета.
Ужасно. Драматично. Романтично.
Сальери. Яд. Кровь – струйкой изо рта,
И Моцарт – как подстреленная птичка.

Ужасно! Но при том – такой сюжет
Из эпизода жуткого слепился,
Что наш великий мудрый сердцевед
На эту притчу запросто купился.

Не знаю… Нет свидетельств. Но велик
И широко известен был Сальери,
И Моцарт, его лучший ученик,
Не мог ему мешать ни в малой мере.

Так что ж тогда? Напраслина и ложь,
Которую забыть и не надейся –
Ведь голыми руками не возьмешь…
Но та ж проблема – гений и злодейство.

Кто аноним? Наверно, виноват
Неведомый завистник, некий Яго,
Подкинувший Сальери этот яд –
Не Моцарт, а Сальери выпил яду!

Пьет до сих пор. Подумать – двести лет…
Он отравитель и прохвост известный,
А музыки его как будто нет,
Пока на ней от чьих-то пальцев след
Не будет смыт еще лет эдак двести.


* * *

Были разгромлены С-Р и К-Д
И разогнано Учредительное собрание…
И не нашлось на Ленина Шарлоты Корде,
Чтоб прикончить его в какой-нибудь ванне,
Чтоб за германские деньги на фронте солдат
Большевики не науськали на офицеров,
Чтоб не пошел войною на брата брат,
Не овладело безумье страною целой.
Много было попыток, больше – речей,
А и стреляли, но только трусливо – в спину.
Июль не стал Термидором, чтоб палачей –
Всех до единого – на гильотину.
Переживать историю – сердцу печаль.
Нет у нее сослагательного наклонения.
Бог наказал Россию. Однако жаль,
Что не нашлось Шарлоты Корде на Ленина.


МАЭСТРО

Леониду Сороке

Лицо обрюзгло. Нос завис,
Не дотянув до подбородка.
А брови – вверх, а губы – вниз.
Брюхат. Нелепая походка.
Еще сутул. И лыс к тому ж,
Как школьный глобус. Ну, в натуре,
Привычный штамп – ученый муж,
Зав складом – на карикатуре.
…Но вот раскланялся и в зал
Послал приятную улыбку
И что-то на ходу сказал.
Раскрыл футляр и вынул скрипку.
Прижал к плечу, провел смычком
И звук исторг – еще первичный,
И стал как будто незнаком:
Как сжавшийся перед прыжком
Спортсмен, солдат – перед броском,
Веселый, мощный, непривычный…
И заиграл
так, словно в зал
Внезапно распахнула окна
Сама весна… И кто-то взял
И перед взором разостлал
Старинных мастеров полотна,
И зазвучали голоса –
Минуту или полчаса
Они взволнованно звучали –
Весна нам веяла в глаза,
Мы времени не замечали.
Как передать? Пожалуй, вид
Изображу хотя бы внешне:
Скрипач – его зовут Давид –
Как будто сердится, пыхтит,
Бурлит, пускает пар, кипит,
А скрипка отвечает нежно…

С того концерта много лет
Прошло – в переживаньях острых.
Давно уже Давида нет –
Для меломанов не секрет,
Что это был маэстро Ойстрах.
И скрипки нет – сдана в музей.
А может быть, и у друзей
Она реликвией хранится –
Иного времени страница.
Так что ж осталось? Эпизод,
Хоть начисто забыт и год,
И день, и час. И – что слова,
И слава – что? Она истлела.
Однако музыка жива,
На нас имея все права.
А почему – что нам за дело!


МАХАОН

В зной и жару, наводящие сон, –
В самый разгар подмосковного лета
К нам в огород залетел махаон
Солнечным зайчиком, вспышкою света.
Бабочек много мелькало кругом –
Белых боярышниц целая стая,
Хоботник, хобот в цветок запуская,
Как вертолет, зависал над кустом,
Всем тут хватало забот и хлопот.
Все доставалось и с пыла, и с жара.
В полдень был маленький наш огород
Детской моделью большого базара.
Шустрым народцем он был заселен,
Был переполнен сноровкой и прытью,
Очень привычными. Но – махаон…
Этот визит был тождествен событью!
Как он летел! Никакой суеты –
Ни гоношенья и ни мельтешенья
Гостем высоким сходил с высоты,
Полон достоинства в каждом движенье.
Да и хорош был – прожилки, тяжи
Впаяны неким художником, верно,
В крылья резные его – витражи –
Гнутою линией в стиле модерна.
Вот он садится на старый штакет –
Словно садится на трон император.
В сердце мальчишки в одиннадцать лет
Страсть обладанья – пылающий кратер.
Купер прочитан минувшей зимой –
Книжки, что в жизнь переносятся детством.
Как восхитительно, о, Боже мой,
Красться к добыче бывалым индейцем!
Ловкий рывок – и добыча в сачке,
Бьется красавец – запутался в марле…
Это журавль – не синица – в руке!
Только что делать с ним – знаешь едва ли.
Жалость пронзительна, жадность тупа,
Но одуреньем подобна наркозу.
Участь свободного, участь раба…
Лето и солнце. Жуки и стрекозы.
Этим томлением отягощен,
В банку на вату набрызгал эфиру…
Вот и попался! Но только не он –
Бьющийся в пальцах твоих – махаон.
В лапы попался ты алчному миру.
Станет хозяйкой твоею судьба,
Станут играть тобой жгучие страсти.
Участь свободного, участь раба…
Выбор твой в банке – висит на запястье.


МЕЧТАТЕЛЬНИЦА

Над злом торжествует победу добро,
Что детский театр подтвердил лицедейством,
И сказка о Золушке Шарля Перро
На годы в душе сохраняется детством.
Все школьные годы, как будущий приз,
С раскрашенной ярко тетрадной страницы
На девочку смотрит сиятельный принц,
Который ей видится, грезится, снится.
А вырастет – где-то у летней реки,
Бродя над песчаным обрывом босою,
Себя непременно представит Ассолью,
Считая, что сверстники все – дураки.
О, это томленье девичьей души,
О, этот возвышенный строй представлений,
О, это терпенье и гибкость растений,
И столько всего, что – поди, опиши!
А годы торопятся, времени нет,
А есть ожидание – каменный принцип,
Но нет никого, кто явился бы принцем
Иль в речку привел трехмачтовый «Секрет»
Плывут облака – далеки и легки –
Она провожает их длительным взглядом
И ей никого уже больше не надо,
А все мужики как один – дураки!
Мечта, словно птица, теряет перо,
И волос седой пробивается в пряди…
Так что вы ей скажете, умные дяди,
Вы – Грин Александр вместе с Шарлем Перро?


ДОЛГИ НАШИ

Где б ни жил, до чего б ни дожил,
А всегда в долгах, как в шелках.
Что еще и кому я должен
Сколько быть еще в должниках?
Небывалому государству,
Бессловесные муравьи,
Приносили данью мы дар свой –
Непутевые жизни свои.
Всё для партии, для любимой,
Для единственной на земле.
Но она как чужих встречала,
С подозреньем на нас косясь,
А себя при том расточала
На любую случайную связь.
Неразборчива, норовиста,
Разжигая пожар мировой,
Аферисту ли, террористу
Стать готова была женой.
Молодилась все… Но однажды
Смотрим: где она? – Нет как нет!
А хватила ее кондрашка
В девяносто неполных лет.
…Все долги подсчитал, подытожил,
Но опять хожу, как в шелках…
Что еще и кому я должен,
Сколько быть еще в должниках?
Сколько жить без роздыха, наспех,
Чтоб в итоге сидеть на мели!

Так возник у меня аллергический насморк,
Я чихаю на вас, кредиторы мои!


В НЕБЕ ЗВЕЗДНОМ

В небе звездном, в царстве астрофизики,
Где январь такой же, как июль,
Там тепла и жизни даже признаки
Убивает абсолютный нуль.
В звездном небе ты звездой возвысился,
Спев ли песню, раскрутив роман,
Но от славы получил зависимость,
Как от героина – наркоман.
Смотришь – люди, в прошлом даровитые,
С наглостью ворон или грачей
Растолкав соседей, шеи вытянув,
Млеют от прожекторных лучей.
Был талантом юным, нынче дедушка
С бабушкиным личиком – пиит,
Бабушка, одетая под девушку,
Песни не по возрасту кричит,
Вот болтун, сплошной банкрот в политике,
Снова занял весь телеэкран
И, со страстью отдаваясь критике
Время наше запросто украл.
На голову встанут, чтоб внимание –
Пусть с презреньем вместе – получить.
Да, пожалуй, эту наркоманию
Никогда ничем не излечить.
Ничего внутри, все только внешнее,
На продажу все, без глубины…
Но у астрофизики, конечно же,
Перед ними – никакой вины.


* * *

Обольститься немудрено –
Все мы, грешные, обольщались
Это как молодое вино –
Пили, пили – не насыщались

Есть на свете такие слова,
Что каким бы ни был твой опыт,
А закружится голова,
Если ты человек, а не робот.


* * *

Потепление, похолодание –
То же, что за хохотом – рыдание,
Никакой умеренности!
С нашей долгожданною свободой
То же происходит, что с погодой –
Никакой уверенности.


* * *

Переболел? Переболел.
Лишь память дни перебирает.
Однако не перегорел,
Как лампочка перегорает.
Явилась тьма насущных дел,
Долгов, забот – на удивленье.
Переболел? Преодолел.
Да не прейдет преодоленье!
Переболел? Перетерпел.
А прошлое пора обрамить
И сдать в архив – таков удел
Минувшего. Но – память, память!


НОЯБРЬ

Уже и не осень, еще не зима,
И светом окно наполняется в восемь,
И вовсе не надо большого ума,
Чтоб сделать прогноз. Не зима и не осень.
Уже не шуршит под ногою листва,
Уже не летают ни пчелы, ни осы,
Но снега не выпало до Покрова –
Земля не укрылась. Хотя и не осень.
Он весь – на любителя, темный ноябрь.
Незваным является гостем – не просим,
Чихая и кашляя, входит. Но я б
Сравнил его с нашей эпохой – не осень.
Хотя не зима; впереди холода,
И счастьем обманчивым светится просинь
Средь мути небесной… Но дней череда
Нас в зиму, как в бездну, течением сносит.


ЯБЛОКО РАЗДОРА

Если вырастет на яблоне
Яблоко раздора,
То она засохнет, бедная,
Не выдержав позора.


* * *

Как в плохом киносеансе,
Лента сна порою рвется,
И дойти к пределу странствий
Никогда не удается.
Вот спешу к родному дому,
Мчу с распахнутой душою;
Все привычно, все знакомо.
Пригляделся – все чужое…
Ну, откуда эта лошадь
Появилась? – неизвестно,
Вот неведомая площадь…
Все же где я – интересно!
Но направленная кем-то
Телефонная рулада
Рвет внезапно киноленту –
Ах, совсем не там, где надо!
Снится встреча, снится ветер,
Снятся чайки над водами,
Многозвездный синий вечер
Бац! – И прервано свиданье.
Неоконченные фразы.
Не запомненные лица
И не узнанные сразу
Города, сады и птицы.
Смотришь, словно через линзы, –
Все внезапно и случайно.
Все загадочней, чем в жизни.
Как роман без окончанья.


ПЯТЫЙ СОН ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ

В Петербурге ночью светло-палевой,
В нашей славной северной столице,
Некоей девице Вере Павловне
Стали сны пророческие сниться.
Снится ей прогресс, эмансипация
Швейные для женщин мастерские,
Равенство во всем – не просыпаться бы!
Там и оставаться – сны такие!
Сон четвертый – самый замечательный,
В смысле плотской страсти – самый чистый –
Рассказала одному писателю,
С бороденкой жидкой нигилисту.
Сон писатель оснастил идеею,
Нас зовущей к будущему светлому,
И назвал свое произведение
Он – «Что делать?» – будто дела нет ему.
Сны смотреть забавные – по сердцу нам! –
До тех пор, пока не стащат волоком,
Декабристы разбудили Герцена,
Тот проснулся и ударил в колокол,
Все проснулись, и пошло-поехало!
Поперву – листки, а после – выстрелы...
Связаны кровавою потехою,
Нигилисты стали террористами.
...Спать легла, чайком себя побаловав,
Занавеску сдвинув на оконнице.
Пятый сон приснился Вере Павловне,
Да такой, что лучше уж – бессонница!
Но, романом не увековеченный,
Так и не потряс сей сон читателей,
Ибо он вступил в противоречие
С революционной демократией.

РЫНОК


Все продается – близко ли, вдали,
Плоды труда, дерзаний ли, исканий,
Все, что – природа: в небе журавли,
Руда в земле, селедка в океане.
Футбольный клуб скупает игроков,
Бордель – девиц, кавказский люд – базары,
Державы остаются без мозгов –
Мозги уходят, головы бросая..
Предмет торговли странен иногда –
Чужие тайны и фрагменты чести,
Здоровый воздух, чистая вода,
Отсутствие блевотины в подъезде.
И только совесть – явный неликвид
(Хотя она ни есть, ни пить не просит):.
Во-первых, она мучит и болит,
А во-вторых, доходов не приносит.


* * *

Что на прощанье сказать – не знаю.
Не заготовил ответ.
Слов крылатых пестрая стая
С шумом снялась – и нет.
Двери захлопнутся. Двинется поезд
К черной дыре, шестиглаз,
И разорвет единое, то есть
На два разделит нас.

… Стало пусто в центре столицы –
В небе и под землей,
И от перрона, как говорится,
Поезд ушел. Твой.
Вот и все. Разомкнулось
прошлых
Встреч и разлук кольцо.
Поезд мой, как огромный поршень,
Выжал ветер в лицо.


ВЕСЕЛИЕ РУСИ

Ой ты, Русь, мой родина кроткая!
Сергей Есенин

1.

В подвальчике писательского клуба,
Описывать который не берусь,
Сквозь похвальбу, сквозь мат, сквозь дыма клубы
Доносится порою слово «Русь»,
О слово сокровенное! Но плохо,
Что всуе повторяется – хоть плачь! –
Его мусолят юный выпивоха,
Проныра-жлоб и отставной стукач.
Но не закрыть матерым браконьерам
Охоту на заветные слова,
Как запрещают эдаким манером
Лес заповедный резать на дрова,
Женьшень спасают – от исчезновенья,
И стерхов, – в Книгу Красную внеся,
Их должно, как НЗ, от расхищенья…
Хранить…
Нельзя! А почему – нельзя?

2.

Слово «Русь», наверно, ровесница слову «льзя»,
А ведь звучало в прошлом это смешное слово,
Скажем, в столетье изобретения колеса
Было понятно не всем, потому что – ново.
«Льзя» – означало волю древних степей,
Цокот копыт, что эхом разносится звонко,
Воздух, который пьешь-не-напьешься. Пей!
Согласье невесты и радостный бег ребенка…
Русь – не в пьяных загулах, хоть им – века,
И не в уроках жизни, хотя и в них тоже,
Русь – золотую стрелу оттянула рука...
Русь – Руслан спящую Голову пикой тревожит.…
Русь – не история: смерды, князья, цари…
И не реальность, что в космос еще взлетает.
Русь, она не снаружи, она – внутри,
Если в душе для нее широты хватает.

3.

Скажешь «Россия» – представишь страну,
Ту, что с размахом заполнила карты,
Долгую зиму, лихую весну,
Нежные зори, в полнеба закаты.
С ягелем тундры и с парками роз,
Звездами юга, полярным сияньем.
Мы уж привыкли – из жара в мороз..
Русские мы, а еще – россияне.
Голод и смуты рождал недород,
А урожаи рождали мороку
По кирпичу выносили завод,
Планы на нем выполняя до сроку.
Не застрахованы ни от сумы,
Ни от тюряги дырявым законом,
Мир, удивив, с ног на головы мы
Встали… Стоим… Отчего ж нелегко нам?4.

Говорил старик Михей:
«Пей, да дело разумей!»,
Добавлял старик Матвей:
«Пей, да разум не пропей».
Завещал старик Федот
«Не пропей родной завод»..

На собранье встал вопрос:
«Как быстрей пропить колхоз?»
То ли хохот, то ли стон,
То ли пьяный возглас:
«Мы пропили свой район –
Пропиваем область!»

Полно вам, ребята, ну,
Протрезвейте, други.
Не пропить бы нам страну
Сдуру, с похмелюги!

5.

Навеселе промолвил князь Владимир:
«Веселие Руси есть пити». Вот!
Друг, на руку охулки не клади, мол,
А подсласти медами свой живот,
Что в переводе – «жизнь». И сам в пирах,
Коль кто не пьет, – одернет гласом зычным,
Внушая подражание и страх.
В ту пору князь Владимир был язычник.
Но вот крестился в Херсонесе сам,
Из верований выбрав христианство,
А вскоре, Русь крестив, предал волнам
Былых богов, унял разгул и пьянство,
Дополнив изречение тогда
Словами, позабытыми доселе:
«Веселие Руси есть пити, да,
Но кто нашел веселие в похмелье?!»


КОМУ НА РУСИ ПИТЬ ХОРОШО?

Социологическое отступление
с прибавлением литературоведения

Поэт NN, тетрадь открыв,
К труду вполне готов,
В путь изготовил семерых
Пытливых мужиков
С торговых сел – Обвесова,
Хитрова, Семибесова,
Семь симпатичных рож
С Воровского, Ейбожина,
С Деревни Облапошино
И с Недомерка тож.
Им наказал: «Кто встретился –
У каждого спроси,
Живется ль ему весело,
Вольготно на Руси?».
Запасы дал изрядные
И хлеба и вина,
Ведь Русь-то – неоглядная,
Великая страна.
С вином развеешь думушки,
Тоску разгонишь
В дождь,
Беседу после рюмочки
Скорее заведешь.
И побрели они во мрак
Неведомый
Пути,
Но разговора все никак
Не могут завести.
К богатому ль приступятся –
Рукой махнет: «Давай,
Иди, а с этой глупостью
Ко мне не приставай!»
А к бедному – вопрос какой?
Он отвечать готов,
Да тут и сам махнешь рукой:
Понятно и без слов.
Навстречу – все понурые,
Усталые на вид,
Иль грустные и хмурые,
Как сторож-инвалид:
Охотно принял стопочку
Понюхал хлеба корочку,
Не закусив ничем,
Но был неразговорчив он,
Поскольку – глух и нем.
В лабаз купца-татарина,
Тот – двери на засов.
Вошли в усадьбу к барину –
Чуть не спустили псов.
К уряднику дородному
(С ним лучше не вяжись!):
Мол, ваше благородие,
Вольготна ль ваша жизнь?
Мол, нас послали, ваша честь,
Спросить… В ответ изрек:
«Всех, у кого вопросы есть,
В кутузку – под замок!»
Стал красным, как вареный рак,
Стал на глазах расти…
Они уже не знали, как
И ноги унести.
Так – от села и до села.
Везде тоска и грусть.
Как, матушка, невесела,
Как ты печальна, Русь!
«Но – праздник! – негодующий
Возник самоупрек,–
Печальна потому еще,
Что праздничек далек.
Ведь нас-то угораздило –
Не выразишься вслух! –
Шагать промежду праздников
Двунадесятых двух!»
И лишь явилась эта мысль,
Как через полчаса
Веселья звуки донеслись –
Гармонь и голоса,
В округе вспугивая тишь,
Лихая пара шла.
Один тянул: «Шумел камыш…»
Другой: «Сирень цвела…»
Мычали, словно семь коров, –
Звучал вокальный спор.
Потом один свалился в ров,
Другой глаза протер.
Ему: «Откеля ты?» – «Отсель,
Вон – из деревни той»
«Тебя зовут-то как?» – «Ляксей»
«Аль весело?» – «А то!
Живу себе, как захотел,
Вольготно мы живем.
Пропил с брательником надел,
Теперь пропьем и дом!»
«Так вот, – старейший странник рек, –
И наш конец пути.
Вот он, веселый человек.
Господь ему прости!»
Старшому имя было Пров,
А может, и Демьян.
Он был проныра – будь здоров!
(Имел такой изъян).
Но вот, простясь с весельчаком,
Задумался старшой:
«С одним к поэту мы придем
Пьянчугой – за душой?!
Дабы не осерчал поэт,
Вновь не отправил в путь,
Оно нехорошо, но след
Слукавить нам чуть-чуть».
Тут все присели на скамью –
Предположенья строя,
И биографию свою
Придумали герою:
Мол, Леша с детства – книгочей,
Страдалец за народ,
И первый трезвенник – Ляксей
Ну, все наоборот!
В рассказ прибавили пяток
Встречавшихся людей
Их наделили – кто как смог –
Фантазией своей.
Легенд навыдумали им
Под общий гам и смех.
Читатель вдумчивый, простим
Ребяткам этот грех.
В чужую жизнь чуть-чуть свою
Вложи, – сказал поэт, –
Ведь если нет сочувствия,
Тогда и веры нет.
…Лаптями шмыгая в пыли,
При солнце, при луне
Они в обратный путь пошли,
Довольные вполне.
Пришли веселые домой –
В обширную тетрадь
И, сговорившись, – Боже мой! –
Так складно стали врать!
А если кто красиво врет,
То он уж точно прав.
К тому ж – доверчивый народ –
Поэты всех держав.

…NN извозчика позвал
Ткнул тростью в спину: «На вокзал!
Подальше от столиц!».

Умчав, поэму написал
Без рифм, но в сто страниц.

АФРИКА В ГОСТЯХ

Утром, сразу после завтрака,
Словно гостья из родни,
К нам пожаловала Африка –
Тридцать градусов в тени.
К нам пожаловали тропики,
Хоть не звали их сюда.
Чудаки, наморщив лобики,
Ищут сходные года.
Будто – если обнаружатся,
Будто – если совпадут –
Все от радости закружатся
И от смеха упадут.
Но жара сильнее бесится,
Солнце жалит злей и злей.
Мы томимся больше месяца –
Ни прохлады, ни дождей.
Холода манят полярные,
И – к дождю – вороний грай…
Хоть небесной канцелярии
Заявленье подавай!


УЛЫБКА ВОЛЬТЕРА

Кто в тишине, прижав ко лбу ладонь
Сперва невинно мыслил о природе,
А позже разжигал в сердцах огонь
Неверия, толкуя о свободе?

Вот старый хрыч Вольтер. Его портрет
Из мрамора изваян был Гудоном.
На нем есть след страстей, пороков след,
Лишь мудрости смиренья нет на оном.

И, кажется, стекло с его лица
Губительное пламя вольтерьянства,
Испепеляя души и сердца
Французской черни, русского дворянства.

Когда палач под жуткий рев зверья
Снял с гильотины голову Капета,
Улыбка извивалась, как змея
На тонких каменных губах портрета.


КОНЕЦ ДВУХ ДИНАСТИЙ

Давно занимает меня это сходство
Конца двух династий, двух разных веков:
Сплетенье отчаянья и благородства,
Глумление циников, гнев простаков
Кругом ликованье: разбиты оковы!
Печаль ясновидцев. Бурленье идей.
Безумье, что броситься в пропасть готово.
Безжалостность масс. Фарисейство вождей,
Которые власть обретают в разладе,
Свивая интриги опасную нить:
Нет хлеба в Париже, и нет - в Петрограде,
И женщинам нечем детей накормить.
И женская ненависть: "Фуй, австриячка!»
«У, немка-шпионка!» - вздымает толпу.
Поход возглавляет швея или прачка,
Оборвыши лозунги лепят к столбу,
По окнам булыжники метко бросают –
Кто в гневе, кто в злобе, кто навеселе,
И тот же испуг воцарился в Версале,
И та же растерянность – в Царском селе.
Похожи и ярость, и слухи, и страхи,
Похожи болтун, негодяй и герой,
И древа двух тысячелетних монархий,
Подпилены оба одною пилой.
Все страсти похожи, но главное сходство
Трагедий таких непохожих эпох –
В достоинстве. Им отвечают на скотство,
И с ним испускают последний свой вздох.
В нем юмор французский, с которым Людовик,
Король, обращался к своим палачам,
Смирение русское – с ним свою долю,
С ним царь Николай свою гибель встречал.
Как родственно этих величеств величье,
Которое тронуло даже лжецов,
На них клеветавших… Но есть и различье
Двух близких трагедий, двух дальних веков.
Народы, как люди, расходятся в этом,
По-разному к ним подступает беда.
Король осужден был взбешенным Конвентом,
А царь был бандитски убит без суда.
Невинная кровь запеклась на одежде,
Такой непохожей, и видишь скорбя,
Что век восемнадцатый кончился прежде,
А век девятнадцатый – позже себя.

* * *

Нет у мужа отныне жены,
Той, с которой он прожил полвека...
Чем в беде укрепить человека?
Утешенья ему не нужны.
Скудны чувства, неловки слова,
Не равно состраданье страданью
Потому так правдиво молчанье,
Так фальшива любая молва.
Разорвавшее надвое душу,
Расстояние так велико
Расставание так нелегко,
Коль не вышло слезами наружу…


ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ

Как будто нарушена некая мера –
Все меньше девчушек по имени Вера,

И в Загсе, в толстой бухгалтерской тетради,
Все реже встречаются Любы и Нади,

Хоть в яслях, и в садике детском, и в школе –
Щебечут и Гали, и Светы, и Оли.

И может, по моде, а может, на счастье,
Девчат называют и Дашей и Настей.

И если во всем разобраться толково,
То что тут такого, ну, что тут такого?

Лет тридцать назад неизвестная Алла
Взяла и певицей известною стала.

Взяла да и в космос слетала Марина,
А Инна растит гениального сына.

Вокруг подрастает достойная смена –
Роскошна Оксана, прекрасна Елена.

И все же действительно реже, чем прежде,
Мы можем вручить наше завтра Надежде,

И день самый светлый и день самый серый
Способны встречать с неизменною Верой,

В Хабаровске, Вологде и Подмосковье
Прожить свою жизнь с настоящей Любовью.


РАЙ В АДУ

1.

Темно-серая громада,
Всем домам на свете – дом.
Он вместил Театр эстрады,
Кинозал и гастроном,
Все, что надо человеку,
Чтобы спать, работать, есть,
Не искать библиотеку…
Даже прачечная – есть,
Зимний сад, где тары-бары
Можно женам разводить,
Магазин, где промтовары
Дефицитные – купить,
Тайных благ распределитель –
Тут беспомощны слова!
Зря ль на серую обитель
Смотрит с завистью Москва!
Не для всяких, не для прочих
Строил зодчий Иофан
Дом правительства
рабочих
С представительством
крестьян.
Город в городе,
точнее –
Рай в аду. Но ум творца
Как случается, идею
Осознал не до конца.
И не рай, не санаторий –
Дом с фонтаном во дворе,
Он похож на крематорий
При Донском монастыре:
Сонму судеб гениальных
Отдана посмертно честь:
На стенах
мемориальных
Досок мраморных – не счесть.
По советской жесткой смете
Жизни срок подрезан всем,
Те же цифры в датах смерти –
«Тридцать восемь», «тридцать семь»…
На иных как бы в тумане
Узнаешь черты лица…

Рай, описанный в романе
Одаренного жильца

2.

Изнутри его увидел я,
Вверх по лестнице взойдя.
Там жила старуха Лидия,
Личный секретарь вождя
По заданию редакции
На беседу к ней явясь,
Я заметил по реакции:
Предо мной стояла власть.
Власть Советская – не менее,
Что всегда внушала страх.
Ни в лице ее – движения,
Ни привета на устах.
Позже, глянув повнимательней
Из-за круглого стола,
Понял я, что привлекательной
Дама в юности была,
Может, даже и красивою –
Но в Кремле житье-бытье
Словно сказочною силою
Заморозило ее.
Был сухим и замуштрованным,
На любой вопрос ответ –
Не искала явно слов она,
Кроме жестких «да» и «нет».
А ведь эта дева старая,
С партией накоротке,
Знала Ленина и Сталина
Так, как пальцы на руке!
Но являли безразличие
Занавески у окна,
Стены белые, больничные –
Без единого пятна.
Уж на них то должен, кажется,
Сохраниться жизни след!
Ни портрета, ни пейзажика –
Ничего на стенах нет.
Воцарилось царство небыли,
Коммунизма торжество:
В речи ли, в подборе мебели
Своего – ну ничего!
Этим царством зачарована,
Век свой женский в мире снов она,
Прожила, как в пустоте,
И казалась дрессированной
Злая кошка на тахте.

3.

Наконец, исчезла надобность
Познавать сей рай в аду,
Уходил я, тихо радуясь,
Что в него не попаду


ГОР. ДЫНЯ

Приятель наш начал отращивать пузо.
Предвидели мы вызреванье арбуза,
Но впал наш приятель в печальный искус:
То был не арбуз,
Приятный на вкус.

Как будто ее породила пустыня,
Росла городская уродина-дыня,
Гор. дыня,
Черна, несъедобна, хотя и кругла.
Такие дела.


* * *

Дымом дали занавешены,
Словно тонкой кисеей,
И потоками несвежими
Полон воздух городской.
Глянешь в окна утром раненько –
Неспокойно на душе:
Под Москвой горят торфяники
Пару месяцев уже.
Сохнет куст и сохнет деревце
У несчастья на краю.
На кого теперь надеяться?
Уповаем на Илью.
Видит глаз и чует нос: беда!
В эти каверзные дни
Ты, пророк великий Господа,
Взгляд на землю урони!
Тут же ветер переменится
И разгонит грусть-тоску,
А невзгоды перемелются
В дождик частый, как в муку.


* * *

«Мы – скаковые лошади азарта»
Андрей Дементьев

Лошадь азарта, о лошадь азарта!
В ящике выглядишь ты на все сто.
И хоть подкрашена, а импозантна.
Жаль, на тебя не поставит никто.


ОТЧЕГО ТЫ, ПЛОЩАДЬ, КРАСНАЯ?

– Отчего ты, площадь, Красная?
– От огня.
Шли пожары с гулом, с плясками
На меня,
По дубовой, белокаменной
На заре.
Город ставлен на окалине,
На золе.

– Отчего ты, площадь, Красная?
– Кровь на мне!
На кремлевской запеклась она,
На стене.
Пролилась она в недобрые
Времена.
Все расскажет Место Лобное
Про меня.

Припев:
Узнаю походку легкую,
Как полет:
Это юность в ночь короткую
Солнца ждет.
В утро завтрашнее ясное
Позови!
– Отчего ты, площадь, Красная?
– От зари.

Отчего ты, площадь, Красная?
От красы.
Красным цветом красят праздники
На Руси.
В красный – ленты и полотнища –
Тыщу лет.
Жизнью ярою полощется
Этот цвет.

Припев.


БЕЗ БОГА

1.

Храм иудейский уничтожил Тит,
Приказ – сравнять с землей – отдавший в Риме,
Своим солдатам, почерневшим в дыме…

А церковь сельскую сжег местный троглодит,
Крещеный в ней и получивший имя:
Рвал книги, сокрушал иконостас,
Всё – на глазах сбежавшегося люда.
На колокольню влез. И – раз! и – раз! –
Колокола посбрасывал оттуда.
Кто плакал, кто злорадствовал, но там
Невидимый, ломался в каждом стержень:
Тот, кто всецело честен был и прям,
Теперь лишь внешне оставался тем же.
А внутренне – кто крив, кто пуст, кто вял
Стал, приобщась к предательству de facto,
А кое-кто и вправду погибал
От этого духовного инфаркта.

2.

Но если во Вселенной Бога нет
(Его «не встретил» в космосе Гагарин!),
То гаснет в душах невечерний свет
И Страшный Суд убийцу не пугает:
Ведь нет греха. И что такое храм?
Борьбою за существованье, кстати,
По Дарвину все объяснили нам:
Мол, первый грешник – праотец Адам
Лишь первый был естествоиспытатель.
Ну что ж, коль краснозадый павиан
Симпатию у вас рождает, зритель,
И коль угодно вам от обезьян
Происходить,
То и происходите!


* * *

Прошелся я по Переделкину
По улице Серафимовича,
И вновь как будто посмотрел кино,
Программу школьную уча.
Стояли в ряд дома и домики
Под номерами и табличками,
Как будто бы тома и томики
На книжной полке у отличника
Былых времен, сегодня – дедушки,
Давно забывшего про чтение.
Перечитать их вновь? Да где уж там –
Ну, ни желания, ни времени!
Давно уж нет Серафимовича,
Нет ни Погодина, ни Федина.
В поселке окна гаснут к полночи
И тихо в час послеобеденный.
А где ж герои скулолицые?
Они давно, как племя гномиков,
Уютно спят между страницами
Томов толстенных, тонких томиков.
…Прилегшее за речкой мелкою,
Оно кому-то – Пересталкино,
Кому-то просто Посиделкино,
Кому-то – Ёлкино и Палкино.


ПОПСА

Задаю себе вопрос я: отчего, входя в эфир
И вращая ручку, действую, как некий автомат?
Ощущенье, словно ты вошел в общественный сортир:
Отключаешь нос и уши и от стен отводишь взгляд.
О бездарная, о наглая российская попса,
Где, когда, с каких помоек собрала ты голоса
И, войдя в преступный сговор с графоманом-пошляком,
Что ты сделала с великим и могучим языком!
Пусть и непатриотично, предпочту я чуждый джаз,
Хоть английским и владею, так сказать, со словарем:
Лучше мягкое звучанье не вполне понятных фраз,
Чем типичный хрюк свинячий, но на русском, на своем.


ЛЮБОВЬ

Есть в Евангелии поразительный стих –
Ученик Иоанн сообщил, как Христос
О своих палачах, об убийцах своих,
Пересилив страданье, молитву вознес.

Опозорен, избит, ко кресту пригвожден,
Обратив к небесам угасающий взгляд,
Умоляет простить распинающих Он,
Потому, что не ведают те, что творят.

Эту лысую гору представив, жару,
Эту злобу, владевшую глупой толпой,
Что стеклась ради зрелищ туда поутру,
И всю муку представив Его и всю боль,
Может быть, и проникнемся страшной ценой,
Той великой, что Он заплатил за Любовь.


* * *

Убавляю пламя радости,
Чтобы вдруг не вспыхнул зависти
В чьем-то сердце уголек.
А сгорит оно – одна зола
Остается как осадок зла,
Как убийственный итог.

Вы, завистники, завистницы,
От чужой судьбы зависите,
А своя – как бы не в счет,
Ибо что же слаще сладости
Сотворять тихонько гадости,
Добавляя деготь в мед!


ЧТО КРАСИТ ЧЕЛОВЕКА?

Скамьею зад испачкав свой
И оттирая краски слой,
Философам изрек Сенека:
«Нет, место красит человека!»


* * *

Эта самая долгая ночь декабря,
Эта словно проспавшая утро заря,
Этот день, что мелькнул, как состав, за окном…
Никому не угнаться за гаснущим днем.
Но зато хороши вечера при свечах,
Если воет в трубе, но пылает очаг,
Хорошо, не вздыхая о летней поре,
Зимний праздник с друзьями встречать в декабре,
Хорошо… Только все ж никакая зима
Красотою меня не сводила с ума.
Эту россыпь алмазов – куда ты ни плюнь,
Звон синиц, что серебряный воздух прошил,
Я бы сходу сменял на дождливый июнь,
Самый темный июнь, если б кто предложил.


* * *

Хорошо по водоему проплывать навеселе,
Поднимая брызги, тину поднимая на весле,
Обгоняя, оставляя
сзади – утлые челны –
Те, что общему теченью целиком подчинены.
Никого не задевая, не мешая никому,
Подчиняя только ритму, только ритму одному
Взмахи весел, плеч движенье,
размышлений плавный ход,
И вдыхая влажный воздух, – вот свобода из свобод! –
Воздух с легкою горчинкой,
воздух счастья, чуть смурной,
Слабо пахнущий кувшинкой, лилиею водяной.


* * *

Некий бард – его слыхали вы
Жить не мог на свете без Невы
Но потом, шалун такой сякой,
Изменил Неве с Москвой-рекой.


ПОТОК

Я изучал людской поток
Невольно – по пути из дома
И добродетель и порок
Спешили, улицей влекомы.
Их лица – и добры и злы,
Кто вычурно одет, кто – просто.
Поток окатывал углы,
Мешая с красотой уродство,
Неумолим, неудержим,
Тащил людей под снег и морось.
Но, сохраняя лица им,
Их всех подравнивала скорость.
Души не тронет ни слепой,
Ни впавший в нищету калека,
Толпа снесет тугой волной
Растерянного человека.
А кто упал – тогда обман
Готов для самооправданья –
Упал он, потому что пьян,
Не стоит даже и вниманья!
О, как легко, когда спешим,
Не важно – надо ли, не надо,
Мы превращаемся в машин
Тупых – бесчувственное стадо!


* * *

Что рассмотришь с большой высоты?
У минувшего – цвет терракотовый.
Только общие видишь черты,
Лишь размытыми выглядят контуры.
Но спустись – и тотчас ощутишь,
Как слетятся забытые запахи,
Долгий мост разглядишь
и камыш,
Задрожавший от ветра внезапного.
Разглядишь с небольшой высоты
Довоенного лета подробности –
И кусты, и листы, и цветы,
И садовой дорожки неровности,
Гриб – во мху, на заборе – стрекоз:
Там любая – с особой окраскою.
День – и в шутку, и даже всерьез –
Доброй выглядит, старою сказкою.
Как ступеньки, проскочишь года –
Словно остров, возникнет за волнами
День, совсем не ценимый тогда,
Неосознанным счастьем заполненный.
Выйду в поле. Вокруг – окаем.
Где тот спуск (а вернее – подъем)?

Стихи предоставила для публикации вдова поэта Нелли Новикова


----------------------------------------------- Новая страница ------------------------------------------------

Проза. Сказки. Нелли Новикова
__________________________________________________________________

Нелли Новикова

Нелли Новикова родилась в Кронштадте в 1930 году в семье военного. После окончания мединститута в 1954 году работала по специальности. Кандидат медицинских наук. Сочетала в своей работе лечебную и научно-исследовательскую деятельность. Писать начала поздно. Печаталась в газетах, журналах. Написала и издала пять небольших книжек рассказов. Член Союза писателей Москвы.


СТАРИННЫЕ ЧАСЫ

Был ход часов так тих,
Так мелодичен бой…
Н. Новиков

Бом, бом, бом, бом – негромко и мягко пробили стенные часы, возвещая двенадцатый час. Они висели в прихожей, украшая ее своим искусно выточенным из пальмового дерева коричневым футляром, в котором умещались не только циферблат и механизм, но и маятник, прикрывшийся фигурным стеклом.
Часы верно несли свою службу, считая не только минуты, но и секунды. Они происходили из старинной знаменитой фирмы Буре, тщательно изготовлявшей изделия на столетья, чтобы оградить владельцев от нелепых скачков суток.
За свой век часы немало повидали хозяев, их передавали, как семейную реликвию; и с годами их перестала волновать суетность и пустячность одних, глубокомыслие и тяжеловесность других. Часы честно делили день и ночь, снисходительно взирая вниз на домочадцев, ибо у всех хозяев было одно общее свойство – они не ощущали течения времени, то преждевременно спеша, то в суете выбрасывая ценнейшие минуты. Настенные часы были уверены, что не будь их – люди перепутали бы утро с вечером, а день с ночью. И недели, и месяцы просочились бы у них сквозь пальцы как вода.
Так уже было однажды, когда поздней ночью в дом, постучав, ворвались обтянутые ремнями мужчины, заставив хозяина одеться… Часы тревожно пробили три удара, чтобы хозяин опомнился, но их не услышали. Хозяин ушел с угрюмыми мужчинами в темноту, как будто на улице был день.
Дворник, приведший незнакомцев, пытался снять часы со стены и даже принес с кухни табурет, чтобы достать до футляра. Но тогда, собрав силы, они так угрожающе забили, что уже протянувший руки дворник от неожиданности отпрянул и свалился с рассыпавшейся от старости табуретки. Настенные часы усмехнулись, вспомнив, как, досадливо кряхтя, тот что-то произнес, погрозив им пальцем, и торопливо потащил собранный узел вещей на лестницу.
Да, от того времени остался только огромный дубовый письменный стол с двумя большими тумбами, сейчас набитыми бумагами. Тогда часы висели на стене напротив этого стола. Сколько было вместе переговорено… Они любили делиться воспоминаниями о прошедших днях вот в такое же ночное время…
Молодой хозяин аккуратно протер мягкой тряпочкой и смазал часы, за что они поблагодарили его мелодичным звоном. Он, правда, перевесил настенные часы в прихожую, разъединив их со столом. Ну что ж, жизнь от этого, может быть, стала ответственнее…
Ох, этот писатель – рассеянный хозяин. Не однажды он забывал вовремя заводить механизм. Будь у часов другой характер – остановились бы. И всё! Но высокое происхождение не позволяло им даже подумать о таком. Они добро кивают маятником, когда писатель, вспомнив о долге, ахает и охает:
- Ах, не торопитесь… Ох, подождите. Я сейчас заведу вас на будущее. Уж вы не останавливайтесь. Больше этого не повторю!
Встав на стул, он берет большущий ключ, вставляет его в механизм и аккуратно поворачивает шесть раз, чтобы не повредить пружину хода и пружину боя.
Но уж если говорить начистоту, то есть и у часов своя слабость. Их умиляет котенок: серый, полосатый, худющий, подобранный во дворе, который вспрыгивает на стул вслед за хозяином. Котенок был влюблен в маятник часов и мог подолгу наблюдать за его качанием. Иногда он даже подпрыгивал, пытаясь дотянуться до чудесного движущегося предмета. А уж если рядом стоял стул, то он, конечно, взбирался, чтобы быть ближе. Часы смеялись – ах-хи-хи-хи, ох-хи-хи-хи – над забавником. Но когда он садился на краешек стола, свесив свой тощий хвостик, и начинал в такт маятника раскачивать его, часы чуть ли не задыхались от восторга, шепча «Так, так, так…»
Литератор каждый вечер, сидел спиной к настенным часам за письменным столом, стоящим у окна. Он не видел циферблата, и часы, чувствуя всю важность его работы, заботились о нем, громко сообщая время ужина и пору сна.
Литератор исписывал гору белых листов. Он вынимал листок, заносил свои мысли, затем вынимал другой, складывая предыдущий в стопочку недалеко от себя. На них тут же устраивался котенок, то ли прочитывая написанное, то ли греясь.
Писатель так и прозвал котенка: Янад – лежащий сверху. Перед сном исписанные листы убирались в папочку, лежащую тут же, и ее тесемочки завязывались бантиком. Стоило писателю отвернуться, как проказник Янад начинал развязывать бантик. Удивленный литератор, увидев непорядок, вновь завязывал, а котенок, выбрав момент, - развязывал тесемки.
Однажды вечером, когда писатель воздел руки от восторга, сочинив выразительные строки: «Мы стоим на лесенке, распеваем песенки», - котенок закончил развязывать бантик папки, а часы спокойно пробили, окно распахнулось сильным порывом бесстыжего весеннего ветра. С шумом влетев, он раскрыл папку и вышвырнул из нее исписанные листы, которые закружились по комнате, празднуя освобождение. Котенок мигом спрыгнул со стола и стал ловить падающие и шевелящиеся листы, принимая их за птиц. Писатель собирал листки, залезая под диван, стулья и упрашивая Янада их не трогать.
А шальной ветер веселился. Новым сильным порывом, он поднял шторы окна почти к потолку, и в комнату влетела птица, случайно доставшаяся весеннему проказнику. От испуга скворец пронесся через всю комнату и ударился о часы, да так, что те качнулись. Он еще раз потревожил настенные часы, обрадованно усевшись на них, как на ствол дерева. Служители времени возмущенно произнесли «Бом», покачали напоследок несколько раз маятником, прошипели что-то обидное и остановились.
Как ни вертел их литератор, часы отказывались ходить. Они не могли простить такого небрежного с ними обращения. Настенные часы серьезно заболели. Молодой литератор теперь опаздывал на работу, просыпая по утрам: вместо того, чтобы спать ночью, засиживался за столом до утра. Весь день его превращался в мученье. Сколько он ни искал мастера для часов, никто не смог их наладить. Нужен был очень опытный доктор для стенных часов, да еще имеющий умелые руки. А такого найти совсем непросто. И все же поиск увенчался успехом!
Однажды он привел в притихший дом полного веселого человека в светло-сером халате. В руках он держал небольшой коричневый чемоданчик. Достав из нагрудного кармана монокль, он посмотрел на висящие часы и, потерев кисти, рук произнес:
- Ну, что тут у нас случилось? Что у нас болит? Посмотрим, посмотрим…
Глубокоуважаемый доктор внимательно выслушал все жалобы и претензии стенных часов к хозяину, надев на глаз специальный окуляр, осмотрел все колесики и пружинки. Потрогал тонюсеньким пинцетом винтики и шурупчики и задумался. После тайных исправлений, он очень уважительно объяснил настенным часам, что они напрасно сердятся на домашних. Во всем виноват бродяга ветер. А с ветра какой спрос? Сегодня он здесь, а завтра там…
Доктор-умелые руки, обладая не только тонким слухом, но и добрым сердцем, уговорил часы служить времени. Выдохнув «Бом, бом…», настенные часы по-прежнему стали мерить время. Янад оживился и, задрав хвост, громко приветствовал своим «Мяу, мяу!» их выздоровление.
И все наладилось.
Вновь писатель колдовал над своими листами за огромным столом, Янад ложился сверху на стопки бумаг и урчал, мурлыкал свои песенки, а может, пересказывал часам то, что сочинял писатель.


ВОСТОЧНАЯ СКАЗКА

Н. Новикову

Давно это было. Много-много лет тому назад. Возможно, я и ошибаюсь, ведь время то тащится как черепаха, то летит как стрела. Может быть, на самом деле эта история произошла совсем недавно, почти вчера или на той неделе… Но почему-то я уже не помню точно, в каком городе: то ли в Багдаде, то ли в Адис-Абебе, то ли в Медине. А может, то был город Энаб? Вероятно, это уже не так существенно, раз забылось. Это могло быть в любом из них.
Важно, что все происходило под палящим солнцем богатого восточного города, окруженного бескрайними пустынями, богатыми лишь желтыми песками, да скудной растительностью, которая охотно поедалась только овцами и верблюдами бедуинов. Вечные труженики-бедуины, как капитаны галер, величественно восседая на верблюдах, медленно передвигаются по пастбищам со всем своим нехитрым скарбом, снабжая обитателей поселений молоком, сыром и даже шерстью.
Город, о котором мы говорим, стоял на торговых путях и оттого был богат. Как и большинство зажиточных городов, он был обнесен высокой стеною из местного камня, для защиты от набегов рыскающих неблагородных рыцарей.
Слава о необычайно богатой торговле даже на треть не могла описать базара. Пройдешь – утомишься и скажешь: «О Аллах!» Восточный базар слышен издалека, полон шума, гомона. Говор и музыка, правда и ложь – здесь можно найти все. Клекот мяса на мангалах сопровождается воплями зазывалы: «Вот молодой барашек, молодой барашек, свежий румяный шашлык из молодого барашка!» Рядом разливается золотом душистый зеленый чай из огромного чайника. Как яркая клумба, развешанные тюбетейки. Цветник из женских и мужских халатов. Ряд гончарный, ряд ковровый… Барханы инжира, коричневые фиги. Янтарные горы изюма. Груды повыше – оранжевая хурма, за которой вздымаются желтые дыни… Глаза покупателей разбегаются от изобилия.
А если двинуться к центру базара, то увидишь самые
притягательные товары. Опытные люди твердят, что дороже обходится то, что у входа, - мгновенный каприз и поверхностный взгляд.
Еще город славился дворцами и минаретами из прекрасного желтого камня. Посмотреть на них издалека приезжали любопытствующие путешественники.
На окраинах города скопилось еще больше домов с низкими плоскими крышами, но ими никто не интересовался. Уж слишком незатейлива была их архитектура – никаких украшений и даже мансард, можно было только различать небольшие и еще меньшие строения. И в тех и других проживали одинаково бедные люди, еле сводящие концы с концами.
Жители домишек в заботах и трудах проводили всю свою жизнь среди узких кривых улочек, сбывая здесь же плоды своего труда жадным перекупщикам, поспешно волочащим на базар расписные гончарные горшки, блюда, самотканые ковры, чеканку, плетеные циновки.
Но среди бедноты были и такие, кто, родившись в отрепьях, даже не думал о труде, предпочитая попрошайничество изнурительной работе. Рассчитывая на людское добросердечие, они с утра промышляли около торговцев на базаре, облепляли ступеньки храмов, скапливались около дворцов. Так что нередко, проходя мимо тенистых деревьев, можно было натолкнуться на протянутую из-под лохмотьев руку и услышать гнусавое «Подайте!». Конечно, это произносилось на местном, восточном языке, но от этого просьба не переставала сочувственно сжимать сердце.
Тягостным зрелищем были немощные старухи с тощими дорожными сумами, опирающиеся на посохи. Все они не пришли издалека, а родились тут же в родном им городе. Потому что никакие стены не ограждают от нищеты и голода.
На шумном и пестром базаре нищих было особенно много. Среди них были калеки, настоящие и мнимые. Были и дети с плутоватыми глазами, которым не грозили в будущем ни учеба, ни престижная профессия, ни богатая жизнь. Все эти пропитанные пылью люди, несомненно, сразу бросались в глаза прибывающим в город. Но только великодушные задумывались о судьбе этих несчастных. Хотя, как свидетельствуют события, не только они…
В летнее солнечное утро, когда жара еще только вступала в свои права, в неимущей или ничего не имеющей семье у Хасана родился еще один сын. Рожденный от нищих людей, Хасан промышлял нищенством и приучал к этому занятию своих шестерых детей. Он не видел иного пути, как и выхода из этого позорного и горестного состояния. Когда покорная супруга Хасана понесла в седьмой раз, то мулла только покачал головою, а женщина, стыдясь, прятала свое лицо.
И вот наступило время родов. Как ни крути – для этой семьи время печали. Повитуха чуть не выронила от страха принимаемого ребенка. Когда роженица увидала своего младенца – ее обуял ужас. Даже лукавые притворщики, изобретатели уродств не могли бы придумать такого горбатого, кривоногого дитя.
– За что нас покарал Аллах! – причитала жена Хасана непрестанно, пока не залилась слезами. Прибежавший муж наоборот возликовал.
Увидев его радостную улыбку, жена в сердцах воскликнула:
– Чему ты радуешься, мужчина! Разве ты не видишь, как нас покарал Всевышний?
– Глупая женщина, – возразил Хасан. – Аллах наградил нас за терпение! Этот ребенок прокормит не только себя, но и всю нашу семью своим уродством.
Как бы обнадеживающе ни звучали слова мужа, материнское сердце страдало за сына.
Но Хасан оказался прав. Рифат, так назвали новорожденного, стал кормильцем семьи, и голодные дни заменились полуголодными. Вначале мать носила его к храмам и на базар, обнажая уродства сына и получая подаяние, затем стала водить за руку, собирая милостыню в висевший на плече мешок.
Не прошло и шести лет, как Рифат сам стал толкаться среди торговцев, хромая и волоча ногу, своим уродливым видом вызывая брезгливость, а порой и испуг. Никто не славил Рифата за его труды, никто не благодарил за хлеб-соль. Братья и сестры, соседские детишки обходили его в играх. Даже мать не часто ласкала. Так одиноко он рос, взрослел.
Но ведь внешность – не все в человеке. При своем безотрадном виде, Рифат обладал пылким и горячим сердцем, тянулся к сверстникам. Хотя только животные и птицы понимали это. Не было друзей, но у него появилась своя птичка. Она прилетала рано утром и будила его.
А затем встречала, когда он утомленный приходил с базара. Он кормил ее зернышками, и та радостно пела ему свою любимую песенку о том, как прекрасна жизнь.
Шло время, но жизнь Рифата мало менялась. Разве только чаще стал наблюдать через разлом в кладке ограждения за девочкой из соседнего двора. Уж слишком звонкий у нее был смех. Случайно оказавшись на крыше, чтобы по просьбе матери расстелить для сушки травы, он увидел ее впервые. Она весело бегала среди братьев и сестер. Нежно обращалась с младшими, утешала обиженных. Ее рассыпающий радость смех заставил и его тоже улыбнуться.
А однажды, когда Рифат после упреков отца, сжавшись, плакал у своей калитки, девочка, проходя мимо, успокаивающе погладила его по голове. От этого простого движения ее руки все внутри у Рифата замерло. Он с изумлением раскрыл заплаканные глаза, но девочка уже проскользнула, не остановившись и не оглядываясь, в свой двор.
Исчезла девочка, а мысль о ней укрепилась и уже не покидала его.
Когда Мисхи подросла, он стал наблюдать за ней, как верный рыцарь, и на базаре, где она появлялась с большим кувшином чистой воды на плече и пиалой в руках. Она проходила по краю базара, не решаясь проникнуть глубже. Волоча свои искривленные ноги, Рифат тоже продвигался за ней, пытаясь оградить ее от огорчительных встреч.
Когда она вытянулась в гибкую тростинку, Рифат, занимаясь на базаре своим ремеслом, не раз завороженно следил за ее мягкими быстрыми движениями. Она так красиво наливала чай, блестящая струя которого упруго падала в пиалу, что даже не испытывающий жажды посетитель базара стремился приложить губы к божественной чаше. Однажды разодетый купец, наряд которого говорил о богатстве и низком вкусе, грубо остановил Мисхи, схватив ее за руку. Девушка попыталась вырваться, но он цепко держал ее. Рифат, с необыкновенной для него скоростью, вклинился между ними, безобразным видом заставив молодого торговца резко отпрянуть в сторону. Мисхи черными, глубокими, как ночь, глазами поблагодарила Рифата и скрылась среди торгующих, а он еще в течение нескольких минут не мог сдвинуться с места, тупо, как завороженный, уставившись туда, где только что была она.
Конечно, если бы у него не было горба и искалеченных ног, если бы он не был нищим, собирающим подаяние на базаре, то чувство его нашло бы свое русло. А так он смог лишь рассказать своей птичке о том, что произошло, и попросить ее спеть свою веселую песенку Мисхи. Самому же пришлось довольствоваться снами, в которых он мог смело любоваться Мисхи.
Но все не постоянно. Постепенно сны его становились все тревожнее. Он стал нередко просыпаться от видений, дрожа, весь в поту, с часто бьющимся сердцем. Хорошо, что сны как прилетали, так и пролетали, забывались, и он вновь нетерпеливо ждал полуночной встречи с Мисхи.
В одну из осенних дождливых ночей ему привиделся странный сон, который он уже не смог забыть. Пред ним предстал закутанный во все черное Див – колдун, который очень добро с ним обошелся, восторгаясь его заботой о родных, перечислил его различные достоинства, людьми не оцененные, но заслуживающие награды.
Поэтому для Рифата естественно прозвучал вопрос Дива:
– Чего тебе не хватает, юноша? Что бы ты хотел получить как награду за свое усердие?
Рифату бы задуматься: с чего это так к нему добр колдун… Но со сна он брякнул:
– Хочу быть красавцем!
Глупый Рифат, думал, что красота даст ему счастье.
По лицу Дива пробежала злая удовлетворенность. Хищные острые глаза оживились, и он предложил:
– Хорошо, ты будешь неотразимо красив, твой горб исчезнет, как будто его и не было. Ноги станут сильными и стройными, а движения безболезненными, гибкими и ловкими. Ты даже станешь богат и сможешь построить роскошный дом со многими комнатами – почти дворец!
Рифат так обрадовался словам колдуна, что дальше почти не слушал, воображая, как изменится его жизнь. Как Мисхи полюбит его.
Див же вкрадчиво продолжал, посверкивая глубоко посаженными глазами:
– Дом твой Рифат, будет полной чашей. Девушки станут безоглядно влюбляться в тебя, от одного брошенного на них взора.
– Значит, Мисхи полюбит меня! Я же не спускаю с нее глаз!
Див же продолжил:
– Правда, придется соблюдать простенькое условие – гарантию, что ты не натворишь глупостей без привычки, – ни одну из девушек ты не должен допускать в душу…
Прислушаться бы Рифату, подумать, расспросить, при чем тут душа, когда он давно ее отдал Мисхи, а больше никому не собирается… Но нет, он только, открыв рот, витал в своем воображаемом мире. Высоко, почти над городом.
Зловещий, коварный Див прервал нить его фантазий и потянул его мысли за собой, обещая:
– Все 364 дня, каждую ночь ты сможешь, если захочешь, конечно, иметь новую жену…
Сила действия колдуна была велика, он, как мешком, накрыл Рифата, и юноша начисто забыл свои мечты и планы, как будто у него их и не было. Исчезла из его памяти Мисхи, как не существующая на свете девушка, а о семье и говорить нечего. Рот Рифата растянулся, как у последнего глупца,
в предвкушении описываемых колдуном удовольствий, он даже засучил ногами.
– Только не забудь, юноша, - наставлял колдун, притворно-ласково поглядывая на расслабившегося Рифата, - как бы хороша жена ни была, как бы твое сердце ни тянулось удержать ее, ты не должен ни дарить ей своего сердца, ни обещать его. Помни, по прошествии ночи, с первым криком павлина, девица должна будет погибнуть, На твоих глазах слуги сбросят ее в ревущий за окном поток.
– Зачем?! – ужаснулся Рифат.
– Таков уговор, – четко отмел дальнейшие вопросы Див. – Да, собственно, что тебе в этих жалких людишках! Если ты кому-то поможешь выжить – тебе придется умереть самому. Правда, ты можешь выкупить свою жизнь, предварительно добровольно вручив свою душу мне. Твоя душа станет моей, – добавил колдун с надменной ухмылкой.
Хотя душа Рифата попыталась выразить протест, но он не слышал. Нет, не насторожили эти слова юношу. Рифат даже не спросил, а что же будет потом через 364 дня. Ему так остро захотелось насладиться здоровьем, молодостью, любовью прекрасных дев, богатством, что голова у него пошла кругом, и Рифат торопливо, даже не прочитав, подписал соглашение, начертанное на толстой желтой бумаге, вероятно, выдубленной из телячьей кожи. Рифат так попал под чары колдуна, что милая Мисхи больше не манила его, и он воспринимал обещания Дива, как неожиданный подарок в его тяжелой жизни. Колдун поставил на соглашении печать. Торги закончились…
Див исчез.
Рифат перевернулся на своей циновке на другой бок, солнце ударило ему в лицо, он открыл глаза. И сразу зажмурился. Конечно, он увидел себя не в домишке на циновке, а в богатых, обтянутых порчой и муслином покоях, на мягком ложе. Прозрачная кисея, свешивающаяся с балдахина, защищала от мошкары. На нем была шелковая рубаха, облегавшая его стройное тело и спускавшаяся до колен, а дальше открывались ровные сильные ноги. Рифат быстро закрыл глаза снова, чтобы досмотреть во сне прекрасный дом. Никогда ему раньше не снилась такая пышная красота.
Мучимый любопытством, уверенный, что это продолжение сна, Рифат соскочил с широкой кровати, быстро обежал все комнаты, обставленные белой инкрустированной самоцветами мебелью. Ноги не болели, легкие сильные шаги вызывали в теле наслаждение. Увидев дверь, ведущую в сад, он выбежал и чуть не задохнулся от пряного запаха роз разнообразной окраски. У него закружилась голова, и он вернулся в спальню. Здесь ничего не изменилось.
Это убедило Рифата, что он продолжает видеть волшебный сон, ему не хотелось просыпаться:
– Ах, хоть бы денечек пожить в таком доме и с таким здоровьем…
Он стал усиленно тереть глаза и вот тут вспомнил разговор с Дивом. От ужаса у него встали дыбом волосы. Неужели это возможно! Неужели такое бывает! С ним произошло чудо! Он здоров! И не беден! Ликование наполнило все его существо. О Мисхи мыслей не было.
Он огляделся. Мимо него плыли прекраснолицые тонкостанные и пышнотелые девы; ожидающие приказаний слуги стояли у стен. Откуда-то доносился тонкий аромат плова… Рифат решительно заглушил смутные мысли, голос совести, повелев одевать себя для празднования. Когда ему поднесли платье, он вспомнил про свой уродливый горб и побоялся, что тот помешает надеть богатый наряд. Но, проведя рукой по телу, уродства не обнаружил. Заспешив к зеркалам, чтобы удостовериться в действительной своей стройности, он вначале увидел свое встревоженное и растерянное лицо, затем, осмотрев себя, пришел в восторженное удивление – тело было стройным. По лицу его разлилось блаженство от действенности чар колдуна. Голос разума был погребен под грудой радостных ожиданий. Взмахом руки Рифат повелел музыкантам играть и беспечно предался веселью от молодости, физического здоровья, красоты тела и окружения.
Дни полетели, как улетают, кружась, «зонтики» – легкие белые семена созревших одуванчиков. Шумные праздники в переполненном гостями доме с обилием лучших вин, которые ему и не снились раньше, переодеваниями в дорогостоящие наряды, маскарадные костюмы, а также различными танцами и любовными играми захватили его.
Вначале он еще, как бы в испуге, вскакивал с ложа, когда слышал крик павлина и с нескрываемым ужасом взирал, как слуги из его постели грубо хватали очаровавшую его жену и через распахнутое окно выбрасывали ее в ревущий поток. Отчаянный крик жертв о помощи когтями сжимал сердце, и у него были даже судорожные порывы остановить презренных палачей, но тут же он одергивал себя вопросом: а как же дом, а как же богатство…
Иногда его все же настигало раскаяние и он горестно восклицал:
– Как я мог согласиться!
Эта непомерная плата – видеть смерть женщин, приласкавших его.
Но постепенно он притерпелся к ужасу и даже стал безразлично относиться к казни очередной красавицы, как безразлично выплевывал косточки ароматных абрикос. Душа его онемела, и чувство сострадания к жертвам своих похотей перестало посещать его. Рифат даже не заметил, что его любимая птичка, прилетая, тихо и печально сидела на кусте роз и, не открыв рта, не спев своей любимой песни, улетала.
Он не заметил и того, что его дом люди обходили стороной, даже нищие перестали посещать его порог, насытившись тумаками от стражи. Погруженный в пиршество, Рифат даже не раздумывал, что на свете продолжает существовать беда, безмерная нищета – все эти понятия стерлись, вытеснились постоянными праздниками из его новой жизни. «Все мое – мое, – читалось в его глазах. – И только я этого достоин, только я это заслужил!» И ни разу у него не мелькнула мысль об отце, матери, сестрах и братьях.
Мудрецы говорят, что всему свой срок и даже самый сладкий день сменяется вечером. Как-то, возможно, на трехсотый день, выйдя в сад в беспечном настроении, он увидел через ажурную решетку красавицу – это была повзрослевшая нежная Мисхи. Его занемевшее сердце подало ему сигнал раз, другой, третий, как бы оживая. Как будто скромная красавица зажгла огонек погасшей свечи. У Рифата мелькнула даже мысль послать за ней слуг, но он почему-то тут же одернул себя, вероятно, вспомнив о печальной участи, которая ожидала бы девушку, а может, и по другой причине.
Утром, расставаясь с очередной жертвой, он предался мечтаниям – вот когда срок его договора закончится… Он думал, что это произойдет потом, не скоро, через очень долгое время.
И хорошо, что он тут же со страхом представил, что, наверное, тогда у него уже не будет ни дома, ни богатств. Как же он подойдет к той девушке? А вдруг вновь появится горб и искалеченные ноги? Разве она примет его нищим, уродом?.. Мысли его оборвались.
Рифат решил больше не искать встреч с девушкой. Но разве ожившее сердце заставишь молчать?
Он не вспомнил главного условия договора, так как не успел его прочитать. Рифат не знал, что его ожидает в действительности.
И вот в одну из чернейших ночей, когда он только смежил глаза, к нему явился Див – этот колдун, наградивший его всеми прелестями жизни. А юноша в диком угаре веселья и думать о нем уже не думал…
– Ты доволен своей жизнью? – спросил Див.
Молча кивнул головой Рифат, онемев от неожиданного появления колдуна.
– Завтра ты будешь свободен.
Ожидающий подвоха юноша кивнул еще раз, не сводя глаз с Дива. Колдун растаял в темноте комнаты. Рифату стало страшно от неизвестности того, что произойдет завтра. Он понял, что ему не подарят новый дворец или драгоценность. Расплата будет жестокой.
Может, он только богатства лишится? Нет, должно произойти что-то ужасное. А вдруг его бросят в поток? А вдруг у него потребуют душу? А то еще хуже – получив его душу, сохранят ему жизнь?
Стенания и стоны рвались из груди его. Неужели нет выхода? – метался юноша. Неужели никто не попытается ему помочь?
Измучившись в поисках пути спасения, он решил бежать. Но куда можно бежать из города, окруженного бескрайними пустынями, богатыми лишь желтыми песками? Конечно, в песках возможно встретить передвигающегося на верблю-де бедуина… Но придет ли тот ему на помощь? Печальные мысли, но ему было не до рассуждений. Он ухватился за ту, что сулила какую-то надежду.
Да, он верно придумал: надо переодеться под бедуина. Стража не расспрашивая выпустит его из города, а если и спросит что-то, то он ответит, что, продав шкуры, идет к своему стаду.
Переодевшись, Рифат тайно прошмыгнул в сад, намереваясь тихо пробраться к маленькой калитке. И только он успел облегченно вздохнуть, взявшись за кольцо калитки и намереваясь проскользнуть на улицу, как услышал смешки за спиной. Оглянулся. Двое слуг, глядя на него, нагло посмеивались, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться:
– Извини, господин, хозяин запретил тебя выпускать под страхом смерти.
Рифат тотчас уловил, что он уже не хозяин, и это еще больше устрашило его. Раздосадованный юноша вернулся в покои. Он рвал на себе одежду от злости, пока не осознал, как серьезно подступило время расплаты за подарок-мираж колдуна. Не переставая звучал его печальный стон. Он метался по комнатам, а сердце его обрастало тоской и страхом.
Очутившись утром в саду, Рифат сквозь прутья забора увидел ранее понравившуюся ему девушку, проходившую мимо. И неожиданно он почувствовал, кто это, он узнал в ней нежную Мисхи, и сердце забилось радостнее. Ямочка на круглом подбородке вернула его в прошлое. Картины прежней жизни, с ее мечтами и даже заботами представились ему несравненно прекраснее, подаренного Дивом.
Огонек в груди разгорался сильнее, и Рифат воспринял девушку, как давно ожидаемое счастье.
– Вот предел моих мечтаний! – произнес он, и, перепрыгнув через калитку, встал перед Мисхи.
Та хотела обойти прекрасного юношу, однако Рифат заговорил. Он вложил в свои слова столько чувства, что она, подняв голову, с интересом взглянула на него. Скромно намекнул Рифат о своем желании встретиться с нею вечером. Не стоит рассказывать, как молодые люди находят слова для привлечения внимания, особенно если они красивы.
Ах, это женское любопытство: а что? а как? а что дальше? а почему? – оно особенно разрастается при встречах с необычайным, прекрасным. А если есть еще, с кем поделиться, оно увеличивается в несколько раз. Мисхи некому было рассказывать о встрече с богатым юношей, она просто манила, льстила ее девичьей натуре. И хотя в ее душе давно царствовал другой, Мисхи не смогла отказаться от яркого соблазна.
Нетерпеливо Рифат ждал вечера, почему-то возлагая на Мисхи большие надежды как на избавительницу от гибели. Даже страх притупился. Мисхи… Мисхи будет его спасительницей!
Что будет после встречи, ему казалось неважным – смутно, облачно все выражало счастье. Только Мисхи будет его женой. Последней и единственной. Вопрос, согласится ли она, у него даже не мелькнул. Как и представление, каким образом Мисхи может спасти его.
Даже если после встречи с Дивом он лишится богатства, они одолеют жизнь. Мисхи будет тем пламенем свечи, которая не даст непроглядной ночи поглотить их.
Уже издали Рифат увидел скользящую гибкую фигуру Мисхи. С приветливой улыбкой на лице она стремилась к нему. Рифат протянул руки к чаровнице в парандже, и осторожно отвел ткань в сторону. Стрелы ресниц заставили сердце забиться мотыльком. Опьяненный запахом ее волос, ароматом тела, который вызвал необычайное чувство, – ароматом любви – он почувствовал, что страстно хочет стать ее мужем.
– Будь моей луной, – произнес юноша, глядя на Мисхи хмельными глазами. – Я заблудился в пути от незрелости, темноты души. Будь моим солнцем, не огорчай отказом.
Щеки вспыхнули у Мисхи, но она растерянно молчала, а затем, опустив глаза, ответила на его вопрошающий взгляд, что ее сердце давно лелеет мечту о другом, о молодом соседе, который сейчас куда-то исчез. Конечно, она не узнала в красивом юноше Рифата, иначе ответила бы согласием. Он беден, – продолжала Мисхи, – но у него богатая душа и сердце. Он добр и великодушен, и кажется, что он также тайно мечтает о ней и готов отдать за ее любовь жизнь. Конечно, он многим кажется некрасивым: горбатым кривоногим, но она этого бы не сказала. Мало юношей прекраснее его.
Рифат содрогнулся, поняв, что она говорит о нем, о том прежнем Рифате. И душа его застонала.
Милая Мисхи все же не смогла уйти сразу. Ей захотелось узнать глубину чувства красивого юноши.
Рифат же, желая объяснить, что она говорит о нем, приблизил свое лицо к ее лицу и напрасно это сделал, так как Мисхи заглянула в его глаза и от потрясения зажмурилась. Глаза юноши выражали самовлюбленность. Где-то далеко мелькало желание быть с нею, но это не было яркое чувство, как в блистающих глазах бедного любимого. В глубине взгляда Рифата царствовал страх, который затмевал все и не давал проникнуть животворительной любви.
– Нет, в этой пустыне воды не напиться, – печально вздохнула Мисхи.
Все же чары Рифата, которыми наделил его Див, были так велики, что Мисхи еще задержалась близ него. А может, это ее держало неосознанное чувство к юноше почему-то казавшегося ей знакомым. А перед Рифатом, как молния, пролетело то чудное ощущение, которое он испытал в отрочестве, когда Мисхи провела рукой по его волосам. Вспомнил, как она менялась под его любящим взглядом. Эта девушка с ее чистой душой, взглянула так притягательно, что Рифат решился на откровенность. Он нежно обнял Мисхи и рассказал всю свою историю.
Неизвестно, как ко всему отнеслась бы Мисхи, если бы не заметила на кусте роз птичку Рифата, которая не однажды пела ей свою песенку о счастье. Птичка взглянула на Мисхи и запела. Мисхи прониклась доверием к рассказу юноши. Удивление, восторг в глазах Мисхи, по мере повествования сменялись чувством сочувствия и любви, а затем глубокой печалью. Слезы стояли у нее на глазах, когда она произнесла: «Я не оставлю тебя».
И когда за полночь над ними появился колдун в своем черном одеянии, испуганные молодые люди еще крепче сжимая объятия, стали просить о пощаде. В ответ раздался демонический хохот:
– Я приобрел две грешные души вместо одной, – ликовал Див. – Во имя справедливости, согласно договору, вы должны добровольно отдать мне их. За это я, может, чем-то смягчу вашу участь. Ха-ха-ха! – комнату заполнил гогот. – Не напрасны были мои ожидания! Все же я добр! Вас не будут варить в котле.
Мисхи, обвив шею Рифата, заливалась слезами:
– Мы вместе, мы вместе, – неустанно шептала она.
Непонятно, где Рифат взял силы, но он выдернул из ножен, висевших на поясе, кинжал с восклицанием:
– Не отдам тебе девушку! Ей принадлежит мое сердце! За нее я буду сражаться до последнего! Ни за что не получишь ты и мою душу! Никогда я не дам на это согласия. Лучше погибну! Зря торжествуешь. Не достанутся тебе, служитель Ада, наши души!
С последними словами он бросил в колдуна кинжал.
Конечно, нож упал к ногам Дива, не принеся ему вреда. Но колдун пришел в неистовство и со злости нанес удар кинжалом Рифату, пронзив его сердце. Юноша упал замертво. Но он не продал своей души. И хоть здорово Рифат успел напакостить, здорово поиздевался над своей прекрасной душою, доставшейся ему с нищенским телом, умер он, не погубив ее окончательно.
Ай, Аллах, да прости ему все прегрешения! Душа его была свободна, спасена и радостным облачком парила над телом.
Див с воем растаял. Растворился дом с его богатством и всем, что было в нем.
Мисхи проснулась дома, на своей постели, измученная сновидениями. Над ней стояла взволнованная мать:
– Что с тобою цветочек мой, ты так стонала во сне… Я испугалась, не заболела ли.
– Нет, здорова, – встрепенулась девушка
– А у соседей горе, – продолжала мать. – Умер их бедный сын Рифат. Какой-то шайтан ударил его ножом.
Все правда, поняла Мисхи, значит душа его на небесах. Рифат не бедный. Он одержал победу над злом!


ВОЛШЕБНАЯ РАКОВИНА

Каждый знает, что если большую морскую, а лучше океанскую раковину приложить широким отверстием к уху, то услышишь шум прибоя далекого моря. И уж, конечно, это знает каждый моряк – даже сомневаться нечего.
Так вот, жил да был в одном приморском городе беззаботный и рассеянный человек. Звали его Виктор – победитель. Ни с кем он особенно не воевал, но вот силу моря ему не раз приходилось отведывать. А получалось это потому, что он очень любил море. Даже профессию себе выбрал такую, чтобы не расставаться с морскими просторами – это была работа моряка.
Плавал он по морям и даже океанам на небольшом судне с таинственным названием «Моревед». Что он ведал, а чего не ведал – это никому не было известно. Только мотала это судно морская стихия. Попадало оно в штормы до шести баллов, но всегда благополучно возвращалось в порт.
Так что просоленный морскими ветрами Виктор с годами все больше привязывался к морю и кораблю. Даже в свободные от вахты дни он наслаждался прогулками по побережью.
Однажды он гулял по песку вдоль моря, и вдруг, споткнувшись, увидел под ногами чудные раковины: небольшие, миндалевидные по форме, светлые, блестящие, как фарфоровые, как будто полированные, они лежали на песке небольшой кучкой.
Виктор подумал, что, видно, кто-то добывал из них мясо моллюсков или же искал жемчужины. Ведь в каждой раковине есть жемчужина, только величина не одинаковая: в некоторых размером с горошину, а в некоторых меньше просяного зерна. Он был знаком с такими раковинами, когда-то в Японии, Китае, Индии они даже заменяли деньги. Но это было раньше.
Стал он прикладывать раковины к уху, выясняя их ценность – в каждой шумел морской прибой.
Виктор подумал, что хорошо бы взять эти раковины, сделать из них ожерелье и продать в одном из ближайших портов. Даже можно ожерелье отнести в морской музей, чтобы все увидели, какие чудесные драгоценности рождает море. Его поместят в витрине и обязательно напишут: «Дар Виктора…» Очень приятно.
Виктор вспомнил, как когда-то значительно раньше, еще мальчиком, вот так на берегу выбивающегося из-под холма ручейка он нашел большую, очень древнюю раковину, которая зародилась более 400 миллионов лет назад и ко времени находки уже давным-давно окаменела. Она не была блестящей, но весила около двух килограммов и по-своему привлекала взор завитками.
На боку у древней раковины Донакса до самого верху по спирали шли точечные дырочки. Виктор вначале думал, что раковину кто-то повредил, но музейный работник объяснил, что эти дырочки служили для усиления дыхания жившего в раковине моллюска.
Прослушал Виктор все раковины и дошел до несколько отличной от остальных.
– Ба, да это «Морское ухо» – Галиотис, – воскликнул он. – Серебристо-голубая, блестящая, с переливами, она прежде была носительницей жемчуга. Да, в ней точно была мерцающая сине-зеленая жемчужина… – огорчился он.
Повертел, повертел раковину в руках. Куда бы ее приспособить? Подарить кому-нибудь, мелькнула у него мысль. Но раковина довольно маленькая. Кому подаришь – могут и обидеться. Мало уважения помещается в маленькой ракушке. Если бы в ней была жемчужина… А так и брошь не сделаешь, и в ожерелье не годится.
Ничего не придумав, Виктор размахнулся, пытаясь так бросить в море ракушку, чтобы она, как лягушка, проскакала по воде. Он в таких бросках камушков был большой специалист.
Отвел Виктор руку для броска, присел, но что-то заломило пальцы. Поднес он пальцы к лицу, а это створки сжали кожу одного пальца. Только он хотел выругаться – «Ах ты злюка!» – как вдруг раздалось какое-то шуршание или бормотание. Прислушался:
– Не бросай меня, моряк, а отвези на остров Крит, в Кнос, к моей родне… Я тебе за это добром отплачу.
Виктор растерялся. Никогда с ним такого не было, никакая ракушка с ним не говорила. Даже рапаны, сколько он их ни подносил к уху, передавали только шум океана. Небось, показалось. Но услышал вновь:
– Отвези меня, моряк, на остров Крит. Добром отплачу!
Настроения думать, отчего да почему и что потом, у него не было, и, сказав самому себе «Хорошо!», он положил Галиотис отдельно от остальных в нагрудный карман. От растерянности даже в бумажку не завернул.
На следующее утро, собираясь в плаванье, Виктор оделся во все новое. Уж так получилось. Надел новый коверкотовый плащ, новые, только что купленные ботинки, даже рубашку надел новую. Взял с собой пакет с ракушками Каури, чтобы чем-то заниматься на досуге, и поспешил на свой «Моревед».
А костюм с «Морским ухом» так и остался висеть в шкафу. О Галиотисе он и не вспомнил.
Спешит он по улице, и что-то ему беспокойно, неловко. Даже стало казаться, что плащ жаркий, хотя утренний ветерок наверняка был прохладен, ботинки жмут, хотя он точно помнил, что покупал специально свободные, чтобы можно было надевать и в жаркую погоду и в холодную на теплый носок. Хоть возвращайся домой и переодевайся в старое.
И тут он вспомнил про обещание, данное раковине. Виктор даже рассмеялся.
– Ну, как можно дать раковине обещание?! Такого не бывает! – шутил он сам с собой. Но слово вылетело – назад не вернешь, не поймаешь. – Ах, я сеянный, рассеянный! Как это я забыл вынуть ракушку из кармана…
Так он раздосадовал на себя, что готов был вернуться, но возвращаться домой было поздно. Времени до отплытия оставалось в обрез. Не опоздать бы к подъему трапа!
Когда он дошел до «Мореведа», судно было готово к отплытию.
Шло их судно в один из приморских портов, в воды которого, может, из Японского, а может, из Желтого моря какие-то океанские корабли на своем днище завезли зародышей рапанов. Легко туристами раскупались большие раковины с оранжевой глянцевой каймой у выхода.
Но красавицы оказались жестокими эгоистками. Злодейки стали так воинственно себя вести, что местные ракушки завопили о помощи. Вот и собрались на «Мореведе» ученые, чтобы придумать, как чужестранку удалить из страдающего порта.
А Виктор ученым не был и решил в свободное время прогуляться по городу, познакомиться с музеями, парками, кафе. Надел он плащ, новые ботинки, посмотрел на себя в зеркало – неплохо! – и сошел на берег.
Но уже после первого музея Южно-Африканских бабочек, он почувствовал, что ноги в ботинках почти немеют. Не может он в ботинках дальше идти. Хоть срочно новые покупай.
Просмотрел он свой кошелек, а там достаток только на музей да минеральную воду, да еще булочку. Ну, разве что на шнурки от ботинок хватит…
Вспомнил, как собирался в плаванье, вспомнил про раковину «Морское ухо» и еще раз посетовал: «Сеянный я, рассеянный. Что мне теперь делать?» К счастью, перед ним оказался комиссионный магазин, где можно было продать плащ, чтобы купить новые ботинки. Так он и сделал. Продал плащ, не торгуясь.
Идет Виктор довольный в магазин обуви, уже ощущает, как скинет жмущие ботинки и наденет другие. Но не тут-то было. Ботинки в магазине оказались такими дорогущими, что он ничего выбрать не смог. Но в конце ему все же повезло. Нашел он одни летние, парусиновые. Купил он их, переобулся и радостный заспешил на корабль.
Неожиданно полил дождь, да такой сильный, что промочил Виктора до ниточки. И его ботинки насквозь промокли. Так что когда он дошел до судна, то на ногах его была не обувь, а жалкие остатки ее.
Хорошо, что он свои ботинки в магазине не оставил и уже на корабле смог обменять их на тапочки у своего товарища-матроса Вивошки, как все его прозывали на судне. Почему его так прозвали и почему Виктор считал его почти другом – тайна, покрытая пусть не мраком, но характером Виктора. Как удивился Виктор, когда на следующий день Вивошка подошел к нему с такими словами:
– Что ты раковину в ботинок засунул? Это для чего? – и протянул Виктору его Галиотис.
Рассмеялся Виктор, взяв раковину. Так вот почему ботинки жали! Ну, хитрюга, куда забралась. А я-то думал… Постой, постой – остановил он себя. Ведь раковина лежала в одном ботинке, а жали оба… А Вивошка после обмена стал частенько появляться около Виктора с предложениями:
– Я же тебе сделал одолжение, – говорил он, – поменял свои совсем не старые тапочки на твои новые ботинки, пойди и ты мне навстречу: подежурь на кухне за меня.
Хорошо, что это плаванье было недолгим, а то неизвестно, в какие еще переделки попал бы Виктор. Теперь он точно знал, что это происходило из-за того, что не сдержал обещания перед «Морским ухом».
Не прошло и недели после возвращения судна домой, как ученым понадобилась поездка на остров Крит для уточнения условий жизни планктона и раковин в тех краях. Обрадовался Виктор, узнав об этом. Решил, что обязательно отвезет Галиотис на остров. А то она еще невесть что придумает.
Погода стояла на море приличная, и плаванье было более-менее благополучным.
По дороге «Морское ухо» рассказывало ему о том, как жилось на острове, в Критском дворце. Как ею любовались на царском бокале. Через годы ее закрепили на стене вместе со многими другими ракушками из их семейства…
Они так привыкли беседовать, что Виктор все время носил «Морское ушко» в нагрудном кармане.
Однажды ему досталось дежурство у руля в шторм. Волны перехлестывали палубу, и видимость была плоховатая. Мимо скользили скалы. Он только хотел по команде капитана повернуть руль направо, как «Морское ушко зашептало:
– Нельзя, нельзя там рифы! Бери левей, еще левей.
На свой страх и риск он послушался. Выбежавший помощник капитана закричал:
– Срочно поверни влево, на карту не нанесены рифы справа!
Увидев, что Виктор это уже сделал, помощник облегченно вздохнул:
– Молодец!
А молодец-то была волшебная раковина – «Морское ушко»… Без ее подсказки захлебываться бы им морской водой. Поблагодарил Виктор волшебную раковину.
– Долг платежом красен, – ответила она.
Когда они пришли на остров Крит в порт Ираклион, то «Морское ушко» сразу попросило отнести ее в Кнос – в район раскопок дворца царя Миноса. Виктору жаль было расставаться со своей спутницей, и он попросил ее побыть с ним еще несколько дней. Гуляя по городу, Виктор обратил внимание на красочный плакат: «Спешите на Бал-маскарад, только два дня!»
Вечером вся команда отправилась на Бал-маскарад. Королевой бала была жена мэра города, а вот принцессой – очаровательная волоокая юная красавица. Ее вьющиеся каштановые волосы выбивались из-под короны. Сине-голубое платье, украшенное звездами, обтягивало ее тонкую талию и свободными волнами ниспадало к ногам. Маленькая изящная туфелька иногда появлялась из-под края платья.
– Ах, что это за красавица! Настоящая принцесса! Хотя и дочь рыбака, – проговорил кто-то в толпе.
Виктор онемел от восторга. И тут же решил завоевать сердце принцессы, взять его в плен. Но как?! Он уже уныло опустил голову, как волшебная раковина заговорила:
– Ты ей понравишься, подойди к ней и пригласи на танец.
– А как же я приглашу?
– Лучше всего жестом рыцарских времен. Можешь приобрести нарядную карнавальную шляпу и подтвердить приглашение взмахом этой шляпы. Такой жест не может не тронуть юного сердца.
Виктор все так и сделал. Взмахом шляпы в красивом полупоклоне он пригласил принцессу на танец, и она протянула ему руку.
Как вдохновенно они танцевали почти весь вечер! Почти, потому что она была принцессой и должна была одаривать своей симпатией и других кавалеров.
Конечно, приятель Вивошка, увязавшийся за Виктором, тоже пытался пригласить принцессу, но она почему-то предпочла другого моряка с их судна.
Когда моряки возвращались с бала на судно, Виктор шел, как во сне. Он полюбил бы принцессу всей душой, но боялся, что удачей он обязан волшебной раковине. Что к истинным чувствам девушки примешивались и усиливали их волшебные чары. А ему хотелось настоящей любви.
По простоте душевной он рассказал Вивошке, как ракушка спасла судно и как помогла завоевать сердце принцессы. Зависть овладела Вивошкой. Он тут же захотел заполучить волшебную раковину и стал выпытывать у Виктора, куда тот кладет ее на ночь, где хранит. Виктор, не задумываясь, сообщил, что держит раковину в нагрудном кармане костюма.
Наступила темная ночь. Устав за день, все спали в кубрике. Только Вивошка притворялся, что заснул. Он просто лежал с зажмуренными глазами.
Виктор долго ворочался вспоминая бал-маскарад, принцессу, танцы. И только под утро крепко, крепко заснул. Матрос Вивошка, услышав спокойное сопение Виктора, встал с постели и принялся за свое гнусное дело. Он не зря выведывал про раковину. Открыв платяной шкаф, он достал из нагрудного кармана костюма Виктора волшебную раковину и положи ее в карман своего костюма, надеясь с ее помощью покорить сердце принцессы.
Мошенник украсть-то украл, а не додумался, что если раковина волшебная, то помогать она не обязана, а делает это, когда ей хочется и тому, кто ей понравится. Не захотела она ни в чем помогать мошеннику.
Вечером, когда Виктор и Вивошка шли на бал, то у Виктора на лице была грусть и печаль, а Вивошка сиял, как начищенный чайник.
Только они вошли в зал, как Вивошка, бросив Виктора, помчался приглашать принцессу танцевать. Раковине он приказал сделать так, чтобы принцесса приняла его приглашение.
Вивошка с разбега взмахнул рукой, выставив одну ногу, присел на другой. Но нога его подогнулась, и он уселся на пол около трона, а когда начал вставать – упал на бок, и волшебная раковина выпала из его кармана. Вивошку охрана оттащила к окну, чтобы он пришел в себя. А Виктор нагнулся за «Морским ушком». Бережно его протер и положил в карман. И затем он пригласил принцессу на тур вальса.
Тут они близко познакомились и узнали не только имена друг друга. Кстати, принцесса звалась Марианной. А главное – узнали, что полюбили друг друга с первого взгляда и жить друг без друга не могут.
Когда они об этом рассказали королеве бала, то получили заверения в ее покровительстве, а также расположение мэра города. Венчание было в церкви, там же на острове.
Так Виктор оправдал свое имя – победитель. Приплыв на остров с волшебной раковиной – уезжал, завоевав любовь, победив чистое сердце Марианны. На свадьбу Виктор подарил Марианне ожерелье из Каури, которое вызвало у всех восхищение.
Они долго и счастливо жили в любви и согласии.
А как же волшебная раковина?
Виктор отвез ее, как она и просила, в древний дворец царя Миноса, прямо к колоннаде северного входа. Вероятно, там она встретилась с родными, которые украшали и будут украшать покои дворца еще долгие, долгие годы.

-------------------------------------------- Новая страница --------------------------------------------------

Поэзия. Валентин Резник
__________________________________________________________________

Валентин Резник

Валентин Резник родился в 1938 году на станции Няндомо (система Карлага) Архангельской области. В 1943 году в Карлаге умерла его мать, Полина Григорьевна Резник. С 1947 года он проживает в Москве. Закончил школу рабочей молодежи. С 14 лет и до выхода на пенсию работал слесарем.
Долгое время занимался в литобъединении при заводе имени Лихачева.
Печатался во многих газетах («Литературная газета», «Комсомольская правда», «Московский комсомолец», «Труд», «Независимая газета»), в журналах («Дружба народов», «Знамя», «Октябрь», «Нева», «Юность», «Сельская молодежь»), в альманахах («Поэзия», «День поэзии», «Кольцо «А»).
Член Союза писателей.
Автор трех сборников стихов: «Возраст» (1982), «Бездорожье» (1998), «Стрелочник» (2007).


***

Искусство ожиданья и терпенья,
Когда листы тетрадные чисты,
Когда часами кажутся мгновенья,
Когда годами тянутся часы.
Жестокая и трезвая наука,
Когда все чашки падают из рук, -
Не позвонила вовремя подруга,
На рандеву запаздывает друг.
И сразу в мире не найдется места,
Где мог бы ты укрыться невзначай,
Пока на кухне не накрыли чай,
Пока с работы не пришла невеста.
По части ожидания – невежда,
А в области терпения – профан,
Я верю всем несбыточным надеждам,
Я верю всем заявленным правам.
Да будут нас преследовать свершенья,
Да будут наши помыслы чисты,
Да осенит нас мужество терпенья
В глухие ожидания часы.


***

1.
Каким бы горьким не был опыт,
Но он живым необходим.
Почти что заросли окопы,
Вблизи которых мы стоим.
С трудом, но все же представляя,
Под гнетом скорбных укоризн,
Как здесь от края и до края
Когда-то насмерть билась жизнь.
И для того, чтоб наша память
Забвеньем не могла страдать,
Здесь, в полный рост поднявшись, парень
Остался навсегда лежать.

2.
…и, замерев на бегу
Рухнул, как деревце, наземь,
Невыразимо прекрасен
С гибелью в правом боку.
Запорошенный снежком, -
Стриженый и губошлепый,
Так и лежит он ничком
В центре спасенной Европы.


***

И опять ты лезешь напролом,
Правила игры не соблюдая,
Сколько ж можно биться в стенку лбом,
Только синяки приобретая.
Неужели же за столько лет
Ничему тебя не научили
Мудрые герои кинолент,
Оптимизмом сдобренные были,
Пухлые романы о добре
И о зле, в итоге побежденном,
И в перекидном календаре
Наставленья с правильным уклоном.
На мытарства я смотрю твои,
Сам подобным опытом отмечен,
Я к тебе сгораю от любви,
Непутевый, гордый человече.
Как могу, воспитываю дочь,
Как умею, близким помогаю,
А себе не знаю, как помочь,
А тебе – тем более не знаю.


***

В парк идут последние трамваи,
Душу посещает благодать.
Мне своих грехов вполне хватает,
Чтоб еще чужие порицать.
Со своим бы веком разобраться,
Со своей поладить бы судьбой.
Больше нету повода ссылаться
На несовершенный опыт свой.
В случае какого упущенья
Или же поступка с кондачка,
Не у кого мне просить прощенья
И на жалость бить наверняка.
Миновало время компромиссов,
Скидок и восторженных сует.
И теперь лишь от меня зависит,
Как я проживу остаток лет.


ТВОРЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС

Я длинных виршей не писал,
Так, в среднем, - три строфы.
Не гнал, как говорится, вал,
Не выдавал туфты.
Не больно часто за столом, -
Все больше на ногах,
Случалось и за верстаком
С напильником в руках.
Иль на собраньи под шумок
Затасканных речей,
Я забивался в уголок
Для творческих затей.
И что-то глухо бормотал,
Закатывал глаза…
И все же руку поднимал,
Скорее всего «за».


***

В перегруженном трамвае,
В переполненном метро
Нас никто не замечает,
И не слышит нас никто.
В монолитном напряженьи
В продолженье стольких лет
Мы не знаем поражений
И не ведаем побед.
Стиснутые до предела,
Мы куда как хороши,
Что не замечаем тела
И не чувствуем души.
Но какие бы уловки
Ни таил сюрпризный путь,
До последней остановки
Доберемся как-нибудь.


***

Ты меня от себя не отвадишь,
Даже если поставишь на мне
Крест, покоя семейного ради,
Наяву так же как и во сне.
Даже если всерьез и навеки
Примиришься с нелепой судьбой —
Все равно мне пускаться в набеги
И ходить по пятам за тобой.
Не пугай, не стращай, не грози мне,
Я и так ведь живу не в раю.
Хочешь, я для тебя в магазине
Очередь за треской отстою?


***

Ящик пуст и молчит телефон,
Ни письма, ни звонка, ни открыток.
Будь он проклят, курортный сезон,
Что проходит без ваших улыбок.
Для чего мне свободы нужны
И друзей холостые пирушки,
Если нет за спиною жены,
Если нет под рукою дочурки.
О прожженные холостяки!
Не завидую вашему тону.
Изнываю от глупой тоски
По жене, по ребенку, по дому.


***

Ноги отнимаются,
Сердце барахлит,
А она старается
Делать светлый вид.
Красится и пудрится,
Формирует бровь,
Каверзная спутница —
Первая любовь.
И не слишком верная,
Что уж тут темнить,
Но с другой, наверное,
Ты не смог бы жить.


***

Преобладала безалаберность
В натуре путанной моей
И мне она порядком нравилась,
Поскольку легче было с ней
Быт коротать и сердцем маяться,
Из переделок выходить
И не раздумывать по пятницам,
Как в воскресение прожить.
И в неприкаянности этой,
И в неустроенности той,
Я чаще счастлив был душой,
Чем телом, лаской не согретом.


***

Жизнь идет ни шатко и ни валко,
Впрочем, вряд ли так, как я хотел.
Если мне за что себя и жалко —
То за то, что мало я успел.
Суеты уж больно было много
И третьестепенного всего…
И хотя я был далек от Бога,
Все же полагался на Него.
Так же как и на «авось», на чудо,
И на то, наивное дитя,
Чтобы не был уж совсем паскудой
Человек на должности вождя.


ВОЛОСЫ

Под папахой, словно бы под печкой,
И под кепкой, как под утюгом,
Где уж тут пушиститься колечком,
Вороновым отливать крылом.
Одного одеколона мало,
Чтобы прядь была пышна, густа,
Чтоб в глазах любимых полыхала
Дерзкой шевелюры красота.
По затылку поскребу рассеянно,
Жидкие потрогаю виски.
Ах! Какие были у Есенина
Волосы. Не хуже, чем стихи.


***

В дуэлях предки понимали толк.
За честь свою стояли безупречно.
Рубился на Каяле полк на полк,
Не спасовали и при Черной речке.
И нам дуэль не худо бы признать,
Чтоб подлость и коварство знали меру,
Чтоб можно было, черт возьми, призвать
За наглость и за клевету к барьеру.
Ведь с тем, кто норовил тебя чернить,
Кто на твоей беде удачу нажил —
Ты бы нашел о чем поговорить
На благородном языке лепажей.


ВАЛЕРИЮ СИМОНЯНУ

Живешь, слепой судьбой храним,
С незаживаемой обидой.
Пропущенный, как армянин,
Сквозь мясорубку геноцида.
Сочтемся славой, что уж там,
Коль счет идет на миллионы.
Германской выделки ислам
Увековечил наши стоны.
И породнил, как ни крути,
Какой ни мучайся идеей,
На том ошпаренном пути
Христианина с иудеем.


***

А подвиг рекламировать нелепо,
Ведь мужество не каждому с руки,
Но рушится разгневанное небо,
Когда в твой дом врываются враги,
И не по приказанию комбата,
И не по указанию извне,—
Встает солдат с последнею гранатой
Навстречу громыхающей броне.
И никого не клича за собою,
Сжав в безрассудной ненависти рот,—
Ложится мальчик в лихорадке боя
На, харкающий смертью, пулемет.


***

Пригублю из родника,
Губы пятернею вытру
И почти наверняка
Не на ту поляну выйду.
Не расстроюсь ни на грош,
А куда глаза прикажут:
Через наливную рожь,
Через солнечную пряжу
Побреду едва-едва
И в восторге сокровенном
Позабуду все слова
До четвертого колена.


***

Монастыри, часовни, колокольни.
Прошедшего посты сторожевые.
Теперь вы охраняетесь законом,
Теперь вы опекаетесь Россией.
А было время — дали с вами маху.
Как головы летели купола.
И жизнь для вас была сплошною плахой,
Постылым прозябанием была.
Вы понимали всей беды нелепость,
Но ничего поделать не могли.
И было слишком далеко до неба,
И было слишком близко до земли.


***

Рыжие листья на белом снегу
Я никогда до конца не освою,
Памятью, с выдержкой в вечность, сниму
И никому проявлять не позволю.
В том сочетанье, в смешении том,
Может разгадка природы таится.
Как я безумно боюсь оступиться
В скромный пейзаж, что лежит за углом.
Сколько я видел чудес на веку,
Скольким событиям был современник!..
Рыжие листья на белом снегу,
И Третьяковкою кажется скверик.


***

Что за наказание такое?
Что за дар проклятый?
Норовить порой сказать такое,
Что и сам не рад ты.
Сколько раз бывало зарекался:
Не шутить со словом,
Но в припадке гнева забывался
И срывался снова.
И твердил в лицо без проволочек
Все, что болью живо.
И за это мне платили срочно
Вежливым разрывом.


***

«Ну а главное были бы ноги в тепле
И была бы душа чиста,
И чтоб жили мои друзья на земле
Лет, по крайней мере, до ста»,—
Так мечтал я когда-то,
Юнец продувной,
И не ведал, судьбу дразня,
Что уйдут молодыми на вечный покой
Золотые мои друзья.
И не часто сбывалась другая мечта,
Чтобы ноги были в тепле.
Но во всех передрягах, в житейской мгле
Оставалась совесть чиста.


***

В этом возрасте друзей не выбирают
И от жизни ничего уже не ждут.
От любви и от вина не погибают,
На развод и на раздел не подают.
Крест поставивший на многом и на многих,
На грядущее давно махнув рукой,
Я воспитанный в местах довольно строгих —
Снисходительно смотрю на путь земной.
Вероятно, хуже быть не может,
Ну, а может, грош всему цена.
Слава Богу, что мой век однажды прожит,
Лишь осталось заплатить за все сполна.


***

Занимайся своими делами —
Неотложными и пустяками.
Занимайся работой, которой
Ты обязан достатком в дому.
Занимайся и той, бестолковой,
Что уже не нужна никому.
Занимайся шатаньем по «букам»,
Созерцаньем небесных светил,
Занимайся хожденьем по мукам,
Может быть, самой главной наукой,
Без которой ты дня не прожил.


--------------------------------------------------- Начало страницы ------------------------------------------


Поэзия. Дебют. Анатолий Соболев
__________________________________________________________________

Анатолий Соболев

Анатолий Соболев родился в Москве. Окончил Московский институт стали и сплавов. Ранее нигде не печатался.
Домашняя страница: http://sobakunov.livejournal.com


БАССЕЙН МОСКВА

между недостроенным дворцом ленина и отстроенным храмом христа
был помните посередине бассейн москва
я там учился плавать и научился но довольно сильно устал
и болели потом ноги руки живот глаза голова
а помните когда сверху мороз посередине пар а внизу вода
теплая хлористая и порой попадала в нос
вкус этой воды меня и сейчас преследует иногда
но внизу тепло посередине пар а вверху мороз
если хочешь плыть кролем ладонь должна идти как бы в карман
учил тренер отрабатывая со мною гребок
я не верил в ленина но возможно скоро богу божье воздам
а в бассейн верю он помните был глубок


ЖДИ ДОРОГАЯ

жди дорогая я скоро приду
с дозой смертельной заморского яда
ты его выпей, но только не надо
весь выпивать как в прошедшем году
выпьешь опять - я достану кинжал
сердце проткну им в районе аорты
думаю, что поумнела с тех пор ты
чтоб я два раза не предупреждал
чтобы не ездить опять в магазин
чтобы не клянчить опять на коленях
стар уже я, да по правде и лень мне
цены к тому же растут на бензин
лучше условности бросив в сортир
первым хлебну и осяду синея
что же не пьешь ты моя дульсинея?
не дульсинея? ошибся, прости…


МАТЧАСТЬ

он говорил ей – учи матчасть
а она читала аготу кристоф
и когда он начинал на нее кричать
то она надевала на голову решето
он не понимал в чем разница между ге
и юоном а она проводила грань
он жалел ее и гладил по голой ноге
присаживаясь к ней на скрипучий диван
прикладываясь к ней под костистый бок
приникая к ней шершавой щекой
и он пел ей песенку кайли миноуг
как дикую розу унесло рекой
но она любила милен фармер
и смотрела бергмана по ночам
ну а после бросив оливку в вермут
садилась нахрен учить матчасть


ГАГАРИН

люди я несу вам чушь
руки в гору - я гагарин
над страною я лечу
где-то сесть предполагаю
по кавказскому хребту
бродят черные мурашки
их хватаю на лету
я в скафандре мне не страшно
у меня в стекле металл
а в кармане черствый пряник
как же люди я устал
от всего и прочей дряни
подо мной урал как шрам
прирастает к нам сибирью
и обидно чувашам
что буряты мордой шире
говорят что ленин - гриб
мне до этого нет дела
а гагарин-то погиб
видно в небе надоело

ЭЛЕКТРИК
В. Резнику
электрик прямо из розетки
пьет теплый ток урча и жмурясь
а лампа в синем абажуре
с глотками в такт мигает редко
и в стробоскопа блеклом свете
на шее движется пунктирно
его кадык, и вся квартира
заполнена мерцаньем этим
как в старом фильме, а электрик
он бледен словно бастер киттон
искристый тянет свой напиток
сам в черно-белом в стиле ретро…
вот пить закончив он уходит
стерев со щек остатки тока
что всё? - вы спросите - и только?
да, или что-то в этом роде…

ЗАМОРОЧКА
А. Воркунову

в монастырь настырно лезу со своим уставом глупым
а тем временем евреи совершили свой исход
и устав от заморочек сэкономив пару рупий
кавалер не в лес бианок а манон ведет в лесок
из аббатства друг за другом без ботинок по дороге
по тропинке до опушки до волнушек и груздей
ах у вас такие грузди, вы позволите потрогать?
или спеть вам по-английски что-то типа «yesterday»?
или к тетке в глушь в саратов на каретемнекарете
кучер пользуется картой, эта карта - дама пик
ей покрыть служанку можно, расстоянья не покрыть ей
а в дали не отличимы инвалиды от калик
кур в ощип а я на ощупь, доверяясь осязанью
принц какой-то из рязани былульнебыль говорит
надо ближе быть и проще и еще левей и сзади
я готов - сарынь на кичку, ёшкин кот, лернейский гид

ЧУДЕН ЛИ ДНЕПР ПРИ ТИХОЙ ПОГОДЕ?

чуден ли днепр при тихой погоде?
с первого взгляда простая задача
чуден, но трудно сказать однозначно
или не чуден? нет чуден, но вроде
что-то гнетет что-то пилит и гложет
и не дает согласиться всецело
с тем что он чуден… смотри долетела
редкая птица… так чуден? быть может
до середины… опять же куинджи
чуден не чуден страданья сомненья
проще судить если скажем ты гений
много сложней коль положим ты рыжий
гоголь считал что конечно же чуден
он постулат возводил в аксиому
с тезисом этим я думаю дома
лучше мы с вами сегодня побудем


НЕЦКЕ

японские нецке – это такие цацки
вырезанные из слоновой? кости
красивые но если вам не нравится японская нация
или их искусство то вас никто и не просит
восхищаться этими маленькими фигурками
вот я например не люблю суси
или суши названные так с подачи какого-то придурка
но это не меняет их сути
у японцев есть пристрастие ко всяким таким штучкам
японцы вообще довольно занимательны
а как они делают харакири? ну вот кто их этому учит
или это умение передается вместе с молоком матери
или отцы показывают своим детишкам
как животики вспарывать можно красиво
а маленький япончик смотрит и говорит: ишь ты
и идет загорать на пляж омываемый течением куросио
и вырезает он там весь день свои игрушки
из слоновой? (если не так поправьте меня) кости
поэтому японский язык сильно отличается от русского
правильно я говорю хаим иосифович?

------------------------------------------------- Начало страницы, 871.666 тыс. зн. ----------------------

Проза. Рассказ. Игорь Нерлин
__________________________________________________________________

Игорь Нерлин

Игорь Нерлин родился 21 декабря 1963 года, в Москве, с 2009 года живет в Петербурге. Работает системным администратором в одном из издательств, ведет в Интернете журнал «Самиздат». Печатался в альманахе «Эолова арфа», в 1-м и 2-м номерах.

МУЖИКИ НА СТОЛБАХ

Она не пришла, как договаривались, на набережную у площади Массена. Предчувствие не обмануло его. Он с самого начала ожидал какого-то подвоха, тупого и гадкого кроличьего тупизма. Такого, на какой способна только его дочь.
Ему вспомнилось молодое и самоуверенно-наглое выражение лица итальяшки. Его, разумеется, звали Наполеоне. Более гадкого имени невозможно придумать!
Он сжал в кармане джинсов рукоять маленького автоматического восьмизарядного немецкого «Река», похожего на стартовый пистолет. Немного успокоился. Зачем взял игрушку, непонятно. Наверное, потому, что она просто была у него. Он купил его по приезду в Ниццу несколько лет назад, когда всего боялся, когда не было ясности ни в чем. Купил у одного африканца в темном переулке, на всякий случай, не так уж и дорого.
Глотнув еще немного «Ягуара» из банки, подумал, что, скорее всего, день закончится бездарно глупо и плохо. И, как показывает история, скорее всего для него плохо.
Забежал опять в магазинчик рядом с «My home», потому что банка кончалась. Витторио был на месте. Какого черта этот афрофранцуз вздумал называть себя Витторио, он не знал, но привык к этому. Банки с «Ягуаром» находились на месте, охлаждались рядком на холодильной витрине. Витторио улыбнулся у кассы своими пухлыми темными губами, ничего не сказал. Они оба знали, что пьянчужка, несостоявшийся писатель из России, сегодня будет потихоньку надираться, и, возможно, ближе к ночи немного почудит. Для Витторио просто день так пошел.
«Может быть, к Герцену сегодня, наконец, схожу, на могилку. Сколько живу здесь, а ни разу не сходил. Лентяй заблудший. Стоило ли будить дедушке Герцену в массах самосознание и понимание свободы, до сих пор никому не ясно, но сходить к нему, все-таки, надо». - Алексея уже немного понесло от алкоголя.

- Встретимся у мужиков, сидящих на столбах. - Сказала она сегодня днем. - Кстати! Что они там делают?
Они шли вместе с общественного пляжа в Ницце. Маша всему удивлялась. Она была здесь первый раз. Поэтому небезызвестная композиция Jaume Plensa произвела на нее неизгладимое впечатление вчера вечером. Фигуры семерых обнаженных мужчин, сидящих на столбах, вспыхивали изнутри разными цветами. Он же поселился здесь уже давно, еще до того, как провели первую трамвайную линию и украсили площадь Массена этим постмодернистcким произведением искусства. Он его не хотел понимать, и даже специально не задирал голову, и не смотрел на этих подсвеченных мужиков. Ну, установили их здесь, и установили. Что из этого? Они ему не мешали.
Трамваи ему нравились больше. Не то, что московские скрежещущие колымаги. Тихие, бесшумные, изящные, современные. Хотя... он бы прокатился сейчас на московском трамвае...
- Постмодернизм означает теоретическое отражение духовного поворота в самосознании западной цивилизации... - Начал он ей разъяснять, заученной где-то фразой, про этих индивидов на столбах.
Она засмеялась.
- Не знала, что ты умеешь нецензурно выражаться!
«Обыкновенная московская школьница, вздорная хохотливая кабалка!» - Подумал он. Но смягчился.
- В общем, этих мужиков семеро, как семь континентов на Земле, они... ну, типа, перемигиваются между собой, словно разговаривают. И с людьми еще разговаривают, с прохожими... и с чайками! Такая, вроде бы, задумка автора.
- Кто этот Хауме Пленса? - Спросила Маша.
- Да откуда я знаю? Испанец, который мастерит всё, что угодно, но не пишет картины. Но его все называют художником.
- Клево! - Маша шмыгнула носом, совсем по-московски.
- Да. Клево! - Согласился он. - Попал в струю. Везунчик!
Маша хитро посмотрела на него.
- А ты кто? Невезунчик?
Сказав это, она засмеялась. Заметив, очевидно, как по-детски насупилось его лицо.

Было уже два часа ночи, когда он стал подниматься по узковатой лестнице на второй этаж «My home». Уже прошли все сроки. Машка не пришла на набережную, не вернулась домой. Вдобавок отключила мобильный телефон. Рек в кармане ветровки совсем разогрелся от ладони и теперь уже наоборот отдавал обратно накопленное тепло.
Его, наверное, прошиб озноб, руки, наверное, похолодели, потому что пистолет стал казаться ему даже раскаленным от тепла. И почему этот наглый итальяшка оказался живущим так рядом, в этой занюханной гостинице? И что он будет делать, если у него в номере не окажется Машки?
Мобильник её отключился с пару часов назад. Конечно, она потом скажет, что аккумулятор сел. Да что толку допрашивать, и так ясно, чем они там занимаются! И как же быстро сейчас у молодежи это получается! Лихо! Как у кроликов! Он заскрежетал зубами.
Вспомнилось, что в его молодые годы все девчонки держались от него стороной. Он, конечно, и не просил, и не настаивал. Но и шансов, как бы, особых и не было. Он не был каким-нибудь заметным мальчиком. Тихим был, не высовывался. Никуда не лез. Первый раз познал женщину только после армии, в двадцать лет. Познал и сразу женился, чтобы не потерять. Какая-то неуверенность с женщинами постоянно присутствовала. Зарядил жену сразу на дочь, чтобы занята была, чтобы не стреляла глазами по другим мужикам.
Жена - шлюха, не больно ждала его из армии. Он простил ее. Вернулся из армии и женился. Вернее не прощал. Наверное, просто не думал об этом. Как показало время - не надо было этого делать. Шлюха всегда останется шлюхой. Предавшая однажды, предаст и дважды. Имярек. «Так чего же ты хочешь от них всех?»

С Наполеоне они сегодня познакомились на пляже. Он заснул под солнцем на несколько минут. Проснувшись, не обнаружил дочери рядом. Рядом загорала молодая украинка без верха, в стрингах и очках. Наверное, изображала из себя коренную француженку, потому что была с голой грудью. Спрашивать ее, не видела ли она его дочь, конечно, не хотелось. Она видела только себя саму и еще ловила взгляды потенциальных ухажеров, которые могли случайно появиться на общественном пляже и приклеиться, подобно мухам, к ее обнаженным гениталиям. Его она обсмотрела уже давно, заценила, и занесла в самый низкий рейтинг. Это было заметно по ее непрошибаемому выражению лица. Она наверняка была уверена, что он принимает ее за француженку. Но он-то здесь давно живет, и научился
отличать с первого взгляда приезжих отпускников из России и Хохляндии. Теперь их приезжает очень много, гораздо больше, чем раньше. С тех пор, как он смотался с родины, много воды утекло. Сильно выросли цены на нефть, россияне вдруг заделались сырьевыми бонзами, как в Эмиратах, внезапно разбогатели и начали регулярно и методично осваивать Европу вдоль и поперек.
Он подождал еще немного. И потом увидел их. Они грациозно выплыли с набережной в его сторону, держась за ручки, как самые непосредственные школьники. Их лица выражали полную безмятежность. Он понял, что Машка начала блудить. И она знала, что он понял, что она начала блудить. Но научилась уже делать такое невинное выражение лица, как будто ничего не понимает: - «Чего ты, папо, выдумываешь!».
Проходя мимо него, они отпустили руки, и Машка осталась, вопросительно смотря на отца. Наполеоне что-то буркнул на непонятном языке и легонько кивнул, проходя мимо к своим друзьям.
- Что? - Спросила она несколько обеспокоенно.
Они оба отлично понимали - "ЧТО"! Но сделали вид, что не понимают.
- Да ничего. Познакомились, что ли?
- Ничего особенного! Сходили кофе попили. Он итальянец. - Она улыбнулась.

Еще позапрошлым летом он ощутил какие-то странные взгляды на пляже, направленные на его, почти обнаженную, дочь. Причем рассматривали ее, с плохо скрываемым интересом, не только мужчины, но и женщины. И это было ему не совсем понятно.
На пляже в Ницце, как всегда, многие женщины загорали и купались без верха, топлесс. Поэтому и дочь не стеснялась в свои четырнадцать лет купаться без лифчика. В России, конечно, она бы не осмелилась этого сделать где-нибудь в Серебряном Бору, хотя многие там так и делают.
Менталитет у Маши (модное теперь словечко) не тот. А в Ницце можно. Здесь многое по-другому, знакомых никого. Поэтому Машка и осмелела.
«Мать, наверное, запретила бы ей купаться без верха» - Думал он. – «Если бы заметила эти взгляды».
Но он ничего не скажет дочери. Пусть все будет так, как есть.
Он, почему-то, всегда терялся в подобных случаях. Однажды они купались и загорали на Тирренском море в небольшом местечке под Римом. Дно было мелкое, приходилось заходить далеко, чтобы можно было плыть. Причем, сначала вода доходила до груди, потом опять резко опускалась до колен, из-за подводной песчаной косы. Странная какая-то ситуация. Люди, находившиеся ближе к берегу, плыли в воде в полный рост, а они с Машкой и ее подругой как бы умели по воде ходить, стояли далеко в море на ногах, почти в полный рост над водой.
Так вот у дочери тогда случайно съехала одна чашечка лифчика с левой груди. Она вынырнула из-под воды с одной, уже обнаженной грудью. Он увидел и растерялся, ничего не сказал. А Маша продолжала плескаться с одной голой грудью. Машина подруга тоже растерялась, укоризненно и непонимающе на него смотрела. А что он мог сделать? Не мог же он сказать дочери, чтобы она поправила лифчик, вдруг обидится и подумает, что в чем-то провинилась. Самому поправить, испугается. В общем, через несколько минут само как то все умялось, то ли дочь заметила, то ли подруга ей поправила.

Сейчас уже все было по-другому, она повзрослела и предпочитала загорать в лифчике. И черт знает что у нее теперь на уме!
- Как ты думаешь? - Спросила она утром невинно. - Мне надеть непросохший лифчик от купальника прямо сейчас, или на пляже? Не натру ничего?
Он понял, что она имеет в виду. В России, откуда дочь каждый год приезжает к нему отдыхать, на пляжах обычно стоят кабинки для переодевания. В
Ницце же таковых не имеется, не принято. Положено как-то ухищряться на пляже, переодевать плавки или лифчик под полотенцем. Или вообще не прикрываясь переодеваться. Есть такие субъекты.
- Не знаю! Я никогда не носил лифчиков! - Отшутился он. - Особенно непросохших!
- Кто знает, кто знает! - Хитро засмеялась дочь.


Вот дверь номера «Уан фо зеро», как говорила сегодня Машка по телефону, когда телефон ее еще отвечал. «Мы посидим у него в номере музыку послушаем!»
В коридоре и номерах очень тихо. Ведь два часа ночи. Он постучался. Не громко и не тихо. И как только его портье пропустил в гостиницу? Он не знал. Изрядно уже пошатывался от Ягуара. Впрочем, и знать и не хотел. Зашел и все.
Плохо, что совсем рядом была дверь соседнего номера. Это был закуток какой-то в коридоре гостиницы, и в этом закутке две двери двух номеров были совсем рядом, почти напротив друг друга. Он боялся разбудить соседей. Наполеоне и Машку разбудить не боялся. «А вдруг она наврала номер!» - Ужаснулся он. – «И что я вообще здесь делаю?» Хмыкнул.
Прошла долгая минута. Ни звука. Он постучал еще. Прошла еще минута. Открылась дверь соседнего номера. В двери стоял мужчина в халате, с заспанным и недовольным выражением лица.
- Не слышат! - Сказал Алексей инстинктивно по-русски и пожал плечами.
- Ну спасибо вам! Теперь я уже не засну! - Ответил человек на чистейшем русском весьма раздраженно. - Они сегодня ездили в Сен-Тропе на катере, вернулись поздно, устали, наверное.
- Вы знаете соседей? - Изумился Алексей. - Вряд ли они сегодня катались на катере.
- А вы разве не из наших?! Чего-то не видел вас.
- Да здешний я! - Алексей понял, что ввязался в ненужный разговор. - Это оказалась просто туристическая группа из России, раскиданная по номерам.
Собеседник изумился, выпучил на него глаза. Было заметно, что он не знал, что делать дальше. В конце концов, просто закрыл дверь.
Алексей еще раз постучал. В этот раз за дверью что-то зашелестело. В раскрытом проеме показалась заспанная физиономия Наполеоне.
- Чего вам?
Настал черед изумляться Алексею.
- Так ты русский?
- А что такого?
Алексей мгновенно пришел в бешенство. Сказывались три банки Ягуара. Пьяным он терпеть не мог вранье.
- Да погоди ж ты... Машка же говорила, что ты, кажется, итальянец... ты же по-итальянски чего-то на пляже говорил...
На Наполеоне, или, теперь уже не ясно, на ком, были пижамные несвежие брюки и золотая цепочка с медальоном на голом худом торсе. Выражение лица становилось все более наглым с каждым новым словом.
- Ты что, мужик? Чего тебе надо?
- Где моя дочь?
- Какое тебе дело? Кто ты такой, чтобы спрашивать?
- Я отец. Я отвечаю за нее.
- Ну и что?.. Она не хочет, чтобы ты за нее отвечал. Я спать хочу, может ты уйдешь, мужик? ...Ты пьян!
У Алексея от волнения начали трястись руки. Он понял, что все пошло по непредсказуемому сценарию. Что-то надо было сделать. То, как Наполеоне называл его мужиком, совсем выводило из себя. У липового итальяшки висела на шее золотая цепь приличных размеров. «Как у педика, или сутенера» - Подумал он. Хотя ясно было, что тот повесил ее на шею просто, чтобы показать, что он в успехе и достатке.
Он медленно протянул руку к этой цепочке и дернул за нее. Та легко распалась на кусочки и посыпалась брызгами на пол. Оставшийся кусок в руке, Алексей демонстративно швырнул на пол, под ноги Наполеоне. Похоже, как будто он таблетку смелости выпил, как у Пелевина в его вампирщине! И алкоголь здесь был ни при чем, голова была ясной, хотя и немного гудящей.
Ход получился верным. Липовый итальяшка кинулся на четвереньки собирать маленькие кусочки золота. Он что-то бурчал себе при этом под нос - очевидно, оскорбления. Алексей почувствовал себя хозяином ситуации. Он дождался, когда Наполеоне наползается по полу прихожей гостиничного номера и поднимется. Дождался и врезал ему по лицу правым кулаком. Он готов был поклясться, что кулак плыл в воздухе очень медленно и плавно, и не мог причинить большого вреда. Да и удар был не очень сильным. Он метился в область подбородка, но попал в область носа. И эффект получился неожиданным.
Из носа Наполеоне, как из недорезанной свиньи, хлестанула кровь. Буквально ручьем на пол полилась. Алексей знал, что у него тяжелая кость, но не думал, что может причинить такие травмы. Скорее всего, у Наполеоне было что-то не совсем в порядке с носом. Финиш.
Он стоял в прихожей номера и смотрел на катающего по полу, стонущего Наполеоне, истекающего кровью, думал, что делать дальше. Номер маленький. В двуспальной кровати никого больше не было. Неужели ошибся? «Похоже на криминал!» - Подумал Алексей. Типа «совершил убийство».

Днем еще на улице Массена купили Маше сумку. В Ницце можно купить весьма недорого вещички из поддельной кожи с рук и в небольших магазинчиках.
Афрофранцуз был огромен и улыбчив. А они с Машкой разбирались, кто из них более коряво изъясняется на английском. Торговаться он никогда не умел, тем более на англо-франко-русской смеси слов. Темнокожий продавец запросил «фри тэн евро» за сумку, которая приглянулась дочери. Дорого это, или нет, он не знал.
«Ту тэн файв!» - Сказал он и тут же пожалел. Дочь, оказывается, умела торговаться лучше. Она умело изобразила маску недовольства на своем лице и отдала афрофранцузу сумку назад.
Тот ошалело, целую минуту, что-то проворачивал в своей огромной голове. Потом сказал «О, кей!» и протянул сумку обратно за просто «ту тэн».

- Я вызову полицию! - Промямлил ползающий Наполеоне.
- Вызывай! Твое право! - Алексей не знал, что делать дальше.
Бить Наполеоне ему больше не хотелось. Если бы он дал сдачи, то, может быть, еще помахались бы. А так. Ну его к черту! Машки все равно нет. И куда она запропастилась? Может быть, лучше бы с Наполеоне была! Теперь где ее искать? В полицию нельзя обращаться после того, что произошло.
Он мрачно смотрел, как липовый итальяшка дотянулся до телефона на тумбе и начал хрипеть в трубку: «Полис... Полис!»
- Что-то не то с тобой, придурок! - Сказал разочарованно Алексей Наполеоне.
- Ты не уходи только! - Промычал тот в ответ. – «Подожди ментов!»
- Тут не менты, дурак! - Засмеялся Алексей. - Менты остались на твоей дебильной родине. Хлипкий ты какой-то, чуть тронешь, так сразу кровью истекаешь!
Это он видел в каком-то американском боевике. Там босс такими словами поучал своих шестерок и награждал оплеухами.
- Я все-таки пойду. - Алексей развернулся в сторону лестницы.
За все это время он так и не переступил порога гостиничного номера. Наполеоне что-то промычал в ответ.
Теперь надо было незаметно выбраться из гостиницы и продолжить поиски Маши. Но какие уж тут были поиски? Как-то сразу от выпитого начало отключаться сознание. Чего делал, кого искал, с кем разговаривал, сколько «шлифовался»? Потемки.
Очнулся, вообще-то, в своей маленькой конурке, на Руэ Берлиоз, и даже раздетым под простыней. Голова не болела, но состояние было ужасным. Душа ныла: - «Вот дерьмо! Как будто и из России не уезжал вообще! Витторио - не Витторио, «My home» - не «My home», а «Мой дом» в переводе. Ну и какой же это дом? Скажите мне на милость! И Наполеоне - не Наполеоне, а вовсе Тапок позорный из Рязани (и где он только навострился так изображать итальянский говорок?), и дочь такая же шалава, как и все ничтожные шалавы. Прав Пьецух, когда пишет, что везде одни и те же чахлые кустики встречают человека, желающего сбежать от самого себя. Вот, поди ж ты! Думал в Ницце скроешься от себя-быдла!? Ан нет! Все равно достанет сцуко, найдет тебя и распнет... хоть за игорным столом в Монте-Карло! Вот такая тебе жизнь «замечательных людей»!»
Ну что же такое-то? Он уныло представил перед собой кошку, ползающую по ковру низко-низко, прижимающуюся своими гениталиями к ковровым ворсинкам, урчащую непостижимо пошло и неприглядно. Это была женина кошка. Он ее отлично помнил. Неужели всё так примитивно? Неужели Машка ничего не может с собой поделать и подобна той кошке? Или она такая и есть на самом деле!? И ничего больше в ней и нет! Проклятые гормоны! Делают из дочери жалкую хрюшку, годную только для быстротечной случки! Примитивную ползающую зиготу со скрюченными
лапками, забывшую про всё и вся! Жесть! Ее не волнует то, что отец уже с ног сбился (или спился), разыскивая ее. Развлекается с каким-то подонком, думающим, что все девчонки существуют только для него.

Вспомнилось, как были с Машкой в музее императрицы Сиси в Вене. Кажется, две сестры Сиси так и не смогли найти себе мужей-принцев. Так и умерли старыми девами.
- Хорошая семейная традиция! - Улыбнулся он, подмигивая тогда Маше и балагуря.
- Кому нужны эти принцы. - Ответила серьезно она.
Потом пришли на ум ее кокетливые розовые бутончики, уже тогда жившие своей особенной, отдельной жизнью. Она как-то выскочила из душа в одном полотенце, прикрывающем низ. Бутончики были хороши, и очень манили к себе.
Затем, надевая трусики, она скинула полотенце совсем. И он заметил, как на ее девственном, чистом от волос, лобке, вырос один очень длинный темный волос, буквально сантиметров двадцать. «Интересная аномалия!» - Подумал он еще тогда.
- Тебе надо состричь этот волос. - Сказал он тогда вслух. - Так некрасиво!
- Да! Состригу! - Согласилась она, ничуть не смутившись.

У Алексея в голове начали прокручиваться события вчерашнего дня. Что было после гостиницы? У Витторио точно был. Брал еще несколько банок и жаловался на дочь. Уж как он смог объяснить Витторио суть ситуации, непонятно. Он плохо усваивал языки. И английский, и французский. Да и лыка наверняка уже не вязал. Кажется, Витторио предложил ему немного посидеть и подремать в подсобке на всякий случай. На тот случай, если его будут разыскивать.
В память врезалось то, что Витторио сказал: «За такие дела не нос надо ломать, а убивать вообще!»
Зазвонил телефон. Наконец-то!
«Сейчас все разрешится!» - Подумал он и взял трубку. Это была жена. Бывшая, разумеется.
- Ты должен быть доволен, мразь, что так дешево отделался! А с Машей всё будет в порядке, не беспокойся! - Валентина была тверда в голосе и четко выговаривала свои «страшные» слова.
- Паспорт с шенгенской визой у Машки на руках. Больше она к тебе никогда не поедет! Жалуйся - не жалуйся по судам! В Бресте ее встретит одна моя знакомая.
И он, кстати, отлично помнил эту знакомую. Она неоднократно гостила у них на квартире в Москве, когда намыливалась за шмотками в столицу еще в советское время. Все правильно, Зина. Действительно, ей можно было доверить это дело. Хотя она и разевала свой рот не по делу без умолку, откормилась до ста килограмм с лишком, но встретить на границе дочь ей действительно можно было поручить.
- Так что ты там не рыпайся! - Продолжала жена. - Сиди там в своей Франции, чечен недоделанный. Думала, на пользу тебе заграница пойдет, а ты наоборот совсем уже свихнулся и не соображаешь, что делаешь!
- А где Машка была-то?
- Какая тебе разница? Взрослая она уже... тебя забыли спросить! Вообще больше ничего не спрашивай у меня про нее! Напугал детей!
Он всё понял: - «Машка, все-таки, была там, в номере. И всё видела и слышала. Она просто испугалась, и не могла выйти из-за штор. Но это чудовищно! ОНА ЕГО ИСПУГАЛАСЬ, А НЕ ЭТОГО УРОДА НАПОЛЕОНЕ!»
«Но это же она страшна в своем блудостве, а не он! И жена страшна своей тупостью, хотя думает, что умная. Всё ясно! Все его боятся и сторонятся! Теперь и родная дочь тоже! Ну и ладно!»
- Я договорилась по телефону. - Продолжала жена. - Завтра они уезжают на автобусе вместе с Женей, вместе с тургруппой из Москвы. А ты не суйся больше, а то я тебя засажу, или Машка с Женей тебя засадят! И так должен спасибо сказать, что Женя такой добрый оказался и ничего тамошней вашей полиции не рассказал.
- Женя, это ее хахаль? - Осторожно спросил он.
- Ты даже этого не знаешь! Совсем больной! Короче, я всё сказала! Ты понял?
- Да.

Вечером он прогуливался. Естественно, с банкой в сумке, висевшей через плечо. Дошел до Массена и посмотрел, наконец, вверх, на цветных мужиков, сидящих на столбах. Что-то было в этом не то. Или он совсем оторвался от жизни, и права была жена, что тронулся умом. Столбы. Мужики. Та ли тут аллегория, которую написали в рекламных проспектах? Не сидят ли они на столбах потому, что просто слезть оттуда невозможно? Ну как слезть с таких высоких и длинных гладких столбов? Вот и приходится сидеть вечно!
Он запустил руку в карман. «Рек» на месте. Они должны уехать только завтра. Улыбнулся: - «Мне никак нельзя больше спиртного пить!».


---------------------------------------- Начало новой страницы --------------------------------------------


---------------------------------------------- Начало новой страницы --------------------------------------

Страницы Живого Журнала. Нина Краснова. К 60-летию поэта Александра Ерёменко
___________________________________________________________________________

Нина Краснова

9.03.11 (Запись 30.03.11, 22:00)

«...КТО У НАС БЫЛ КОРОЛЬ...» ПОЭЗИИ (Часть 1)
(О презентации книги «А я вам – про Ерёму», М., «Воймега», 2010)

Что у поэтов время от времени выходят книги стихов, к этому все, и сами поэты, привыкли. Но чтобы выходили книги со стихами поэтов, посвящённых одному поэту, да к тому же своему современнику, да к тому же при его жизни... таких у нас ещё не было. И вот как раз такая и вышла в издательстве «Воймега» к 60-летию Александра Ерёменко. Называется она строкой самого поэта – «А я вам – про Ерёму». В ней 84 страницы и стихи 49-ти поэтов, посвящённые ему, символу «новой волны», ироническому поэту, королю поэзии 80-х годов. Среди авторов – и ныне здравствующие Иван Жданов, Юрий Арабов, Игорь Иртенев, Олег Хлебников, Марина Кудимова, Евгений Бунимович, Вероника Долина, Владимир Друк, Сергей Каратов, Ирина Суглобова, Татьяна Щербина, Константин Кедров и другие, и автор этих строк Нина Краснова... и уже ушедшие в «мир иной» Нина Искренко, Михаил Поздняев, и Борис Рыжий, в душе у которого с детства «играли» «Ерёменко медные трубы». А составил книгу поэт Валерий Лобанов, который собирал её целых тридцать лет, а издал её поэт и издатель Александр Переверзин, у них обоих, разумеется, тоже есть свои стихи про Ерёму, которые, как драгоценные камни, украшают его корону. И вот в магазине «Гилея» на днях прошла презентация этой уникальной и беспрецедентной книги. К сожалению, не все авторы смогли явиться туда, но многие смогли и выступали там.
Валерий Лобанов и Александр Переверзин рассказали, как воплощалась в жизнь идея - издать стихи поэтов про Ерёму. Александр Переверзин сказал:
- Валерий Лобанов принёс мне рукопись этой книги за месяц до юбилея Александра Ерёменко. Разумеется, издать её так быстро было нереально. Но поскольку я, как и Валерий Лобанов, - почитатель стихов Ерёменко, я всё же решил издать её, и вот она перед вами. Оформил её – и надо сказать: блестяще - художник Александр Бондаренко. Использовав фотографии Виктора Хмеля, он поместил на обложках силуэты Ерёмы в профиль.
Нина Краснова, Принцесса поэзии «МК» и Королева эротической поэзии России, прочитала своё стихотворение о нём, оно самое короткое в книге, всего в две строки:

Значенье поэта Ерёменко
в поэзии нашей – огроменко!

А потом она прочитала из своей книги «Цветы запоздалые» отрывочек своего эссе об Александре Ерёменке и - своими словами - рассказала о том, как Ерёменко в 1996 году макетировал ей сборник частушек «Залёточка» и подпал под сильное влияние этих частушек и вдохновился ими и написал целую серию своих собственных, эротических и очень крутых, хотя в то время он уже много лет не писал стихов и не думал возвращаться к ним. Не зря Нина Искренко говорила о нём центоном песни: «Всё могут короли».
Константин Кедров рассказал своё:
- ...Как-то ректор Литературного института Владимир Фёдорович Пименов пожаловался мне на некоего поэта Ерёменко, который ходит на лекции не в рубашке, а в майке. Я самого Ерёменку тогда не знал, но заступился за него, сказал: «Простите его. Что с него взять? Он рабочий парень... этикета (бонтона) не знает...» А потом уже я познакомился с ним самим. Он писал: «Я – мастер по ремонту крокодилов...»
...Один раз он сказал мне: «Я скоро уеду далеко-далеко (сказал, куда)... Если я не вернусь, считайте меня поэтом...»
...Он не любил научный коммунизм, и на нём-то он и сломился (стал пить, как я понимаю, потому что у него от научного коммунизма «ум зашёл за разум»? – Н. К.)
Евгений Бунимович рассказал своё:
...Как-то я встретил Ерёму на улице, в 1991 году, и говорю: «Ерёма, это ты?» - «Да». – «А мне сказали, что ты умер...» Ха-ха-ха! Он мне говорит: «Пойдём жечь мою книгу? У меня недавно книга вышла большим тиражом, 150 тысяч (а ее никто не покупает)... Пойдём её жечь?» - «Лучше пойдём выпьем», – сказал я ему. И мы пошли к нему домой, на Патриаршие пруды, и пили там водку... и напились... Дальше я ничего не помню. Помню только, что тираж его книги я ему жечь не дал. То есть я сделал в своей жизни вот такой вот исторический жест, выступил вот с такой вот гуманной миссией.
Я прочитаю вам свои стихи из книги «А я вам – про Ерёму»:

Разве есть поэт кроме Ерёмы?
Разве польза есть кроме вреда?
Разве существуют водоёмы
кроме Патриаршего пруда?

Амарсана Улзытуев рассказал, как он учился с Александром Ерёменко в Литературном институте (в семинаре Александра Михайлова и Галины Седых), и как кто-то попросил Амарсану: «Покажи мне Ерёменку – за 5 рублей (я тебе 5 рублей за это дам)...» - А потом кто-то просил показать его уже за 5 долларов... Такою диковинкою был для всех Ерёма.
Константин Кедров сказал, что самыми яркими поэтами «новой волны» были Александр Ерёменко, Алексей Парщиков и Иван Жданов, который, правда, в отличие от них, не учился в Литературном институте. Термин «метаметафористы» придумал для них Кедров, задним числом. Ерёменко, - сказал Кедров, - писал «гениальные стихи», правда, потом уже стал писать не такие гениальные, ушёл в политику, в дзен-буддизм и отошёл от себя, каким он был до этого, а потом и почти совсем перестал писать...
(Реплики из зала: «Нельзя сказать, что он совсем ничего не пишет, - он что-то пишет, только... уже всё – не то?»)
Но это уже не важно, потому что ранний Ерёменко писал и написал гениальные стихи, и они не перестанут быть гениальными, независимо оттого, что сейчас пишет поздний Ерёменко, в отличие от раннего, и пишет ли он вообще. Но вообще-то он пишет и сейчас.
Константин Кедров прочитал четыре новые строки Александра Ерёменко:

Константин Александрович Кедров,
Я, конечно, не всё понимай,
Но когда наши души от недров,
Стал зависимей, во вам банзай...

Марк Шатуновский:
- Королём поэзии мы выбирали Ерёму не в Политехническом музее, не на Лубянке, как почему-то принято считать, а на Большой Никитской, в клубе досуга молодёжи, недалеко от продовольственного магазина «стекляшка», куда мы регулярно ходили за выпивкой. «Стекляшка» была для нас символом свободы. Мы провозгласили Ерёму Королём и надели ему на голову венок... Сейчас Ерёма не пишет стихов, и уже давно, и его самого как бы уже и нет в поэзии (в новом литературном процессе, и в прессе). Но он создал новый тип лирического героя. И этот лирический герой в поэзии – есть.
На вечере выступили также Елена Пахомова, Александра Козырева, жена Александра Ерёменко поэтесса Галина Рыбакова и много кто ещё, присутствовали и выступали в прениях поэтесса Елена Кацюба, критики Татьяна Зоммер, Сергей Бирюков, который приехал из Германии. Критик Павел Крючков, который коллекционирует голоса поэтов, воспроизвёл на магнитофоне голос покойного поэта Михаила Поздняева, который умер в 2010 году и у которого есть такие стихи об Александре Ерёменко:

Соберёмся, мои товарищи, не для пьянки,
но затем, чтобы каждый довёл до финала роль,
и поставим Ерёме памятник на Лубянке:
пусть потомки увидят, кто у нас был король.

P. S.
Всё, о чём участники вечера не сказали на презентации, они потом говорили на фуршете по случаю презентации. Самого «виновиника торжества», самого Александра Ерёменко там (ни там, ни там - нна презентации, ни на фуршете) не было. Он было появился в начале вечера, но сказал, что не спал всю ночь, потому что с его товарищем случилась беда, и ушёл, не дожидаясь презентации. После фуршета на столе осталась из напитков большая бутыль с ручкой, полная водки, и все удивлялись, что никто не смог выпить её. «Не хватает здесь Саши Ерёменки (он бы её выпил)... рассуждали презентаторщики. Тем более, что Ерёменке не страшен запой:

Я заметил, что, сколько ни пью,
Всё равно выхожу из запоя... –

Сказал он когда-то сам о себе. Правда, кое-кто говорит, что он сейчас не пьёт, ему нельзя... Потому что, как написала в своих стихах Галина Рыбакова, жена хрестоматийного классика Саши Ерёменко, он «ранен» своей литературной Фортуной не в сердце, а в «самую печень».


------------------------------------------- Начало новой страницы -----------------------------------------


Стихи. Евгений Лесин
____________________________________________________________

Евгений Лесин

Евгений Лесин родился в 1965 году в Москве. Учился в Московском институте стали и сплавов, в Литературном институте им. М. Горького (семинар Татьяны Бек). Печатался в журналах «Вопросы литературы», «Арион», «Знамя», «Октябрь», «Юность», «Дети Ра», «Время и мы», «Наша улица», в альманахах «Кольцо А», «Истоки», «Эолова арфа». Автор книг «Записки из похмелья» (2000), «Русские вопли» (2005), «Вулкан Осумбез и молодильные яблочки» (2010) и т. д. Член Союза писателей Москвы. Ответственный редактор газеты «Ex Libris-НГ».

***

А если не Сербию и не Ливию,
А нашу немытую Россию
С формулировкой красивою
Станут бомбить красиво?

Ни одна бомба не скажет «ква»
Над каким-нибудь Брянском.
Россия крикнет: сдохни, Москва,
В едином порыве блядском.

И Москва умрет.
И за ней умрет и Россия.
Мировое сообщество откроет изящный рот
И улыбнется: спасибо.

Спасибо тебе, Москва,
Что умерла за Россию, дура.
История всегда не права.
Цивилизация не права. И культура.

24 марта 2011 г.


***

Стихи должны быть непривычны.
И обязательно предметны.
Короткие - афористичны,
А те, что длинные, - сюжетны.

23 марта 2011 г.


ОКОЁМ ТАВОЛГИ ДУШИ

ПС, ЦС

Твоего тела незримое марево
Вовлекло мою душу в тоску...
У тебя прекрасно души твоей зарево.
Мы пройдемся увидеть Москву!

Как она хорошеет красиво,
Как ее любит новый наш мэр.
А старый плох был и вел некрасиво,
Некрасиво вел и был плохих манер.

И наошибал преступных ошибок,
Много неправильных ввел мер.
А новый мэр хорош и шибок,
И высок новый мэр.

Ты целуешь мои очи и губы.
Я тебя люблю всей душой своей!
Мне твои слова и мысли любы.
И прекрасны волосы на голове твоей.

А вокруг бушует хорошая жизнь,
У тебя и у меня любви хартия.
Мы вчера вступили в Партию от души.
И нас приняла к себе Партия!

15 марта 2011 г.


***

Почистил зубы и блюю.
Потом водички минеральной.
И по утрам тебя люблю,
Мой городишко коммунальный.

Мой адвокат и мой судья,
Мой мир от речки до трамвая.
Мой птенчик и моя семья,
Моя вселенная кривая.

15 марта 2011 г.


***

Бабочки все в сачках
И в муке кабачки.
Пьяный, уснул в очках
И раздавил очки.

В сущности, пустячки.
Главное, что в Москве.
И кривые очки
На кривой голове.

14 марта 2011 г.


***

Конст. Кдр.

Ходил в посольство Гондураса,
Где атакован девой был.
Ее критическая масса
Зажгла во мне любовный пыл.

Богиня, говорю богине,
Слова транслируя рукой,
Моей прекрасной половине
Пристало быть как раз такой.

Сияя солнышком в зените,
Дрожа от ягодиц до плеч,
Она сказала: извините,
Я не готова с Вами лечь.

Давайте лучше пить из лужи,
Не прерывая мысли нить.
Я так беременна к тому же,
Что прямо здесь могу родить.

Я шел по улице устало,
Кроша мобильный телефон.
И возле Курского вокзала
Окончил дивный марафон.

13 марта 2011 г.

***
*** ЛЛ
ЛЛ

ЛЛ
ЛЛКог

ККогдКогда ведут не в ад, а в вытрезвилку,
Считай, что ты в земной шагаешь рай.
Роняй достоинство, но только не в бутылку.
И главное: бутылку не роняй.

11 мар11 марта 2011 г.


ОКРАИНА

В сумочке бутылочка початая.
В голове калиночка-малиночка.
Город Обнинск, улица Курчатова.
Здесь кафе «Снежинка» есть, снежиночка.

Девочки почти что не помятые,
Крестики, играющие в нолики.
За соседним столиком поддатые
Тихие сидели алкоголики.

Разговоры все провинциальные
И питье до одури дешевое.
Так у нас живут районы спальные
И Замоскворечье непутевое.

11 марта 2011 г.

СПЬЯНУ ПОМЕНЯЛИСЬ КУРТКАМИ

Все бы склочничать вам да завидовать,
Суета лишь одна в голове.
А я в куртке Данилы Давыдова
Бестолково иду по Москве.

Хорошо... Так какого же лешего
Надрывается мудрая рать?
Надо быть посвятее святейшего,
Чтоб за что-то других осуждать.

10 марта 2011 г.

ЧИСТЫЙ ВОЗДУХ. СЧАСТЛИВАЯ МОСКВА 2020. ФАНТАСМАГОРИЯ

То сядет солнце, то взойдет.
Зимою снег, весною почки.
2020 год.
Емелин пишет про цветочки.

Другие дружно пишут про
Триумф российского народа.
И про столичное метро,
Что хорошеет год от года.

Те, кто постарше, те молчат,
Кто помоложе, те сбежали.
Зато уют и халифат,
И фестиваль на фестивале.

Никто не ведает обид
И не завидует героям.
Никто в канаве не лежит,
Все маршируют ровным строем.

Ликует гордая страна
И любит власть в различных позах.
Нам не поэзия нужна,
А миру мир и чистый воздух.

Идем с открытою душой
До коммунизма и до точки…
Но что-то мне нехорошо,
И я не верю про цветочки.

9 марта 2011 г.


---------------------------------------- Начало новой страницы --------------------------------------------

Поэзия. Юмор. Андрей Щербак-Жуков
__________________________________________________________________

Андрей Щербак-Жуков

Андрей Щербак-Жуков родился 13 мая 1969 года в Москве. Долгое время жил в Краснодаре, где окончил среднюю школу и один курс биологического факультета Кубанского Государственного Университета.
В 1995 году окончил отделение кинодраматургии сценарно-киноведческого факультета ВГИКа (мастерская Н. Н. Фигуровского), а в 1999 — аспирантуру при кафедре кинодраматургии. В разные годы работал фотографом, журналистом, лит. редактором, сценаристом рекламных роликов, криэйтором и копирайтором. Шесть лет проработал в редакции газеты «Книжное обозрение» — начальником отдела клубной жизни. В настоящий момент — обозреватель «Ex libris Независимой газеты».
Пишет рассказы (в основном фантастические), стихи, эссе, байки, статьи о литературе и кинематографе, сценарии игровых и документальных фильмов.
Как прозаик печатался в журналах «Молодая смена» (Ташкент), «Фантакрим-МЕГА» (Минск), «Техника — молодежи», «Энергия», «Дилижанс», «Летопись интеллектуального зодчества», «Наша улица», «Health Line», газетах «Плюс-минус бесконечность», «Вечерний Краснодар», «Ex libris Независимой газеты»; как критик и публицист — в журналах «Если», «Звездная дорога», «Полдень, XXI век (Журнал Бориса Стругацкого), «Библиография», «Rockmusic.ru», «Командор», «Деловые люди», «Другой», в газетах «Аргументы и факты», «Мир новостей», «Алфавит» и в коллективных сборниках.
Член Союза Писателей России (Московское отделение) и Международного союза журналистов.


АЩЕЖУКОВКИ И ПОЛУАЩЕЖУКОВКИ


АЩеЖуковки


* * *
В чём проблема у нас с тобой?
Кто-то нас, как детей, развёл:
Нас учили, что жизнь - это бой,
А она оказалась... гёл!

* * *
В одной из приснившихся сказок
Услышал я клёвый базар:
- Скажи-ка, а За-Хер ты Мазох?
- А Хули-О ты Кортасар?

* * *
Если полчаса темно,
А зритель сонно жмурится,
То это вовсе не кино,
А то, что с ним рифмуется...

* * *
Мы пили весь день, мы напились в лом
У какой-то стены, не найдя пути,
А смерть стояла от нас за углом,
Но мы были не в силах за него зайти.

* * *
Чья-то жизнь блистательна, чья-то жизнь убога,
Но мы все - наживка на крючке у Бога.
Нас грузило каждый день тянет в глубину,
А Господь на нас таких ловит Сатану...

* * *
Романтический писатель умирает молодым,
Вероятно, потому что в голове у него дым,
Вероятно, потому что в сердце у него пожар,
Романтический писатель никогда не будет стар.

* * *
Вот выпал снег и на ветвях повис,
Собаки видят эротические сны,
А я, тепло теряя, еду вниз
И снова замираю до весны...

* * *
Среди миров, в сиянии светил
Одной звезды я повторяю имя -
Не потому, что скучно мне с другими,
А потому что только эту раскрутил.

* * *
Широка страна моя родная;
Так люблю тебя я, что по телу дрожь!
Я другой такой, как ты, не знаю,
Но и ты, как я, другого хрен найдёшь...

* * *
Я с карманами пустыми
Домогаться к ней не смог,
Но зато над ней в пустыне
Надругался носорог.

* * *
Звезда, о, если когда-нибудь
Твой луч достигнет моих пределов,
Прошу тебя, освети мой путь
И обогрей мне, грешному, тело...

* * *
Опять вчера пили, и всем было плохо,
Опять было вкривь всё да вкось...
Это в коликах где-то кончалась эпоха,
И нам это как-то передалось.

* * *
Хорошо проснуться рано!
Выпить водки два стакана
И опять упасть в кровать,
Чтоб уж больше не вставать.

* * *
Мы все так часто огорчаемся любя.
Как много книг написано про это...
Вот я, к примеру, больше всех люблю себя,
Но тоже почему-то без ответа.

* * *
Самогоном подогретый
Грустно скажет житель Сохо:
- Хорошо в деревне летом,
В городе зимою – плохо…

* * *
Почему я все грущу?
Все молчу и лишь икаю?
Я ответов не ищу –
Потому что жизни такая!

* * *
Мы с тобою вечно были, мы с тобою вечно будем…
Если знать, что смерти нету, то и жизни не найти.
Девочки выходят замуж, мальчики выходят в люди.
Мы идем, а не выходим… Мы с тобой опять в пути.

* * *
Бровь согнув кокетливо в дугу
И слегка покачивая задом,
Ты сказала: «Я сегодня не могу».
Я ответил: «Да не очень-то и надо».

* * *
Земную жизнь за середину перейдя,
Я оказался в поле сиротливом.
Ни солнца нет, ни снега, ни дождя…
Вергилий был, но убежал за пивом.

* * *
Здоровье подорвав тщетой и пьянством,
Устав от невезения и боли,
Лежу в депрессии, читаю Туве Янссон…
Ах, почему я не родился Муми-троллем!

* * *
Все, что мы копили, –
Съедено годами.
Все, что мы пропили, –
Вечно будет с нами!

* * *
В метро пассажиры боятся заразы,
Повязки на мордах мелькают повсюду,
А я иду с синяком под глазом,
И что мне вся ваша простуда!

* * *
Паренек живет нестарый -
Золотые волосы;
И поет он под гитару
Препротивным голосом.

* * *
Пусть спина у мене – не струна,
И речи не так уж пылки,
Но зато я всегда пью до дна...
И - что важно - до дна бутылки!

Две карты Таро из другого измерения

I. Маг

Дни размышлений и годы труда
В пыльной реторте сплелись,
И получились: злая вода
И безразличная слизь.

IV. Император

У патриарха борода
Омыта свежим пивом -
Не столь длинна, не столь седа,
Но очень уж красива.


Нравоучительно-Антиалкогольное

Хорошо ложится водка
Да, на пиво, на живое...
Стопка,
Стопка,
Стопка,
Стопка...
И раненье ножевое!


ПолуАЩеЖуковки

* * *
Солнце... Март... А я уже не в состоянии
У весны молить любовь, как подаяние.

* * *
Как светел день, закат как розов!..
Все это тоже почва для неврозов.

* * *
Вот тебе и королева:
Муж в поход, она – налево.

* * *
Первая рифма на слово «счастливчик» -
«Лифчик»!

* * *
Ох, знают же многие бабы,
Насколько писатели слабы...

* * *
Грома грозные раскаты -
Это Бог послал нас матом.

* * *
Как таракан, запечённый в тесте, -
Время стоит на месте.

* * *
Что поделать, если даже клизма
Мнит себя оплотом гуманизма.

* * *
Выйду из дому я поутру -
Постою, упаду и умру...

* * *
Снег во сне до весны
Снегу снова снятся сны...

* * *
Ах, какие ягодицы!
А она на них садится...


------------------------------------- Начало новой страницы ---------------------------------------------


Ироническая поэзия. Николай Иодловский
_____________________________________________________________________________

Николай Иодловский

Николай Иодловский родился в 1953 году, на Украине, в г. Новоград-Волынский Житомирской области. Учился в средней специальной школе милиции МВД СССР, работал в уголовном розыске. Окончил ВЮЗИ (Всесоюзный юридический заочный институт). Посещал литературную студию Вадима Кожинова на Красной Пресне. Печатался в альманахе «Истоки», в газетах. Автор двух книг стихов «Я прикоснулся к мрамору стиха...» (1998), «Ночной каприз» (2001), и книги новелл «Странный карнавал» (2005). Член Союза писателей с 1997 года. Живет в Москве.

«В поэзии Николая Иодловского есть родство с эстетикой Даниила Хармса, Саши Чёрного, Владимира Ковенацкого. Но есть и нечто другое. Впрочем, не пытайтесь понять, откуда что берётся и на чём держится его искусство. Не ищите аналогий. Просто читайте, удивляйтесь, радуйтесь...»
Михаил Грозовский


***

Чудо-юдо рыба кит.
Завтра Кипр, сегодня Крит.
Самолёт, автомобиль,
Что-то – враки, что-то – быль.
Солнце, воздух и песок,
Море, дождичка рывок.
Отдыхаю, словно бог,
После всех своих тревог.
Заграница – райский сад,
Но хочу уже назад
В яму русской новизны, -
Где поэты не нужны.


***

Мне ночью приснились вампиры.
Они целовали меня.
Запачкали стены квартиры,
Вопили истошно: «Огня!»

Качались на люстре, свистели,
Бросали бельё из окна...
Проснулся. А рядом в постели
Моя молодая жена.


***

Я – кривой, косой, горбатый,
Но весёлый, как чертёнок,
И гоню тоску, как стерву,
Для печали места нет.

Я без глаза, однорукий,
Зубы выбиты, безносый,
А теперь вот где-то ноги
Я по пьянке потерял.

И лежу в глубокой яме.
Моё ложе – куст крапивы,
Одеяло – смех и шутки, -
И на всё мне наплевать!


***

Я живу не в башне,
А на дне ущелья.
Я в огромном камне
Продолбил дыру.

Там в лохмотьях рваных
Сплю я по-спартански
И питаюсь только
Рыбой и травой.

Пищу носят птицы –
Белые вороны,
Делятся по-братски –
Дерзкие друзья.

Там, в свободном мире,
Сочиняю песни,
И никто не лезет
В душу никогда.


***

Я выпил кубок смерти,
Но умереть забыл.
Брожу теперь фантомом,
Пугая всех подряд.

Бродить мне надоело.
Хочу в могилу лечь,
Но родственники, Боже,
Все против. Вот беда.

Я выпил кубок жизни.
Воскреснуть нету сил.
Я как бы существую,
И как бы нет меня.


***

Я в недоделанное время,
Мои хорошие, живу,
Ношу в себе эпохи бремя,
Безумцем радостным слыву.

Пишу верлибры и сонеты,
Русь порицаю, матерясь.
И вы даёте мне советы
Не потерять с народом связь.

Я не теряю.
О, мой Боже,
Но лира нынче не в чести.
Эпоха бьёт меня по роже
И шепчет ласково: «Прости».

---------------------------- Начало новой страницы -------------------------------------------------------


Юмор. Рассказ. Анатолий Шамардин
_____________________________________________________________________________

Анатолий Шамардин

Анатолий Шамардин – певец и композитор, филолог, родился на Ставрополье, в семье ростовского казака и понтийской гречанки, в селе Ольгино, детство провёл в греческом селе Хасаут. Окончил Горьковский институт иностранных языков и Московское музыкальное училище им. Октябрьской революции (ныне – колледж им. Альфреда Шнитке). Преподавал в вузах немецкий и английский языки, стилистику, филологию. В 70-80-е годы работал солистом-вокалистом в оркестре Леонида Утёсова и в разных филармониях страны. В 90-е годы жил и выступал с концертами в Европе, в Германии, Греции.
Автор многих статей и рассказов, а также переводчик прозы польского писателя-юмориста Януша Осенко, китайской философии. Печатался в журналах «Огонёк», «Юность», «Наша улица», в альманахах «Истоки», «Эолова арфа», в газетах «Сельская жизнь», «Слово». Член Союза профессиональных литераторов. Живёт в Москве.

КУЛЬТУРНЫЙ РАЗГОВОР

Небольшой продуктовый магазин на 2-й Владимирской улице в Перово. Подхожу к отделу, где продаются замороженные продукты, пельмени, блины с разной начинкой, котлеты и прочие полуфабрикаты. За прилавком – продавщица лет этак 40-45-ти. Очередь около прилавка совсем небольшая. Впереди меня – пожилая женщина, интеллигентная такая бабуся. Она что-то спрашивает у продавщицы. Продавщица протягивает ей пачку каких-то котлет, но бабуся недовольно указывает пальцем на другую пачку в глубине витрины. Продавщица никак не поймёт, что этой бабке нужно, а бабуся удивляется несообразительности и нелюбезности продавщицы. Наконец та достаёт нужную пачку, протягивает бабусе и совсем тихо, как бы про себя, что-то там произносит еле слышно. Ну, типа: «Достала ты меня, бабка». Очередь ничего этого не слышит. А бабуся оказалась с хорошим слухом. Услышала. И, держа в руках котлеты из индейки, как раз то, что нужно, возмущённо и громко, на весь зал восклицает, обращаясь к стоящему рядом с ней, сбоку от неё, мужчине:
- Вы слышали, мужчина, она меня п...здой назвала?
- Да вы что, бабуся, может, вам послышалось? Я вот ничего такого не услышал.
- Да что вы говорите? Не услышали? Она так и сказала про меня: «п...зда старая», - пусть и не громко, но она так сказала! – И, обращаясь к продавщице и показывая на меня: - Вот и мужчина подтвердит это. – И, обращаясь ко мне: - Мужчина, вы слышали? Она меня п...здой обозвала! Это возмутительно! Я, пенсионерка с высшим образованием, а она, нахалка такая, обзывается так. – И к продавщице: - Сама ты п...зда старая!
Продавщица удивлена и даже возмущена такой активностью пенсионерки.
Я говорю спокойно бабусе:
- Вот сейчас я слышу, как вы её назвали. А что было до того, я не слышал. А вообще-то я не прислушиваюсь к чужим разговорам, - говорю я.
Продавщица обращается к молоденькой коллеге, которая стоит тут же, рядом с ней в бакалейном отделе, симпатичная, улыбчивая девушка:
- Слушай, Зин! - говорит ей продавщица громко, указывая рукой на покупательницу-бабусю. - Она говорит, что я её п...здой обозвала. Ненормальная какая-то бабка.
- Да не обращай на неё внимания! На х...й она тебе нужна! Не бери в голову!
Бабка снова возвращается к стойке. И опять обращается ко мне:
- Мужчина, вы слышали, теперь-то все слышали, эта девушка меня, пенсионерку, заслуженного человека с высшим образованием, только что на х...й послала.
- Я слышал, - говорю я, - но вы в данном случае не совсем правы. Вы всё преувеличиваете. Я, как бывший филолог, полагаю, что выражение «на х...й она тебе нужна?» обращено не к вам, а к продавщице, к своей коллеге, в форме вопросительно-утвердительного словосочетания «на х...й она тебе нужна?!», в смысле – не бери в голову, не обращай на неё внимания; это просторечное выражение с ярко выраженной стилистической окраской. В немецком языке, к примеру, это называется «разрыхлением» фразы или слова для придания экспрессии и выразительности высказыванию. Разумеется, по отношению к вам это не комплимент, но и не сказать, чтоб и очень оскорбительно. Другое дело, если бы она сказала: «Пошла ты, бабка, на х...й!» Это уже очень оскорбительно, с оттенком разнузданной наглости, и даже более того – хамства. Это всё равно, как если бы один мужик другого козлом назвал. Тут и в морду получить можно, настолько велик внутренний эмоциональный заряд этого слова. А здесь совсем другое, - говорю. – Хотя, конечно, нехорошо так выражаться в общественном месте.
– Так вы всё-таки их поддерживаете? Вы с ними заодно? Ни стыда ни совести у вас! – кричит бабуся на весь магазин. – Эта голощелка меня, пенсионерку с высшим образованием, на х...й посылает, а вы их поддерживаете. Х...й вы после этого!
«Ничего себе...» - подумал я. И поймал себя на мысли, что орган-то этот не только не плох, а даже наоборот, жизнеобразующий орган, без него ну никак не обойтись, его беречь надо и уважать, и даже более того, не побоюсь этого слова, - любить его надо, а слово «голощелка» - это интересно, подумал я, какая выразительность, какое удивительное созвучие и лексико-стилистическое единство в одном слове! И решительно покинул магазин, подумав про себя: - «...А ну вас всех на х...й! Делом надо заниматься, делом! Не о том вы дискутируете!»

24 января 2011 г.,
Москва


--------------------------------------- Начало новой страницы ---------------------------------------------

«Семейная жизнь Гёте в письмах» (перевод Анатолия Шамардина)
_____________________________________________________________________________

Иоганн Вольфганг фон Гёте

«СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ ГЁТЕ В ПИСЬМАХ»

«Едва ль найдёшь в России целой» такого певца и композитора, да ещё эстрадного, который на досуге любит читать, например, немецкого классика Гёте, в подлиннике. Но один такой на всю Россию и на всю Москву у нас есть. Это Анатолий Шамардин. Он на досуге любит читать книги на немецком языке, и среди них – «Семейную жизнь Гёте в письмах» («Goethes Ehe in Briefen», Leipzig, Insel-Verlag, 1966) переписку Гёте со своей спутницей жизни, музой, а впоследствии и женой Кристианой Вульпиус.
Гёте познакомился с ней в парке над Ильмом 12 июня 1788 года. Ей тогда было 23 года, а ему 39. Он был знаменитый поэт, да ещё – государственный советник и министр герцогского двора в Веймаре, а она была цветочницей в магазине искусственных цветов, которая не читала ни «Страданий юного Вертера», ни других книг Гёте, и вообще никаких книг не читала, была необразованная и малограмотная, но она была очень привлекательная и весёлая и понравилась ему, а он – ей. Она стала его любовницей, и они 18 лет жили в свободном браке, который в наше время называется гражданским и за который, как и вообще за связь с простолюдинкой, Гёте осуждали люди высшего круга, к которому он принадлежал, а потом любовники обвенчались в церкви Святого Иакова и жили вместе ещё 10 лет, в законном браке. Она была прекрасной домохозяйкой и «постельным сокровищем» Гёте, по натуре оптимистка, она умела рассеять «ипохондрию Гёте, страдавшего приступами меланхолии и неудовлетворённости собой», родила ему пятерых детей, но, правда, четверо из них умерли в младенчестве, два мальчика и две девочки, а один, первенец Август, выжил, но дожил только до сорока лет и умер на два года раньше своего отца.
Гёте был старше Кристианы на 16 лет, а пережил её на 16 лет. Она умерла 6 июня 1816 года, в Веймаре, а он – там же в 1832 году.
Анатолий Шамардин предлагает «Эоловой арфе» свои переводы страниц из книги «Семейная жизнь Гёте в письмах», которые приоткрывают перед нами эту семейную жизнь, с её человеческими радостями. Великий поэт, учёный, мыслитель Гёте, произведения которого, включая «Фауста», даже самые искушённые, высокообразованные и высокоинтеллектуальные немецкие читатели не способны понять и расшифровать до конца, пишет письма Кристиане не заумным, не научным, не затейливым, а простым, ясным, безыскусным языком, каким пишет их ему и она. Эти письма – короткие по своему объёму, но полны искренней любви адресатов друг к другу, и их желания быть рядом друг с другом. И интересны как эпистолярные свидетельства отношений между Гёте и его избранницей, «жизнь» которой прошла бы без следа, «если бы за ней не стояла колоссальная тень Гёте, если бы ее не овеяло дыхание великой, навсегда ушедшей эпохи».

Нина Краснова


Письмо № 4. Гёте (Кристиане Вульпиус). Трир, 25 августа 1792 г.

Где расположен Трир, в какой части света, ты наверняка не знаешь и даже представить себе не можешь, самое же ужасное, что это находится далеко от Веймара, и что я так далеко от тебя нахожусь*. Со мной всё хорошо (всё в порядке). Я опять увиделся со своей мамой, с моими старыми друзьями, проехался по очень красивым, живописным местам, но и по неприглядным, скудным, прямо-таки скверным и неприятным местам тоже. Тут и опасные дороги, и сильные грозы, всё это мне пришлось вынести. Сейчас я нахожусь примерно в одном дне езды, может быть, чуть больше, от расположения армейских частей, остановился в старом поповском гнезде, которое находится в очень приятной, симпатичной местности. Завтра я уезжаю отсюда и уже послезавтра к вечеру надеюсь быть в лагере, где находится военный лагерь. По возможности, напишу тебе снова. Можешь за меня совершенно не беспокоиться. Я надеюсь совсем скоро наконец-то тронуться назад в путь, домой. Моё единственное желание – увидеть тебя и малыша. Поистине, совершенно не знаешь, что имеешь, чем владеешь, когда ты – вместе с любимыми людьми. Мне тебя так не хватает, и я люблю тебя от всего сердца. Надеюсь, посылочка моя со всякой всячиной добралась до тебя благополучно и доставила тебе радость. Как только приеду, ты увидишь, я приготовил тебе ещё кое-что. Это случится очень скоро. Привет Майерам, и оставайся впредь моим домашним сокровищем. До свидания, мой милый ангел. Я весь твой.
_______
* Кристиана, конечно, могла себе позволить не знать этого, как и мама Гёте, однажды написавшая ему в письме: «Я плохая географичка».


Письмо № 6. Гёте. Военный лагерь у Вердуна, 10 сентября 1792 г.

Я тебе уже написал много письмишечек, но не знаю, когда они постепенно к тебе придут. Я не успел пронумеровать листочки и сейчас начинаю это делать. Ты снова узнаешь, что я себя хорошо чувствую, у меня всё хорошо, и что я тебя сердечно люблю. Ах, была бы ты сейчас у меня (со мной)! Здесь везде большие, широкие кровати, и тебе не пришлось бы ни на что жаловаться, как это иногда происходит у нас дома. Ах, моя милая! Что может быть лучше, чем быть вместе! Мы всегда будем повторять, говорить это, как только заполучим друг друга. Подумай только! Мы так близко находимся к Шампанье (историческая провинция Франции) и не можем найти бокальчик хорошего вина. В твоих женских планах будет наверняка лучше, если моя милая позаботится в первую очередь о кухне и о запасах в винном погребе. Будь моим хорошим домашним сокровищем и приготовь мне хорошенькую комнатку. Заботься о нашем мальчугане и люби меня. Люби меня всегда. Знаешь, иногда в мыслях я делаюсь ревнивым и представляю себе, что тебе кто-нибудь другой может понравиться больше, чем я, потому что я многих мужчин нахожу более приятными и более симпатичными, чем я сам себя нахожу. Но ты это не должна видеть, а наоборот – ты должна считать меня самым лучшим, потому что я тебя совершенно безумно люблю и мне, кроме тебя, ничего не нравится. Ты мне часто снишься, во всевозможных смешных и нелепых ситуациях, но при этом всё сводится к тому, что мы очень любим друг друга. И пусть это и остаётся неизменным. Я заказал своей маме две перины и подушки пуховые и ещё всякие хорошие вещи. Сделай только так, чтобы наш домик, наше гнёздышко было в полном порядке, а обо всём остальном я сам позабочусь. В Париже обычно всего полно, во Франкфурте есть ещё вторая еврейская ярмарка со всякой ярмарочной пустяковщиной. Сегодня я уже отослал тебе коробочку с ликёром и пакетик со сладостями. В хозяйстве всё пригодится. Люби меня, не забывай и будь мне верной прелестью, всё остальное само образуется. До тех пор, пока твоим сердцем я не завладел, какой толк был для меня всё остальное. Ну, а теперь, когда я владею твоим сердцем, мне бы хотелось это в себе сохранить и беречь. Зато я теперь тоже твой. Целую тебя. Привет Майерам, и люби меня.


Письмо № 8. Гёте. Кобленц, 4 ноября 1792 г.

Мой замечательный и красивый план – увидеть тебя в скором времени – пока отодвигается на некоторое время. Я счастливо добрался до Кобленца, это роскошная местность, и у нас тут прекраснейшая погода. Всё это однако не может радовать меня, потому что я от тебя далеко. Французы всё ещё удерживают Франкфурт. И даже дорога через Гессен не совсем надёжна и безопасна. Мне придётся дней восемь здесь пообжиться, осмотреться, и тогда, может быть, удастся посетить Якоби в Дюссельдорфе. Мне так хотелось бы повидаться с мамой. Может быть, всё-таки французы скоро покинут Франкфурт. После чего я поеду туда и вскоре появлюсь у тебя. Ну, а ты живи спокойно и благостно. Я надеюсь, ты уже вселилась в отстроенный дом, что и лестница постепенно будет готова. Пока я отсутствую, используйте время, чтобы по возможности привести всё дома в полный порядок, пока погода позволяет. Привет Майеру. У меня временами остаётся довольно много времени. Герцог, кстати, прибыл к нам, а завтра приедет король (Фридрих Вильгельм II из Пруссии), и через несколько дней сюда прибудет и вся армия, что находится у Рейна.


Письмо № 9. Гёте. Дюссельдорф, 14 ноября 1792 г.

Спешу опять написать тебе (я должен опять сказать тебе), моя милая, где я сейчас нахожусь и чем занимаюсь. Из Кобленца я поспешил в Дюссельдорф, чтобы посетить моего старого друга Якоби, в обществе которого я себя так хорошо чувствую, хотя до этого, за месяц до нашей с ним встречи, я чувствовал себя неважно. У него дома очень уютно, везде царит порядок, и вся его семья очень хорошо ко мне относится. Что касается моего возвращения (в Веймар), тут я, честно говоря, нахожусь в некотором затруднении. Я жажду тебя увидеть и в то же время, из-за форс-мажорных обстоятельств, я сейчас так далеко от тебя, что чувствую себя, как отрезанный ломоть. Это очень печально. Франкфурт всё ещё в руках французов, дорога через Гессен всё ещё небезопасна. Если через восемь дней ничего не изменится, я поеду через Вестфалию (историческая местность в Германии). Плохие дороги меня не удержат, лишь бы мне добраться до дома и быть вместе с тобой. Я надеюсь, что ты в полном здравии (хорошо себя чувствуешь). К сожалению, уже довольно долго от тебя нет никаких вестей, никаких писем, наверное, они до меня не доходят (теряются в дороге). Я постоянно думаю о тебе и о нашем малыше и представляю себе мысленно, как ты наводишь дома порядок, красоту, чтобы весь дом был в полной готовности, и как прекрасно всё будет выглядеть вокруг нас, когда я приеду домой, к тебе. Будь весела и довольна, моя малышка, наслаждайся покоем, ты только подумай, сколько тысяч людей, со всем своим добром прогнанных со своих дворов, из своих поместий, из своих домов, бродят, блуждают теперь по миру (бродяжничают), ограбленные и несчастные, и сами не знают, куда они идут и куда им идти. Поцелуй малыша и люби меня. Моё единственное желание – увидеть тебя совсем скоро и владеть (обладать) тобой и наслаждаться этим. Не отвечай мне на моё письмо, я боюсь, что, пока твоё письмо будет идти сюда, я уже уеду отсюда и меня здесь не будет. Перед тем, как выехать, я напишу и сообщу тебе, когда я планирую быть у тебя).

Письмо 10. Кристиана. Ена, 13 мая 1793 г.

Милый, я желаю тебе, чтобы ты счастливо (благополучно) доехал до места. С Августом всё хорошо, господин Гофрат (доктор Штарк) сказал, что мы можем уже 17 мая возвращаться в Веймар. Ты очень обрадуешься, когда вернёшься домой и увидишь его полностью здоровым, и никаких следов от оспы у него не осталось, лицо не изменилось (не испортилось) от этой неприятной болезни, и он чувствует себя хорошо. Мне тоже нравится Ена, и всё же дома лучше. Вчера мы были в Бургау. Мне очень понравились окрестности, понравился Зале и красивые горы, и деревушки. В среду мы собираемся поехать в Лобеду, и Августа возьмём с собой, он очень обрадуется этому. Очень хорошо, что ты не оставил меня одну в Веймаре, а здесь я всё время вижу что-то новое, и всё же мне почему-то всегда хочется, чтобы я видела всё это и смотрела на всё это вместе с тобой, и чтобы мы могли при случае пару часиков провести вместе, в блаженстве и неге. Вот бы я была счастлива! Но я буду терпеливой и любящей и буду стараться, и буду постоянно думать и мечтать о том, чтобы прекрасные часы любви снова возвратились к нам, и чтобы мы полностью отдались ей. Я очень рада, что мы с Августом на этой неделе снова возвращаемся в Веймар. Здесь, в Ене, хорошо, но дома чувствуешь какой-то особый покой и умиротворение. Напиши мне поскорее и не забудь про гостинцы. Как только приеду в Веймар, я тут же напишу тебе. Люби меня и думай обо мне. До свидания, мой сладкий. Твоя вечно любящая тебя Кристель.
Приложение к письму:
Август (сын Гёте и Кристианы).
Дорогой папа, я скоро совсем выздоровею, пришли мне что-нибудь.


Письмо № 11. Гёте. Франкфурт, пятница, 17 мая 1793 г., вечер.

Сообщаю тебе, моя милая, что я сегодня после полудня благополучно прибыл на место, в доме моём всё спокойно, не хватает только тебя. Тебе бы здесь понравилось. Моя мама пошла в гости к подругам, вообще-то я тоже должен был идти с ней, но потом всё же решил остаться дома, мне здесь как-то комфортнее, лучше, чем в гостях. Займусь-ка я, пожалуй, тем, о чём ты меня просила в своей записке, вот об этом я и позабочусь. Будь здорова, целуй малыша и напиши мне, чем он занимается, и когда вы с ним возвратитесь из Ены домой. До скорой встречи. Я всегда с вами. Г.


Письмо № 12. Кристиана. Веймар, 24 мая 1793 г.

Мой милый! Это уже второе письмо от меня тебе, а от тебя я пока ни одного не получила, и это меня печалит. Послезавтра будет уже четырнадцать дней, как ты уехал, но я сейчас хочу обрадовать тебя – наш малыш полностью вылечился, он весел и здоров вот уже восемь дней, хорошо себя чувствует, и мы с ним оба довольны. Когда мы возвращались в Веймар и малыш увидел городскую башню, как же он обрадовался! Он крикнул: «Мама, это ведь наш Веймар! Как я рад, я дома, у папочки!» Он думает, что ты уже здесь. И я тоже радуюсь, потому что лучше, чем дома, не бывает нигде. В нашем домике только тебя не хватает, а так я была бы счастлива безмерно.
Моя сестра поспешила меня обрадовать, вышла мне навстречу и сообщила радостную весть – ты скоро приедешь домой, а потому я буду спокойна и терпелива. Насчёт работ в доме не беспокойся, всё там идёт хорошо и бойко. Я сама удивилась, когда приехала и зашла в дом, что там уже так много успели сделать. И сад наш в полном порядке, ухожен и весь в цвету, и огород обихожен, всё, что требовалось, всё там сделано. В саду нашем очень прелестно и приятно. Вчера я смотрела комедию, встретила там Якоби, говорила с ним, ты его помнишь, это сын твоего давнего друга Якоби. Он раньше учился в Пенпельфорте, медицине, потом пару лет – в Ене. Он очень изменился, чрезвычайно весел. Можно смело сказать: «тихие воды глубоки». В Ене я его не видела, поскольку никуда там не ходила, и в Лобеду (в соседний городок. – Ред.) я тоже не ходила, потому что в Бургау я узнала, что фрау бургомистерша уехала из города куда-то, но мы при случае потом всё-таки туда поедем, с малышом, я думаю взять его с собой.
Всех тебе благ, и не забывай и люби меня, я люблю тебя безмерно, бесконечно. Не ходи на войну, даже не приближайся к ней. И думай обо мне, мой самый наилучший.
...Только что, я ещё не успела запечатать письмо, пришёл пакет от тебя, с одеждой и разными подарками. Я так обрадовалась, что прыгала вокруг пакета, как дитя. Я так довольна, что наконец-то получила от тебя весточку и подарки и подробное письмо. Мы дома все так обрадовались, что решили выпить за твоё здоровье бутылку красного вина. Всего тебе хорошего, я вижу, как ты обо мне думаешь.


Письмо № 13. Гёте. Лагерь Мариенборн, 29 мая 1793 г.

Ну, вот я снова, моя ненаглядная, добрался до лагеря, и, судя по всему, всё здесь выглядит значительно лучше, чем в начале года. Нужно только на некоторое время выбросить из головы всё хорошее и удобное, что я оставил дома, и тогда всё пойдёт хорошо. Разнообразия здесь хватает, не соскучишься, есть много чего, на что можно посмотреть, и что можно услышать. Герцог в хорошем настроении. Армия расположилась вокруг большого города Майнца, где-то за двумя речками, вдалеке. Стреляют днём и ночью. Мне хотелось бы, чтобы ты была со мной здесь, а всё остальное вокруг – пропади пропадом. Я здесь расположился очень хорошо, в деревне Оберолм, в долинке, но меня согнали (прогнали) с этого места, как обычно, клопы. Теперь я опять сплю в палатке, одетый, в кровати из соломы, у меня есть хорошее, тёплое одеяло, большое, которое нас с тобой, я надеюсь, скоро укроет, меня и тебя. Я много думаю о тебе, целую тебя и малыша в мыслях своих. Думаю, ты уже получила от меня второй пакет, я хотел тебя этим обрадовать. Во Франкфурте, я там скоро буду, я соберу для тебя ещё один пакет – посылочку. Сегодня ночью мы были довольно грубо, я бы сказал, неделикатно разбужены. Французы атаковали наш главный штаб, деревню Мариенборн, залпы огня были очень мощными. Но наконец-то мы оттеснили французов назад. Вспомнив о твоей просьбе, я днём уже, когда всё стихло, поскакал по дороге вниз. Вокруг лежали бедные, несчастные раненые и убитые, а солнце красиво всходило за Майнцем. Очень красиво всходило. Люби меня, я буду беречь себя для тебя, потому что ты моя самая любимая в мире. Целуй малыша. Я надеюсь, мы скоро увидимся. Я буду писать тебе время от времени.


Письмо 14. Кристиана. Веймар, 7 июня 1793 г.

Милый, я получила от тебя прелестную шаль и всё остальное и обрадовалась подаркам от всего сердца. Но привет от твоей мамочки тронул меня больше всего, я даже заплакала от радости. Я признаюсь тебе сейчас, я осмелилась сделать нечто без твоего разрешения, ты не знал об этом. Я написала твоей милой маме и поблагодарила её за всё, моё сердце томилось от невысказанности и не позволило мне не сделать этого. Я должна была ей написать, и я написала, я хотела написать и так и сделала. Ты ведь не рассердишься на меня за это? Письмо, конечно, получилось не очень складным, не очень правильным, но ты попроси маму, пусть она на меня не сердится. И скажи ей, что я умею писать только так, я не умею писать лучше. Ах, милый, если бы ты был здесь со мной и мог бы видеть, как я радуюсь всему этому! И больше всего я радуюсь, что милая мама твоя на меня не сердится, и это делает меня счастливой, а то я по этому поводу печалилась иногда. Про себя я об этом думала. Ну, а теперь у меня всё хорошо, мне больше ничего не надо, кроме тебя, мой милый, чтобы я могла радоваться вместе с тобой, и чтобы я могла прижимать тебя к своему сердцу, и могла бы тебе сказать, как я тебя сердечно и нежно люблю, и что ты – моя единственная мысль, ибо любая радость – радость только наполовину, если ты не рядом со мной. Приезжай, милый, побыстрее. Дома всё хорошо. Обойщик приступил к работе. Моя комнатка уже готова. На следующей неделе у меня всё будет полностью готово. Из дома я отлучаюсь редко, мне всегда есть чем заняться по хозяйству. Меня даже не тянет выходить из дома куда-нибудь. Мои юные подруги посещают меня постоянно, Вернеры и ещё пара знакомых милых женщин. И я, и малыш здоровы и веселы. В остальном у меня всё в порядке, разве что у меня одна нога побаливает, я немного хромаю, особо не побегаешь, правая нога болит и опухла. Я поговорила с доктором Гушке, он меня заверил, что ничего страшного нет, это всё мелочи, у всех временами ноги болят, хорошо, что одна только правая. Это пройдёт. Он так и сказал – само пройдёт. Иногда я выезжаю погулять на часок. Доктор Гушке разрешает. Он говорит мне: хочешь погулять – погуляй. В воскресенье я надела своё новое домашнее платье (неглиже) и была в нём в церкви. Службу вёл Гердер. После обеда мы пошли к знакомым. Моё новое платье вызвало у всех восторг и восхищение. Чуть было не забыла тебе сказать, что малыш наш очень радуется твоему подарку – букварю, и хочет учить азбуку, он говорит: я тоже должен что-то уметь делать, читать книжки, чтобы, когда вернётся папа, я смог бы ему что-то прочитать. Но ты обязательно привези ему саблю и винтовку, он обрадуется. До встречи, милый, будь здоров и не подвергай себя опасности. Думай о нас, и люби меня. Я тебя люблю больше жизни. Всего тебе хорошего, любимый. К.

Перевёл с немецкого языка –
Анатолий ШАМАРДИН


------------------------------- Начало новой страницы -----------------------------------------------------


ПРЕССА И ИНТЕРНЕТ – ОБ «ЭОЛОВОЙ АРФЕ»:


«ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА»
(О 1-м выпуске «Эоловой арфы», май 2009)
Сайт «Литературной газеты», Издательский дом "Литературная газета", СМИ
…состоялась презентация книги московской поэтессы Нины Красновой «Четыре стены» и первого выпуска основанного ею альманаха «Эолова арфа».
www.lgz.ru/article/8739/ сохраненная копия еще с сайта
Литературная газета, 6 мая 2009 г., № 19-20
Литинформбюро

ЛИТПРОЦЕСС
В филиале Рязанской областной библиотеки им. Горького, в доме Салтыкова-Щедрина, состоялась презентация книги московской поэтессы Нины Красновой «Четыре стены» и первого выпуска основанного ею альманаха «Эолова арфа».

«TIME OUT МОСКВА», сайт в Интернете
(О 1-м выпуске «Эоловой арфы», февраля 2009)
Концерт Презентация альманаха "Эолова арфа" - Time Out Москва
Праздник альманаха Нины Красновой "Эолова арфа" получился настоящим праздником для всех авторов и читателей этого альманаха, который уже пользуется успехом в литературном мире.
www.timeout.ru/text/display/143477/?city=2 сохраненная копия


«ГУСЬ-БУКА», сайт в Интернете
(О 1-м выпуске «Эоловой арфы», февраль 2009)

Monday, February 09 2009 at 04:30:21
…Ай да «Эолова арфа»!!! новые стихи Андрея ВОЗНЕСЕНСКОГО, выступления Валерия ЗОЛОТУХИНА, раздел памяти Риммы КАЗАКОВОЙ, проза и стихи Кирилла КОВАЛЬДЖИ, стихи Евгения ЛЕСИНА, проза Александра ЛОГИНОВА… Бля, слюнки текут!!! …а журнал назван в честь музыкального инструмента или (в честь) беседки в Пятигорске?
www.lebed.com/guestbook.html/1999/2001/2004/2004/uzhanin/HumorTheory


ДИСКУССИОННЫЙ КЛУБ «DIALOGOS», сайт в Интернете
(О 1-м выпуске «Эоловой арфы»)
Портал создан и развивается при поддержке Федерального агентства по печати и кассовым коммуникациям
http://www.chtenie-21.ru/dialogos/news/2358

ПРОГРАММА 12-Й ЯРМАРКИ-ВЫСТАВКИ «КНИГИ РОССИИ 2009»
Программа мероприятий
Среда, 11 марта 2009 г.
……………………………………………………………………………………..
15.00 – 16.00. Союз писателей Москвы. Стенд F-17 (пав. 57)
Нина Краснова – поэт, главный редактор и издатель альманаха «Эолова арфа» представляет авторов альманаха и свою новую книгу «Четыре стены». Автограф-сессия писателей Москвы.
………………………………………………………………………………………


«КЕРЧЕНСКИЙ РАБОЧИЙ», 6 февраля 2010 г., № 13
(О 1-м выпуске «Эоловой арфы»)

«ЭОЛОВА АРФА» ОБРЕТАЕТ СИЛУ

Творчество Нины Красновой достойно самых тёплых отзывов. Её сборник частушек «Залёточка» - торжество веселья, искромётного юмора, богатой лексики, порой на грани и за гранью фола, что совершенно оправдано. Приходило ли кому в голову обойтись в частушках набором слов, достаточных для описания аппаратных совещаний или сессий? Её сборник прозы и стихов «Цветы запоздалые» подкупает редким по нынешним временам отношением к собратьям по перу (никакой тебе зависти или язвительности), философским осмыслением места пишущего в жестоком мире. А воспоминания о Варшавской осени Поэзии для открытия Польши, если кто там не жил и не был, значат больше, чем откровения политиков или тех, кто хочет к ним примазаться. По-своему самобытны книги Нины Красновой «Разбег», «Такие красные цветы», «Дунька в Европе» и др. Но вот известная русская поэтесса родом из Рязани не сочла нужным ограничиваться изданием лишь своих собственных произведений. Теперь она помогает пробить дорогу к широкому кругу читателей и другим авторам.
Советский альманах «Истоки», который бессменно редактировала Галина Рой, приказал долго жить. Свято место пусто не бывает. Появился альманах «Эолова арфа» (Москва, 2009 г.). Его издателем, составителем и главным редактором выступила в одном лице Нина Краснова. Это сколько же времени и сил надо потратить на детище объемом в 445 страниц. Как после этого согласиться с одним украинским политзнатоком, заявившим недавно, что место женщины на кухне?! Нина Краснова наверняка с этим не согласится.
Для керченских читателей новый альманах интересен прежде всего тем, что в нём опубликована поэзия их земляка Бориса Васильева-Пальма «Глядя в сторону России из Крыма, или Дорога к храму».
А в какой солидной компании оказался поэт, художник из Керчи! В «Эоловой арфе» представлены новые стихи Андрея Вознесенского, литературная запись выступления актёра Валерия Золотухина «Здесь одни только камни не плачут» на Некрасовском празднике в усадьбе «Карабиха», мемуары Нины Красновой «Щуплов Сашка – красная рубашка», эссе Игоря Михайлова «Природа поэзии» (о Новелле Матвеевой) и многое другое. Один раздел посвящён рязанским поэтам и писателям. Это тот редкий случай, когда философия своей рубашки, которая ближе к телу, не раздражает, а умиляет. У москвичей или авторов Санкт-Петербурга вон сколько возможностей печататься. А поэтам из Рязани рука помощи землячки как нельзя кстати.
В предисловии к альманаху Нина Краснова выразила надежду, что «Эолова арфа» обретёт свою силу за счёт лучших «старых» авторов-«истоковцев» (среди которых есть классики литературы) и не «истоковцев», мастеров поэзии и прозы, и за счёт притока новых талантливых авторов, известных и пока ещё не очень известных или совсем неизвестных миру, живущих и в Москве, и в провинции, и в России, и в странах ближнего и дальнего зарубежья, и, найдя своих почитателей, займёт своё место на топографической карте Олимпа и сыграет хорошую роль в литературе. Вполне можно надеяться и на то, что почин Бориса Васильева-Пальма, представленного в «Эоловой арфе», подхватят другие авторы из Керчи.

Алексей ВОСТОКОВ


«НЕЗАВИСИМАЯ ГАЗЕТА», Ex Libris, № 37, 2009
(о 2-м выпуске «Эоловой арфы»)

ПЯТЬ КНИГ НЕДЕЛИ
Эолова арфа. Литературный альманах: Выпуск 2. – М.: Издание Нины Красновой, 2009. – 672 с. ISBN5-85676-125-1
В альманахе напечатаны более сотни авторов. Как признаёт его издатель, составитель и главный редактор Нина Краснова, «получилась литературная эклектика, этакая мешанина, среди которой каждый из вас, мы надеемся, найдёт что-нибудь такое, что ему особенно понравится и придётся по душе». В номере: переписка Валерия Золотухина, воспоминания о Римме Казаковой, тексты, посвящённые 45-летию Театра на Таганке, 85-летию Владимира Солоухина, 95-летию Виктора Бокова, стихи, проза и эссеистика Юрия Кувалдина, Нины Красновой, Кирилла Ковальджи, Льва Аннинского, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Александра П. Тимофеевского, Тамары Жирмунской, Александра Яковлева, Людмилы Осокиной, Леонида Жуховицкого и др.


ЖИВОЙ ЖУРНАЛ ЮРИЯ КУВАЛДИНА
(О 2-м выпуске «Эоловой арфы»)
24th-Sep-2009 12:06 am
…Нашел в Интернете вторую «Эолову арфу», прочитал новый трагичный рассказ Юрия Кувалдина, блестящую географическую повесть Евгения Лесина, умные сатирические мемуары Нины Красновой и пошел в бодром духе спать.
Юрий КУВАЛДИН
Kuvaldinur.livejournal.com/40026.html


ЖИВОЙ ЖУРНАЛ ЮРИЯ КУВАЛДИНА
(О 2-м выпуске «Эоловой арфы»)
http://kuvaldinur.livejournal.com/167723.html
12th-Aug-2009 10:30 am

Это замечательное чувство. Быть не здесь "в буднях великих строек", а в серебряном веке русского искусства. Ренэ Герра представляет поэта Григория Певцова, нашего современника, живущего там, с Блоком и Бальмонтом.

"ПРОШЛОЕ СТРАСТНО ГЛЯДИТСЯ В ГРЯДУЩЕЕ...

В августе 2008 года я побывал на творческом вечере московского поэта Григория Певцова, с которым был уже неслучайно знаком. Прошлой осенью он подарил мне свою книгу "Над бездной мгновенья". На современном литературном фоне стихи Григория Певцова звучат необычно. Они напомнили поэтов первой русской эмиграции, для которых, как и для Григория Дмитриевича Певцова, кумиром был Александр Блок. Меня лично особенно тронули, кроме мастерства, сама тональность его стихов и внутреннее родство с Константином Бальмонтом. Поэт также нередко исполняет песни Александра Вертинского и тем самым воссоздает своим мастерством и интонациями неповторимую завораживающую атмосферу той эпохи - эмигрантского безвременья. Я видел, как высоко это оценивают слушатели.
В контексте сегодняшней русской поэзии Григорий Певцов не стремится во что бы то ни стало вписаться в модные "современные течения". Например, в популярный в определенной среде концептуализм, который, судя по всему, ему глубоко чужд, так как поэт продолжает традиции Серебряного века, символизма и акмеизма. Константин Бальмонт, Александр Блок - вот его стихия и истоки. Пусть иные подумают, что это - пассеизм, пройденный этап, но, смею заверить, - то, что близко Григорию Певцову, - дорого не только ему одному. При этом у поэта свой неповторимый голос, которым он выражает свое отношение к нашему времени и к русской поэзии ХХ века".
Ренэ ГЕРРА,
профессор-славист, доктор филологических наук, почетный член Российской Академии Художеств, заведующий кафедрой русской литературы Государственного университета в Ницце (Франция)

Григорий Певцов

ПАМЯТИ АНДРЕЯ ТАРКОВСКОГО
Живую душу укачала,
Русь, на своих просторах ты…
А. Блок
Ты помнишь тот плетень,
Там, на краю дороги,
Сухие комья глины в колеях?
Дорога та ведет за косогорье.
Ну, вспомни - подорожник на камнях.
Мы молча шли, влекомые тоскою,
По стороне забытой и родной.
Нам встретился старик - неведомое море
В его глазах и мудрости покой.
Я пристальней вгляделся в паутину
Его морщин - невспаханных полей.
Ты жадно шел вперед...
Тенистый куст лещины
Нам обещал приют
В шатре своих ветвей.
Нас ждали впереди неведомые села,
Забытых храмов выцветший асбест,
Глаза мальчишек русых и веселых
И издали растущий благовест.
Там кочевали разные народы,
И гордый финн, и вятич, и норманн,
И Спасов лик на знаменах свободы.
Его постиг бездонный Феофан.
......................................................
Зачем, поведай мне иноплеменник,
Мы родились в краю кровавых зорь?
Зачем по вечерам душистый подмаренник
Пьянит, вдыхая в нас тоску и боль?
Зачем же, ненавидя всей душою
Самих себя, клонились мы главой
Под тетивой татарскою тугою,
Под чужеземной алчущей ордой?
Зачем славянских девушек в соломе
Любили мы, не ведая стыда,
И хрусталем березовых раздолий
Звенела уходящая вода?
Уж нет ее, и ты ушел далеко -
Навстречу звездным и чужим ветрам,
Меня оставив слушать одиноко
Встающий по весне грачиный гам.
Здесь все еще страдает и рыдает,
Живет земля, сожженная дотла.

Ты отдохни, -
зеленоглазый русый мальчик
смеется
и звонит
в твои
колокола...

Я глубоко тронут этими чудесными строками. Спасибо Вам, дорогой Ренэ, за хорошего поэта. Полностью подборка Григория Певцова скоро выйдет во 2 выпуске альманаха Нины Красновой "Эолова арфа".

Юрий КУВАЛДИН

ЖИВОЙ ЖУРНАЛ СЕРГЕЯ КАРАТОВА
(О 2-м выпуске «Эоловой арфы»)
Сергей Каратов
________________________________________
Альманах "ЭОЛОВА АРФА"

kushtumga
February 8th, 10:25

Вышел второй номер альманаха "ЭОЛОВА АРФА", который издает поэтесса Нина Краснова. Среди сиятельных имен в нем представлены стихи моего учителя поэта Михаила Лаптева, а также стихи моего туркменского друга Агагельды Алланазарова, с которым мы несколько лет прожили в одной комнате в общежитии Литературного института. Ныне он туркменский классик, издавший более тридцати книг прозы, поэзии и детской поэзии. Переведен на многие языки народов мира. Есть среди известных авторов, таких как Андрей Вознесенский, Евгений Лесин, Тамара Жирмунская, Кирилл Ковальджи, Татьяна Кузовлева, Евгений Евтушенко, Юрий Кувалдин, Юрий Нагибин, Виктор Астафьев, Александр Яковлев, имена молодых авторов, так же заслуживающих внимания. Не часто приходится печататься мне в солидных изданиях. Но тут моя подборка получилась довольно внушительной по объему. А о качестве стихов судить читателям. Поздравляю Нину Краснову с большой проделанной работой во благо отечественной культуры!

ЖИВОЙ ЖУРНАЛ БОРИСА КУТЕНКОВА
(О 2-м выпуске «Эоловой арфы»)
OCTOBER 2009
S M T W T F S
1 2 3
4 5 6
7 8 9 10
11 12 13 14 15 16 17
18 19 20 21 22 23 24
25 26 27 28 29 30 31
Завтра, 6 октября 2009 года,
Нина Краснова представляет:
Презентация 2-го номера альманаха «Эолова арфа»
Начало в 18:30, Малый зал ЦДЛ.

В новом номере альманаха «Эолова арфа» можно найти прозу Евгения Лесина, письма Татьяны Бек, критику Льва Аннинского, стихи Бориса Кутенкова, Андрея Вознесенского и Кирилла Ковальджи, воспоминания о Римме Казаковой и много другого, не менее интересного! Приходите, приобретайте альманах - не пожалеете!
Posted on Oct. 6th, 2009 at 12:35 am Link Leave a comment Add to Memories Tell a Friend


ЖИВОЙ ЖУРНАЛ ИГОРЯ НЕРЛИНА
(О 2-м выпуске «Эоловой арфы»)

http://dronebl.ru/img/g/gamazin_i_w/aola

06 октября 2009 в Центральном Доме литераторов состоялось представление очередного выпуска альманаха «ЭОЛОВА АРФА» -
Литературный вечер, ведущая – Нина КРАСНОВА

Во втором номере альманаха «Эолова арфа» читатели найдут новый рассказ Ю. Кувалдина, и повесть Е. Лесина, и мемуары Н. Красновой, переписку и воспоминания Валерия Золотухина, других известных писателей и поэтов, шестидесятников и современных, а также небольшой рассказ Вашего «скромного» слуги Игоря Нерлина «Тема: Он и Она».
(Дальше в ЖЖ Игоря Нерлина следует фоторепортаж презентации «Эоловой арфы»-2. Ред.)

------------------------------------------ Начало новой страницы ---------------------------------------


«Эолова арфа»
приносит свою благодарность
за помощь
в издании альманаха

писателю Юрию Кувалдину
и художнику Александру Трифонову

-------------------------------------------- Новая страница ---------------------------------------------------

БИБЛИОТЕЧКА ПОЭЗИИ

Союза писателей Москвы

«Что делать нам с бессмертными стихами?» - воскликнул Гумилёв по совершенно другому поводу, но сегодня это звучит – увы! – слишком конкретно. Как быть поэзии в жёстких условиях рынка, как ей быть в попсовом телевизионном пространстве, в бездонном, слишком доступном для графоманов Интернете? Это факт: поэзия с каждым годом богаче, а читателей всё меньше. Вот мы и решили внести свой, пусть небольшой вклад в дело преодоления такой болевой ситуации. Решили выпускать недорогие книжечки избранных стихотворений современных поэтов – членов Союза писателей Москвы. Эти книжечки – своеобразные визитные карточки для представления данных авторов-профессионалов широкому кругу читателей.
Идея библиотечки давно носилась в воздухе. Но Союз писателей Москвы смог приступить к её осуществлению только сейчас.
К сожалению, массовый читатель знаком только с немногими ключевыми фигурами современной поэзии. Но есть много поэтов, заслуживающих внимания, но не удостоившихся по разным причинам всенародной известности. Их знают, в основном, только профессионалы, коллеги по литературному цеху. Но так хотелось бы, чтобы их имена стали известны многим. Поэтому для тех, кто заинтересуется тем или иным автором, мы даём его краткую биографию.
Будем надеяться, что число помощников и спонсоров библиотечки со временем увеличится, тогда и периодичность издания, и тиражи возрастут, а уж за поэтами дело не станет!


- - - - - - - - - - - - ------------------ Начало новой страницы другой - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -


Библиотечка поэзии СПМ начала выходить в августе 2008 года.
Идею библиотечки предложила поэтесса Людмила Осокина. В первом, точнее, в нулевом, так называемом, экспериментальном выпуске 2008 года, вышла книжка
Нины Красновой.
В конце 2008 года вышла ещё одна книжка –
Александра Ревича
( правда, уже в другом оформлении).
В 2009 году вышли книги
Евгения Бунимовича,
Елены Лапшиной,
Юрия Влодова,
Людмилы Осокиной.
В 2010 году вышли книги
Ивана Смирнова,
Рады Полищук,
подготовлена для издания антология поэзии членов СП Москвы.
Главным редактором библиотечки является Людмила Осокина.
В редколлегию входят: Елена Исаева, Елена Лапшина, Кирилл Ковальджи, Алексей Караковский, Нина Краснова, Татьяна Кузовлева, Галина Нерпина, Александр Тимофеевский.
Книжки библиотечки продаются в Книжной лавке Литинститута (Тверской бульвар, 25), книжном магазине «Фаланстер» (Малый Гнездниковский пер., д. 12, ст. метро «Пушкинская»).

Редколлегия


------------------------------------------- Начало новой страницы -----------------------------------------


Эолова арфа
литературный альманах
выпуск 3
Москва
2010 - 2011

ISBN 978-5-85676-139-8

Редактор Нина Краснова
Художник Александр Трифонов


Сдано в набор 31.03.11. Подписано к печати 05.04.11. Формат 60х90 1/16.
Бумага офсетная. Гарнитура “NewtonC”. Печать офсетная.
23,75 уч.-изд. л. (авторских листов). 31 п.л. (печатных листов). Тираж 700 экз.

Издание Нины Красновой
при поддержке издательства “Книжный сад”
www.krasninar.narod.ru

--------------------------------------- Начало новой страницы ----------------------------------------

- - - - - - - - - Задняя обложка «Эоловой арфы»-3, внутренняя сторона - - - - -


А. П. Чехову – 150 лет!

Антон Чехов

О языке и о работе писателей над своими произведениями


...Вы не работаете над фразой; её надо делать – в этом искусство. Надо выбрасывать лишнее, очищать фразу от «по мере того, «при помощи, надо заботиться об её музыкальности и не допускать в одной фразе почти рядом «стала» и «перестала». (Из письма к Л. А. Авиловой 3 ноября 1897 г.)

...надо быть равнодушным, когда пишешь жалостные рассказы... Над рассказами можно и плакать, и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил. Чем объективнее, тем сильнее выходит впечатление. (Из письма к Л. А. Авиловой 29 апреля 1892 г.)

...Читайте побольше... надо воспитать в себе вкус к хорошему языку, как воспитывают вкус к гравюрам, хорошей музыке и т. п. (Из письма к Н. М. Ежову 28 января 1890 г.)

...Я не хочу признавать рассказов без помарок. Надо люто марать. (Из письма к Ал. Чехову 30 апреля 1893 г.)

...Пишите роман целый год, потом полгода сокращайте его, а потом печатайте. Вы мало отделываете, писательница же должна не писать, а вышивать на бумаге... (Из письма к Л. А. Авиловой 15 февраля 1895 г.)

...Мою рукопись... придётся исправлять во многом, ибо это ещё не повесть, а лишь грубо сколоченный сруб, который я буду штукатурить и красить, когда окончу здание. (Из письма к А. А. Тихонову – Луговому – 16 июня 1896 г.)

...Читайте побольше серьёзных книг, где язык строже и дисциплинированнее, чем в беллетристике. Кстати же запаситесь и знаниями, которые не лишни для писателя. (Из письма к Н. М. Ежову 28 января 1890 г.)

...Зачем я не знаю языков? Мне кажется, беллетристику я переводил бы великолепно; когда я читаю чужие переводы, то произвожу в своём мозгу перемены слов и перестановки, и получается у меня нечто лёгкое, эфирное, подобное кружевам. (Из письма к А. С. Суворину 10 мая 1891 г.)

...Не знаю языков. Ах, с каким бы удовольствием я себя выпорол!.. (Из письма к А. Н. Ленской 15 ноября 1889 г.)


------------------------------------------------ На задней обложке -------------------------------------------


В третьем номере альманаха «Эолова арфа» читатели смогут прочитать «Повесть в письмах» Валерия Золотухина, рассказ художника Джавида Агамирзаева «Записки московского сторожа», стенограмму панихиды по Андрею Вознесенскому, с прощальными словами известных поэтов, писателей, деятелей культуры о нём, со стихами поэтов, посвящёнными ему, с воспоминаниями Зои Богуславской о нём, репортажи творческих вечеров Евгения Евтушенко, Евгения Рейна, Нины Красновой, Александра Ерёменко, материал, посвящённый 70-летию Иосифа Бродского, прозу Юрия Кувалдина, Кирилла Ковальджи, Эдуарда Боброва, Ваграма Кеворкова, Игоря Нерлина, новые стихи Александра Тимофеевского, Тамары Жирмунской, Валентина Резника, Анатолия Соболева, Петра Кобликова, Татьяны Николиной, статьи Льва Аннинского, Леонида Жуховицкого, Эдуарда Грачева, разделы памяти Натана Злотникова, Николая Новикова, юмористические-иронические стихи Евгения Лесина, Андрея Щербака-Жукова, Николая Иодловского, интервью с лидером Третьего русского авангарда художником Александром Трифоновым, который отметил своё 35-летие.
В альманахе представлено творчество не только москвичей, но и немосквичей, авторов из разных городов России – поэта из Самары Эммануила Виленского.
Под рубрикой «Классики мировой литературы» помещены страницы переписки Гёте со своей женой Кристианой - переводы Анатолия Шамардина, знакомого читателям «Эоловой арфы» по его переводам юмористических рассказов польского писателя Януша Осенки и по своим собственным рассказам.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Хостинг от uCoz