ЭОЛОВА АРФА
литературный альманах
Издание
Нины Красновой
Москва
2009
Эолова арфа: Литературный альманах / Главный редактор Нина Краснова. – М., 2009.
Литературный альманах “Эолова арфа” возник в результате гибели “старинного” советского и постсоветского альманаха “Истоки”, который после смерти ее бессменного главного редактора Галины Рой пошел ко дну, как судно “без руля и без ветрил”. Часть авторов-“истоковцев”, включая и некоторых членов редколлегии, выплыла из-под обломков “Истоков” и нашла свое спасение, ухватившись за “Эолову арфу”.
В этом альманахе помещены произведения старых “истоковцев” Валерия Дударева, Сергея Телюка, Лолы Звонаревой, Игоря Михайлова, Людмилы Осокиной, Юрия Влодова и т.д. Есть страница памяти Галины Рой, раздел памяти Риммы Казаковой со стихами и статьями о ней, стихи Кирилла Ковальджи и его рассказы о своих поездках за границу, мемуары Нины Красновой о поэте Александре Щуплове и ее литературный репортаж о праздновании 75-летия Андрея Вознесенского в Театре Фоменко, и новые стихи юбиляра, и материалы о госте Некрасовского праздника в Карабихе Валерии Золотухине и о его встрече со студентами из Барнаула в Театре на Таганке, и эссе Петра Кобликова о трех Водоносах на Таганке.
Читатели найдут в альманахе стихи Татьяны Кузовлевой, Александра Боброва, Евгения Лесина, рубрику “Новые имена”, прозу художницы Надежды Мухиной, поэму Бориса Васильева-Пальма, художника из Керчи, рассказы Александра Логинова из Женевы, прозу Виктора Кузнецова-Казанского, Ваграма Кеворкова, эссе Сергея Каратова, странички зарубежного юмора в переводе Анатолия Шамардина, а также последние рассказы Эдуарда Клыгуля и Сергея Михайлина-Плавского.
Один раздел посвящен рязанским поэтам и писателям, среди которых Алексей Бандорин, Людмила Салтыкова, Михаил Крылов, Виктор Крючков, Сергей Дворецкий, а один раздел посвящен 70-летию со дня рождения и в то же время памяти рязанского поэта-классика Евгения Маркина, младшего товарища Александра Солженицына.
ОБ АЛЬМАНАХЕ "ЭОЛОВА АРФА"
Альманах "Эолова арфа" возник на почве и на сейсмических разломах альманаха "Истоки", основателем и главным бессменным редактором которого около сорока лет была Галина Вячеславовна Рой и которые после нее попали в руки людей, далеких от литературы, что и предопределило и решило судьбу "Истоков" и привело их к печальному результату.
Все живет и все когда-нибудь умирает, но, умирая, продолжает жить в нашей памяти и в нашей жизни и оказывать на нас свое влияние. "Истоки" Галины Рой теперь принадлежат истории и вечности, как и сама их основательница. Светлая ей память! И светлая им память!
Мы не собираемся реанимировать то, что умерло, и пользоваться и прикрываться старым брэндом и вывеской "Истоков".
Мы создали свой - новый - альманах, название которого пришло из античной литературы и из баллады Василия Жуковского, где росло дерево с Эоловой арфой, спрятанной в его ветвях, которая трепетала и звенела и пела от самого легкого дуновения ветерка и которая символизирует собой впечатлительную душу творческого человека.
Мы надеемся, что "Эолова арфа" обретет свою силу, за счет лучших "старых" авторов-"истоковцев" (среди которых есть классики литературы) и не "истоковцев", мастеров поэзии и прозы, и за счет притока новых талантливых авторов, известных и пока еще не очень известных или совсем неизвестных миру, живущих и в Москве, и в провинции, и в России, и в странах Ближнего и Дальнего зарубежья, и найдет своих почитателей и займет свое место на топографической карте Олимпа и сыграет хорошую роль в литературе.
Издатель, составитель и главный редактор альманаха "Эолова арфа"
Нина Краснова
Страница памяти главного редактора альманаха “Истоки” Галины Рой
______________________________________________________________
Нина Краснова
НА СМЕРТЬ
ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА АЛЬМАНАХА “ИСТОКИ”
ГАЛИНЫ РОЙ
Ты, которую звали Галиною
Рой, рифмуя со словом “герой”,
Станешь здесь, на Ваганькове, глиною,
А уже не Галиною Рой.
В жизнь другую, загробную, вечную,
Ты с собой не возьмёшь альманах.
Спел в церквушке под ауру свечную
По тебе панихиду монах.
Шутки в сторону бросив с остротами,
В похоронные трубы трубя,
Все “истоковцы” стали сиротами,
К Богу в рай провожая тебя.
Ты, которую звали Галиною
Рой, рифмуя со словом “герой”,
Станешь здесь, на Ваганькове, глиною,
А уже не Галиною Рой.
Мы, своими увитые строками,
Ходим, в дудки тревогу дудим.
Что же с нашими будет “Истоками”?
Мы “Истокам” пропасть не дадим.
10 ноября 2008 г.,
Москва
(По наброску 31 мая 2007 г.)
Юбилей. Андрею Вознесенскому - 75 лет!
_____________________________________________________________________________
Нина Краснова
"ОЛИГАРХ СТИХА" - АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
(О юбилейном вечере Андрея Вознесенского в театре Петра Фоменко)
От боли дохну,
Не могу спать,
Мне лезет в окна
75.
Сказал, страдая от боли и от бессонницы "Бог российского авангарда" Андрей Вознесенский в своей новой поэме "Серп и топор". 75 - это не абстрактная цифра, это - по метафорическому взгляду поэта на неё - двойной дамоклов меч, который висит над ним: топор с топорищем в виде цифры 7 и серп в виде цифры 5, - это возраст, который бьет поэта серпом и топором по голове, по ногам и по рукам, и, как говорится, "по чему ни попадя"... Но при всём этом вечный шестидесятник, вечный юноша и "вечный... любовник" своей Музы, остается для всех его бесчисленных поклонников поэтом без возраста - таким же Андреем Вознесенским, каким он был для них всегда. И они пришли к нему на юбилей, на встречу с ним в театр Петра Фоменко, отстроенный по последнему слову техники, по новейшему дизайну, чтобы выразить своему кумиру своё почтение и свою любовь и сказать ему спасибо за его поэзию, без которой никто из них (из нас) не представляет себе ни русской, ни мировой поэзии, ни своей жизни.
В русском Карнеги-холл, собрались и давние поклонники Андрея Вознесенского, времён не "Очакова и покоренья Крыма", а времён покорения Лужников, когда он выступал перед аудиторией в сто тысяч человек, и все они слушали его, как один, затаив дыхание, пришли и молодые поклонники, которые только начинают приобщаться к творчеству великого поэта.
...Когда Андрей Вознесенский, в белом костюме, в синей, под цвет своих глаз и под цвет "васильков Шагала", рубашке и с красным шарфом на шее, появился в актовом зале, в сопровождении своей вечной спутницы и берегини, всегда великолепной и внутренне собранной Зои Богуславской, Озы из его поэмы, и направился к своему креслу в первом ряду, все зрители, которые были в зале, без команды режиссёра, встали со своих мест и устроили поэту радостные горячие овации, которые не смолкали целых полчаса.
Потом Пётр Фоменко открыл праздник, как если бы откупорил бутылку "Искристого" шампанского, поприветствовал юбиляра, поздравил его с юбилеем. А потом всё пошло-поехало-покатилось уже само собой, вверх, как по спиральной горке, прибавляя обороты с каждым новом витком.
На белом киноэкране, на заднике сцены возник молодой Андрей Вознесенский, худенький птенец с тонкой шеей и крупными чертами лица, и эпатажно прокричал в зал, крепким голосом с сильной энергетикой: "Я - Гойя! Глазницы мне выклевал ворон!.. Я - горе!... Я - голос... Я - горло..."
Незадолго до своей смерти Пастернак написал о том, как Андрей Вознесенский вошел в литературу. Он вошел в нее с первым же своим выступлением, с первым же чтением своих стихов перед массовой аудиторией, которое "стало сенсацией". Это было первое такое выступление, с которого началось массовое чтение стихов русского поэта массовыми читателями.
В 60-е годы он с Окуджавой, Евтушенко, Ахмадулиной принимал участие в вечерах поэзии в большой аудитории Политехнического музея, о чем написал стихи "Прощание с Политехническим", в которых есть такие строки, которые передают ликующе-радостное настроение молодого поэта, штурмующего Олимп и покоряющего и этот Олимп, и своих зрителей (своих болельщиков), которых он всех любит, в том числе и тех, кого не знает:
Полu-технu-ческий!
В Полu-технu-ческий!
По снегу фары шипят яичницей.
Милиционеры свистят панически.
Кому там хнычется?
В Политехнический!..
Ур-р-а, студенческая шарага!..
Ур-р-а, галёрка!..
Ур-р-а, эстрада!..
Вы, третья с краю,
с копной на лбу,
я вас не знаю.
Я вас - люблю!..
На стадионе в Лужниках Андрей Вознесенский, поэт, "в лопатки" которого "вошла гениальность" и который "на стрельбищах в 10 баллов... пробовал выбить 100", и это у него получалось само собой, читал "Осень в Сигулде" из сборника "Антимиры". Многие строки этого стихотворения сейчас воспринимаются намного драматичнее, чем в 1961 году, как прощание не с Политехническим музеем, а с белым светом и со всеми своими зрителями и читателями:
Свисаю с вагонной площадки,
Прощайте!
...уходим мы,
так уж положено...
друзья и враги, бывайте,
good bye... -
Дай Бог, чтобы это было только в стихах. Чтобы поэт еще не скоро распрощался и с Политехническим музеем, и со всеми своими друзьями и недрузьями, со всеми своими читателями и почитателями.
А некоторые его строки воспринимаются теперь, по истечении времени (времён), пророчески: "Андрей Вознесенский - будет...". Да, он не только был, не только есть, но и будет.
И когда он говорит: "Нас этот заменит и тот - "природа боится пустот", и что ему "На смену придут миллионы..." - эти строки теперь воспринимаются как провокационная шутка поэта, который знает, что никто не сможет заменить его и на смену ему не придёт никто, а тем более миллионы, потому что такой поэт приходит в мир один-единственный, "в одном бесценном экземпляре", и никаких двойников и клонов в поэзии у него быть не может, и который ждёт, что мы, его поклонники, скажем ему это прямым текстом, то есть возразим ему.
...Андрей Вознесенский создал не только новую поэзию, с новой лексикой и новым синтаксисом, с новой образной системой, с новыми словоформами, но и изобрёл новый жанр искусства, новую форму существования поэзии - видеомы, или "видухи", в которых он показывает внутреннюю суть каждой своей модели, внутренний "вид Homm-a", "гомосапиенса" (вид человека), "вид духа", который передается через компоновку каких-то поп-артовских предметов-символов, как в видеоме "Есенин и Айседора" - через веревку, изогнутую буквой "Е", и через шарф Айседоры, а в видеоме "Осы Мандельштама" - через засушенных ос, а в видеоме "В. Набоков" - через бабочек с крыльями, вырезанными в форме букв "В", а в видеоме "Мадонна" - через букву московского метро "М", как через растопыренные женские ноги в черных брюках, а в видеоме "Обложка для журнала "Огонёк" 1992 года (женщина 8 Марта) - через двойное, парное зеркальце в форме восьмёрки, а в видеоме "Тьмать" (кругомёт) - через велосипедное колесо, а в видеоме "птиЦарь" - через двух бумажно-газетных птиц и через газетный шрифт "петит" (что на французском языке означает "маленький": "пти"; получается маленький орел о двух головах, маленький царь, который состоит из двух "пти"-птичек, птиЦарь)...
В театре Фоменко зрители увидели эти видеомы, спроецированные на киноэкран разноцветолучами, бирюзовыми, сиреневыми, лимонными, фиолетовыми, красными.
- Андрея Вознесенского поздравляет Алла Пугачева! - объявил конферансье. И на сцену вышла "примадонна" с львиногривой прической и в эффектном мини-платьице "до самого центра", как сказал бы ученик Андрея Вознесенского Алексей Парщиков. Она призналась, что уже в четырнадцать лет запоем читала стихи Андрея Вознесенского и "пробиралась в театр на Таганке", чтобы посмотреть и послушать там его "Антимиры":
- Я люблю Андрея Вознесенского как поэта. И люблю его песню "Миллион алых роз", которая стала народной. И сейчас спою её. А вы все подпевайте мне.
И певица запела эту песню, слова которой все знают лучше, чем слова гимна России:
Жил-был художник один,
домик имел и холсты.
Но он актрису любил,
ту, что любила цветы.
Он тогда продал свой дом -
продал картины и кров, -
и на все деньги купил
целое море цветов.
Публика с удовольствием подпевала Алле Пугачёвой припев, под свои же ритмичные аплодисменты-аккомпанементы:
Миллион, миллион, миллион алых роз
из окна, из окна, из окна видишь ты.
Кто влюблён, кто влюблён, кто влюблён - и всерьёз! -
свою жизнь для тебя превратил в цветы...
- Андрей, ты превратил свою и нашу жизнь в цветы поэзии! - воскликнула певица. - Спасибо тебе!
...Организаторы вечера разыскали в киноархивах и продемонстрировали зрителям киноплёнку с ценнейшими историческими кинокадрами, где запечатлён "уникальный скандал" Хрущёва с Вознесенским на встрече главы государства с интеллигенцией 60-х годов. "Мой любимый поэт Владимир Маяковский!" - с вызовом говорит юный поэт Никите Сергеевичу, который реагирует на это отрицательно. Вознесенский подливает масла в огонь: "Я не член коммунистической партии!" - "Но это не доблесть с вашей стороны. Почему вы это афишируете?! - возмущается Хрущёв. - А я - член партии и горжусь тем, что я член партии! И буду членом партии! "Я не член па-а-ртии... Ишь ты, какой..." (передразнивает он Вознесенского, пародирует его не хуже, чем Максим Галкин). Вы - ч л е н партии! только не той, в которой я состою!.." - "Никита Сергеевич..." - пробует увещевать Никиту Сергеевича Андрей. - "Вон! Вон из страны!" - кричит на него глава государства злым криком, с пеной у рта, и потрясает кулаком в воздухе (как будто, если пользоваться образной стилистикой самого Андрея Вознесенского, собирается дёрнуть ручку туалетного бачка и слить "русскую интеллигенцию" в толчок). - У нас в стране, знаете, либерализму нет места, господин Вознесенский!"
"Эти пять минут крика" Хрущева, которые сохранились на киноплёнке, "сделали Вознесенского опальным и знаменитым в один день", - комментирует закадровый голос сцену "исторической борьбы" Хрущева с интеллигенцией.
...Актёры Театра на Таганке Анатолий Васильев и Всеволод Соболев сыграли сценки из спектакля "Антимиры", который когда-то шёл на сцене Таганки и в котором они играли много лет назад:
В час отлива возле чайной
я лежал в ночи печальной,
говорил друзьям об Озе
и величье бытия,
но внезапно чёрный ворон
примешался к разговорам,
вспыхнув синими очами,
он сказал: "А на фига?"...
Уничтожив олигархов,
ты настроишь агрегатов,
демократией заменишь
короля и холуя..."
Он сказал: "А на фига?!"
...На киноэкране возникли запечатленные фрагменты жизни Андрея Вознесенского, по хронологии и не по хронологии, замелькали кинокадры и фотографии поэта разных лет, на которых он то с Рейганом в Овальном зале Белого Дома, то с Жаклин Кеннеди на светском рауте, то со своими друзьями-шестидесятниками, с Евгением Евтушенко, Беллой Ахмадулиной, Робертом Рождественским и Булатом Окуджавой на вечерах в Политехническом музее и в Лужниках, откуда-то из облаков выплыло светлое лицо юной Зои Богуславской, которая стала Озой в поэме Вознесенского "Оза", зазвучали отрывки из этой поэмы, в которой на фоне всей жизни Вознесенского теперь проступили новые остро цепляющие за душу смыслы, сосмыслы, подсмыслы и надсмыслы, как сквозь одни черты и цвета на какой-то картине по истечении времени внезапно начинают проступать новые черты и новые тона и краски:
Всяко было - и дождь, и радуги,
горизонт мне являл немилость.
Изменяли друзья злорадно.
Сам себе надоел, зараза.
Только ты не переменилась...
Если жив я назло всем слухам,
в том вина твоя иль заслуга...
Если боли людей сближают,
то на чёрта мне жизнь без боли?..
Нас спасающие - неспасаемы.
Что б ни выпало претерпеть,
для меня важнейшее самое -
как тебя уберечь теперь!
И в пандан этим строкам зазвучали стихи с тонкой нежно-лирической кантиленой: "Заведи мне ладони за плечи... / Это нас прижимает друг к другу. / Спим".
...Юрий Любимов (из-за своей болезни) не смог приехать на юбилей Андрея Вознесенского в театр Фоменко и поздравил его с киноэкрана. И рассказал, как в начале 60-х годов, когда только-только открылся Театр на Таганке, он пригласил к себе молодого тогда поэта Андрея Вознесенского. И поставил спектакль "Антимиры" по его стихам:
- Я думал, что это будет спектакль для узкого круга людей, такой любительский спектакль, который мы покажем один раз, и всё, и так и в афише говорилось. Но спектакль имел большой резонанс. Люди потянулись к поэзии Вознесенского. В театр стали приходить письма, в которых люди просили показать спектакль ещё и ещё... И он прошёл на нашей сцене 500 раз! Первые спектакли мы ставили и играли с Вознесенским, потом уже - без него. Потому что он все время бывал в разъездах, то уедет куда-то за границу, то приедет... Когда он приезжал, он всегда читал со сцены свои новые стихи. А в зале во время этого спектакля сидели в одном ряду и секретари КПСС, и опальные писатели, и космонавты, и фарцовщики, и академики, и студенты... Вознесенский - это суперизвестный, суперзнаменитый поэт. Хрущёв когда-то не только бил каблуком по трибуне ООН, но и чуть ли не бил по макушке молодого Вознесенского. Когда на Таганке шли спектакли по стихам Вознесенского, к театру приезжала конная милиция, потому что она предчувствовала, что там будет ажиотаж, и понимала, что только она может спасти положение и навести около театра какой-то порядок. В то время не было такого жанра - спектакль по стихам поэта. Это всё было очень ново и непривычно.
...Владимир Высоцкий, который когда-то играл с "Антимирах", поёт с киноэкрана песню на стихи Андрея Вознесенского и тем самым как бы передаёт ему привет с того света и тоже поздравляет поэта с юбилеем:
Не славы и не короны,
Не лёгкой любви земной,
Пошли мне, Господь, второго,
Чтоб вытянул петь со мной...
Пошли мне господь второго
Чтоб не был так одинок...
- Андрея Вознесенского поздравляет Алла Демидова, актриса Театра на Таганке! - объявляет конфераньсье. Алла Демидова в строгом закрытом платье поднимается на сцену и говорит:
- Мне приятно, что вы объявляете меня актрисой Театра на Таганке, хотя я уже не работаю там. - И обращается к Андрею Вознесенскому: - Андрей! Я вас поздравляю, целую, люблю! И сейчас прочитаю Ваше стихотворение (2002 года. - Н. К.) "Теряю голос" (это - самое драматическое стихотворение поэта из всех его новых книг):
Голос теряю. Теперь не про нас
Гостелерадио.
Врач мой испуган. Ликует Парнас -
голос теряю.
Люди не слышат заветнейших строк,
просят, садисты!
Голос, как вор на заслуженный срок,
садится.
В праве на голос отказано мне.
Бьют по колёсам,
чтоб хоть один в голосистой стране
был безголосым.
Воет стыдоба. Взрывается кейс.
Я - телеящик
с хором из критиков и критикесс,
слух потерявших.
Веру наивную не верну.
Жизнь раскололась.
Ржёт вся страна, потеряв всю страну.
Я ж - только голос...
Разве вернуть с мировых сквозняков
холодом арники
голос, украденный тьмой Лужников
и холлом Карнеги?!
Мной терапевтов замучена рать.
Жру карамели.
Вам повезло. Вам не страшно терять.
Вы не имели.
В бюро находок длится делёж
острых сокровищ.
Где ты потерянное найдёшь?
Там же, где совесть.
Для миллионов я стал тишиной
материальной.
Я свою душу - единственный мой
голос теряю.
- Андрей, спасибо! - эти слова Алла Демидова говорит с комом в горле.
Зал разражается аплодисментами горячего сочувствия поэту и горячей любви к нему и восхищения его мужеством и самообладанием и его чувством юмора и самоиронии, которое не покидает его.
...Эрнст Неизвестный, который, как и Юрий Любимов (но только не из-за болезни, а по иной причине), не смог приехать в Москву на юбилей своего друга Андрея Вознесенского, поздравил его с киноэкрана и сказал:
- Мой друг Андрей обладает титаническим духом мага. И сегодня, в день его рождения, его интонации, его голос, его энергетика, его вибрации переходят через бумагу в пространство и звучат как оркестр, как симфония. ...Я испытываю чувство радости от знакомства с Андреем Вознесенским и с его поэзией. До этого я думал, что все великие поэты были, как говорится, вчера, когда-то, а сегодня, в наше время их нет. Так вот, в день моего знакомства с поэзией Андрея Вознесенского я понял, что великие были не только вчера, они есть сегодня! Я жму твою руку, Андрей и благодарю тебя за то, что ты есть!
Эрнст Неизвестный нарисовал на глазах у всех зрителей рисунок - Победу-аллегорию. И сказал:
- Я всегда рисую своим дорогим людям Победу. И вам, мои дорогие Андрей и Зоя, я нарисовал веселую Победу и хочу подарить этот рисунок вам!
- Андрея Вознесенского поздравляет Максим Галкин!
Максим выходит на сцену, легкий, стройный, изящный, галантный, как принц из сказки Андерсона. И приветствует Андрея Вознесенского, Зою Богуславскую и всех зрителей. И говорит:
- Я несказанно рад тому, что имел возможность прикоснуться к такому человеку и поэту, как Андрей Вознесенский.
Когда-то Максим Галкин спародировал на сцене Беллу Ахмадулину, её манеру говорить, произносить и растягивать слова. Она тогда сидела в зале. И он очень волновался и боялся, что ей не понравится, как он её пародирует, и что она обидится на него. Но она ободрила его и сказала ему: "Вы не робе-е-йте, не робе-е-йте. Дразните меня везде..."
Теперь Максим решил спародировать наших политиков - Горбачева, Путина, Жириновского, Черномырдина, Новодворскую, Михалкова... И поздравил Андрея Вознесенского не только от самого себя, но и как бы от них, сочинил стихи как бы от лица каждого из них и прочитал эти стихи голосами этих политиков, которые, по мнению Галкина, должны уметь сочинять стихи. От лица Черномырдина он сказал:
Чтобы пару слов сказать,
Надо их еще связать.
А от лица премьер-министра Путина сказал почти стихами Пушкина, в стиле его "Сказки о мёртвой царевне и семи богатырях":
Для России вы поэт -
Тут, конечно, спору нет!
Валерий Леонтьев поёт с экрана, в видеозаписи песню на стихи Андрея Вознесенского "Затменье сердца", не менее популярную, чем "Миллион алых роз": "Наверно, мы сошли с ума. / Я твой враг, ты мой враг... / Затменье сердца / Прошло и пройдет... / Ты не волнуйся. Все будет хорошо".
Дай Бог, чтобы у Андрея Вознесенского и Зои-Озы всё было хорошо, - думают зрители.
- Андрея Вознесенского поздравляет Михаил Жванецкий!
Михаил Жванецкий сказал, что Андрей Вознесенский один из первых упомянул его в советской прессе, когда вернулся откуда-то из-за границы, не то из Америки, не то из Франции, в то время, когда Жванецкий был невыездным, а Вознесенский был выездным. Жванецкий сказал, что Вознесенский создал свой язык в поэзии, новую особую структуру языка и что поэзия Вознесенского бессмертна, как бессмертно всё великое и прекрасное, как бессмертен Петербург, как бессмертна Москва... людей, которые строили Москву и Петербург, уже нет, а всё, что они построили, есть, и дома, и мосты... И пожелал, чтобы у Андрея Вознесенского в жизни всё было хорошо... И пошутил: "Когда мы спрашиваем у кого-то: "Как у тебя дела?" - И человек говорит: "Нормально"... То - как это понимать? Нормально - значит хорошо? Нет, в нашей стране нормально - это значит плохо. А хорошо - это ненормально. Я желаю, чтобы у Андрея Вознесенского всё было ненормально и чтобы его дела шли ненормально, то есть значит - хорошо.
И ещё Михаил Жванецкий сказал, как хорошо, когда человек, в том числе и поэт, доживает до старости. Разумеется, у него появляются какие-то болезни, но зато он успевает увидеть и узнать много интересного, много такого, чего не увидит и не узнает тот, кто до старости не дожил. А 75 лет - это даже еще и не старость.
...Какие стихи Андрея Вознесенского звучали со сцены в тот вечер, кроме тех, которые я уже назвала и процитировала в этом материале? Стихи, которые стали классическими и которые почти каждый зритель мог бы прочитать наизусть: "Пожар в архитектурном", "Бьют женщину" и "Бьет женщина"... Один из участников "концерта" прочитал в честь юбиляра стихи про "90 процентов добра", которые, по утверждению поэта, есть в каждом человеке, и сказал автору этих стихов: "А в вас не 90, а 100 процентов добра, для всех ваших современников и для всех ваших будущих читателей! И за это мы любим вас так же, как и за ваши стихи!".
- Слово имениннику - Андрею Вознесенскому! - наконец произнес конферансье. Андрей Вознесенский не стал подниматься на сцену, а просто встал со своего кресла и повернулся лицом к залу. И дал слово одному из своих младших собратьев, одному из своих учеников поколения семидесятников-восьмидесятников - поэту Юрию Арабову, который находился около Андрея Вознесенского, по левую руку от него. Юрий Арабов прочитал стихи: "Погадай, возьми меня за руку... Ты - одна моя благодать... Ты одна на роду написана..." - И сказал:
- Поколению семидесятников-восьмидесятников, к которому я принадлежу, было не с кем из великих поэтов общаться, кроме как с Андреем Вознесенским. Пушкин убит, Лермонтов убит... Маяковский... Никого из великих уже нет, один Андрей Вознесенский. И мы шли к нему... Каждый приходит к нему своими путями. Я пришел к нему так...
И он рассказал, как он когда-то приехал к нему с Приговым и еще с кем-то, в Переделкино, как Андрей Вознесенский сказал им: "Выпейте (вина), а потом читайте стихи..."
В конце своего спича Юрий Арабов сказал великому Вознесенскому:
- Спасибо вам за все! За все, что вы сделали для родной русской литературы!
Андрей Вознесенский стал читать с "листа" свои новые стихи "Архитектор" ("Глобальное потепление..."). Шёпотом! "Меня слышно?" - спрашивал он время от времени - и смотрел в зал, на зрителей. "Слышно!" - успокаивали его зрители, даже те, которым было почти ничего не слышно. В зале с аншлагом в тысячу человек установилась такая тишина, будто там не было ни одного человека... Все, затаив дыхание, внимали Поэту... Не было ни скрипа кресел, ни шуршания фантиков, ни сигналов мобильников. И когда он дочитал пятый или шестой лист, тишину альтернативно сменили бурные аплодисменты, овации и крики "Браво!". Зал поднялся и стоя аплодировал своему кумиру. Зрители завалили Андрея Вознесенского цветами, "миллионами алых роз", гвоздик, тюльпанов, хризантем, маргариток, лилий, ромашек и гербер... "Суть не в овациях", - сказал поэт (первую часть строки - "Нам жить недолго" - я мистически отсекаю). - Суть - не в овациях? И не в цветах? А в чём? Она - в любви к поэту, которая проявляется и через овации, и через цветы, хотя это не единственное, через что она может проявляться.
- Антракт! - объявил ведущий.
Андрей Вознесенский, со всех сторон окружённый своими поклонниками, как стеной защитной ауры, некоторые из которых, казалось, летают прямо над ним, в воздухе, порхают, как персонажи Шагала и как ангелы-хранители, пошёл выпить "кофейку". А потом вернулся в зал. И опять сел на свое место в первом ряду, со своей Озой-Зоей.
Ведущий вечера зачитал со сцены письмо Президента России Дмитрия Медведева в адрес юбиляра и вручил юбиляру правительственную награду - Орден "За заслуги перед Отечеством". Потом зачитал теплые слова приветов "величайшему поэту России" от тех, кто не смог присутствовать на его юбилее: от Майи Плисецкой и Родиона Щедрина, от Адриано Челентано, от Пьера Кордена, от Нины Ананиашвили, от главы Совета Федерации, от председателя всемирной галереи искусств, от представителей творческих союзов...
В тот вечер поздравляли Андрея Вознесенского один за другим и Олег Табаков, и Марк Розовский, и пианист Евгений Кисин, и артисты Большого Театра Владимир Васильев и Екатерина Максимова, и Меньшиков, и Марлен Хуциев, и Зураб Церетели, и Инна Чурикова, и Глеб Памфилов, и Андрей Дементьев, и Иосиф Раскин, и директор музея Пастернака Наталья Пастернак, и дирекция ЦДЛ с Галиной Максимовой и Натальей Познанской, и Константин Кедров... и поэты-семидесятники Евгений Бунимович, Владимир Вишневский, Елена Кацуба, Надежда Кондакова, Анна Саед-Шах, Сергей Мнацаканян и автор этих строк, кто со сцены, а кто из зала, а кто на фуршете, который состоялся в ресторане театра и длился до глубокой ночи, то есть до утра... Весь цвет русской интеллигенции, весь цвет литературы и искусства (ну, естественно, не весь, для всего цвета никакого зала не хватило бы, но всё же - цвет) пришёл в театр Фоменко поздравить Андрея Вознесенского с днём рождения. Не зря Михаил Жванецкий, орлино окинув зал своими глазами с высоты своего полёта, со своей горы на Олимпе, сказал: "Слишком элитарный сегодня зал..."
Екатерина Максимова сказала, что Андрей Вознесенский первый из поэтов 60-х годов начал говорить в своих стихах "то, что было запретно", Владимир Васильев рассказал, как он, Васильев, работал с композитором Рыбниковым над хореографией "Юноны и Авось"...
И все гости праздника говорили, что Андрей Вознесенский - не только великий поэт, феномен, но и человек удивительного "обаяния", с прекрасным "чувством юмора и самоиронии", и что в нём есть некая "загадка и тайна", которая привлекает к нему всех и будоражит всех, и что он интересен не только как поэт, но и как человек, около которого приятно находиться рядом.
Музыкальным оформлением вечера были романтические фортепьянные миниатюры Скрябина, динамичные пассажи Шнитке, рококoвые скрипичные концерты Моцарта и Генделя...
...В заключение вечера от Ленкома выступил режиссёр Марк Захаров. А потом артист - Певцов, который со своей партнёршей и со своими партнёрами по сцене показал присутствующим гостям фрагмент спектакля "Юнона и Авось". И они спели "Сагу" оттуда:
Ты меня на рассвете разбудишь,
Проводить, необутая, выйдешь.
Ты меня никогда не забудешь.
Ты меня никогда не увидишь...
Слава Богу, что мы можем не только помнить и не забывать Андрея Вознесенского и его стихи и песни, но и воочию видеть самого поэта, собственной vip-персоной, и... слышать его, даже если он говорит шёпотом и даже если он молчит и за него говорят артисты, - и слышать поэта не ушами, а душами своими, через его стихи... И даже преподнести ему цветы и пожать ему руки и поцеловать его в щеки.
12 - 13 июля 2008 г.,
Москва
Альманах "Эолова арфа" предлагает вниманию читателей стихи Андрея Вознесенского, "Архитектор" (вступление к поэме, или зачаток поэмы). Причём сразу два варианта - первый, который поэт читал на своём юбилейном вечере в Театре Петра Фоменко, и второй, сокращённый и подредактированный Андреем Вознесенским.
По публикации этих вариантов читатели смогут увидеть, как поэт требователен к себе и как серьёзно он работает над своими стихами, не успокаиваясь на достигнутом и понимая, что нет предела совершенству.
Да хранит Андрея Вознесенского-75 Господь Бог и любовь его читателей-почитателей к нему! И дай Бог этому "Олигарху стиха", как он называет сам себя, и этому "Поэтарху всея Руси и всего мира", как называет его пресса, стать Андреем Вознесенским-75 плюс (плюс 10, плюс 20 и т.д.)!
Первый вариант
Андрей Вознесенский
АРХИТЕКТОР
Вступление
Глобальное потепление
Хрюкает над головой.
Семидесятипятилетие
Стоит за моей спиной.
Я хрупкие ваши камеи
Спасу, собой заслоня.
Двадцатого века камения
Летят до вас сквозь меня.
Туда и обратно люди
Летят, точно дуга вольтовая.
Стреляющий в Джона Кеннеди
Убил Старовойтову,
Стреляющий в Джона Леннона
Убил Владимира Ленина.
Магнитофонной традиции
Смешны экстрадиции.
Спасибо за вивисекции.
Нельзя, говорят, узнать
Прежнего Вознесенского
В Вознесенском-75.
Нет Лермонтова без Дарьяла
В зобу от пули першит.
Стою меж веков - дырявый,
Мешающий целиться щит.
Госпремия съела Нобеля,
Не успели меня распять.
Остался с шикарным шнобелем
Вознесенский-75.
К чему умиляться сдуру?
Гадать, из чего был крест?
Есть в новой архитектуре
Архитектор и Архитекст.
***
Люблю мировые сплетни.
В семидесятипятилетие
Люблю про себя читать
Отечественную печать.
Но больше всех мне потрафила
Недавняя фотография,
Её снял, наверно, Харон,
Главное, квинтесенция -
В подписи: Вознесенский
В день собственных похорон.
Газета шлёт извинения,
А "Караван историй"
Печатает измышления,
Как в Риге или в Эстонии
Я без стеснения всякого
У публики на виду
Имел молодую актрису,
Как падающую звезду.
Всё это не элегантно.
Я отвергаю месть.
Публикаторы - аллигаторы,
Но их дети хочут есть.
Спасибо за "встречи" с Хрущёвым,
За критические затрещины.
Пришла Воскресеньем прощённым
Сменившая имя женщина.
Спасибо, что век нас принял,
Спасибо, что миновал,
Что я отыскал твоё имя
И переименовал.
Ведь имя - не просто хреновина,
А женщина - это земля.
Тобою переименованная,
Значит - навеки твоя.
Актрисы из дома Хонжонкина -
Заложницы имени,
Не только жёны художника -
А им любимые.
Всё это носится в воздухе,
А Афанасий Фет,
Сирень окрестивший "гвоздиком",
Стал первый её поэт.
На всё была воля Божья.
Вознесенский-75
И так свою жизнь прожил,
Родившийся, чтоб понять,
Зачем в этот мир не засранный
Продуктами телесистем,
Мы, люди, посланы-засланы,
Когда и зачем.
Поэты чужды гордыне.
Для них года - ерунда.
Были б стихи молодые,
Значит, муза была молода.
А может, травы масс-медиа.
Хвалимый со всех сторон,
Быть может, я стал свидетелем
Собственных похорон?
Прорвавшийся без билетика
И слушавший нас сейчас,
75-летними
Хотел бы представить вас.
Скажу очень простое,
Как секс у Бордо Брижит,
За что ожидать жизнь не стоит
И попросту стоит жить.
Умрут живые легенды.
Скажу я, оставив спесь,
Есть русская интеллигенция!
Есть!
Я не был только протестом.
Протест мой звучит, как тест.
Я был твоим архитектором.
Пора возвращаться в Текст.
2008 г.
Второй вариант
Андрей Вознесенский
ЗАЧАТОК ПОЭМЫ
Глобальное потепление
хрюкает над головой.
Семидесятипятилетие
стоит за моей спиной.
Я хрупкие ваши камеи
спасу, спиной заслоня.
Двадцатого века камения
летят до вас сквозь меня.
Туда и обратно нелюди
сигают дугою вольтовой.
Стреляющий в Джона Кеннеди
убил Старовойтову.
Нет Лермонтова без Дарьяла.
В горле от пуль першит.
Стою меж веков - дырявый,
мешающий целиться щит.
Спасибо за вивисекции.
Нельзя, говорят, узнать
прежнего Вознесенского
в Вознесенском-75.
Госпремия съела Нобеля.
Не успели меня распять.
Остался с шикарным шнобелем
Вознесенский-75.
К чему умиляться сдуру?
Гадать, из чего был крест?
Есть в новой архитекстуре
Архитекстор и Архитекст.
Я не был только протестом.
Протест мой звучал как тест.
Я был Твоим архитекстором.
Пора превращаться в текст.
2008 г.
Сергей Телюк. "Вознесенский переулок не переименовать"
_____________________________________________________________________________
Сергей Телюк
"ВОЗНЕСЕНСКИЙ ПЕРЕУЛОК НЕ ПЕРЕИМЕНОВАТЬ"
Тьма ежей любого роста
мне иголками грозила.
Я на дух надел наперсток.
Жмет, конечно. Но красиво.
Андрей Вознесенский
26 января 1998 года в "Московском комсомольце" под заголовком "Где улица Высоцкого?" появился материал, приуроченный к 60-летию со дня рождения... В нем всего-то была помещена известная фотография начала 1970-х, на которой были рядом еще молодые и счастливые Владимир Высоцкий и Андрей Вознесенский, а под ней - короткое, эмоционально-недоуменное обращение последнего к власть имущим по поводу отсутствия в Москве улицы имени "всенародного Володи".
Тогда же я и моя жена Ирина, возглавляя инициативную группу, вели сбор подписей для ходатайства в Мэрию о переименовании улицы Шверника в улицу Высоцкого...
Почувствовав в авторе материала единомышленника, мы оставили для него "под зеленой лампой" в фойе Центрального Дома литераторов приветственное послание, в котором вкратце объяснили, чем занимаемся и, на всякий случай (конечно же, не особо рассчитывая на контакт), сообщили свой домашний телефон...
Прошло немного времени и в один из февральских вечеров, откликаясь на телефонный звонок, я вдруг услышал:
- Здравствуйте, это - Андрей Вознесенский...
В его негромкий размеренный голос приходилось вслушиваться (давала знать болезнь горла)... Разговор как-то сразу, без паузы, пошел о Высоцком и делах, связанных с переименованием... При этом, мы называли друг друга на вы, но по именам: Андрей, Сергей (только в дальнейшем, вспомнив разницу в возрасте, я стал обращаться к нему - Андрей Андреевич)... А в завершение Вознесенский неожиданно предложил посильную помощь и продиктовал свой телефон в Переделкино...
Предоставленной возможностью я воспользовался в июне... К этому времени все документы в Мэрию, за исключением предполагаемого письма от Русского ПЕН-центра, были готовы...
- Хорошо, - сказал он, - пятнадцатого будет заседание... Переговорю...
- Андрей Андреевич, - осмелев, напоследок почти прокричал я в трубку, - а вы не могли бы дать материал в "Истоки"... О Высоцком... Или еще что-нибудь, на ваше усмотрение...
16 июня, заехав в ПЕН-центр, из рук гендиректора Александра Ткаченко (с которым мы были знакомы еще со времен его работы в журнале "Новая Юность") я получил обещанное... А на счет материала в "Истоки" Вознесенский просил перезвонить...
Созваниваться пришлось около месяца... Наконец, мы договорились о встрече 21 июля в 16:15 в фойе Центрального Дома литераторов... Причем, было сразу оговорено, что на наши дела отводится минут десять-двенадцать, так как следом подойдет еще кто-то...
Но зачастую жизнь вносит свои коррективы... Вознесенский, задержавшись в дороге, вошел в здание, как мне показалось, стремительно... Его в то время внушительная фигура и внешний вид напомнили мне чем-то соседа по незабываемой Немчиновке, дядю Валю Сильвестрова: уверенного в себе добытчика, вечно загорелого, острого на язык охотника-огородника-рыболова-садовника и завзятого преферансиста...
К поднявшемуся по ступенькам в центр фойе мэтру подошел и Виктор Ерофеев... Мы поочередно поздоровались, потом я отошел в сторону...
Через непродолжительное время Андрей Андреевич, попрощавшись с собеседником, обернулся ко мне... Для публикации он дал четыре новых, не отлежавшихся стихотворения (при верстках - правившихся чуть ли не четверостишиями)...
Когда закончили с делами, я подарил Андрею Андреевичу свои книги - одна из них была с иллюстрациями Ирины... И, протянув "На виртуальном ветру" - его воспоминания - получил автограф:
Ирине и Сергею - очень сердечно.
Так произошло наше знакомство...
И хотя улицу Шверника не переименовали в улицу Высоцкого, но на память о событиях осталось стихотворение Вознесенского из той, "истоковской" подборки конца 1998 года:
***
Я - вселенский полудурок.
Бит Никитой и тоской!
Вознесенский - переулок
меж Никитской и Тверской.
Невезенья квинтэссенция,
он не трасса, а тропа.
Здесь на Пасху Вознесенская
просияла Скорлупа.
Здесь подруги и собратья,
власть в малиновом дому.
Мы к Чайковскому в объятья
попадаем по нему.
И красавица из местных,
не святоша, и не блядь,
в Вознесенской лавке крестик
сладко будет примерять.
С тьмой литературных урок
разберусь я вдругорядь.
Вознесенский переулок
не переименовать.
Гость Карабихи: Валерий Золотухин
__________________________________________________________________
Валерий Золотухин
"ЗДЕСЬ ОДНИ ТОЛЬКО КАМНИ НЕ ПЛАЧУТ..."
(Выступление Валерия Золотухина на Некрасовском празднике в усадьбе-музее "Карабиха", на уличной сцене 5 июля 2008 г.)
Ведущий концертной программы артист Ярославского драматического театра имени Фёдора Волкова Андрей Зверев торжественно и взволнованно объявляет: "К нам в гости приехал из Москвы народный артист России - Валерий Семёнович Золотухин!" - Зрители хором поправляют ведущего: "Золотухин - Валерий Сергеевич, а не Семёнович! А Семёнович - это Владимир Высоцкий!" и горячо и радостно приветствуют своего любимого артиста Золотухина аплодисментами! Золотухин - в элегантном, хорошо отглаженном сером костюме-тройке и остроносых чёрных ботинках, держа в руках изысканную коричневую, лакированную трость, напоминающую собой по своей форме сучковатую ветку-палку с изгибами, отломанную от дерева, поднимается из середины первого ряда зрителей на сцену и идёт к микрофону. И начинает своё выступление. (А до этого ярославские артисты на этой же самой сцене показали зрителям "небольшой" спектакль по произведениям Н. Некрасова, спектакль шёл почти два часа, с 11.00 до 13.00.)
Валерий Золотухин:
- У меня есть давняя примета: каждый раз, когда я выхожу (на уличную сцену) на подмостки (и становлюсь под крышу, под навес), начинается дождь (который на артиста под крышей не льется, а льётся на зрителей). (Зрители, сидящие в уличном "зале", на длинных лавках, весело смеются в ответ на эти слова артиста.) Но сегодня, наверное, будет какое-то исключение... (Зрители улыбаются и смеются ещё веселее, смотрят на небо, оно - чисто-синее, без единого облачка, без единой "тучечки"; над задником сцены прожекторно-софитно, лучами прямого попадания, светит солнце, в глаза и лица зрителям, некоторых из которых спасают от ярких лучей с их "неясной силой" тени высоких деревьев).
Во-первых строках моего письма разрешите мне поблагодарить музей, Карабиху за это счастье - присутствовать на вашем празднике... на нашем празднике русской словесности, на празднике поэта Николая Алексеевича Некрасова! (Аплодисменты зрителей!) Совершенно честно могу сказать, что на Алтае, в селе Быстрый Исток, где я родился, в нашем доме родительском был культ двух Николаев - Николая Гоголя и Николая Некрасова. Мама нам с братом часто читала стихи Некрасова. Его стихи о женской, бабьей доле она "присваивала" себе, потому что они были почти о её доле, и все они были ей близки. Особенно когда это - село, когда это - поле, пашня, нива. Мама много читала нам Некрасова. И мы с братом всосали поэзию Некрасова, конечно, с молоком матери, с её пoтом и трудом крестьянским. И я должен сказать спасибо и поклониться этой земле и поклониться Николаю Алексеевичу Некрасову за всех русских женщин. Потому что он смог на тако-о-ой пьедестал возвести русскую женщину и тем самым оправдать всё!
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет!.. -
Вот как он писал о русской женщине, воспевал её. (Аплодисменты зрителей!) Вы знаете, во всем мире нет таких строк о женской доле, о женской красоте, русской красоте, о русском женском характере, как это есть у Некрасова. Огромная благодарность от нас, нынешних русских, живущих, этому великому поэту! (Аплодисменты!)
Богата литература русская величайшими именами. Но имя Некрасова стоит на особом месте и озаряется особенным каким-то светом. Именно потому, что, может быть, он так выразил в своих стихах трагедию, страдания... почему-то мне все время хочется сказать... именно женщины, хотя много у него, конечно, стихов, посвященных и крестьянскому мужицкому труду.
...Пригласить популярного, известного артиста на такое серьезное мероприятие, как этот праздник в Карабихе, - дело рискованное. Потому что это значит - сорвать само мероприятие. Я вам сейчас объясню, почему. Я сейчас вглядываюсь в лица (зрителей)... И вот только что (ярославский) артист Виталий Стужев говорил нам здесь (со сцены) о проделках Алексея Сергеевича с Аграфеной... И я думаю: нет ли здесь, в Карабихе, потомков... прямых... Некрасова? Есть! (Зрители смеются и кричат со своих мест: "Есть!") Но это - законные потомки. А я сейчас скажу о другом, о незаконных потомках великих поэтов... Как-то я пришёл в свой Театр, на Таганку. И мне наш осветитель говорит: "Валерий Сергеевич, почему вы скрываете, что вы - родственник Лермонтова?" (Зрители смеются!) Я говорю: "А ты откуда про это знаешь?" (Зрители смеются!) Он говорит: "Из "Правды"... (Зрители смеются!) ...Вернее, из газеты "Слово". Я говорю: "Покажи". Он достает и показывает мне газету "Слово". Там под рубрикой "Версия" напечатано следующее: "Я не хочу, чтоб свет узнал мою таинственную повесть...", и так далее, и так далее, и так далее. Дословно цитирую: "У Михаила Юрьевича Лермонтова не было законных детей, потому что он не был женат. Но, когда ему исполнилось 14 лет, его сердобольная бабушка посылала ему, барину, на второй этаж, наверх, молоденьких горничных... (Зрители смеются!) Помогать ему одеваться... Некоторые спускались со второго этажа беременными... Не все-е-э, написано и подчёркивается в газете: не все-е-э... но некоторые спускались беременными. ((Зрители смеются, все до одного, как заливистые колокольчики "бешеной тройки" Некрасова!) Она, эта бабушка наша знаменитая, по законам того времени, подыскивала этим, значит, девушкам, уже не девушкам, мужичка, и строила им домик. И они плодились, размножались и жили своей крестьянской жизнью. Но некоторые девки оказывались стервы. Они не хотели такой участи - выходить за кого-то по нелюбви. И бабка ссылала этих девушек-грешниц в Сибирь. Теперь вглядитесь в лицо молодого Золотухина... (Зрители вздрагивают от неожиданности и смеются и внимательно вглядываются в лицо Золотухина!) Вылитый Лермонтов! (Зрители смеются дружным хором, громко и слаженно!) Но... и так далее, и так далее, и так далее. Так что, Карабиха!.. признавайся!.. (Зрители смеются тем же дружным хором ещё громче и покатываются со смеху!) Таким путем, как написано в газете, мы нашли незаконных детей Апухтина, Сталина, там, Шаляпина и так далее, и так далее, и так далее...
(После маленькой паузы в одну-две секунды Валерий Золотухин серьезным тоном объявляет стихотворение, которое он будет читать.)
Николай Алексеевич Некрасов! Вступление к поэме "Мороз, Красный нос". Сестре Анне Алексеевне!
Ты опять упрекнула меня,
Что я с Музой моей раздружился,
Что заботам текущего дня
И забавам его подчинился.
Для житейских расчётов и чар
Не расстался б я с Музой моею,
Но бог весть, не погас ли тот дар,
Что, бывало, дружил меня с нею?
Но не брат ещё людям поэт,
И тернист его путь, и непрочен,
Я умел не бояться клевет,
Не был ими я сам озабочен;
Но я знал, чьё во мраке ночном
Надрывалося сердце с печали
И на чью они грудь упадали свинцом
И кому они жизнь отравляли.
И пускай они мимо прошли,
Надо мною ходившие грозы,
Знаю я, чьи молитвы и слёзы
Роковую стрелу отвели...
Да и время ушло, - я устал...
Пусть я не был бойцом без упрёка,
Но я силы в себе сознавал,
Я во многое верил глубоко,
А теперь - мне пора умирать...
Не затем же пускаться в дорогу,
Чтобы в любящем сердце опять
Пробудить роковую тревогу...
Присмиревшую Музу мою
Я и сам неохотно ласкаю...
Я последнюю песню пою
Для тебя - и тебе посвящаю.
Но не будет она веселей,
Будет много печальнее прежней,
Потому что на сердце темней
И в грядущем ещё безнадежней...
Буря воет в саду, буря ломится в дом,
Я боюсь, чтоб она не сломила
Старый дуб, что посажен отцом,
И ту иву, что мать посадила,
Эту иву, которую ты
С нашей участью странно связала,
На которой поблекли листы
В ночь, как бедная мать умирала...
И дрожит и пестреет окно...
Чу! как крупные градины скачут!
Милый друг, поняла ты давно -
Здесь одни только камни не плачут...
Спасибо.
(Аплодисменты зрителей!)
Спасибо.
Я ещё должен сказать, что не редко, а в общем довольно часто выступаю на таких вот литературных праздниках России, праздниках поэзии, прозы, на Алтае у себя, в Сростках у Шукшина, у Пушкина в Михайловском, у Лермонтова в Тарханах, у Твардовского в Смоленске... И моя особая благодарность тем людям, которые занимаются вот этими усадьбами, этими музеями. Это особые люди, совершенно особая порода, особая профессия музейного работника. Я сейчас вот сидел с (заместителем директора усадьбы-музея "Карабиха") Татьяной Александровной Полежаевой (на лавке, прежде чем выйти на подмостки) и видел, как она переживает за ка-а-ждое некрасовское слово (произнесённое артистами со сцены, с подмостков)! Я понимаю, что она знает Некрасова наизусть. Как она следит за каждым словом: правильно ли, точно ли оно звучит, правильный ли акцент в нём расставлен, верная ли мысль выражена в том или ином стихотворении... я имею в виду - артистами, со сцены, с подмостков Некрасова. Спасибо, спасибо, спасибо, дорогие! Спасибо.
(Аплодисменты!)
Александр Сергеевич Пушкин. "Клеветникам России".
(Валерий Золотухин страстно и запальчиво читает: "О чём шумите вы, надменные витии? Зачем анафемой грозите вы России?..", и так далее, по тексту, заклинательно: "Так вызывайте ж к нам, витии, своих озлобленных сынов! Есть место им в полях России среди не чуждых им гробов!" - Заканчивает читать. Звучат аплодисменты и голоса зрителей: "Браво!", "Браво!", "Браво!". И тут небо потемнело, заволоклось серыми облаками, и оттуда, сверху вниз начал накрапывать дождь, на головы зрителей. Зрители весело кричат: "Дождь пошёл! Дождь пошёл! По примете Валерия Золотухина! - и засмеялись. - Дождь пошёл!")
Ну, дождь пошёл. Так было задумано. Чего ж удивляться тому, что дождь пошёл? Не надо было приглашать меня сюда. (Зрители весело и радостно смеются!) Ведь специально артисты здесь (по воле небесной канцелярии) тянули время, пока меня объявят, да? (Почти целых два часа играли спектакль по сюжетам из произведений Н. Некрасова.) Небесная канцелярия, она же знает, когда должен пойти дождь. (Зрители смеются над шуткой артиста!) Ну сейчас дождь пройдёт, сейчас пройдёт. Щю-у! Сейчас пройдёт. (Валерий Золотухин с лёгким присвистом взмахивает рукой и как бы отмахивает дождь от себя и от зрителей, как бы прогоняет его и как бы "разгоняет облака". Дождь призатормаживается, идёт, но не густой и не сильный, словно из мелкого чайного ситечка.)
Ну значит... Понимаете, как-то не хочется мне уйти, не спев песню. (Аплодисменты!) Я два слова ещё скажу. Знаете, у нас в Театре на Таганке шёл спектакль "Гамлет". "Гамлета" играл Владимир Семёнович Высоцкий, замечательный русский поэт. А монолог "Быть или не быть" был сделан таким образом, что Высоцкий начинал его дважды: "Быть или не быть? Вот в чём вопрос". Потом Любимов Юрий Петрович весь свет выключал. Могильная темнота в зале, на сцене. И Володя уже кричал в темноте: "Бы-ы-ыть или не бы-ы-ыть?!" И вот на одном спектакле свет гаснет. Володя кричит: "Быть или не быть?!" - С галёрки голос: "Володя, спой, а?" (Зрители смеются.)
Если можно, я сейчас... спою (одну новую песню). (Голоса зрителей: "Валера! Спой!". Артист опускает голову, закрывает своё лицо и свой лоб руками, концентрируется на песне, на её содержании.) Я никогда не пел эту песню, но... если я остановлюсь и начну сначала, вы не обижайтесь. Будем считать, что это репетиция. Называется песня "Покаяние". Написал её замечательный композитор Александр Морозов на стихи Евгения Муравьёва. Пожалуйста, давайте попробуем спеть.
(Звукооператоры включают фонограмму с мелодией песни, звучит звон колокола, звучит мелодия. И Валерий Золотухин поёт песню, по нарастающей громкости голоса и по нарастающему чувству отчаяния.)
Домик маленький на окраине,
Вишня старая в палисаднике.
Здравствуй, матушка, здравствуй, батюшка.
Почему меня не встречаете?
Заросла травой тропка милая.
Мох сырой вокруг с паутиною.
Здравствуй, матушка, здравствуй, батюшка.
Почему мне дверь не открыли вы?
Спит зола в печи охладелая.
Счастья нет нигде да и не было.
Здравствуй, матушка, здравствуй, батюшка.
Почему пуста скатерть белая?
Утопил ведро скрип колодезный,
В волосах моих нитка с проседью.
Здравствуй, матушка, здравствуй, батюшка.
Почему горьки слёзы осенью?
Над лампадкой свет не кончается.
У пустых икон поздно каяться.
Здравствуй, матушка! Здравствуй, батюшка!
Почему меня не встречаете?
Здравствуй, матушка! Здравствуй, батюшка!
Почему меня вы прощаете?
(Звучит одинокий, сиротливый звон колокола. Затем - долгие и бурные овации зрителей!)
Спасибо! Спасибо!
Ведущий концертной программы праздника Андрей Зубков:
- Валерий Сергеевич, я вас попрошу, на одну секунду задержитесь на этой сцене, потому что несколько тёплых слов от Ярославской области вам хочет сказать директор Департамента культуры Лариса Юрьевна Сорокина и директор музея "Карабиха" Андрей Александрович Ивушкин.
Директор Департамента культуры Лариса Сорокина:
- Дорогой Валерий Сергеевич! Дорогие гости, друзья Карабихи! Вы знаете, наверное, лучше любых слов благодарности то внимание, те распахнутые навстречу вам сердца, тот тёплый приём, который вы здесь сегодня видели. Мы благодарны вам от всей души, от всего сердца. Мы благодарны, что вы приехали к нам, приехали к Некрасову. Спасибо! Низкий поклон вам!
(Аплодисменты!)
Директор усадьбы-музея "Карабиха" Андрей Ивушкин:
- Мы очень рады, что вы внесли свою хорошую, классную лепту в наш праздник, и надеемся видеть вас каждый год на Некрасовских чтениях...
(Аплодисменты!)
Ведущий концертной программы Андрей Зубков:
- Ещё раз наши аплодисменты прекрасному русскому актёру!
Валерий Золотухин:
- Спасибо! Спасибо! До свидания! Спасибо!
(Аплодисменты, аплодисменты, аплодисменты! Зрители дарят Валерию Золотухину цветы, пышные букеты роз, хризантем, маргариток и так далее, и так далее, и так далее, в слюдяных обёртках, перевязанные ленточками, а кто-то - букет цветов люпина, тысячелистника, сурепки, цикория, с территории усадьбы, обмотанный и перевязанный не лентой, а простой зеленой травой. Валерий Золотухин берёт цветы и несёт их к портрету Некрасова у задника сцены, и складывает там.)
Андрей Ивушкин:
- Валерий Сергеевич решил, что эти цветы должны лежать у портрета Некрасова.
Валерий Золотухин покидает сцену, его со всех сторон обступают толпы зрителей, все хотят получить от него автографы, и он раздаёт их всем направо и налево. Кто-то, у кого нет для автографов ни книги Валерия Золотухина или ещё чьей-нибудь, ни листочка бумаги, просит артиста расписаться на денежных купюрах, в основном на десятирублёвых бумажках... Артист, окружённый толпами, идёт к домику с зелёной крышей, чтобы оттуда ехать на конференцию в библиотеку. Когда он поднимается на крыльцо и оказывается под крышей этого домика, на всей территории усадьбы начинается сильный дождь, который льётся не как из ведра, а как из сотен вёдер. Участники праздника, в том числе и не участники, а простые зрители, промокшие до нитки, бегут в раскинутый на полянке среди берёз большой многоугольный брезентовый шатёр с окошками, прорезанными в стенах, и с закусками и напитками на столах, бегут туда, чтобы не только выпить и закусить там, но и спрятаться от дождя, который переходит в сильнейший ливень и льется уже не как из вёдер, а как из гигантскмх цистерн... По примете Золотухина, которую один из гостей-фенологов прокомментировал так: "Дождь и ливень во время важного мероприятия - это к любви". Карабиха тонет в любви гостей и участников праздника, которая льётся из всех распахнутых сердец.
Стенограмму подготовила
поэтесса Нина Краснова,
участница Некрасовского праздника в Карабихе
7 - 8 июля 2008 г.,
Москва
Студенты АлтГАКИ в гостях у Валерия Золотухина на Таганке
__________________________________________________________________
Нина Краснова
МОЛОДЁЖНОМУ ТЕАТРУ НА АЛТАЕ - БЫТЬ!
(Встреча Валерия Золотухина со студентами из Барнаула
в Театре на Таганке 8 октября 2008 года)
...Театр на Таганке - намоленный храм Искусства со своими идолами, портреты которых висят на стенах в фойе: Юрий Любимов, Владимир Высоцкий, Валерий Золотухин, Алла Демидова... и весь, так сказать, "иконостас" с недеисусным чином, вся труппа Театра, все артисты, которые работают или когда-то работали здесь.
Каждый день сюда идут пешком и едут на метро или на иномарках и на наших отечественных автомобилях "паломники" со всей Москвы и со всей страны и гости из-за рубежа, зрители, которые хотят увидеть спектакли, значащиеся в афишах, и посмотреть - пусть даже одним глазком - на Валерия Золотухина, который до и после каждого спектакля продаёт в фойе Театра свои книги, так сказать, занимается своим "бизнесом", кормит литературной духовной пищей всех страждущих (а одной книгой можно накормить пятьсот человек, ибо она и есть тот "хлеб", которым можно накормить целую толпу). Количество "паломников" растёт год от года, и их сейчас ничуть не меньше, чем в 60-е годы, когда "Таганка" считалась почти диссидентским Театром и привлекала к себе особое внимание российской интеллигенции, как и особое внимание советских органов власти, которые "курировали" "Таганку", чтобы туда не проникло лишнее веяние свободы, и которые посылали туда конную милицию следить за порядком и наводить его, когда там возникали беспорядки, из-за аншлагов.
...8 октября 2008 года сюда пожаловала группа студентов Алтайской Государственной академии культуры и искусства (АлтГАКИ), с двумя своими педагогами: Геннадием Васильевичем Старковым и Ниной Васильевноц Таякиной, 16 человек. Всех их встретил в фойе сам Валерий Сергеевич Золотухин, живая легенда "Таганки", в образе Доктора Живаго, которого ему предстояло играть в этот день, то есть в этот вечер. Артист был в чёрном костюме, в белой рубашке, с клетчатым черно-белым шарфом на шее, весь такой элегантный... Они заснялись с ним около его "прилавка" с книгами, у стены с вертикальным зеркалом, для истории. После чего он пошёл за кулисы и на сцену, играть во исполнение "упрямого" "замысла" Господа Бога "роль" Доктора Живаго, а они пошли в зал занимать там свои места, которые были забронированы для них заранее. И начался спектакль по роману Бориса Пастернака "Доктор Живаго", за который в своё время опальный автор был награждён Нобелевской премией, от которой ему, правда, пришлось отказаться под давлением советских органов власти.
Играл Валерий Золотухин в этот вечер с особой экспрессией и с особым накалом чувств. И когда он протягивал свои руки в зал и говорил про Лару, про девочку в гимназическом платье, заряженную, "как электричеством", "всей женственностью на свете", каждая девочка в зале и каждая студентка Барнаульской академии культуры и искусства могла считать себя этой самой девочкой.
После спектакля Валерий Золотухин повёл своих подопечных на второй этаж, в буфет... кормить их всех жульенками и бутербродами с сыром, колбасой и ветчиной и поить фруктово-ягодным соком в пакетах-коробочках. Буфет после спектакля уже не работал, но Валерий Золотухин заранее, заблаговременно, ещё до спектакля, купил там всё это для бедных студентов.
- Вы первый раз приехали в Москву и первый раз смотрели этот спектакль? - спросила я у первой же студентки, которая оказалась рядом со мной на лестнице по пути в буфет, а ею оказалась миловидная Ольга Одуева, которая вполне сошла бы за героиню спектакля Лару... или за другую героиню - Тоню...
- Да, первый раз.
- И какие у вас впечатление о спектакле "Доктор Живаго"?
- Очень хорошие... но я пока ещё не могу сформулировать их, это сейчас сложно... так сразу, после спектакля. У меня впечатления ещё не оформились и не улеглись.
- Ваши впечатления о романе Пастернака "Доктор Живаго" ("Вы же читали его?" - "Да") совпадают со спектаклем или нет?
- На сцене получилось уже как бы совсем другое произведение, чем сам роман. Это получилось театральное произведение... С песнями, с музыкой, с хорами, с хореографией... со световыми и цветовыми эффектами, с тенями на заднике сцены...
- В спектакле всё содержание романа переведено в нечто более поэтическое и романтическое, - присоединяется к нашему диалогу педагог Нина Васильевна Таякина, моя тёзка.
- А что вы можете сказать о Валерии Золоутхине, который играл главного героя - Доктора Живаго?
- Он нам очень понравился! Мы его вообще очень любим и уважаем. Мы его - обожа-а-ем! - сказали почти синхронно преподавательница Нина Васильевна Таякина, а с нею и все студенты. - Мы считаем, что он в этом спектакле - лидер. И это так и есть. Он несёт на себе весь спектакль.
...В 2003 году земляки Валерия Золотухина в лице директора Молодёжного театра Алтая Татьяны Козицыной и её коллег уговорили "звезду" Таганки стать художественным руководителем Молодёжного театра Алтая, в Барнауле, и тем самым помочь сибирскому театральному делу. Валерий Золотухин согласился, потому что Алтай - его родина, оттуда, из своего села Быстрый Исток, он когда-то уехал поступать в ГИТИС и покорять Москву.
И вот уже несколько лет Валерий Золотухин является художественным руководителем Молодёжного театра на Алтае и каждый месяц летает туда из Москвы и играет там в спектаклях "На дне" Горького (роль Луки) и в "Ревизоре" Гоголя (роль Городничего). Билеты "на Золотухина" раскупаются в Барнауле все до одного!
Марина Альбертовна Стригунова - начальник отдела развития Молодёжного театра - сказала мне по телефону:
- Раньше, до 2000 года, Молодёжный театр в Барнауле назывался - театр юного зрителя, ТЮЗ. А с 2000 года он стал называться - Алтайский Государственный театр для детей и молодёжи, или Молодёжный театр Алтая, сокращённо - МТА. В 2006 году МТА на базе Алтайской Государственной академии культуры и искусства, сокращённо - АлтГАКИ, набрал, если пользоваться официальной терминологией, "целевой набор" студентов для обучения этих студентов по специальности: актёр драматического театра и кино. Это талантливые дети - в основном из разных районов Алтайского края и из Барнаула, но не столько из Барнаула, сколько из районов Алтайского края. Они будут учиться в академии четыре года на бюджетных бесплатных местах. Сейчас они учатся на 3-м курсе. Мы готовим из них артистов, которые придут на смену старой труппе Молодёжного театра, поскольку она "взрослеет" год от года, скажем так. Валерий Золотухин говорит про своих студентов: "Это в будущем будет основная труппа Молодёжного театра, её костяк".
Структура руководства этого курса у нас такая:
Геннадий Васильевич Старков - руководитель курса, ведущий педагог. Нина Васильевна Таякина - педагог по актёрскому мастерству, заслуженная артистка. Она проработала в Молодёжном театре более 30-ти лет. Старков и Таякина занимаются со студентами каждый день, обучают их актёрскому мастерству.
Валерий Сергеевич Золотухин - куратор курса. В его обязанности не входит - заниматься со студентами каждый день, к тому же он живёт в Москве. Он курирует общее направление, в котором студенты движутся по пути овладения актёрским мастерством. Сейчас распространена такая практика, в разных краях и городах России, и в Москве, и везде: известные артисты выступают в роли кураторов, которые курируют молодых. Валерий Золотухин - большой мастер своего дела, профессионал высшего класса. И нашим ребятам, конечно, очень повезло, что у них такой куратор, да ещё и их земляк. Он наблюдает за своими подопечными от сессии к сессии, и в промежутках между сессиями, смотрит, как они формируются, развиваются и растут, и подтягивает их к вершинам мастерства. Он принимает у них экзамены, и в 2006 году принимал, и в 2007-м, и в 2008-м. (В 2008-м "ребята" демонстрировали ему фрагмент из классики - из "Мастера и Маргариты" Булгакова, и мэтр всем поставил за это "четвёрки" и "пятёрки".)
Когда наши студенты первый раз увидели его на экзамене, они были в шоке от счастья: сам Валерий Золотухин пришёл к ним и будет принимать у них экзамен! Это было для них - о-о-о! ...И когда он говорит им что-то, они слушают его, раскрыв рты, совсем не так, как нас, даже если мы говорим почти то же самое. Когда мы-ы-ы говорим - это одно, а когда о-о-о-н - это для них уже совсем другое, они ловят каждое его слово, и каждое его слово имеет для них особый вес и особую ценность...
...В Барнауле, как в крестьянском натуральном хозяйстве, где всё своё, в том числе и своя кузница, в Алтайской государственной академии культуры и искусства, куются новые кадры для Молодёжного театра, новые артисты, которые вырастут из студентов этого вуза, 14 "золотухинских птенцов". Вот этих самых "птенцов", мальчиков и девочек, Валерий Золотухин и пригласил к себе на Таганку.
- Садитесь за столы, ребята... Не стесняйтесь. Разбирайте всё, что там есть, чтобы не терять время, - некомандирно командует парадом потенциальных будущих звёзд Валерий Золотухин. - Верхнюю одежду можете с себя пока снять, здесь не вокзал.
Ребята садятся за столы. Кто успел надеть верхнюю одежду, снимает её с себя...
- Каждому из вас - по две коробочки сока и по три бутерброда и по одной жульенке! - объявляет Валерий Золотухин, когда все уселись за круглые столики. - Не стесняйтесь, ребята, ешьте, пейте... А где педагоги ваши?.. Нина Васильевна! Геннадий Васильевич! Идите сюда. Вам тоже, каждому, полагается свой "паёк".
Я, чтобы не терять время, пробую взять блиц-интервью у студента, который сидит рядом со мной.
- Вас как зовут?
Владимир. Хворонов.
- Вы здесь первый раз?
- Я в Москве - второй раз, а здесь, в Театре я первый раз, - говорит он.
- И что вы можете сказать о спектакле?
- Я пока не знаю, что сказать. Но спектакль мне очень понравился.
Валерий Золотухин:
- Нин, ты дай людям поесть и попить. А потом уж будешь расспрашивать их о спектакле и обо всём. Они в течение всего спектакля не ели и не пили, я им не разрешил.
- Они постились.
- Да. Пусть они теперь поедят и попьют...
- Пусть.
- Что не съедите, возьмёте с собой! - говорит студентам Валерий Золотухин. И поясняет: - За всё упла-а-чено!.. Я наторговал (на всё это) перед спектаклем!.. - Ребята смеются и придвигают к себе свои пластмассовые тарелочки с угощениями. - О спектакле, о Таганке, о ваших впечатлениях мы с вами потом поговорим, в Барнауле. Вы мне всё расскажете, когда у вас всё утрясётся, уляжется, когда все впечатления, все мнения осядут... Потому что, ну что сейчас об этом говорить?
Володя Хворонов, у которого я попыталась было взять интервью, оказывается, не просто студент АлтГАКИ, "золотухинского курса", но уже - и "звезда" культового в Барнауле спектакля "Прекрасное Далёко" по пьесе молодого драматурга Данилы Привалова. И лауреат IX международного фестиваля "Радуга", который (фестиваль этот) проходил в Санкт-Петербурге в мае 2008 года. А кроме того - и участник международного биеннале в Висбадене 2008 года (в Германии). Об этом мне сообщил не он сам, а Марина Альбертовна Стригунова, начальник отдела развития Молодёжного театра. Она же сообщила мне и о том, что он, когда ещё был абитуриентом, единственный из всех абитуриентов не побоялся взять автограф у "мэтра" - у Валерия Сергеевича Золотухина, скромный юноша из села Троицкое Алтайского края.
Есть на "золотухинском курсе" и ребята из других краёв нашей страны. Например, Алексей Межов, который играет с Владимиром Хвороновым в "Прекрасном Далёко" и тоже является лауреатом фестиваля "Радуга", он приехал в Барнаул из своего "прекрасного далёко" - из Красноярского края.
Как тут не вспомнить Михайлу Ломоносова, который сказал когда-то, что Россия будет прирастать Сибирью? То есть талантами из Сибири, если понимать эти его слова в широком контексте? И, я бы сказала, не только Россия, но и Европа, которая прирастает Россией, и весь мир.
...Когда Татьяна Козицына просила Валерия Золотухина помочь Молодёжному театру Алтая встать на ноги, она рассчитывала не только на то, что народный артист будет играть там в спектаклях, поднимать планку и престиж МТА (а значит создавать там аншлаги и увеличивать кассовые сборы), и не только на то, что он будет курировать студентов АлтГАКИ, растить новое поколение артистов для МТА, молодую смену, но и на то, что он поможет театру построить новое здание, пробить в высоких инстанциях деньги на это. Потому что в какие двери может войти народный артист ранга Валерия Золотухина, в такие двери не сможет войти кто-то другой, которого там и слушать никто не станет, о чём бы он ни заикался и о чём бы ни просил...
Первое представление Барнаульского Театра Юного зрителя, когда он ещё назывался так, а потом уже, с 2000 года, стал называться Молодёжным, то есть и само открытие этого театра, состоялось в 1958 году в Доме культуры Барнаульского меланжевого комбината, сокращённо - ДК БМК, где когда-то, кстати сказать, начинал свою "карьеру" артиста Валерий Золотухин, о чём он пишет в своей книге "Пляши, брат, - где-нибудь играют...". Он мальчиком плясал на сцене этого Дома культуры, который находится в центре Барнаула, на площади Октября, выступал там на смотре художественной самодеятельности.
Сам театр располагался потом то в одном месте, то в другом, то в одном помещении, то в другом. В 1963 году он - как бы "временно" - переехал в здание, приспособленное под театр, на улицу Пионеров, в дом номер 2, где находится и до сих пор. Специалисты знают, что здания, приспособленные под театр, малопригодны для театра, там нет того, что должно быть в театре, в храме Искусства, или в том же Доме культуры, ни нормального зала с хорошей акустикой, ни нормального партера, ни галёрок, ни нормальных служебных помещений, ни нормального фойе, ни гримёрок... то есть всего, что должно быть в здании, которое изначально проектируется как театр. А если это здание с годами превратилось в античные руины с картин Реберы из-за отсутствия средств на ремонт, то читатели могут представить себе, что такое - здание Молодёжного театра, администрация которого много раз хлопотала о том, чтобы театру отдали здание ДК БМК и выделили бы денег на то, чтобы реконструировать его, и посылала докладные бумаги с сигналами SOS в самые разные инстанции, но никто эти докладные там не рассматривал и к сигналам SOS никто не прислушивался.
В 2000 году Молодёжному театру Алтая отдали здание (бывшего) ДК БМК, но средств на то, чтобы его реконструировать, у театра не было. И он не мог переехать туда и ютился там, где ютился.
И вот в начале 2008 года Валерий Золотухин пригласил губернатора Алтайского края Александра Богдановича Карлина в Молодёжный театр на спектакль "Ревизор". И - это было поистине историческое событие! - 18 февраля губернатор первый раз в жизни приехал туда и посмотрел спектакль и... пришёл от него в восторг! И... увидел условия, в которых работают артисты... и увидел обшарпанные стены, оббитые ступени лестниц, обветшалый интерьер, облезлый, облупленный фасад (это тебе - не Таганка!)... И проникся искренней заботой о Молодёжном театре и принял и подписал решение - реконструировать здание ДК БМК. И - что самое главное! - выделил на это бюджетные деньги. И в 2009 году МТА, может быть, будет справлять новоселье в новом здании. Дай Бог!
Александр Богданович Карлин - третий губернатор, с которым Золотухин обсуждал проблему Молодёжного театра, и первый, то есть единственный из всех губернаторов, который сдвинул с места эту проблему, этот тяжёлый, неподъёмный воз, который много лет стоял на одном месте и не двигался ни в ту, ни в другую сторону.
...Пока "ребята" едят и пьют, Валерий Золотухин беседует с ними. Не читает им лекцию об искусстве, не поучает их чему-то, не спрашивает их о чём-то таком, на что им сейчас трудно отвечать, не напрягает их, а даёт им расслабиться и отдохнуть душой в красивых стенах, в приятной атмосфере и говорит с ними как бы даже совсем не на серьёзные темы, не о высоких материях, а так... о том о сём... бросает со своего места юным гостям из Барнаула какие-то весёлые реплики, шутит. И держится с "ребятами" не как строгий мэтр, перед которым снимайте шляпу и трепещите, а как добрый старший товарищ, которому с ними интересно и которым интересно с ним. И они увлечённо рассказывают ему, в какой гостинице они остановились, в гостинице "Восход", которая находится недалеко от станций метро "Владыкино" и "Петровско-Разумовская", и какие и откуда артисты приезжают к ним в Барнаул (который - не Москва, но и не какая-то провинциальная "дыра", которую никто не знает):
- К нам в Барнаул приезжали актёры из Японии, из Болгарии, а недавно - из Индии...
- Там нескучно, - комментирует эту информацию Валерий Золотухин.
Ребята говорят ему и о своих планах и о своей программе на завтра:
- А завтра мы идём на мастер-класс, к Алле Демидовой.
- Передайте ей привет от меня. Она очень хорошая артистка.
...Тут надо сказать, что студенты приехали из Барнаула в Москву, не просто как туристы с экскурсией, а как участники третьего Международного фестиваля "Территория", который проходил в Москве с 30 сентября по 10 октября 2008 года, при поддержке Администрации Президента Российской Федерации, Федерального Агентства по культуре и кинематографии и Правительства Москвы. В числе организаторов фестиваля были актёр Евгений Миронов, актриса Чулпан Хаматова, режиссёры, театральные критики.
За 10 дней "ребята" много где успели побывать, много чего успели увидеть, много с кем пообщаться, набрались новых впечатлений и прошли своеобразные курсы повышения своей творческой квалификации, и познакомились с "национальными традициями различных театральных школ" и с "новыми направлениями современного российского и зарубежного искусства", и посетили мастер-классы известных деятелей культуры, И, естественно, не могли не прийти в гости на Таганку к своему куратору и художественному руководителю МТА Валерию Золотухину. И пришли к нему и посмотрели спектакль "Доктор Живаго", в котором он играет. И ещё один спектакль. И пообщались с Валерием Золотухиным в стенах Таганки, где он, экспромтом, провёл с ними свой мастер-класс.
- Вас приехало в Москву 16 человек, - говорит своим гостям Валерий Золотухин. - Я скажу вам... 16 - для меня - цифра какая-то такая... Мне тут когда-то сообщили: "К вам на Таганку едет родня с Алтая..." - "Родня? Ну что ж, пусть едет..." - "16 человек!.. А одна из них, из этих 16-ти, говорит, что она с вами за одной партой в школе сидела... Из Повалихи... Учительница...." И ко мне и правда приехало 16 человек с Алтая. Школьники и учительница. Я говорю: "У меня родни, конечно, много. Но так, чтобы ко мне могло собраться и заявиться на Таганку сразу 16 человек, это какой-то нонсенс!" - А они говорят: "А мы приехали в Москву и решили: днём сходим на Новодевичье к нашему покойному земляку Василию Шукшину, а вечером - к нашему живому земляку Валерию Золотухину на Таганку. И вот мы сходили к одному своему земляку, а теперь пришли к вам". Они поснимались, пофотографировались со мной на фото, для истории. А через год их приехало ко мне уже 35 человек! Кого-то из них родители в Москву с экскурсией до этого не отпускали, а как посмотрели на фотокарточки и видят: там Золотухин со школьниками и с учительницей. И на следующий год отпустили своих детей в Москву. И ко мне приехало 35 человек! Некоторые потом уже поженились друг с другом, кто в Москве, кто в Повалихе...
- Ребята, вы мне, это самое, вопросы задавайте... спрашивайте меня, о чём хотите... - обращается Валерий Золотухин к студентам.
- А кто играл в спектакле "Доктор Живаго" Лару? - задают вопрос "ребята".
- Анна Агапова.
- А кто играл жену Доктора Живаго - Тоню?
- Любовь Селютина. Она тоже с Алтая, из Повалихи... Задавайте мне ещё какие-нибудь вопросы. Я на все вопросы отвечу.
Вопросов нет.
- Вы понимаете, что я счастлив вас видеть здесь, в Москве, на Таганке?!
- И мы-ы-ы... - хором тянут ребята, так, будто давно отрепетировали это, не хуже, чем артисты Таганки свои хоры - "Как бежал заюшка по белу свету...", "Господи, благослови..."
Валерий Золотухин рассказывает им о Таганке и о себе:
- Вы понимаете, что я "борожжу" пространство этой сцены 45 лет. Во! От портала до портала. В спектакле "10 дней...", который когда-то шёл у нас на Таганке... и там играл Владимир Высоцкий... он играл матроса в тельняшке, а я играл ходока, который шёл к Ленину. И вот я, пока играл этого ходока, прошёл по сцене десятки километров, из спектакля в спектакль, и несколько пар лаптей истоптал, сносил...
- У-у-у!
Валерий Золотухин предлагает всем студентам из Барнаула и их педагогам сделать общий снимок на память, общее фото.
- Давайте все выйдем на лестницу, по которой мы сюда поднимались, и снимемся там. Но до этого я хочу показать вам гримёрку Высоцкого...
Валерий Золотухин ведёт всех в гримёрку Высоцкого, по крутой, узкой деревянной лесенке, вниз. Все оказываются в гримёрке. Там стоит несколько столиков с зеркалами на стенах около каждого из них. Валерий Золотухин указывает всем рукой на столик в углу:
- Это столик Высоцкого. Своей персональной гримёрки у Высоцкого не было. Да и ни у кого здесь не было персональных гримёрок.
- А сейчас здесь - что?
- Гримёрка. Как была, так и есть. Здесь, в ней располагаются разные артисты, у каждого свой столик. А в углу стоит столик Высоцкого, с креслом. Как при нём стоял, так и стоит. Это такой мемориальный столик.
Студенты изъявляют желание сфотографироваться около него и по очереди садятся в кресло Высоцкого. Фотокорреспондент "Студенческого меридиана" фотографирует их: Юлю Алымову, у которой сегодня день рождения, Диму Гомзякова, Женю Нестерова, Кирилла Фрица, Олю Ульяновскую и т. д.
Валерий Золотухин любуется своими студентами, смотрит, как они отражаются в зеркале, и с улыбкой говорит:
- О! Как красиво, боже мой!
Потом идёт показывать им свою гримёрку, свою святая святых... на двери которой висит табличка: "Комната пожарной безопасности". Она не может вместить в себя всех гостей, но все втискиваются в неё и стоят там, как в троллейбусе во время часа пик. Осматривают её всю, и фотопортрет Высоцкого на стене, и рядом с ним "цветок засохший, безуханный" - темно-бордовую розу на длинном стебле, около окна с ламбрекеном, и столик с книгами и журналами, и с электрочайником, и с приёмником, и с бумажно-картонной иконой.
- Ну что, ребята, теперь пойдём сфотографируемся все на лестнице? Сделаем общий кадр, - предлагает всем Валерий Золотухин, которого Юрий Любимов называет "домовым Таганки" и который сейчас выступает ещё и в роли экскурсовода, или Ивана Сусанина (в лабиринтах Таганки легко заблудиться, как в лесу).
"Ребята" садятся на ступеньках лестницы - с Валерием Золотухиным в центре, и фотографируются.
...На служебном входе Валерий Золотухин прощается со студентами и педагогами из Барнаула:
- До свидания, ребята!
- До свидания, Валерий Сергеевич! Спасибо Вам!
- До свидания, до свидания. Ва-а-м большое спасибо, мои хорошие...
...Одному студенту из группы "золотухинских птенцов" так понравилась Москва и Таганка, что он, блестя глазами, воскликнул: "Я окончу академию (культуры и искусства) на Алтае и уеду в Москву!.. Я хочу жить и работать в Москве, и только в Москве! В Москву, в Москву хочу!.." Может быть, когда-нибудь кто-нибудь из "ребят" и уедет в Москву, по примеру Валерия Золотухина, и, может быть, даже будет играть на сцене Таганки?
Но Валерий Золотухин пригласил ребят к себе в гости не затем, чтобы сманить их всех из Барнаула в Москву. А затем, чтобы они просто увидели "столицу нашей Родины" в новом для себя ракурсе (многие видели её только по телевизру, но никогда не бывали "в этом городе светлом"), и чтобы они увидели Таганку (многие слышали о ней, но ни разу не видели её, а лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать), и чтобы они посмотрели хотя бы один спектакль на Таганке - "Доктор Живаго", который по своей стилистике, по своему жанру совершенно не похож ни на "Ревизора", ни спектакль "На дне", в которых Валерий Золотухин играет на сцене Молодёжного театра, и чтобы "ребята" прикоснулись к Таганке своими душами, и чтобы они приобщились к тому миру, который далёк от них и близок Валерию Золотухину. Артист захотел приподнять для них занавес в этот мир и показать всем и каждому то, что ему больше всего дорого там, чтобы они лучше осознали и поняли, что такое есть большой мир искусства, в который они вступают, и чтобы они не боялись вступать в него.
...Валерий Золотухин построил в своём Быстром Истоке на Алтае храм Покрова Пресвятой Богородицы, восстановил церковь, которую когда-то рушил его отец, председатель колхоза, а теперь Валерий Золотухин строит, создаёт в Барнауле храм Искусства - Молодёжный театр, который не уступал бы лучшим театрам страны. И это сейчас - главное, что он хочет сделать для Алтая, для своей малой родины. Помоги ему Бог и все силы небесные и земные.
А чего бы он ещё хотел больше всего? В спектакле "Владимир Высоцкий" Валерий Золотухин читает записку зрителя, присланную Высоцкому: "Чего бы вы хотели больше всего?" - и сам же отвечает на неё, и не только от лица поэта, но и от своего лица: "...чтобы помнили..."
Валерий Золотухин хотел бы, чтобы его помнили у него на родине и поминали добром... И чтобы "кто-то когда-то" поставил "свечу" за него...
25 октября 2008 г.,
Москва
P. S.
На встрече со студентами из Барнаула кроме Валерия Золотухина присутствовали: главный редактор журнала "Студенческий меридиан" Юрий Ростовцев, фотокорреспондент журнала Игорь Яковлев, корреспондентка журнала поэтесса Нина Краснова, а также другие друзья Таганки и Валерия Золотухина - зритель Таганки с 1968 года, главный редактор журнала "Детское чтение для сердца и разума" Пётр Кобликов, Татьяна Лунёва, Юрий Дмитриев и Татьяна Николина. Студенты получили от них в подарок книгу Татьяны Николиной "Поле притяжения Таганки", книги Нины Красновой "Четыре стены" и "Цветы запоздалые" и номера "Студенческого меридиана" с материалами о Валерии Золотухине.
К 45-летию Театра на Таганке
_____________________________________________________________________________
Пётр Кобликов
Пётр КОБЛИКОВ родился в 1948 г. Окончил Московский полиграфический институт в 1970 году. Работал в Вечном хранении отдела периодики Всесоюзной книжной палаты, в издательствах, включая “Прогресс”, в редакциях периодических изданий. Преподавал будущим редакторам и студентам других гуманитарных специальностей, дважды был проректором высших государственных учебных заведений.
Состоит в Русском энтомологическом обществе, Московском обществе испытателей природы, входит в состав Президиума Академии детско-юношеского туризма. Турист СССР.
Автор многочисленных публикаций о природе и культуре, статей о творчестве В. В. Набокова, о театре. Его предисловие помещено в книге Валерия Золотухина “Помню и люблю” (2004 г.).
В течение ряда лет был ведущим и участником циклов радиопередач на разных радиостанциях. Снимается в эпизодических ролях. Как чтец отмечен дипломами двух международных театральных фестивалей (в 2005 и 2007 гг.).
С 2006 года является главным редактором журнала “Детское чтение для сердца и разума”.
Петру Кобликову посвящен телевизионный документальный фильм “Ключ от времени” (режиссёр О. Заславская, 2006 г.).
КЕДЫ ВОДОНОСА
В конце 1966 года мой школьный друг и когда-то даже сосед по парте, а к тому времени, как и я, студент-первокурсник, подарил мне билет на спектакль “Добрый человек из Сезуана” в Театре на Таганке. Я уже знал, что есть такой театр, что попасть туда трудно, почти невозможно, и поэтому с интересом отправился на представление, о котором знал только то, что это дипломная работа выпускников Щукинского училища, многие из которых пришли в труппу театра, известного до той поры как “Московский театр драмы и комедии”. Ещё знал, что вместо нескольких однокурсников, уехавших из Москвы по распределению в родные края, на некоторые роли были назначены артисты, уже состоявшие в труппе, а также те, кого Юрий Любимов, новый главный режиссёр, незадолго до этого руководивший теми самыми выпускниками “Щуки”, успел пригласить в обновляемый театр.
Шла самая первая у меня зачётная сессия, но всё равно я пошёл на спектакль: друг от ответов на мои вопросы – что да как в спектакле, чем это представление необычно – уклонялся, и мне было вдвойне, втройне интересно увидеть всё самому.
Было холодно, свитерок с заштопанными локтями и худенькое пальтецо не очень-то выручали, и какое-то время, ожидая начала спектакля, я искал в фойе местечка потеплее, надеясь хоть чуть-чуть отогреться до первого звонка. Но не “оттаял” и до третьего: понял, что придётся отогреваться до “живого” состояния уже во время спектакля.
Занавеса перед сценой не было: это был первый сюрприз, ничего подобного я ещё не видел. Погас свет, и в темноте над сценой появились огоньки сигарет, запахло дымком, очень похожим на дымок студенческого курева. Заиграли гитары и аккордеон, и на сцену выбежал артист в кепке и пиджачке... с заштопанными локтями: “Вы, артисты, играющие свои спектакли под искусственными светочами...” Короткий пролог о пользе “театра улиц” закончился, и вот уже тот же самый артист в дырявом свитерочке, в синих китайских кедах “Два мяча” обращается к публике: “Я – здешний водонос, торгую водой в Сезуане, тяжёлое ремесло...” И тут я узнал того артиста, которого год назад впервые увидел по телевизору, в фильме “Пакет”, и даже помнил, как его зовут: Валерий Золотухин.
Что-то очень близкое мне, что-то своё увидел и почувствовал я и в этом артисте, и в этом персонаже. Что? Да даже то, что сам я был такой же худой, такой же искренний, непосредственный и бесхитростный – совсем как Ванг, Водонос: так звали этого героя.
И стало во время спектакля происходить во всём моём существе что-то очень важное: я очень ясно увидел, что такое настоящее добро, и понял, что недобрые дела, пусть они и могут принести выгоду, недостойны человека. И думал: “Да, конечно, Шен Те, “маленький человек”, чтобы выжить, чтобы сберечь своего ещё не родившегося ребёнка, должна была быть безжалостной, жестокой, пусть боги-судьи и выбрали добрым человеком именно её. Но самым добрым, добрым во время всего спектакля, был всё-таки Ванг, ВОДОНОС!!!”
А ещё во время спектакля я отогрелся, ожил. Но самое главное было то, что отогрел своё сердце, свою душу. И понял: “Вот он – мой герой, Водонос”. А в роли Водоноса увидел артиста, про которого с уверенностью мог сказать: “Вот он, мой любимый артист, Валерий Золотухин!” И ещё понял: “Таганка” – мой любимый театр.
Это была любовь с первого взгляда и навсегда.
Случилось так, что после смерти Владимира Высоцкого у меня долгие годы не было сил переступить порог любимого театра: мне казалось, что театр опустел. И вот однажды я случайно увидел на раскладном столике разъездной распространительницы театральных билетов знакомый красный квадратик: “Таганка?..” Оказалось, что да: последний билет на спектакль “Добрый человек из Сезуана”. И это был мой счастливый билет...
К тому дню совсем немного времени прошло после того, что мне пришлось пережить. Подробно об этом я рассказывать здесь не буду, скажу лишь, что тогда я понял смысл слов: “Большая беда не ходит одна”. Беды миновали, а душа и сердце у меня как будто застыли, как будто оставались в оцепенении. И я ждал того вечера, когда будет спектакль, с мечтой: а если душа и сердце снова отогреются – как тогда, давно, три с половиной десятилетия назад. Как тогда, когда я впервые услышал слова Водоноса: “Купите воды, собаки!”
Я шёл на этот спектакль с опаской: а вдруг не то, а вдруг теперь в этом спектакле всё по-другому, “всё не так, как надо”?.. Но с опаской всё же соседствовала надежда: а вдруг – то?
В тот вечер я приехал пораньше и, переступив такой знакомый порог, почувствовал, что в моём любимом театре дышится так же легко, как и в давнюю пору. И понял: “Таганка” жива.
Когда из гардероба я по ступенькам спускался в фойе, то увидел, что у рояля, укрытого белым чехлом, стоял человек, который смотрел на меня. В нём я узнал... Валерия Золотухина! Он продавал свою книгу о Владимире Высоцком.
Набравшись смелости, я подошёл, купил одну такую синюю книжечку, получил автограф, хотел отойти, но, как мне показалось, во взгляде моего любимого артиста было какое-то подобие вопроса. И, как бы отвечая на этот безмолвный вопрос, я выдавил из себя: “Вот, несколько десятилетий спустя иду на спектакль со знакомым названием, хочу посмотреть, сохранилась ли его эстетическая концепция...” А про себя подумал: “И это я такое – любимому артисту...” А в ответ услышал: “Мне очень интересно ваше мнение. Можно, я вам позвоню?” Тут ноги у меня сделались ватными, я почувствовал, что прямо сейчас, у рояля, упаду в обморок: “Мне?.. Сам Валерий Золотухин?.. Хочет позвонить?.. И ещё разрешения просит?..” Дальше – больше: “Или лучше позвоните мне сами!” И номер телефона на обложке книжечки мне написал... Договорились, что завтра, в десять утра, позвоню.
Годы спустя я спрашивал Валерия Золотухина: “Зачем вы меня, простого зрителя, из толпы выхватили?” В ответ – загадочная улыбка.
А созваниваемся мы теперь всегда в десять утра.
Не помню, как я после того разговора в фойе нашёл своё место в зале... Погас свет, в темноте загорелись огоньки сигарет... Короткий пролог про пользу “театра улиц”, и вот на сцене Водонос, совсем не знакомый мне артист. Что там в программе? “Дмитрий Высоцкий”. Баритоном: “Я – здешний водонос, торгую водой в Сезуане, тяжёлое ремесло...” Но как искренне, как трепетно...
Из театра я уходил с ощущением тепла, вернувшегося в сердце.
На следующий день ровно в десять я дрожащей рукой набрал номер Валерия Золотухина и, когда услышал ответ, сдавленным голосом прошептал: “Спектакль тот же”. Валерий Золотухин сказал, что это мнение для него очень важно. Немного набравшись смелости, я спросил, не он ли помог другому артисту освоиться с ролью Водоноса? После маленькой паузы я услышал: “Все вместе”. Оказалось, что Золотухин ждал моего звонка, но уже куда-то спешил. А мне пришлось пообещать, что я буду теперь приходить и на другие спектакли.
У меня есть звукозапись спектакля “Добрый человек из Сезуана”, сделанная, думаю, в 1968 году: не на диске, на плёнке. Я слышал о том, что будто бы есть такой радиоспектакль, записанный в студии в шестидесятые. Но у меня – не студийная запись, а именно то, что звучало со сцены. Причём в некоторых местах невозможно различить отдельные слова и даже целые фразы. Кстати, почему-то именно те, которые тогда воспринимались как смелые, как вызывающие. Осторожность обладателя исходной записи? Не знаю, гадать не буду.
Но самое для меня важное в этой записи, самое мне дорогое – голос Валерия Золотухина. А ещё – реплика Зинаиды Славиной – Шен Те: “Ванг, мой хрупкий Ванг, ты вернулся?!” Это там, где сцена с деревом...
Да, это правда, тот Ванг, тот Водонос Валерия Золотухина был хрупким, а голос артиста был прозрачным, светлым, как звон серебряного колокольчика.
Однажды эту запись, причём именно эту сцену, я слушал вместе с художником Джавидом, давним другом Валерия Золотухина. И как раз тогда, когда сцена заканчивалась и можно было очень хорошо разобрать слова: “Купите воды, собаки” – голосом Валерия Золотухина – мы с Джавидом посмотрели друг на друга: мы оба были в слезах...
У Валерия Золотухина эти слова звучали так, что это не была обычная просьба продавца воды: “Купите!” Когда он это говорил, казалось, будто сама душа человеческая просит о сострадании и милосердии.
– Эх, Петя, один я знаю, как нужно говорить: “Купите воды, собаки!” – сказал мне однажды Валерий Золотухин. Я был ошеломлён... и ничего не мог ему возразить, только встретился с ним взглядом – и увидел в это мгновение бездонные глаза Водоноса, полные мольбы, печали, надежды и доброты.
Какое-то время мы молчали, потом я спросил Валерия Золотухина о том, не пытался ли он подсказать другим артистам, которым приходилось прежде и приходится сейчас выходить на сцену в роли Ванга, как эту фразу говорить. Оказалось, что никогда: “Каждый артист должен эту фразу “вытащить” из себя, из своей судьбы, у каждого артиста – своя жизнь и свой опыт!”
Теперь, если прихожу на спектакль “Театральный роман”, в котором в повествование о событиях в “Независимом театре” вкраплены мгновения истории “Таганки”, затаив дыхание – дожидаюсь той сцены, где Валерий Золотухин в роли Ивана Васильевича произносит эту мою любимую фразу... И уже не раз я замечал, как Золотухин, внезапно снимая и переворачивая цилиндр, протягивает его залу и, как бы прося подаяния, говорит эти слова... глядя мне в глаза. Сначала я думал: “Показалось”. Но теперь-то точно знаю: не показалось. Сижу слева – смотрит влево. Сижу с самого краешка справа – обязательно найдёт меня и в этом уголке. И, потеряв сначала на несколько секунд способность что-либо воспринимать, я, приходя в себя, думаю: “За что и кем мне счастье такое послано?..”
В последнее время я на “Театральном романе” стараюсь быть примерно в одном и том же месте, поближе к середине зала, чтобы увидеть меня со сцены “Ивану Васильевичу” было легче. Но если мне вдруг не удаётся расположиться на “привычном” месте, Валерий Золотухин всё равно знает, где меня найти, а как это у него получается, я так и не могу разгадать. Лишь однажды, когда даже откидных мест в партере не осталось и мне пришлось подняться наверх, Золотухин, протянув свой цилиндр в привычном направлении, вдруг сделал крохотную паузу, не встретив взглядом того, кого ожидал там увидеть. И тут я подумал с упрёком себе: “Эх, подвёл...”
Я спрашивал Валерия Золотухина, когда он впервые вышел на сцену в роли Водоноса. Оказалось, весной 1966 года. Получается, что я был самый первый раз на спектакле “Добрый человек из Сезуана” всего через несколько месяцев после этого, всего через примерно полтора десятка представлений после того, как Валерий Золотухин сменил в этой роли Алексея Эйбоженко.
Валерий Золотухин рассказывал мне о том, как он, впервые увидев спектакль, стал мечтать об этой роли, как плакал в тёмных углах театра, не зная, сбыться ли этой мечте: он чувствовал, что эта роль – его.
– Петя, Водоноса ждали... – сказал он мне однажды. Какие смыслы вкладывал он в эти слова? Я спрашивать не стал: я видел его глаза... Но у меня было всегда моё “ждали”: ждали зрители. Ждал я. Ждал появления Ванга: “Представьте же себе мою радость, когда знакомый скототорговец сказал мне...”
А представить себе зрительскую радость, когда этот персонаж появлялся на сцене, едва ли возможно: это каждый раз было как глоток самой свежей, самой прозрачной воды, которую приносил Ванг. И думалось, что ведь это же наша жизнь – бегать за водой приходится далеко, а заработок невелик.
Но Водонос ведь был ещё и посредником между богами и остальными персонажами, между богами и Шен Те. Эту мысль мне подсказал один из самых верных, самых давних зрителей “Таганки”, Юрий Викторович Гапоненко. А я добавлю к этому и моё определение: Ванг – это Акакий Акакиевич Брехта.
Таким “Акакием Акакиевичем” был Ванг у Алексея Эйбоженко, которому роль Водоноса досталась от Алексея Кузнецова, оказавшегося после “Щуки” в Театре Вахтангова. Художник Виктор Савидов, свидетель премьеры спектакля на сцене “Таганки” в апреле 1964 года, рассказывал мне, какой у Эйбоженко был этот персонаж: “Весь какой-то придавленный, какой-то скрюченный, какой-то “враскоряку”, испуганный, несчастный”. Эти зрительские впечатления очень близки к оценкам тогдашних критиков, которые как достоинство актёрской работы Алексея Эйбоженко в этой роли отмечали его умение показать пришибленность “маленького человека”.
В разные годы “в очередь” с уезжавшим на съёмки Валерием Золотухиным на сцену в роли Водоноса выходили и другие артисты. Тут нужно вспомнить Валерия Погорельцева и Бориса Галкина. Фотографии, на которых можно различить облик Валерия Погорельцева в дырявом свитере Водоноса, сохранились. По впечатлениям его коллег по сцене, он был вполне убедителен и оставлял хорошее впечатление.
А Борис Галкин, как рассказывал мне Валерий Золотухин, в прочтении этой роли был очень близок к тому, что получалось у Алексея Эйбоженко. Фотографий Бориса Галкина-Ванга я не нашёл.
В “Добром человеке из Сезуана”, восстановленном на сцене “Таганки” в 1999 году, в роли Ванга снова был Валерий Золотухин. Однажды, уже в новом веке, стараясь по возможности бывать на этом спектакле и раз за разом встречая рядом с именем персонажа в программе два имени – одно над другим – “Валерий Золотухин, Дмитрий Высоцкий” - я, не подумав, спросил “Водоноса № 1” о том, когда можно будет увидеть его на сцене. Лишь спустя какое-то время я понял, что первое по очереди имя – символ этой роли, знаковое её имя. А теперь на сцене – “Водонос № 2”...
И вот, когда на привычном месте в программке я не увидел имени “Водоноса № 1”, я ничего Валерию Золотухину не сказал, ни о чём его не спросил. Но, наверное, целую неделю после этого, возвращаясь домой, я брал эту программку, открывал, читал, не верил, закрывал, открывал снова, снова читал – и снова не верил.
О нет, я совсем не был против имени другого артиста, “Водоноса № 2”: я принял Дмитрия Высоцкого так же, как приняли его и другие старые зрители “Таганки”. Помню, как одного из таких зрителей, давнего моего друга, поэта Михаила Слуцкого я спросил: “Миша, что скажешь про нынешнего Водоноса?” И услышал в ответ: “Да! Водонос!” И писатель Иосиф Раскин, а он видел спектакль шестидесятых много раз, тоже очень хорошо говорил мне о “Водоносе № 2”. И Андрей Чернявский, тренер чемпионов в настольном теннисе, впервые увидев Дмитрия Высоцкого в роли Ванга, сказал мне: “Ты знаешь, мне и этот артист, и его Водонос понравились”.
Тут дело было в другом: “Ванг, Водонос – Валерий Золотухин” – это ведь навсегда!
Но до того, как в этой роли дебютировал Дмитрий Высоцкий, в возобновлённом спектакле появился и “промежуточный” Ванг: Владислав Маленко. Свидетели его первого выхода в “Добром человеке из Сезуана” рассказывали мне, как сам Валерий Золотухин представил артиста публике, как трогательно и по-человечески хорошо это было.
Я видел Владислава Маленко в этом спектакле, и было это так интересно: дрожащий голос, трясущиеся руки по временам почти безумного Ванга – растерянного, пребывающего в сомнениях и смятении.
Когда же Влад Маленко оказался востребованным на телевидении, на сцене снова пришлось появляться с кувшином и привязанной к нему на верёвочке кружкой Валерию Золотухину: одному, без замены.
Однако случилось так, что ещё один Ванг всё-таки понадобился. Это произошло весной 2002 года, ровно тридцать шесть лет спустя после того, как эта роль досталась Валерию Золотухину. Теперь я знаю, что для Дмитрия Высоцкого, незадолго до того пришедшего на сцену “Таганки”, это стало неожиданностью. День своего дебюта в этой роли “Водонос № 2” точно не помнит, но Дмитрий Высоцкий помнит то, что, наверное, едва ли можно забыть, он мне про это рассказывал: как после первой песенки Водоноса он, весь мокрый (“С меня текло”, – так он мне говорил), оказался за кулисами и... попал в объятия Валерия Золотухина. А ещё был расцелован своим предшественником...
Мне никогда не приходилось слышать ничего подобного о том, чтобы один артист передавал свою любимую роль другому именно так.
Итак, снова став зрителем “Таганки”, я старался теперь, если обстоятельства позволяли, спектакль “Добрый человек из Сезуана” не пропускать. И вот что удивительно: и в этом, восстановленном, спектакле Водонос снова был “моим” персонажем. Воспоминания о прошлом? Я пытался убедить себя именно в этом, да не получалось: я чувствовал, что обновлённый спектакль и все его персонажи дороги мне не меньше, чем “вся Жёлтая улица” тогда, давно, в шестидесятые.
Помню, как долго не мог зазвать на нынешний спектакль именно того моего друга, который впервые привёл меня на “Таганку”. Он всё отговаривался: “Я стал другим... Да и спектакль, наверное, уже не тот”. А я твердил: “Пойдём вместе, и ты поймёшь, что и спектакль тот же, и ты такой же”.
Однажды друг всё-таки согласился. Спектакль начался, и я почувствовал, как мой очень серьёзный спутник понемногу стал оживляться... В антракте я узнал его прежнего, удивился его улыбке, о которой уже забыл. И почему-то подумал: “Вот, ещё одно сердце оттаяло”. Спросил: “Как Водонос?” А друг ответил: “Эх, этому бы артисту Пьеро сыграть!” Я оторопел: “А ты на спектакле “До и после” не был? Там у этого артиста как раз роль Пьеро...”
Да, конечно, Ванг Дмитрия Высоцкого внешне не такой, едва ли его можно назвать “хрупким”. Да, и костюм у него другой, пусть и очень похожий на тот, в котором появлялся на сцене Валерий Золотухин. И кеды тоже были другие – сначала я видел на нём коричневые, изношенные, позднее – поновее, чёрный с белым. Но всё равно не “Два мяча”, не тёмно-синие с белыми фирменными кружочками. И тут мы вплотную приблизились к истории, о которой мне кто-то сказал: “Как в кино”.
Много лет я был увлечённым “палаточным” туристом: костёр, каша с дымком, песни за полночь под гитару, а между поездками на турбазы – извечные поиски снаряжения, одежды и обуви для походов. Набрёл на что-нибудь стоящее – так сразу же про запас. И потом ещё ревностно хранишь: “подальше положишь – поближе найдёшь”.
Под новый 2006 год я решил заглянуть в аккуратно увязанные коробки с надписями: “Рюкзаки”, “Ветровки”, “Коврики-матрасы”, “Резиновая обувь и кеды”. Открываю последнюю: так, какие-то зелёные подмётки... кеды, китайские, “Два мяча”, синие, с белыми шнурками, с целенькими стельками, “ненадёванные”, как говорила бабушка, 42-й размер. Почему же без дела пролежали? Вспомнил: собираясь на турбазу в 1988-м, купил в спортивном магазине, да жаль было перемазать в сентябрьской грязи, взял с собой старые. А зачем эти “новые” мне теперь? И вдруг меня осенило...
Вскоре после Нового года, в январе, уходя из театра после спектакля, я попросил одного из монтировщиков передать Дмитрию Высоцкому мою просьбу о необходимости срочно встретиться: к тому времени мы были знакомы два года. И уже через минуту-другую я спрашивал Дмитрия: “Какой у вас размер обуви?” Он удивился: “Зачем вам?” Я сказал: “Просто так”. И услышал в ответ: “Сорок второй”. Мне стало ясно: “Сама судьба”. И я сказал Дмитрию, что мы обязательно должны увидеться, когда я снова буду в театре...
В самом конце января я пришёл на один спектакль, в котором был занят Дмитрий Высоцкий. Когда представление закончилось, нам удалось встретиться за дверью, ведущей в мир закулисья “Таганки”. Я достал из рюкзака свёрток с кедами и протянул Дмитрию: “Вот, возьмите, как раз сорок второй размер, теперь они ваши”. “Ой, синие!” – удивился Дмитрий, развернув. “Да, точно такие же, как были у Валерия Золотухина”, – сказал я. “Но у Золотухина были коричневые, они достались мне, и я их очень берёг – чинил, зашивал – пока не пришлось их заменить на новые, чёрные. А коричневые теперь хранятся в костюмерной: как память”, – продолжал Дмитрий. И я всё понял: “Эти – как те, давнишние: в шестидесятых у Золотухина были именно такие, марки “Два мяча”, синие”.
– А вот я в них в ближайшем “Добром” и выйду! – и Дмитрий Высоцкий, аккуратно завернув кеды, прижал их к груди. Мне показалось, что к сердцу.
В начале февраля я пришёл на тот спектакль “Добрый человек из Сезуана”, в котором ожидал увидеть Водоноса в таких же кедах, как сорок лет назад. Я сидел в первом ряду с Юрием Викторовичем, о котором уже упоминал. Погас свет, зажглись сигареты, начался пролог, выбежал Дмитрий Высоцкий.
– Вы что смеётесь? – тихонько спросил меня Юрий Викторович. Но я не смеялся, я беззвучно плакал: на ногах Дмитрия были синие кеды “Два мяча”.
После спектакля я сказал Дмитрию Высоцкому: “А ведь мы с вами соединили сегодня четыре десятилетия “Таганки”...” Дмитрий ответил: “Только не говорите Золотухину”. Я удивился: “Почему?..” А Дмитрий рассмеялся: “Да я же шучу!”
– Если жмут, можно вынуть стельки, – продолжал я. “Нет, не жмут, в самый раз!” – улыбнулся Дмитрий.
И тут я вспомнил, как один из трёх богов, персонажей спектакля, говорит про Водоноса: “Он был нам хорошим другом”. И я сказал Дмитрию Высоцкому: “Знаете, Дмитрий, а ваш Водонос стал нам очень хорошим другом”. – “И мне тоже: им и живу”, – ответил Дмитрий, посмотрев на меня взглядом Водоноса.
Суждено ли “Доброму человеку из Сезуана” в Театре на Таганке долголетие, подобное почти веку “Синей птицы” на сцене Художественного театра? Выбежит ли лет через тридцать на сцену без занавеса, впервые держа кувшин с кружкой на верёвочке, артист, который, быть может, сегодня ещё даже не родился? Каким он будет? Худым, с голосом как колокольчик? Или крепким, с низким голосом? Встретит ли его в день дебюта за кулисами его предшественник в роли Водоноса, поддержит ли, приободрит ли его? Будут ли ещё целы синие кеды “Два мяча”, пройдут ли они по сцене под песенку: “Гром гремит, и дождик льётся?”
А я мечтаю о том, чтобы много лет спустя какой-нибудь старый зритель вдруг почувствовал в своём сердце тепло, вспомнив, как в свои восемнадцать впервые услышал: “Купите воды, собаки!”
Октябрь 2008 г.,
Москва
Бардовская песня
_____________________________________________________________________________
Юрий Шуников
ЗОЛОТУХИН - НАШЕ ВСЁ!
Таганско-театральной компании
поклонников Валерия Золотухина
Почитатели и братья,
Над собой утратив власть,
Так спешат в твои в объятья
Прямо сходу пьяно впасть.
Не показывая вида,
Но впадая в фанатизм,
Не стесняяся, открыто
Обнажают свой лиризм.
Любим мы до обожанья -
Исторический момент!
И к тебе в лучах признанья
Наш летит аплодисмент.
Ах, Валера! Дорогуша,
Или просто дорогой!
Видишь ты, как наши души
Смело в твой летят огонь.
Живой - Моцарт - Бумбарашик,
Наш таганский суперстар,
Полюбили мы однажды
Тебя, славный Божий Дар,
И теперь уже не в силах
Тебя взять и разлюбить!
Нет аналога в России!
Да и разве может быть?
Нет, не может, невозможно
Это Чудо повторить.
Ты прости уж нас, дотошных,
Не даём спокойно жить.
Мы ужасно приставучи,
Но такое уж кино...
Тексты все твои заучим
И подскажем, если что... -
Не стесняйся нас, Валера,
Как забыл, нам подмигни...
И с балкона иль с партера
Полетят к тебе они.
Где б ты ни был, где угодно,
Можем мы найти тебя.
Если ты артист народный,
Возлюби нас, как себя.
Если будешь вдруг невесел -
Объективы навострим,
И в "Содоме" фотосессий
Мы тебя развеселим,
Для истории, ей-Богу,
Стоя, лёжа, ё-моё,
Сзади, спереди и сбоку...
Золотухин - наше всё!
2008 г.,
Москва
Памяти Риммы Казаковой
__________________________________________________________________
Нина Краснова
ЧАСТЬ ПРОЩАЛЬНОЙ РЕЧИ НА ГРАЖДАНСКОЙ ПАНИХИДЕ ПО РИММЕ КАЗАКОВОЙ В БОЛЬШОМ ЗАЛЕ ЦДЛ
Поэзия - мужичье дело,
Воловий труд, солёный пот.
Зачем же Орлеанской Девой
В поэты девочка идёт? -
Так написала когда-то Римма Казакова о девочке, которая идёт в поэты. Сама Римма и была той девочкой, той Орлеанской Девой российской поэзии, которая в 60-е годы приехала из Хабаровска покорять Москву своими стихами и покорила её. И поднялась на вершину Олимпа и стала звездой, хотя она не любила этого слова - звезда - применительно в себе. И вошла в число самых лучших и самых знаменитых поэтов-шестидесятников, которые составляют славу и гордость нашей поэзии и которых, ругай не ругай, до сих пор никто из поэтов новых поколений не может затмить и превзойти, то есть, как говорится, переплюнуть.
Римме Казаковой оказалось по силам то "мужичье дело", за которое она взялась, тот воловий труд, который был многим не по силам, даже и её собратьям мужского пола. Причём она тащила на себе не только воз своей поэзии, но и весь Союз писателей Москвы, который она возглавила в 90-е годы, когда среди членов этого Союза не нашлось никого, кто мог бы возглавить его. Она занималась не только "чистым искусством", но и тяжелой чёрной, рутинной работой. Она через высокие инстанции пробивала деньги на проведение литературных семинаров, на издание книг молодых поэтов, на премию "Венец" для лауреатов этой премии, помогала, чем могла, и своим старшим, и своим младшим собратьям и сёстрам по перу, своим "литературным деточкам", как она сама называла их. И всегда была и до конца оставалась женственной и женственно-привлекательной по всей своей внутренней сути и по своему внешнему виду, о котором она заботилась, как о красивой витрине, считая, что витрина поэтессы должна быть красивой, тем более, что она - предмет постоянного публичного внимания и должна соответствовать имиджу поэтессы, в которой всё должно быть прекрасно по Чехову.
Римма Казакова издала за свою жизнь более двадцати книг. Одна из них называется "Ты меня любишь". Сейчас, когда Римма Казакова ушла от нас в Вечность и в Бессмертие, она знает, что здесь, на Земле, её любят, как любили. И кажется, что она каждому из своих почитателей, поклонников, друзей говорит - утвердительно, а не вопросительно: "Ты меня любишь". И каждый из них может утвердительно кивнуть и ответить ей: "Да".
22 мая 2008 г.
P. S.
Римма Казакова была другом и автором альманаха "Истоки", то есть значит - "истоковцем", публиковала на страницах альманаха свои стихи, предисловия к стихам начинающих поэтов. Её волновала судьба поэзии, судьба литературы и судьба "Истоков", этого теперь уже "старинного" издания, со своим брэндом, со своими читателями и авторами, и она незадолго до своей смерти думала о том, как поднять престиж "Истоков", и предлагала один интересный проект, который мы рассматриваем как её литературное завещание и который будем претворять в жизнь.
Спасибо Римме Казаковой за всё, что она сделала для литературы, в том числе и для альманаха "Истоки"! Светлая ей память и земля пухом! И слава на века! И любовь народная!
Редколлегия альманаха
ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ РИММЫ КАЗАКОВОЙ
Римма Казакова написала за свою жизнь очень много песен. Самые известные из них - "Ненаглядный мой", "Ты меня любишь", "Музыка венчальная", "Мадонна", "Ариадна", "И было небо голубое, была зелёная трава", "Я хорошая, а ты меня не любишь" и т.д. В последнее время много песен на её стихи написал композитор Алексей Карелин. А самая последняя песня на стихи Риммы Казаковой, которую она успела услышать при жизни, это "Гимн русскому языку". Её пел в Большом зале ЦДЛ 28 апреля 2008 года, на вечере премии "Венец" Геннадий Норд, поэт, автор и исполнитель песен, председатель правления Союза писателей Северной Америки.
ГИМН РУССКОМУ ЯЗЫКУ
Стихи Риммы Казаковой
Музыка Геннадия Норда и Алексея Карелина
В мире так много разбито, разрушено...
Вместе со всеми плетём жизни кружево
И открываем внезапно в себе:
В играх судьбы мы не станем игрушкою!
Вот наш исток: мы наследники Пушкина.
Скажем за это спасибо судьбе!
Где б ни пришлось нам по свету скитаться,
Но одного не забыть ни на миг:
С Родиной нам никогда не расстаться,
Наше Отечество -
Русский язык!
Любим Париж и горды Барселоною.
Нам Будапешта проспекты зелёные
Стали родными, как Брест и Москва.
Пусть же сияют бессмертно и молодо
В финском кафе и на улицах Лондона
Русские наши простые слова!
Где б ни пришлось нам по свету скитаться,
Но одного не забыть ни на миг:
С Родиной нам никогда не расстаться,
Наше Отечество -
Русский язык!
2008 г.
Евгений ЕВТУШЕНКО
ИЗ ГАЗЕТЫ "ВЕЧЕРНЯЯ МОСКВА"
...Римма мне всегда нравилась именно потому, что была на меня непохожа и никогда не льстила, в чём преуспевают некоторые подражатели. Но она всегда (даже в бытность свою секретарём Союза писателей СССР) была моей и не только моей яростной защитницей, когда на поэтов-шестидесятников нападали... В поэтике Казаковой, безусловно, есть моё влияние, но мы тогда все взаимовлияли друг на друга, потому что жили ещё в то счастливое время, когда поэты могли влюбляться в чужие стихи. У Риммы сильный самобытный характер, который её всегда защищал и от трагедий личной жизни и в конце концов защитил от кажущегося читательского забвения, сохранил крепость руки мастера. Среди упражнений в бессодержательной изысканности или в распустёжном эстрадном стёбе её стихи выгодно выделяются естественностью, живостью, не цинизмом.
1995 г.
Кирилл КОВАЛЬДЖИ
***
Римме Казаковой
...Эта женщина с Амура
Нас сумела покорить.
Сердце - не литература,
А призвание любить.
Век двадцатый застолбила,
Словно рифму, за собой,
Колобродила, любила
И летала над Землёй.
Как с подружкой - на пирушке,
А с подонком - как метель...
Эта женщина, как Пушкин,
Может вызвать на дуэль...
Кирилл КОВАЛЬДЖИ
ИЗ СТАТЬИ О КНИГЕ СТИХОВ "НАУГАД"
Имя Риммы Казаковой неотделимо от лёгкой ауры легендарности. Ворвалась в шумную компанию шестидесятников откуда-то с Дальнего Востока, произвела фурор, молодая, красивая, заводная, талантливая, - чёрт в юбке. Кажется, успех пришёл к ней сразу - её окатило тогдашней всеобщей любовью к поэзии. И на гребне этой горячей волны она чувствовала себя как рыба в воде, лёгкая на подъём, весёлая, щедрая, неистощимая. И не без привкуса авантюрности. Её победоносное счастливое самоутверждение сродни евтушенковскому - оно совпало с мироощущением первого послесталинского молодого поколения. Стихи Риммы Казаковой звенели отличимо личные, узнаваемые и одновременно поколенческие, наши, шестидесятнические. А это - никто теперь отрицать не может - долговременный заряд...
1995 г.
Татьяна КУЗОВЛЕВА
***
Памяти Риммы Казаковой
Всю жизнь - как по лезвию бритвы.
Назад отводя локотки,
Ломала привычные ритмы,
Ловила движенье строки.
И в страстном сражении с ложью,
Её угадав за версту,
Одна, без страховки, без лонжи
Искала свою высоту.
И жизнь свою неудержимо
Сжигала, пока не сожгла.
Любима была, нелюбима.
Но главное всё же - была.
Но главное - не изменила
Ни сути, ни цели своей.
И всех, кто обидел, - простила.
И всё раздала из вещей.
И там, у Святого порога,
От плоти освобождена,
- Грешна ли? - услышав от Бога,
Покорно ответит: - Грешна.
И прежде, чем снова вернётся,
Иные освоит пути.
А нам ещё только придётся
Всё это однажды пройти.
А нам ещё словом и взглядом
Искать на земле её след.
И видеть, и чувствовать рядом
Живой и немеркнущий свет.
Май 2008 г.
Владимир Гальперин
МЫ УХОДИМ...
Памяти Риммы Казаковой
Уходим мы - больное поколенье,
мы, пережившие немало страшных дней.
Уходит в муках тот,
другой - в мгновенье
меняет света мир на мир теней.
Уходят позабытые герои,
чтоб догореть до пепла, до конца.
Уходят те, кто, этот дом построив,
отдал его на откуп наглецам.
Уходят, помня всё, что отстрадали,
но отстояли честь в бураны бед.
Их провожают в дальний путь медали
и ордена, теперь которых нет.
И, стоя у закраины могилы,
прощаюсь молча, не стесняясь слёз.
Как хочется, чтоб в памяти мы жили...
А не забудут ли - большой вопрос.
28 мая 2008 г.,
пос. Ново-Ивановское
Михаил СКРЫЛЬНИКОВ
***
Памяти Риммы Казаковой
Умер поэт. О чём писать?
Умер поэт. Ни о чём не хочется писать.
23 мая 2008 г.,
Москва
Елена МИХАЙЛЕНКО
ПАМЯТИ РИММЫ КАЗАКОВОЙ
Ты ушла. А я живу
бесполезно, мелко,
по течению плыву
и верчусь, как белка.
Ты ушла. А я пеку
пироги да пышки,
выдаю в год по стиху,
выпускаю книжки.
Ты ушла, ты - вдалеке,
жить оставив прочим.
А твой голос, по строке,
выплывает в ночи.
Память, совесть бередя,
гласом кликнет к бою.
Потому что без тебя -
больше, чем с тобою.
...И однажды в Новый год
вдруг девчушка с чёлкой
"Ненаглядный мой" споёт,
наряжая ёлку....
2008 г.,
Сергиев Посад
Михаил Крылов
ЭПОХА
Памяти Риммы Казаковой
Среди всех Эпоха
умерла одна.
Нет теперь ей вдоха,
...не творит она.
И живое слово
не точит ручей.
Умерла Эпоха -
он сейчас ничей...
Умерла Эпоха...
Скорбь. Горчит страна.Да, крикливо плохо -кто Величина?Умерла Эпоха... -как бы не должна!Суть - такая кроха -Любовь Всея - до дна!19 мая 2008 г.,Рязань
Александр Бобров
1.
ПУШКИНСКИЙ ПРАЗДНИК-1979
Римме Казаковой
Шумит Октябрьский проспект
Стариннейшего Пскова:
Гуляет 101 поэт
И Римма Казакова.
Она поэтов привезла
По долгу секретарства,
Но на себя легко взяла
Заботы и мытарства.
И улетучился наш сон,
Как пузырьки в шампанском,
А Римма с Нэнси Морихон
Лопочет на испанском.
Нас не задержит здесь беда,
Как в Болдине - холера,
Но к Римме прибыл муж сюда -
Медлительный Валера.
К поэзии не стихнет страсть,
Хоть много пьют славяне!
...И негде яблоку упасть
На пушкинской поляне.
1979 г.,
Псков - Михайловское
2.
БЕЛЫЙ ПУХ
Памяти Риммы Казаковой
...И вот в конце твоих дорог -
Прости, мне странно это -
Не подписало некролог
Ни одного поэта,
А только лишь Филатов С.
Да Юрий Черниченко...
Попали мы в дремучий лес
За что-то и зачем-то.
Земные грешные дела
Не красят нас порою,
Но ты Поэзией жила,
Была её сестрою.
Пред нею меркнет грязный слух,
Малахов замолкает,
И белый тополиный пух
Дорогу заметает...
10 июня 2008 г.,
Москва, Перово
Нина Краснова
1.
ЗАСТОЛЬНЫЕ ЧАСТУШКИ
ПРО РИММУ КАЗАКОВУ
Римма, Римма, Римма -
Поэтесса Прима!
За тебя, Риммашечку,
Выпью я рюмашечку.
Римма, Римма, Римма,
Ты - неповторима.
За тебя, Риммулечку,
Выпью я граммулечку.
1996 г.,
Москва
2.
РИММЕ КАЗАКОВОЙ
Ты приехала в Москву из Хабаровска,
Из провинцевска, из хибаровска,
Ты приехала Москву покорять,
А не... это... чтобы просто развлечься
И на лаврах, почивая, разлечься
И с друзьями посидеть покирять.
Ты приехала в Москву из Хабаровска,
Из провинцевска, из хибаровска
Не по ЦУМам и по ГУМам бродить,
За дешевою ломясь колбасою,
И гулять в Центральном парке босою,
А стихи да песни чтобы родить.
Ты приехала в Москву из Хабаровска,
Из провинцевска, из хибаровска
На столичном небосклоне блистать.
Ты в кругу таких поэтов блистала!
Ты хотела стать звездою и стала.
И сумела знаменитою стать.
2004 г.,
Москва
3.
НА СМЕРТЬ РИММЫ КАЗАКОВОЙ
Римма, Римма, Римма -
Поэтесса Прима!
За тебя, Риммашечку,
Выпью я рюмашечку.
За тебя, Риммулечку,
Выпью я граммулечку.
Нина Краснова. Застольные частушки
в честь Риммы Казаковой, 2004
Дни рожденья твои у тебя на дому отмечая
И с тобой не о мрачном, о светлом о чем-то мечтая,
Не предчувствуя дату ухода от нас твоего,
И последнюю книгу с твоими стихами читая,
Мы, твои не незвaные гости, не знали того,
Что сегодня тебя на Ваганькове мы упокоим,
В гроб красивый, большой, односпальный тебя упакуем.
Ты не встанешь из гроба. Конечно, у всех под луной
Есть умeршие близкие, стоит поплакать по коим.
Мы же плачем сегодня, с дождём, по тебе по одной.
Ты Олимп покорила не бюстом, не ножками с попкой,
А своими стихами, своими "чулками со штопкой",
В пропасть, вниз не скатилась, дорогу к вершине торя.
Мы тебя на поминках помянем рюмашечкой-стопкой.
Ты ни жить, ни любить не могла бы, стихов не творя.
Ты в период застоя страны и в период развала
Всех собратьев не к распри - к сплоченью не раз призывала,
Орлеанской в российской поэзии Девой была.
Все таланты свои стопроцентно реaлизовaла,
И в себя мировые проблемы душой вобрала.
Жаль, в Перхушкове ты неудачно себя "полечила".
Не тому Пантелею* болячки твои исцелять поручила? -
Ты теперь не ответишь на этот ненужный вопрос.
Лёжа в пышном гробу, от поклонников ты получила,
Как на авторском вечере, столько тюльпанов и роз.
Я - твоя ученица, а значит - твоя Галатея.
Я, на крыльях незримых в галактиках голых летая,
В твой весёлый портрет на могиле глазами упрусь.
И, свои проливные, солёные слёзы глотая,
Я не "Праздничной водкой" - своими слезами упьюсь.
18 июня 2008 г.,
Москва, Перово
______________
* Святой Пантелеймон - целитель.
Лола ЗВОНАРЁВА
"БЫЛА Я ДЕЛИКАТНАЯ С ЧУЖИМИ..."
(Мировая культура в зеркале поэзии Риммы Казаковой)
Уже в ранних стихах молодой поэтессы из сборника "Талая вода" (1955 - 1965) творческий путь женщины-поэтессы уподобляется судьбе национальной героини Франции - Жанне Д' Арк. Неизбежную драматичность судьбы женщины-писателя, вынужденной в лирических стихах открывать читателям свои глубоко личные интимные переживания, постоянно находящейся на виду, в гуще сплетен, домыслов и кривотолков, Римма Казакова сопоставляет с героическим жизненным путем отважной крестьянской девушки с трагической судьбой, заплатившей жизнью за краткие часы возвышения и славы: "Зачем же Орлеанской девой // в поэты девочка идет?... // Она идет, и ей не жалко, // что жизнь такую проживет. // Так на коня взлетала Жанна - // и так взошла на эшафот" (1, с. 10-11). Румынский литературовед Дмитрий Балан отметил стремление поэтессы идти от "жизненных характеров к смыслу, сокрытому в них" (3, с. 288).
Можно объяснить обращение к этому образу девушки-воительницы и детством, проведенным в Германии, - Римма Казакова - дочь офицера, назначенного на короткое время после войны комендантом одного из немецких городов, а затем - учебой на историческом факультете Ленинградского университета.
Но спустя годы станет ясно, что Франция овеяна в сознании поэтессы таким неистребимым романтическим флером, что для того, чтобы показать возвышенность влюбленного состояния, Римма Казакова сравнивает спальные районы Москвы с их непритязательной архитектурой с легендарными местами Парижа: "В том июне // окраинным жилмассивом// мы бродили - // как по Елисейским полям..." (1, с. 120).
В сборнике "Сюжет надежды" (1982 - 1990) в стихотворении "Соседка" поэтесса будет вспоминать французского художника и великого русского писателя, доживавшего свой век во Франции: "И мы говорим с ней о Маркесе, // о Бунине и о Леже..." (1, с. 146), вновь ненавязчиво демонстрируя внимание автора к европейской и мировой культуре.
Даже в песню, рассчитанную на самого широкого, массового слушателя "Ты меня любишь", Римма Казакова включает французскую деталь, заставляя нас вспомнить знаменитую скульптуру великого французского скульптора-импрессиониста Огюста Родена "Поцелуй": "Ночью дневною // тихо придешь, разденешься, - // узнанный мною // вечный сюжет роденовский" (1, с.293).
В песне "Современная сказка" средневековые французские реалии - паж, барон - по воле автора, легко уживаются с современными международными - автомобиль "Тойота". Если учесть, что герои песни живут в современной российской столице, еще раз убеждаешься, насколько важно для поэтессы лишний раз намекнуть на проницаемость культурных границ и интернациональность современного города. Подчиняясь сказочным законам, невеста в песне Риммы Казаковой выбирает нищего пажа, а не барона с "Тойотой". Жаль, что в реальной жизни чаще всего бывает наоборот. Римма Казакова об этом помнит, поэтому и называет песню "Современная сказка".
Юная героиня из знаменитой французской сказки появляется и в четырехчастном стихотворении "Чтобы снежную бабу лепить...". Стихотворение опубликовано в ранней книге поэтессы "Быть женщиной" (1965 - 1972). Название сборника на двадцать лет опережает схожий заголовок исповедальных очерков Марии Арбатовой - недаром "феминистский настрой" поэзии Риммы Казаковой отмечали даже зарубежные литературоведы (3, с. 324, 332). В этом стихотворении в русском снежном мире вдруг появляется столь любимая и русскими детьми девочка из сказки Шарля Перро: "...Золушкой из тающего снега // с туфелькой, увязнувшей в снегу" (1, с. 52).
Но любовь к европейской, в первую очередь, к французской культуре органично уживается в душе поэтессы с любовью к экзотическим культурам и людям востока. В стихотворении "Была я деликатною с чужими..." (из сборника "Сюжет надежды" 1982 - 1990) Римма Казаков так формулирует свое кредо: "Смекнула вмиг, как только мир возник, // где "вражьи голоса" никто не глушит, // что белый свет велик и многолик, // а мы других не хуже, но не лучше. // Завет иезуитский был забыт, // и я любила нежно и упрямо // парижский шик, монгольский жесткий быт // и нежноглазых деточек Вьетнама" (1, с. 170). У этого стихотворения, как это часто бывает у Риммы Казаковой, парадоксальный финал - "и наконец-то пригодилось мне // умение любить чужую землю!" (1, с. 171). Новое время настолько кардинально изменило лик России, что нужно вновь открывать ее для себя как чужую страну, а значит, вновь учится любить ее, такую непохожую на прежнюю. Римма Казакова не солгала. Она этим редким умением обладает.
Образ Монголии - через ее уникальную пустыню Гоби возникает и в стихотворении из сборника "Сюжет надежды" (1982-1990): "На небе азиатского Востока // Медведица мерцала семиоко... // Где ни бывала, чувствовала кожей: // Он где-то рядом, серебристый ковшик. // В ночи Кочина, у охотских скал, // в тиши гобийской взгляд его искал..." (1, с. 172). Но и здесь, как и в стихотворении "Помпея", лирическая, эмоциональная стихия поглощает диалог культур, уравнивая все национальности и страны перед лицом всесокрушающей Любви, а сама Большая Медведица при таком восприятии мира превращается в "Кораблик вечный в млечной вышине, - // как знак, что кто-то помнит обо мне!" (1, с. 173).
В Иностранной комиссии Союза писателей СССР Римма Казакова возглавляла два совета по национальным литературам - узбекский и монгольский. Она много переводила, была внимательна к творчеству молодых поэтов. Даже сегодняшний президент Монголии когда-то, будучи студентом Литературного института, получал от писательницы первые уроки литературного мастерства.
В стихотворении "Сирийская сонатина" (из книги "Сюжет надежды" - 1982 - 1990) арабский восток рисуется как иная, загадочная - точнее, непонятная для европейца - стихия: "Абракадабра букв арабских, // холмов приглушенные краски // и Хомса, Хамы краснозем...// Протяжный выдох муэдзина, // письмен таинственная сила... // Что будет: вдруг произнесем?" (1, с. 174). Подобно Н. С. Гумилеву, поэтесса с удовольствием использует в стихах звучные имена городов, улиц, пустынь, словно соглашаясь с Николаем Степановичем, который считал географию "самой поэтической наукой" (2, с. 39).
Римма Казакова осмеливается оспорить знаменитый тезис нобелевского лауреата Киплинга: "Запад есть Запад, // Восток есть Восток, // И им не сойтись вовек"... Ее позиция, позиция последовательного сторонника диалога культур иная: "Под зов тягучий муэдзина // я постигаю: все едино, // один питает нас исток, // едино нашей жизни русло, // сливаясь радостно и грустно, // едины Запад и Восток" (1, с. 175).
Поэтессу привлекают парадоксы Востока. Слепой ручной лев, когда-то принадлежавший императору Хайле Селассие, - один из таких казусов. Ему посвящает Римма Казакова отдельное стихотворение "Лев императора". Ручной лев, прозябающий после смерти царственного хозяина в зоопарке, становится символом иной реальности, утраченной из-за неумолимого времени царственности: "Во гробе спит Хайле Селассия, // а лев катает ребятню" (1, с. 225). Необычная для восточного царя зверей кротость рассматривается поэтессой как насилие над истинной природой дикого зверя: "И все же льва как будто сглазили: // он весь - покорность и согласие... // Увы! - гордыня не ко дню..." (1, с. 225).
Даже в любовной лирике из раннего цикла "Талая вода" (1955 - 1965), в стихотворении "Не ходи за мной, как за школьницей..." встречаются порой неожиданные для отечественной женской лирики "иноземные сравнения". Например: "Не кидайся лассо набрасывать: // я тебе не мустанг" (1, с. 24). Следующий раз нетипичное для женской лирики "американское сравнение" появится в книге "Любить Россию нелегко" (1972 - 1982). "Твеновский мальчишка" - очевидно, Том Сойер - герой столь любимой советскими детьми книги американского классика - станет под пером поэтессы символом независимости: "вести себя как твеновский мальчишка" (1, с.85). Именно такое поведение, по мнению Риммы Казаковой, - один из рецептов счастья. Неслучайно стихотворение начинается строчкой: "Как просто быть счастливой в этом мире!" (1, с. 84).
Размышляя над особенностями американского менталитета, поэтесса отмечает совершенно иное отношение к возрасту в женской среде - попытка преодолеть его жизненной активностью, абсолютно иным, в отличие от российских сверстниц, стилем поведения. Если европейскую даму зрелого возраста года склоняют к созерцанию, россиянку неюных лет поглощает семейный досуг и забота о внуках, то пожилая американка, решившая финансовые проблемы при поддержке социальных программ заботливым государством, сосредотачивается на далеких путешествиях и активном отдыхе: "Американские старушки // обворожительно милы, // их прыть, их ушки на макушке // заслуживают похвалы. // Их время бесконечно длится, // и мимо взглядов, пересуд // они морщинистые лица // с таким достоинством несут. // Они себе не изменяют, // за старость юности не мстят, // наряды каждый день меняют, // кому-то нравиться хотят" (1, с. 177).
Если достойному отношению к возрасту женщины поэтесса готова учиться у американок, то она не прощает американской массовой культуре нагловато-бесшабашного вторжения в российское культурное пространство. Знаком американского образа жизни, которым продолжает бредить часть российской молодежи, становится под пером Риммы Казаковой в стихотворении под характерным названием "О, эпоха, одичалая эпоха!" вездесущая вывеска популярного среди юных россиян американского ресторана "быстрой еды" - "Макдоналдс": "Я стою под наглой вывеской "Магдоналдс" - // патриотка, обормотка, коммунистка..." (1, с. 210).
И все же ближе, чем французская или американская культура, Римме Казаковой, с детства знающей немецкий язык, немецкая культура.
При всей любви к немецкой культуре Римма Казакова остается дочерью советского офицера. И каждый год весной она вспоминает май 1945 года, и думает о цене победы. Об этом - ее ранняя поэтическая миниатюра, напоминающая, сколькими жизнями советских солдат оплачено освобождение маленьких европейских городов и сел: "Май. Заграничное село. // И памятник - у церкви - павшим. // Здесь много меньше полегло, // чем где-нибудь в таком же нашем. // За это надо ли корить? // Но и греха в сравненье нету. // Коль кто-то может говорить // о нас, // забыв подробность эту" (1, с. 65).
Вновь немецкие реалии появятся в шутливом стихотворении "Карловы Вары". От обыгрывания чешского слова "списыватель" - писатель, через воспоминание о бывавших в этих местах великих европейцах - двух немецких гениях Гете и Шиллере, польском композиторе Шопене - автор неожиданно начинает мечтать вычистить (в духе В. В. Маяковского) весь окружающий мир - словно больной человеческий организм - лечебной карловской водою, ибо "мир немало накопил с рожденья // грязи, мрази, предрассудков, зла..." (1, с. 101).
Даже размышляя над столь актуальными в 1990-2006 годах (время создания стихов из книги "Не кончается дорога") финансовыми проблемами, Римма Казакова обращается к афоризмам великих европейцев, например, австрийского поэта Рильке: "Но жить бы так прекрасно и наивно, // как Рильке говорил про бедуина, // соблазн разврата от души отмазав: // "Сам в рубище, любимый конь - в алмазах!" (1, с. 205).
Если в стихах поэтесса ограничивается центонами или скрытыми цитатами из любимых европейских и отечественных писателей, то сюжетом одной из песен она делает ситуацию из знаменитой сказки датского классика Андерсена "Новое платье короля". В "Песне про голого короля" Римма Казакова дополняет удачными поэтическими афоризмами с Х1Х столетия хорошо знакомый россиянам сюжет великого сказочника: "Но наивное сердце // все еще не обучено лжи" (1, с. 313), "Только правда - всесильный пароль!" (1, с. 312).
Для той поры - 1965 - 1972 годов - достаточно новаторским был и "Монолог Евы", обращающейся к Создателю, Богу, Господу и не понимающей роли Адама в своей жизни и пытающейся "все жадней, все пристальнее" (1, с. 63) приглядываться к Дереву Познанья. Образы Евы, Адама, древа познанья, появляющиеся в этом стихотворении, заставляют поверить, что уже в то время Римма Казакова ощущала глубинную связь русской поэзии с христианской традицией в мировой культуре.
Спустя годы, в стихотворении "Сирийская сонатина" из книги "Сюжет надежды" (1982 - 1990), вспоминая христианские истоки нашей европейской культуры, поэтесса делает их важнейшей точкой отсчета, вспоминая о "добиблейских" временах: "А чем я так уж отличаюсь // от тех, кто, веселясь, печалясь, // под небом счастья и беды // средь добиблейских склонов этих // наивно и светло, как дети // вершит свой путь, свои труды?" (1, с. 175).
С годами принявшей таинство крещения поэтессе евангельские сюжеты становятся ближе библейских. В сборнике "Не кончается дорога" (1990 - 2006) появляется стихотворение "Иуда". Размышляя о сути предательства, поэтесса не забывает о том, что поэт на Руси издавна ощущал себя пророком, чей путь неизменно отмечен изменой близких и трагедией драматического финала: "И ты готов, Иуда, // к тому, что выбрал сам. // Готов. Не будет чуда. // Не время чудесам. // Подонок и паскуда, // у бездны, у креста - // давай, не трусь, Иуда, // целуй меня в уста! // Тащись в свою трясину, // трясись, трудись, хитри! // ...А заодно осину, // осину присмотри" (1, с. 264).
Болгария на долгие годы стала большой привязанностью поэтессы, с удовольствием переводившей болгарских поэтов. Уже после первого знакомства с этой страной Римма Казакова посвящает отдельное стихотворение болгарским мужским и женским именам. Оно так и называется - "Болгарские имена".
Трижды обращается поэтесса к экзотическому созвездью мужских и женских имен, любуясь скрытыми в них смыслами и выразительной славянской звукописью: "Румяна, Росица, Светлин... // Болгарский рассвет в именах розовеет. // Лозою и розой от вин и долин, // от тихих предгорий загадочно веет" (1, с. 98). Поэтесса не забывает напомнить, что особенно привычно и ласково звучит музыка болгарских имен для русского уха: "В славянском наречье болгар // для русского // мир этих звуков прекрасен! // Ласкает мне слух: // Светомир, Лучезар, // Калинка, // Вербинка, // и Явор, // и Ясен" (1, с. 98). В стихотворении - как символ православного единения двух славянских стран появляется образ храма: "Старинная церковь стоит - // Прикрыта ладонью высокого зданья" (1, с. 98). Трижды возвращается Римма Казакова к символической игре в болгарские имена, словно совершая традиционное путешествие-паломничество - от рассвета до рассвета: "Растает рассветный туман, // рисунок неведомой жизни проглянет // и образом силы полуденной встанет: // Буряна, // Боян, // и Стоян, // и Огнян..." (1, с. 99).
Обращение к индийской культуре Риммы Казаковой на первом этапе остро социально - ее творческое воображение встревожил образ обездоленного и измученного непосильной работой иностранного современника. Под ее пером обычный рикша из древнего индийского города Калькутта поднимается до уровня вселенского символа в одноименной поэтической миниатюре "Рикша": "Вот рикша. // Я - никто в его судьбе. // Но за его беду и я ответчица, // Он по Калькутте тащит на себе // все человечество" (1, с. 102). Читая это стихотворение, вспоминаешь слова московского литературоведа Н. Богомолова, посвященные Владимиру Высоцкому: "В его песнях происходит волшебное превращение бытового материала в художественный образ мира, обретающий черты самой живой действительности и одновременно становящейся частью большого времени" (4, с. 391). То же самое делает с зарубежными реалиями в своей поэзии Римма Казакова.
Особое внимание к культуре Индии отличало старшее поколение русских поэтов ХХ века. Неслучайно еще Велимир Хлебников называл Россию "белой Индией". Очевидно, именно поэтому в стихотворении, обращенном поэтессой к Учителю - поэту Михаилу Луконину "Пока вы живы, старшие мои..." из цикла "Любить Россию нелегко" (1972 - 1982) - Римма Казакова вспоминает индийского бога Шиву. В этих стихах поэтесса словно проговаривается, отмечая, что она особенно ценит в писателях старшего поколения - умение органично соединить в душе свое и чужое, то, что Ф. М. Достоевский называл "всеотзывчивость" русской души: "Сродни вам скомороший вольный дух // и таинство танцующего Шивы" (1, с. 131).
Екатеринбургский критик Леонид Быков в статье "Отчаяние, полное надежд..." справедливо утверждает: "Античные предшественники, на создания которых так часто ориентируются мастера Серебряного века (да и само это определение, не забудем, одолжено у Эллады и Рима), могли себя тешить надеждой: жизнь коротка - искусство вечно. В иных исторических обстоятельствах приходит понимание того, что не только человек смертен - и все человечество, а с ним вместе и искусство, уязвимы" (2, с. 11).
Обращение к греческой истории и мифам древних греков в стихах Риммы Казаковой происходит совсем иначе - она пропускает сквозь домашний, лирический, опаленный любовной трагедией мир драму древнего города в стихотворении "Помпея", утверждая: "Любовь, заложница, Помпея, // зачем, в стихи макая перья, // такой прекрасной ты была?" (1, с. 123). Обаяние лирических стихов Риммы Казаковой в их неистребимой самоиронии. В этом плане показателен финал стихотворения "Помпея", где за словом "плебей" легко прочитывается "плейбой", а вечный город Рим воспринимается как символ неуничтожимости Любви в этом мире: "Вернусь домой к одной себе я, // найду знакомого плебея, // по телефону, доложив, // что хороша была Помпея! // А Рим... // Рим, Вечный город, жив" (1, с. 123).
Пепел реальной исторической трагедии древнего города, перекликающийся пеплом в душе, - этот оригинальный образ надолго остается в памяти, как и первое четверостишие стихотворения "Помпея": "В конце печальной эпопеи, // перевернувшей жизнь мою, // я на развалинах Помпеи, // ошеломленная, стою" (1, с. 122).
В стихотворении "...Из Пены", посвященном путешествию на Кипр, в город Пафос, Римма Казакова демонстрирует, что современная женщина, по ее мнению, везде ищет и ждет одного - любви. Потому безжалостным приговором лирическим надеждам подруги, которой посвящено стихотворение, звучит уже первая строфа: "Сколько вдаль ни гляди ты, // сколько в синий простор ни плыви, // нет в стране Афродиты // для тебя долгожданной любви!" (1, с. 260).
Необходимо отметить, что образ пеннорожденной Афродиты давно живет в поэтическом мире поэтессы. Недаром еще в финале стихотворения "Я не могу одушевлять деревья.." из раннего цикла "Любить Россию нелегко" (1972 - 1982), обращаясь к лирическому герою, автор, не без мягкой иронии, но настойчиво утверждает: "Мы в разности своей не виноваты. // Наивно слово, и бессильна власть. // Ты дерево еще, еще трава ты, // а я уже из пены родилась!" (1, с. 111).
Но надежду на возможность найти счастье в любви все равно ищет требовательный женский взгляд в безмятежном кипрском пейзаже: "Но, невинного вида, // море снова рокочет о том, // что недаром Киприда // обрела здесь родительский дом" (1, с. 260). Обилие стихов о любви в каждом из сборников Риммы Казаковой поражает, заставляя вспомнить технологическую формулу, приписываемую Гумилеву в литературных кругах: "Быть влюбленным - профессиональное условие поэта" (2, с. 40).
Среди любимых и знакомых с детства мифов древней Греции один из самых популярных - миф об Ариадне и ее спасительном клубке, который помог герою выбраться из лабиринта. Поэтесса учитывает близость этого мифа массовому сознанию слушателей и так и называет песню - "Ариадна". Но спасительная ниточка из греческого мифа под пером Риммы Казаковой превратилась в символическую нить надежды на будущее счастье - взаимную любовь: "Ариадна, // мне ты ниточку надежды // подари! // Ариадна, // Ариадна, // заблудился я в чужой стране! // Ариадна, // Ариадна, как из лабиринта выйти мне?" (1, с. 297). Как когда-то у Н. С. Гумилева, античные персонажи, по воле поэтессы, легко преодолевают "бездну времени" и "продолжают жить в настоящем" (2, с. 37).
Еще одна реалия, заимствованная из греческих мифов - река забвения Лета - появляется в же в первом четверостишии "Песни про голого короля": "Хоть давно это было, // но не канула в Лету она" (старая сказка - Л.З.) (1, с. 312).
...Неизменно открытая навстречу диалогу культур Римма Казакова по-своему решает давний спор западников со славянофилами. В стихотворении "Для России нехитрым был выбор..." из последнего цикла "Не кончается дорога..." (1990 - 2006) поэтесса утверждает самобытность России, к которой не применим традиционный американский или европейский опыт: "Ни Америку к нам, // ни Европу // не приладить. // Трясет - не дай Боже! // Нас умом не понять, // А какую-то мать // понимать и не надо, похоже" (1, с. 222). В упрямом отстаивании поэтессой самобытности России заметен скрытый отсыл к знаменитым строкам Ф. И. Тютчева (недаром именно его строка "Умом Россию не понять..." стала эпиграфом к этому стихотворению): "Не измерить нас общим аршином // на просторе, пока что обширном. // Все нас губит... // Никак не погубит! // Кто-то все же поймет // наш неровный полет - // тот, кто верит, однако, // и любит" (1, с. 222).
ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА
1. Казакова Р. Ф. Ты меня любишь. - М.: Эксмо, 2006. - 352 с.
2. Быков Л. П. От первого лица. - Екатеринбург: Сократ, 2007. - 366 с.
3. Балан Д. Русская поэзия ХХ века. - Бухарест, 1997. - 530 с.
4. Богомолов Н. От Пушкина до Кибирова. - М.: Новое литературное обозрение, 2004. - 624 с.
ЛИРИЧЕСКИЙ ДНЕВНИК РИММЫ КАЗАКОВОЙ
(О книге Риммы Казаковой "Ты меня любишь", М., "Эксмо", 2006)
Сегодня, спустя полвека после заметного литературного дебюта - в 1955 году, первые стихи молодой поэтессы Риммы Казаковой заставили вздрогнуть читательские сердца - ее поэзия по-прежнему волнует современных читателей разных поколений.
В эпоху, когда книжные рейтинги постоянно пытаются убедить нас, что читают только Маринину с Донцовой и, в крайнем случае, - самые интеллектуальные особи - Акунина с Кастанедой, предыдущая поэтическая книга Риммы Казаковой - "Мгновение, тебя благодарю", выпущенная пятитысячным - тиражом, исчезла с прилавков через три месяца.
Творческую состоятельность, неувядающую душевную юность замечательной поэтессы убедительно подтверждает и новая книга стихов Риммы Казаковой - сборник "Ты меня любишь", изданный таким же массовым - пятитысячным - тиражом в московском издательстве "Эксмо".
Эта книга - своеобразное "Избранное" Риммы Казаковой, объединяя лучшие стихи из прежних книг, состоит из шести разделов, каждый из которых связан с тем или иным этапом в жизни автора. Уже в названиях разделов проступает судьба большого, настоящего Поэта, поэта милостью Божией. От романтических увлечений юности периода оттепели, триумфа эстрадной поэзии 1955 - 1965 годов - раздел "Талая вода" - к страстно ощутимому женскому, материнскому предназначению - "Быть женщиной" (стихи 1965 - 1972 годов).
Материнское отношение к миру, к жизни, к мужчинам всегда отличало отечественных женщин: под признанием лирической героини писательницы - "Жалею Пушкина, как сына" - подписались бы многие ее соотечественницы.
Четкость гражданской позиции, которая в стихах Риммы Казаковой неизменно естественна и убедительна, - демонстрирует раздел "Любить Россию нелегко", объединивший стихи 1972 - 1982 годов. От смутного времени перестройки - чем не "Сюжет надежды" для всех россиян, зазвучавший на российских просторах в 1982 - 1990 годах? - к примирительно-философскому грустноватому итогу, не без скрытого разочарования в былых идеалах и надеждах, - "Не кончается дорога" (1990 - 2006).
Если уж подлинную поэзию последовательно вытесняют на обочину жизненной дороги новомодные веяния массовой культуры, то воинственная эстрада все время завоевывает новые рубежи. Но талант Риммы Казаковой оказался столь многогранным и гибким, что, освоив законы песенного жанра, она смогла легко вписаться и в эту прихотливую кривую, никогда не идя на поводу у плохого вкуса или дешевой популярности. Ее песни неизменно становились классикой жанра или маленькими шедеврами. Не одно десятилетие их знает вся страна. Песенные тексты Риммы Казаковой, ставшие почти народными, а во многих семьях играют роль домашнего, застольного талисмана - их поют и в радости, и в печали.
В чем же секрет этого уникального дарования, рождающего стихи, легко находящие путь к сердцу столичной девчонки, скромной провинциальной учительницы и уставшего от ударов судьбы ветерана? Исповедальная искренность, внутренняя свобода от штампов и схем обывательского существования, особая требовательность к себе, необычайная чуткость к ритмам и потребностям времени, подкупающая свежесть восприятия, открытость, чуткость, мгновенный, глубинный отклик на беды и радости окружающих людей, пристальное внимание к жизни и быту современников, дополненные умением поднять бытовую деталь (или эпизод) до уровня символа - вот лишь малая часть составляющих этого творческого феномена.
И каждый из знаменитых и талантливых друзей Риммы Казаковой - будь то Константин Симонов, Ярослав Смеляков, Кирилл Ковальджи, Анастасия Цветаева, Тамара Жирмунская или Евгений Евтушенко - а их отзывы мы можем прочитать в этой увлекательной книге - отмечают различные грани дарования автора. Из их ярких откликов, дополненных свежими и нередко по-прежнему дерзкими стихами, рождается образ парадоксально и оригинально мыслящего писателя, красивой и сильной женщины, которая, по словам Кирилла Ковальджи, "век ХХ застолбила, // Словно рифму, за собой".
...Читаешь новую книгу Риммы Казаковой, и в ее стихах открывается удивительно органично, объемно выраженный русский характер, особенности которого одним из первых сформулировал Николай Бердяев в своей знаменитой книге "Самопознание": "Когда сравниваешь русского человека с западным, то поражает его недетерминированность, нецелесообразность, отсутствие границ, раскрытость в бесконечность, мечтательность..."
Лола ЗВОНАРЁВА,
доктор исторических наук,
академик РАЕН
Лола ЗВОНАРЁВА
ПОРА ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫХ ИТОГОВ И ДОЛГИХ ПРОЩАНИЙ
Памяти Риммы Казаковой
Мне и сегодня, после состоявшихся вчера в ЦДЛ похорон трудно поверить, что я никогда больше не услышу ее проникновенный и неповторимый голос. Никогда больше не буду подыматься с неизменной розой по каменным ступеням ее дома на улице Чаянова. Поэтесса Римма Казакова ушла от нас, живых, в историю отечественной словесности - в антологии и на страницы учебников, в хрестоматии и литературные мемуары.
Я познакомилась с нею в середине восьмидесятых годов прошлого века. Римма Федоровна переводила белорусскую писательницу Евгению Янищец, и мне, тогда учившейся в аспирантуре в Академии наук в Минске, довелось передавать ей какие-то бумаги. Одной рукой укачивая новорожденного внука, другой - листая белорусские стихи минской писательницы, она все-таки нашла время побеседовать со мной, совершенно незнакомой девицей, доверительно и искренне. Перед уходом она вдруг задала мне вопрос, ответа на который я не знаю и сегодня: "А есть ли на свете настоящая любовь, которую мы постоянно воспеваем в стихах? Как вы, Лола, думаете?" Я знаю, этот вопрос волновал ее и за неделю до смерти, когда мы обсуждали программу будущей телепередачи "Сегодня и навсегда", посвященной отечественной поэзии.
Вторая наша встреча состоялась на заседании Совета по узбекской литературе при Союзе писателей СССР, который Римма Федоровна, заслуженный работник Каракалпалкии и Узбекистана, долгое время возглавляла. Известную писательницу удивил и заинтересовал сделанный мною доклад о молодой узбекской прозе - ее тогдашних лидерах Мураде Мухаммад Досте, Эркине Акзамове. В нем не было привычных штампов, воспевания дружбы народов, я попыталась показать, насколько оригинальны и интересны художественные поиски и находки этих талантливых писателей в сравнении с их русскими сверстниками. Сразу после моего выступления она сказала мне много добрых и уважительных слов.
А через год мы оказались в одно и то же время в Доме творчества в Переделкино, и нас еще раз познакомил общий товарищ - поэт Александр Щуплов. Тогда и началась наша дружба. На дворе - лето 1987 года. Мне исполнялось тридцать лет, но праздновать почему-то не хотелось. Не было ни денег, ни настроения. За день до юбилея, который я решила не отмечать, Римма Федоровна (сразу попросившая называть ее просто "Римма" и на ты) исчезла. Приехала она только утром и, постучав ко мне в номер, объявила: "Я всю ночь пекла для тебя торт "Наполеон". Вечером приходи ко мне, будем праздновать". Наверное, это был один из самых веселых моих юбилеев - далеко за полночь Римма Федоровна вместе с Иваном Ждановым, замечательным поэтом, творчество которого и я, и она ценили очень высоко, вели литературные беседы, а Римма еще и пела нам народные песни - не только по-русски, но и по-белорусски, по-украински, по-немецки, по-испански... Тогда-то я поняла, что Римма Казакова обладает еще одним очень редким талантом, кроме поэтического, - умением дружить.
Ее романтическая и восторженная душа, прячась за маской самоиронии, постоянно ждала Чуда Любви. Весной 1996 года я вела ее творческий вечер в Российском Центре Науки и Культуры в Варшаве, в старинном здании на улице Фоксаль, неподалеку от Старого города. Обстановка была достаточно официальной - в зале сидел Посол России в Польше, и вдруг супруга Посла задала вопрос: "А каково ваше, Римма Федоровна, самое большое желание?" Ответ удивил переполненный зал: "Выйти замуж и обвенчаться в церкви..." После встречи многие женщины подходили к поэтессе, чтобы сказать: "Вы нам, сорокалетним, вернули веру в себя. Нам казалось, что жизнь после первых неурядиц и неудач кончилась..."
В холодном январе 1997 года она, по моей просьбе, приехала на два дня на молодежный фестиваль в провинциальный город Александров Владимирской области. В промерзшем зале Художественного музея, расположенном в старинном купеческом особняке, мы провели презентацию ее книжки "Ломка" с моим предисловием, выдвинутой на соискание Государственной премии, которой при жизни Римма Федоровна так и не получила. Предисловие она попросила меня написать после того, как ей понравилась моя рецензия - отзыв на ее предыдущую книгу, опубликованный в "Книжном обозрении" и озаглавленный строчкой из ее стихов - "Как веточку судьбу переломила..."
А через год в сорокаградусный мороз она поехала за 70 километров в крохотный подмосковный городок, чтобы побывать на моем венчании в холодном храме, переживавшем затянувшийся ремонт. В модной шляпке и осенних полусапожках на высоких каблуках она отважно шествовала через гигантские сугробы и овраги, демократичностью и простотой общенья потрясая моих новоиспеченных родственников, привыкших видеть людей такого масштаба исключительно по телевизору. Я до сих пор храню голубого пушистого зайца в соломенной шляпе с оранжевой морковкой в лапах, подаренного ею в тот памятный холодный день.
Потом мы вместе с нею проводили Ассамблею детско-молодежной прессы в Туле, совещание молодых писателей в подмосковном Переделкино, всероссийские фестивали творчества школьников "Роща золотая" в Коломне и "Дети и книги" в Геленджике, вручали молодым поэтам, прозаикам, критикам созданную А.П.Потемкиным литературную премию "Эврика!" в Малом зале Центрального Дома Литераторов...
Работа с молодыми писателями, начинающими авторами воспринималась Риммой Федоровной как литературный долг, отдаваемый подрастающим поколениям литераторов. Она слишком хорошо помнила, с каким вниманием относились к ее первым стихам Константин Симонов, Александр Твардовский, Ярослав Смеляков... Десятки, точнее сотни молодых поэтов, живущих в разных концах нашей огромной страны, гордятся и сегодня ее блистательными предисловиями, в которых нет ни одного повтора, ни одной банальности.
Еще одной страстью Риммы Казаковой были путешествия. Живой интерес к чужой культуре никогда не засыпал в ее энергичной и деятельной душе. Куба и Монголия, Болгария и Польша, Китай и Англия, Германия и Венгрия... Для нее не было стран непрестижных или неинтересных. Везде ее с нетерпением ждали друзья - писатели, которых она переводила, с которыми умела дружить, петь, говорить на понятном для них языке. Везде была желанным и любимым гостем.
За год до своего ухода в мир иной, перенеся тяжелую операцию, она на машине с друзьями - поэтами, бардами - проехала через всю Америку и Канаду, порадовав остроумными и темпераментными выступлениями-концертами тысячи любителей поэзии в провинциальных американских и канадских городах.
В июне 2007 года наша писательская команда посетила всероссийский детский центр "Орленок". Встречу Риммы Казаковой с генеральным директором "Орленка" - педагогом и спортсменом суперменского вида Александра Джеуса - снимало местное телевидение.
- Мой дед был белогвардейцем. Он служил в штабе самого Антона Ивановича Деникина, - с гордостью рассказывал Александр Васильевич, сидя в роскошном кресле изысканно оформленного гобеленами и куклами конференц-зала местной библиотеки, которую по инициативе директора - бессменной и незаменимой Брониславы Федоровны Ядревской - здесь называют "Аптека для души".
- А мой отец - Федор Казаков, - бесстрашно парировала Римма Федоровна, - был, как их называли тогда ваши белогвардейцы, красной сволочью и воевал против белых.
Казалось, что этот диалог ни к чему хорошему не приведет. Однако собеседники вскоре подружились. Казакова подарила красавцу-директору недавно вышедшую книгу своих стихов с озорным автографом - цитатой из знаменитого стихотворения Бернса в переводе Маршака: "Ты свистни - тебя не заставлю я ждать!"
...Наша последняя встреча состоялась за десять дней до ее трагического ухода. Это был мозговой штурм - мы работали над сценарием будущей телепрограммы. Римма собиралась поехать в профилакторий, чтобы как следует подлечиться. "Мне так надоело болеть, что хочется или выздороветь, или умереть", - говорила она мне не один раз за эту весну. Но эти внезапные горькие признания тут же забывались, захлестываемые вереницей общих литературных дел, личных и семейных проблем, которые мы обсуждали каждый день по телефону или за долгими вечерними чаепитиями на кухне в окружении любимых ею стеклянных и медных зверюшек и неизменных букетов - еще одного убедительного признания в любви самых разных людей, не равнодушных к ее стихам.
Римма Федоровна умела быть благодарной. Не забуду, как нежно и уважительно благодарила она меня за главу, посвященную ее стихам в моей новой книге, за предисловие к книге "Пора...", выпущенной за несколько дней до ее отъезда в профилакторий издательством "ПоРог".
Мне мерещился мрачноватый оттенок в слове "пора", но она не соглашалась - ссылаясь на свое стихотворение, в котором это слово становилось синонимом столь важных для нее понятий "время", "современность", "востребованность..."
После ее трагического, внезапного ухода от нас 19 мая 2008 года мрачновато-предсмертный оттенок, живущий в этом коротком слове, заслонил все остальные... Но так хочется верить, что замечательным стихам Риммы Федоровны Казаковой суждена еще очень долгая жизнь - в нашей культуре, в сердцах тех, кто любит и ценит настоящую поэзию!
Проза поэта. Кирилл Ковальджи
____________________________________________________________________________
Кирилл КОВАЛЬДЖИ
ДОРОЖНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ
1. ЧЕРЕЗ ДВЕ СТРАНЫ НА ТРЕТЬЮ
В поездках, кроме главного, случается и забавное. Теперь это вспоминается с ностальгической улыбкой, хотя в свое время было совсем не до улыбок ...
...Семидесятые годы... Никуда не ездил, засиделся, и вдруг - два предложения сразу. В Болгарию от журнала "Юность", в порядке, как тогда говорилось, культурного обмена. И в Югославию: меня включили в делегацию на поэтический фестиваль в Охриде. Ехать на Балканы дважды подряд? Не получится. Отказаться от Болгарии? А что если совместить? Посмотрел на карту - от Скопье (Македония) до Софии - рукой подать. Однако в Инокомиссии союза писателей долго чесали в затылке - заказ на билет между зарубежными странами наша железная дорога не принимает. Можно только оформить обратный через Венгрию и Румынию с пересадками, то есть через две страны на третью. Глупей не придумаешь. Но мне не хотелось отступать. "Ладно, - говорю, - а если попросить наше посольство в Белграде помочь?" "Попросите. Но ручаться не можем..." Я рискнул.
В Белграде наша делегация удостоилась приёма у самого посла. На волне такого отношения к поэзии я обратился к атташе по культуре: помогите поехать в Софию из Скопье. Это же рядом. Он любезно согласился, но с поправкой: можно ехать не из Скопье, а только из Белграда. То есть опять же не прямо, а с некоторым заворотом. Что ж, ничего не поделаешь. Договорились на 3 сентября.
Но вот незадача: наша делегация задержалась на день в Скопье, я встревожился, позвонил в Белград, - дескать, извините, нельзя ли переделать с 3-го на 4-е сентября? Атташе по культуре на сей раз недовольным тоном сказал: "я сделал всё, что мог, теперь выкручивайтесь сами". Увы - билет на Софию пропал. Пришлось топать через Будапешт. Без языка, без тамошних денег...
Как быть с пересадкой, я понятия не имел. В пустом купе я почувствовал себя одиноким и брошенным на произвол судьбы. Слишком резким был контраст после праздничных поэтических вечеров, где с каждым из нас носились, как с дорогим гостем. После купанья в чистейшем Охридском озере, где непуганые рыбки подплывали прямо к ногам и пытались их пощипывать. После торжественного приёма в честь лауреата - поэта Леопольда Сенгора, который к тому же был президентом Сенегала, потому скромно прибыл на фестиваль в сопровождении ста негров (они появились из-за деревьев в парке, где чествовали лауреата)....
Кончен бал. Мои товарищи улетели, они уже, наверное, в Москве...
В поезде я уснул так крепко, что проспал остановку. Поезд минут пять как стоял в Будапеште. Выскочил я на вокзал небритый, немытый, стал метаться - где поезд на Софию? Венгерские надписи уму непостижимы, ни на один из знакомых языков непохожи. Раннее утро, кассы закрыты. Решил вернуться, спросить начальника поезда. А поезда нету! Увидел только хвост медленно уплывающего состава. С моим багажом...
Спокойно! - сказал я себе. Что-то тут не так. Поезд не может отправиться раньше времени, сократив стоянку. Наверное, переформирование. И действительно, мой родной состав через десять томительных минут не спеша вернулся на другой путь.
Я нашел начальника поезда, он спросонья насупился, поцокал языком: "София? Это с другого вокзала, забирайте свои вещи и с богом". "А какой вокзал?" "А вот спрашивайте по-венгерски - "восточный вокзал" (он сказал "келети" и еще как-то, не помню). Поплёлся я сиротливо с вещами на стоянку такси. Показал болгарские и советские деньги, один водитель согласился на рубли, поехали. Я всё твердил "келети", а он всё переспрашивал. Наконец, я воскликнул "София", он всплеснул руками и поехал в другую сторону. (Видимо, я перепутал, вместо "восточный" твердил "вокзал"!) Высадил меня у какой-то станции, похожей на пригородную и решительно повторил "София". Приехали...
Я недоверчиво поплелся на перрон и... не нашел в расписании Софию. Имелся болгарский поезд, но на Варну. Зачем мне Варна? Однако в три часа поезд до Бухареста. Уж лучше в Бухарест, там я, как свой, как-нибудь разберусь... Но что делать до трёх часов? Я был не только небритый, немытый, но и голодный. Значит, надо в советское посольство, оно, родимое, призвано заботиться о своих гражданах!
Я стал взывать к окружающим на разных языках, повезло - некий старичок откликнулся на румынский. Я попросил его написать мне на бумажке адрес советского посольства и опять потащился с вещами искать такси. С трудом поймал, с трудом уговорил взять последние рубли (я показывал на пальцах, что за один рубль дают три форинта)...
И вот около восьми утра я подкатил к посольству. Двери, конечно, закрыты. Стучал, звонил, пока не появился раздраженный дежурный. Я ему всё объяснил, он впустил меня в холл, велел дожидаться открытия в девять. Первым делом я сбегал в уборную, умылся, побрился, вспомнил, что в портфеле три груши и бисквит- съел их с редким удовольствием. Дождался посольского представителя, он оказался свойским парнем, к полудню накормил меня обедом. Я ему за это рассказывал анекдоты. Он отвез меня на вокзал, помог сдать багаж в камеру хранения и откланялся. А я отправился гулять по Будапешту. Когда-то я побывал в нем - как турист, на всём готовом, с гидом, показывающим, чем он славен. Теперь этот прекрасный город выглядел как-то не так, с изнанки. Никому до меня не было дела. Я шел наугад, стараясь запоминать повороты. И все-таки заблудился, тыкался туда-сюда, нет вокзала, и точка! А время уже поджимает. Голь на выдумки хитра - зашел в книжный магазин, пошарил глазами по прилавкам, нашел отдел справочников, а в нём карту Будапешта. Развернул ее на прилавке, отыскал улицу, где нахожусь (назвал ее продавцу, он помог) и увидел, что вокзал чуть ли не за углом!
Прощай Будапешт!
Великое облегчение почувствовал я, когда увидел румынский поезд. Как свой я затараторил с проводником, занял свое место и вышел в коридор. И нечаянная удача - наткнулся на старого знакомого, поэта Иона Николеску, который возвращался из Брюсселя с какого-то другого фестиваля. В свое время я перевел несколько его стихотворений, он обрадовался встрече, а я, сообразив, что мне в Бухаресте будет неуютно без румынских денег, "одолжил" у него тридцатку. Он тут же похвастался, что в дороге написал цикл новых стихов и что сейчас меня ими порадует. Мне решительно было не до поэзии, смертельно спать хотелось, я попросил извинить меня - дескать, готов стихи послушать, но только утром... Поэт надулся, ушел к себе, и я его больше не видел...
Итак, утром я высадился в Бухаресте. Проводник объяснил мне, что через два часа проследует скорый Москва-София с этого же пути. Значит, никуда нельзя отлучаться, даже друзьям позвонить не получится. Вторая столица, и опять - по касательной... Разговорился с пассажирами на перроне, узнал, что транзитникам надо приобрести посадочный. Я попросил какую-то бабусю с внучкой постеречь мои вещи и помчался в кассу. Тут мне пригодилась тридцатка поэта Иона Николеску. Ровно столько и стоил посадочный. Зато в кармане стало пусто. То есть имелись болгарские лева, но они до границы не годились...
В поезде я втиснулся в плацкартный, битком набитый. Время шло, пассажиры развернули кто курочку, кто рыбу, кто картошку, приступили к трапезе. Я терпел-терпел, глотал слюнки, потом стал намекать, что мне пришлось не спамши, не емши мчатся на вокзал, опаздывал, едва успел отвезти тётку в больницу. Демарш удался, меня стали угощать, я уплетал за обе щеки, но в голове неотступно сверлила мысль: как сообщить в Софию, чтобы меня встретили (я не мог это сделать в Белграде), я же сваливался на голову их Союза писателей как гость из Москвы. Они же не знали, когда я приеду, вдобавок была суббота... Значит, надо дать телеграмму из Руссе - пограничного города на Дунае. Поезд там будет стоять долго, успею. Сидя между двумя пассажирами, позволил себе подремать...
В Руссе я выскочил на вокзал, отыскал почтовое окошко, дал телеграмму "спешно!" (дескать, встречайте!) и, успокоенный, вернулся в вагон.
Вечером, наконец, София. - Сейчас меня встретят! Как бы не так. Минут через пять я у вагона остался единственным на перроне. Значит, всё сначала. Придется снова волочить багаж на такси, но куда ехать? Воскресенье, Союз писателей закрыт. Но ведь у них тоже есть ЦДЛ (я уже бывал в Софии), он-то "работает"? Я на такси - туда.
Ресторан, дым коромыслом. Я походил по залу - ни одного знакомого лица. Опять вопрос. На ночь глядя нехорошо звонить друзьям или официальным лицам. Остается - в гостиницу. Объехал на том же такси одну, вторую - нет мест. Говорю водителю - давай в самую шикарную... Идея оказалась удачной. Поселился в отличном номере отеля "Москва". Рассчитавшись с таксистом, взял квитанцию - принимающая сторона заплатит!
Утром, как ни в чем не бывало, заявился в Союз писателей. "Парашютист?" - изумленно спросил тамошний функционер. Он еще не успел прочесть субботнюю телеграмму.
- Десантник. - уточнил я и глубоко вздохнул: мытарства кончились...
...Когда я в Москве рассказал председателю Инокомиссии Косорукову, как двое суток чуть ли не "зайцем" пробирался через две страны на третью, тот покачал головой: "Да... Другого, маститого, хватил бы инфаркт..."
А мне было не привыкать. Я, еще мальчишкой, дважды во время войны был беженцем.
2. НЕ ХОДИТЕ, ДЕТИ, В АФРИКУ ГУЛЯТЬ
В Яунде, столице Камеруна, я и Гоша Граубин зашли в лавочку, симпатичная негритянка по-детски заулыбалась и спросила по-французски:
- Немцы?..
- Нет.
- А кто?
- Угадайте. Какая самая большая страна?
- Франция! - не колеблясь, ответила продавщица.
Вот тебе на! Не учел я ее менталитет, решил подсказать:
- Из какой страны Ленин?
- Соединенные штаты Америки.
Тогда - главный козырь: - А в какой стране Москва?
- О! Москва! Значит, русские?..
...Можно, конечно, посмеяться над такой викториной, но я поймал себя на том, что до поездки вред ли знал - какая столица в Камеруне. Хотя... всё-таки немножко извинительно, Камерун - не Советский Союз...
Дело было году в 77-ом (я работал тогда в аппарате правления СП СССР). Консультант Инокомиссии с необычной фамилией Рамзес предложил мне поехать в Африку, в настоящую черную Африку. А именно - в Камерун и Бенин. Налаживать культурные связи (какие - было не совсем понятно). Вместе с поэтом Граубиным из Читы. Почему выбор пал на него и на меня - тоже было не совсем понятно. Я хоть худо-бедно мог объясняться по-французски (страны - франкофонские), а Гоша Граубин был "англичанином". Это было кстати, потому что нам предстояло делать пересадку в англоязычной Нигерии..
В Инокомиссии нас заверили, что в Лагосе нас встретит корреспондент ТАСС, который непременно нам поможет, не беспокойтесь. Дело было в том, что прилёт в Нигерию в два часа ночи, а рейс на Камерун только в полдень следующего дня. Надо переночевать где-то, а у нас ни визы, ни тамошних денег не было.
Взлетели мы вовремя, в прекрасном настроении сквозь облака приземлились в Вене, шикарный аэропорт, товарный рай (но не для нас, совков, валютой не балованных). А после Вены - просто чудеса, ясное небо, Италия, Рим и живая карта Средиземного моря. Как-то буро смеркалось, когда мы приземлились в Триполи. Это уже Африка, горячий воздух, на стене аэропорта двенадцать портретов Каддафи, ливийцы с автоматами. И пыль, пыль, пыль в лучах заходящего солнца. Пассажиры ринулись в буфет за прохладительным, а я поспешил, извиняюсь, в туалет. А там в глаза бросилось - крупно на стене намалеванное:
Х... вам!
Я побежал за Гошей: смотри, мол, - летели, летели за тридевять земель и - привет от великой Родины!
Покинули мы пыльную Ливию и полетели над Сахарой. Резко стемнело. И справа по борту разразилась немая гроза. Безмолвные молнии то и дело вспыхивали в тучах, как лампы в медузах, высветляя их изнутри. Турбины надсадно гудели - под нами пустыня без конца и без краю. На земле я не из пугливых, а в воздухе... И поговорить не с кем, чтоб отвлечься. Я у иллюминатора, а слева Гоша спит, посапывает, для него, сибиряка, дальние перелёты - плёвое дело.
Час, другой, третий, а всё же пустыне конец. В два часа ночи, как положено, Лагос. И вот мы стоим посредине зала аэропорта, озираемся, никакого корреспондента ТАСС нет и в помине. То ли заболел, то ли поленился... Я толкаю Гошу, давай, мол, пускай в ход свой английский, спрашивай. А он ни с места, как стоял столбом, так и стоит:
- Само покажет.
(Тут я должен пояснить. Гоша рассказывал, что он как-то от газеты ходил по заводу, увидел подвыпившего дядьку, который тщился сварить две трубы, чьи концы торчали в разные стороны.
- Как же ты их сваришь?
- Само покажет! - ответил, покачиваясь, мастер своего дела.
И действительно, когда Гоша через полчаса прошел мимо того места, трубы были сварены!)
Философский стоицизм Гоши меня никак не успокаивал. Я, озираясь, вдруг замечаю человека в нашей летной форме. Я к нему, как к родному, выкладываю ситуацию, а он:
- Вот видите того негра со значком "Аэрофлота"? Он вам поможет.
Я к негру, но как с ним объяснюсь? Я - назад к лётчику, а того и след простыл. Гоша невозмутимо стоит с багажом посреди зала: чего ты, мол, суетишься? Само покажет... Тогда я собираю все свои английские слова и говорю негру, дескать, плиз, май тикет - транзит оф Камерун. Ту слип. Мани но! ТАСС! Сэнкью вери мач!
- ТАСС? - обрадовано понял негр и пригласил нас жестом следовать за собой. Через какую-то боковую дверцу вывел нас из аэропорта и пригласил в свою куцую машину. Тьма непроглядная, никакой Африки не видно. Мы уселись, кротко помалкивая, надеясь на авось. Автомобильчик прыгал на колдобинах, мы углубились во мрак, то есть в действительно чёрную (ни зги не видать) Африку.
Наконец, негр затормозил у каких-то домиков в степи.
- Хoтел! - сказал он.
Оказалось, как мы потом поняли, что это гостиница из коттеджей. Я подписал счёт на ТАСС, негр поговорил с кем-то и уехал.
- О кэй. Я же сказал: само покажет! - улыбнулся Гоша.
Мы переночевали в душной комнатёнке, на рассвете я проснулся, вышел и первым делом увидел геккона на стене. Прилип, как декоративный, однако внимательно следил за мной...
Мы позавтракали, пообедали, я подписывал всё счета на ТАСС (а что делать?), замечательный аэрофлотский негр заехал за нами и повёз в аэропорт. Лагос - сплошная экзотика. Полно негров. Женщины стряпали, стирали на улице перед своими домиками, мужики посиживали, бездельничали, переговаривали через улицу...
...В аэропорту проблемы. Гоша прошел паспортный контроль, а я застрял. Негр с желтыми презрительными глазами, сидя на высокой тумбе, поманил меня пальцем, как собачонку. Впервые я себя почувствовал расово неполноценным белым меньшинством. Негру не понравился мой медицинский сертификат, он что-то лопотал по-английски. На мое счастье рядом оказался французский коммивояжер. Он объяснил мне - чиновнику не нравится, что мои прививки слишком свежие, они не считаются подействовавшими. Тогда я попросил коммивояжера:
- Скажите ему, я транзитник, если я здесь останусь, то заражу весь город.
Негр призадумался и махнул рукой: дескать, катись куда подальше!
В Камерун полетели на "Боинге", я впервые попал в такой самолет, он как-то необычно круто взлетел на своих коротких титановых крыльях, но еще больше обеспокоил меня тот факт, что лайнер пилотировали негры. Один из них, сверкая белозубой улыбкой, вышел, чтоб объяснить, как пользоваться спасательным жилетом (мы летели над океаном). Никак от себя не ожидал приступа расового недоверия. Стыдно, но факт. Господи, повторял я, скорей бы Дуала (порт в Камеруне, где предстояла еще одна пересадка)...
На этом, пожалуй, кончается дорожное приключение. Остается только добавить, что на обратном пути, когда самолет на полчаса или больше совершил посадку в Лагосе, мы на всякий случай не вылезали из салона - не хотелось попадаться на глаза корреспонденту ТАСС, на которого я щедро выписывал счета. Так до сих пор и не знаю, кто их оплатил...
3. ПРОЩАЙ, СССР...
В 1991 году у меня было приглашение в Бухарест от Союза писателей Румынии. Но год выдался такой, что я всё откладывал поездку. Срок приглашения кончался, и я в декабре решил ехать, хотя погода (и климатическая и политическая) никак не благоприятствовала путешествию.
Сложности начались еще в Москве - я не мог достать билет до Бухареста, созвонился с моим другом, поэтом Рудольфом Ольшевским и по его совету взял билет сначала до Кишинева.
В Кишиневе действительно не было проблем с продолжением пути, но когда мы вечером 8 декабря прибыли на вокзал, оказалось, что московский поезд опаздывает, а прицепной вагон до Бухареста где-то на путях. Насилу нашли его - одинокий темный вагон вдали от станции. Проводница недовольно приняла меня, я отпустил провожающих и оказался один в пустом вагоне. Проводница предупредила меня, что не будет ни чаю, ни одеяла. Такого раньше не бывало. Что-то вокруг ощутимо разлаживалось. Я не знал, что в это время где-то в Беловежской пуще затевались крутые дела. Молдавия, кстати, еще в конце августа провозгласила независимость, но я как-то не воспринял это всерьез...
Более трех часов промерзающий вагон стоял в полной тьме и безлюдии. Казалось, он забыт всеми и навсегда. Наконец, московский пришел, мой вагон (почти без пассажиров) прицепили, и к утру мы перевалили через границу. Но, увы, где-то за Яссами поезд встал, как вкопанный, посреди степи. Поднялась снежная вьюга, вагон продувало из каких-то щелей, чая, конечно, не было. Мерзли, голодали. Благо еще, у соседа по купе нашлась водочка, согревались ею. Опять чувство полной заброшенности, вокруг на десятки верст ни души, только ветер свистит...
Простояли часов пять - что-то случилось с проводами, в общем выходило не меньше восьми часов опоздания, я затосковал - кто меня встретит в Бухаресте?
По Румынии метельной
еле ходят поезда,
сквозняком купе продуты,
на окне рисунки льда...
Был уже поздний вечер, когда дотащились до перрона Gara de Nord. Слава Богу меня встретил представитель посольства и на своей машине довез до Союза писателей. Кого-то нашли, меня поселили в Casa scriitorilor (их ЦДЛ-е) на втором этаже. Узкая винтовая лестница за рестораном и - в моем распоряжении огромная ледяная комната высотой в четыре метра (дом в стиле старинного замка), могучая изразцовая печь с газовой горелкой. Предупредили меня, что сейчас газа нет, может быть, ночью пустят.
Дозвонился до знакомых, слава Богу, привезли мне вареники с картошкой и цуйку. Лег спать в пальто и шапке (вспомнил войну, времена эвакуации). Неужели это моя последняя встреча с Румынией? Когда впервые после войны я приехал с писательской делегацией в Бухарест меня встречали шикарно, поселили в лучшем отеле "Аthene-palas", а теперь Советский Союз разваливается, непонятно, какую страну я представляю.. Правда, не это определило отношение ко мне. После революционного переворота 1989 года во главе Союза писателей Румынии стал мой друг - поэт Мирча Динеску. Он честно признался, что у СП финансовые трудности, гостиницу не могут оплачивать, не соглашусь ли я... Я согласился, но Мирча не имел представления каковы условия в доме, куда меня поселили. Вдобавок в Румынии после падения Чаушеску начался бардак, который и нам предстоял. Если раньше я приезжал в Бухарест, как в прошлое (у них еще "культ личности"), то теперь - как в будущее (у них уже либерализация). В Бухаресте появились нищие, открывались богатые магазины...
Среди ночи газ пустили, я зажег горелку, но спал в пол-уха, боялся, что газ прервется, потом опять заструится, и я угорю... Только к утру печь согрелась. Я вышел в уборную, где была и раковина, - оказалось, умыться не удастся - из крана торчала ледяная сосулька...
Постепенно, как Робинзон, я стал обживаться. У друзей раздобыл чашку, тарелку, кипятильник... Однако простудился. Из носа немилосердно текло. По радио (я всегда брал с собой в дорогу маленький транзисторный приемник) узнал, что Ельцин, Кравчук и Шушкевич вместо Советского Союза провозгласили какой-то смутный СНГ, Горбачев вяло на это отреагировал и продолжал оставаться в Кремле. Румыны тактично избегали со мной говорить на эту тему. Да и сами не понимали, к чему всё сие.
А я вспомнил, что однажды уже прощался с Советской властью - пятьдесят лет назад, 16 октября 1941 года, когда в Одессу вошли румыны, вошли красиво - их конницу я увидел на Красногвардейской улице. Румынский офицер сказал мне, что Москва и Ленинград взяты, война, в сущности, выиграна. Я расстроился, мне, прошлой осенью принятому в пионеры, было исторически жалко революцию, я прикинул в уме сколько она продержалась в России, мама же простодушно обрадовалась: предстояло вернуться к старому, известному - то есть домой, в Аккерман, в Бессарабию, неважно, что опять румынскую. Да и отец вернется, раз войне конец...
Теперь на дворе декабрь 1991 года, я в Бухаресте как русский писатель. Совпадение - опять подобное событие происходит "при румынах".
Мои встречи в Бухаресте - отдельный рассказ, здесь хочу упомянуть только об одном эпизоде, который эмоционально "рифмуется" с дорожной "одиссеей". Не помню, у кого я однажды задержался - кажется, у своего друга по Литинституту, писателя Иона Григореску, но когда я добрался до своей "ночлежки", на Calea Victoriei было уже около полуночи - темно и совершенно безлюдно. Высокие чугунные ворота Дома писателей были наглухо заперты. В окнах ни огонька, мрачно, ветрено, морозно.
Что делать? Я стучал в ворота, кричал - всё без толку. Чрезвычайно неприятно ночью оставаться одному на улице "далеко от Москвы", да еще в момент, когда неизвестно, что происходит с этой самой Москвой...
Возвращаться к друзьям или родственникам? Неприлично. Все давно спят. Поразмыслив, я пришел к заключению, что должен где-то обретаться ночной сторож, наверное, живет где-то рядом. Скорей всего в конце прохода между домом писателей и перпендикулярной улицей - там (я вспомнил) нечто вроде домика-сторожки. Я пошел за угол, к тому месту за каменной оградой, где предполагал, что ночует сторож. Но ограда метра в три высотой - не перелезть. Опять стал орать и бросать камни. Другого выхода не было. Так продолжалось целую вечность. Бухарест не реагировал. Хоть бы полицейский прибежал на крик!
Но и вечность кончается, слава Богу. Кто-то из-за ограды подал хриплый голос, и, наконец, сторож, загремел ключами, извиняясь, впустил меня в мой "ледяной дом", который на сей раз показался мне раем...
...У меня был обратный билет в Москву, надо было получить место. Но тут вышла неожиданная заминка. Долговязый молодой клерк иностранного отдела румынского Союза писателей говорит, что мест на Москву нет. Я шучу: это ваши проблемы, могу еще пожить в Бухаресте... Шутка подействовала, на завтра он преподносит мне билет. Правда, меня как-то кольнуло, что вагон 1-ый, то есть тот же самый, которым я добирался сюда из Кишинева, но тут же об этом забыл. А зря.
Когда я устроился в битком набитом вагоне, я уловил обеспокоенные разговоры с настойчивым упоминанием Унген. При чем тут Унгены? Тогда мне охотно объяснили, что вагон отцепят в Унгенах, как только переедем границу, - дальше он не пойдет! Я переполошился, но поздно (ушлый долговязый клерк ухитрился-таки избавиться от меня, не предупредив, как!). Проводник сокрушенно качал головой, сказал - в Унгенах надо попробовать договориться с проводником одного из вагонов, следующих до Москвы, благо поезд стоит долго. Что ж, пусть будет так. Но на границе молдавские пассажиры вышли, а у меня, транзитника, взяли паспорт, чтобы поставить штамп на вокзале. Я остался один в отцепленном вагоне. Хорошенькое дело!
Попросил проводника посторожить мой багаж (пять мест - книги, покупки, подарки!), а сам, голодный, неумытый, злой, помчался на вокзал, вызволять свой паспорт. Люди в зале - как шпроты в банке, с трудом добрался до "офиса" пограничников, забрал паспорт и выбежал на перрон как раз в тот момент, когда электровоз куда-то уволакивал мой вагон.
Сломя голову, бросаюсь вслед, догоняю, дверь вагона заперта, стучать бесполезно. Я вскочил на электровоз, добрался, держась за боковые поручни, до тамбура, перелез к вагону, торцовая дверь, к счастью, оказалась незапертой, и я, как черт из табакерки, возник перед проводником. Тот обрадовано удивился, будто я решил головоломку:
- Сумел-таки!
Узнав, что на дальних путях вагон простоит не менее получаса, я помчался опять на вокзал искать московский состав. Нашел. Ни один проводник не хотел меня пустить. Пришлось обратиться к начальнику поезда, тот изучил мой билет (он был, ясное дело, до Москвы!) и соблагоизволил меня устроить в один из вагонов с условием, что я постою с вещами в коридоре до Кишинева, а там одно место освободится (он записал номер на билете), и я смогу занять плацкарт. Только поспешите, сказал, скоро отправление.
Но мне надо перетащить вещи! Опять бегом до моего вагона, выволакиваю свои манатки, несу по очереди, перебежками, боюсь - не успею. Вижу двух путейцев, умоляю помочь. Некогда им... Вытаскиваю из сумки бутылку цуйки, это подействовало. Перетащили в два счета. Через минуту поезд тронулся, я проторчал с вещами в коридоре до Кишинева, где друзья вышли меня встречать к несуществующему первому вагону, как я им сообщил по телефону из Бухареста. Пробежав полплатформы, я нашел их, едва успели пообниматься, прошу помочь мне устроиться, спешим к моему вагону, хватаем вещи, оставленные в коридоре под присмотром какой-то сердобольной тетки, но на этом приключения не кончаются. Мое место оказывается занятым, толстый тип становится в дверях купе и не пускает меня. Я бодаю его в живот, друзья наседают, проводник вступается за меня, наглый тип, наконец, убирается восвояси...
На дворе 21 декабря 1991 года. В "Известиях" напечатана Алмаатинская декларация:
"С образованием Союза независимых государств Союз Советских Социалистических республик прекращает свое существование".
Поезд летит к Москве, которая уже не столица СССР...
P.S. От той поездки остались и стихи, привожу их - всё-таки бывают не только дорожные приключения...
* * *
По Румынии метельной
еле ходят поезда,
сквозняком купе продуты,
на окне рисунки льда...
Ранний сумрак в день приезда;
по проспектам Бухареста
ветер бегает с ножом,
а свобода - нагишом.
И Москва вдали озябла
и простужен Кишинев,
между ними по Европе
расползающийся шов;
ни утопий, ни гостинцев -
пофартило же берлинцам:
их края без половин,
плед, натопленный камин.
Мне не спится в Бухаресте,
наплывает холод с гор.
Возраст, время или вечность -
что за дело? Кончен спор.
Так сложилось - несвободен
от границ, от разных родин,
я работал, сам не свой,
точно мост переносной.
Был мой век - землетрясенье,
опрокидыванье глыб.
Стал милее и дороже
мир, который не погиб.
Жизнь - прыжки через пробелы,
следом память с нитью белой:
как из пены - кружева.
Кем намечена канва?
Кружевница-мастерица,
обработчица пустот,
жизнь моя, скрещенье жизней
и светил небесный ход,
а еще познанья жажда
там, где каждый из сограждан
знает холод и тепло
лучше, чем добро и зло.
Вновь с друзьями в Бухаресте
завожу о встрече речь,
потому что холод хочет
подморозить и пресечь:
мол, на всё про всё, пойми ты,
есть незримые лимиты
и последние разы
без прощанья, без слезы...
Бухарест. Декабрь 1991 г.
Антология современной поэзии
_____________________________________________________________________________
Евгений ЛЕСИН
Евгений ЛЕСИН родился в 1965 году в Москве. Учился в Московском институте стали и сплавов, в Литературном институте им. М. Горького. Печатался в журналах "Вопросы литературы", "Арион", "Знамя", "Октябрь", "Юность", "Дети Ра", "Время и мы", "Наша улица", в альманахах "Кольцо А", "Истоки" и т.д. Автор книг "Записки из похмелья" (2000), "Русские вопли" (2005). Член Союза писателей Москвы. Ответственный редактор газеты "Ех Libris-НГ".
У КАЖДОГО ПЕТРАРКИ ЕСТЬ ЛАУРА
***
У каждого Петрарки есть Лаура,
И Беатриче есть у Алигьери,
У Моцарта - Антонио Сальери,
У Чикатило есть прокуратура.
У Пушкина - Дантес, у Командора
Кудрявая шалава Донна Анна.
Другая Донна Анна бездыханно
Глядит на паровоз с немым укором.
У каждого свой крест, своя Итака,
Своя Елена - остров или баба.
Своя царевна, пусть она и жаба,
Свой путь от приговора до барака.
У каждого Петрарки есть Лаура.
У каждого Незнайки - Синеглазка.
Своя Москва, Утопия и сказка.
Куда мои очки ты дела, дура?
***
То по рюмочным, то по столовым.
Жажда мести с дешёвым винцом.
Но зато мы живём за Садовым,
А не за обручальным кольцом.
Анекдоты поём на поминках
И решаем проклятый вопрос:
Почему надоели в блондинках
Вечно тёмные корни волос.
***
И. Х.
Пока сквозь тебя не проросли корни,
Пока ты не стал горстью дорожной пыли,
Пока тебе не издали посмертный сборник,
Что бы ни говорили - только бы говорили.
Пока про тебя не написаны мемуары,
Пока над тобой не грохочут автомобили,
Пока ты плетёшься, больной и старый,
Что бы ни говорили - только бы говорили.
Пока в раю тебе не дают конфеты,
Пока в аду тебя не жарят на гриле,
Пока плюют на тебя "подлинные поэты",
Что бы ни говорили - только бы говорили.
Пока ты другим злобно строчишь некрологи
Ругательные, но всё же в высоком стиле,
Пока выпивают с тобой бомжи, а не боги,
Что бы ни говорили - только бы говорили.
Пока ты завистлив, бездарен и неусыпен,
Пока хоть какая-то чушь остаётся в силе,
Пока ты всеяден, склочен и беспринципен,
Что бы ни говорили - только бы говорили.
Пока ты приходишь, а тебе не рады,
Пока ты лежишь в канаве, а не в могиле,
Пока тебя презирают дураки и гады,
Что бы ни говорили - только бы говорили.
***
Я. Ш.
Тёмные волосы - ранняя седина.
Служба и бабы, болезни и дети.
Тут ничего не поделаешь, старина,
Лучше седина, чем урна в пакете.
Лучше уж завязать и не пить за столом,
Когда все друзья пьют за твоё здоровье,
Ну а не чокаясь, они выпьют потом,
А бабы пусть меряются любовью.
Бабы такие, они всегда тут как тут.
Друзья, собирая по нитке с миру,
Сборник тебе потом издадут,Пока бабы делят твою квартиру.
Так и должно быть - тут уж не их вина.Бабы - как дети, а дети - как боги.Тёмные волосы - ранняя седина.И жизнь, как зебра на большой дороге.
***
И. Л. В.
Спешит к последнему причалу,
Кряхтя, кораблик небольшой.
Идёт по Курскому вокзалу
Красивый бомж немолодой.
Пучина ельцинских пожарищ
Квартиру съела, так-то, брат.
Тебе не по фигу, товарищ,
Каких наук я кандидат?
***
На Люсиновской звон колокольный
И машины гудят оголтело.
Ты несёшь для меня своё тело
И напиток слегка алкогольный.
Город мой, моя верная плаха.
Тротуара подгнившие доски.
Продавщица в газетном киоске
Что-то молит опять у Аллаха.
Может, мужа, а может быть, хлеба
Для кого-то в родной деревушке.
И опять у подъезда старушки
Молча смотрят в синее небо.
***
Была война. Они рвались к Москве.
К её холмам, к её гранитным плитам.
Теперь лежат их косточки в траве
На радость нашим чёрным следопытам.
Была война. Рассказывали мне
Про немцев, про французов, про блокаду.
Мы вроде победили на войне.
Но что-то очень странное по МКАДу.
Победы наших дедов и отцов
Достались тем, в кого они стреляли.
Угрюмо гипермаркеты в кольцо
Мой город погибающий зажали.
И я, как пролетарии всех стран
И граждане Советского Союза,
Иду в тюрьму по имени "Ашан",
Что строили проклятые французы.
***
Строили Москву - герой к герою,
А Замоскворечье - вовсе боги.
Спит собака посреди дороги,
И её машины стороною
Объезжают с тихим уваженьем
И спешат к собратьям непутёвым,
Что теснятся где-то за Садовым
Бестолковым городским движеньем.
К 70-ЛЕТИЮ КАНАЛА ИМЕНИ МОСКВЫ
А. В. В.
Их брали ночью с Малой Бронной,
Их брали ночью с Моховой.
Простой советский заключённый
Канал построил. Кто живой?
Ни инженера, ни солдата,
Ни зека нет уже... Канал
Они построили когда-то
И Химкинский речной вокзал.
Уже не знает местный житель -
Костей здесь больше, чем травы.
Повсюду здесь лежит Строитель
Канала имени Москвы.
Берёза кудри наклоняет
Над теми, кто лежит во рву.
И Волга глупая впадает -
По Сходне - в старую Москву.
***
Для чего - и сам не понимаю -
По литературным вечерам
Я хожу и руки пожимаю
Всяким неприятным сволочам.
Всех не приголубишь, не погладишь.
И не угодишь им никогда.
К каждому за столик не присядешь.
Ну и ладно. Тоже мне беда.
***
Уже не осталось и звуков утробных,
И жизнь, как дурацкий музей.
Вокруг только стаи из недругов злобных
И лютые стаи друзей.
И каждый подходит и что-нибудь просит,
Но всех не согреешь теплом.
Собака не лает, и ветер не носит,
И счастье не ждёт за углом.
***
Ну, ясно - кому
Сидит на вечере поэт
И слушает стихи чужие.
Стихи, конечно же, плохие.
Да что - плохие - просто бред.
Дерьмо, короче, ерунда.
Поэт не слушает, скучает
И иронично отмечает
Особо слабые места.
Зачем же он тогда пришёл? -
Вы спросите. А я отвечу:
Поэт пришёл сюда на вечер
Прочесть, что точно хорошо.
И вот читает он с листа...
Его не слушают, скучают
И иронично отмечают
Особо слабые места.
Антология современной поэзии
_____________________________________________________________________________
Валерий Дударев
Валерий Дударев - родился в Москве. Учился в Московском пединституте им. В. И. Ленина. Член Союза писателей Москвы. Его имя известно любителям поэзии с начала 90-х годов ХХ века, после первых публикаций его стихотворений в журнале "Юность". Автор книг "На склоне двадцатого века", "Где растут забытые цветы", "Ветла", "Глаголица". Лауреат Есенинской премии. С 2007 года - главный редактор журнала "Юность".
***
Были планы и надежды,
Прямо о-го-го!
А сегодня, хоть зарежьте,
Нету ничего.
Время трачу не нарочно,
Чтоб погоревать,
Мне не больно и не тошно:
Просто наплевать.
У метро стою икаю,
Зырю в два зрачка.
Эх, судьба моя лихая -
Нету пятачка.
***
В эпоху смут и революций
Селиться лучше вдалеке
От этих смут и революций,
Соорудить домишко куцый
В забытом Богом уголке.
Поверь, другого места нету
Спастись от глупого декрету.
Пока дурной декрет дойдёт
В страну избушки и колодца,
Глядишь, а то уже пройдёт,
Что революцией зовётся.
ЖЁЛТЫЕ ЗАБОРЧИКИ
Стихи Валерия Дударева
Музыка Анатолия Шамардина
Жёлтые заборчики.
Синие оконца.
Столики дубовые.
Блинчики из солнца.
Небо отражается
В маленьком окне,
И оконце кажется
Целым небом мне.
И светлы наличники -
Все до одного!
Но светлее маслица
Нету ничего.
А когда потянутся
Клин, тоска и дым,
Лавочки - дубовые" -
Всё пересидим.
Палочки да прутики,
Только и всего, -
Жёлтые заборчики
Детства моего.
***
Много в нашей Покровке
Полуспившихся рож.
Горше нашей зубровки
Не ищи - не найдёшь.
Наша правда - в стакане!
Продышался. Припал...
И ещё один Ваня
Смертью храбрых упал.
Не сгущаю палитру -
Это ж надо суметь:
Окаянную литру
Натощак одолеть.
Если в каждой утрате
Разобраться - представь! -
Нам метелей не хватит
Замести эту явь.
Что, казалось бы, проще -
Просто в поезд садись.
Пашни, домики, рощи -
И катись, и катись!
Пей цейлонский вприкуску
Да в окошко смотри.
Под Орлом иль под Курском
Полегчает внутри.
И травиться с чего бы?
Эта даль! Эта высь!
Будь счастливым до гроба,
Только Богу молись.
Но уставишься в небо -
И охота реветь.
До чего же нелепа
Наша русская смерть!
До чего же бессильны
Вековые мечты!
До чего же, Россия,
Одинокая ты!
***
Мы дома. Нам некуда ехать,
И дачу нам не на что снять.
Наверное, я неумеха
Дешевые дачи искать.
А лето - короткое лето -
Уходит у нас из-под ног,
И скоро закончится это
Искание новых дорог.
И мы упадём прямо в осень -
Под дождь, без загара, без сил.
Ведь не было моря и сосен,
Лишь радужный замысел был.
А помнишь - мы ездили к тёте
В далёкий-далёкий Ростов.
Давно это было, а вроде
И не было лучше деньков.
Пойдём же скорей на Казанский!
Среди поездной кутерьмы
Нам может ещё показаться,
Что только вернулись и мы.
***
Ни яхты, ни дома с камином
Не будет в судьбе у меня.
А будет рябина. Рябина
И отблеск последнего дня,
Что тихо прошёл над лесами,
Растаял за Истрой-рекой...
Потом удивляемся сами:
Да был ли на свете такой?
***
Где ж ты, родная Венеция
С белым гондольим веслом?
Где же ты, милая Греция -
Древний с колоннами дом?
Вон - за высокой крапивою
В пыль осыпается злак.
Вон - за картошкой, за ивою
Крут вдоль дороги овраг...
Там распласталась Венеция
Лужей рябой у ворот,
Там златокудрая Греция
Грустную песню поёт.
ЗАПАХ ПИЖМЫ
Стихи Валерия Дударева
Музыка Анатолия Шамардина
Запах пижмы с косогора,
Одинокий и хмельной,
Кроме тяжкого укора,
Кроме горечи одной,
Кроме памяти неясной
О далёком и родном,
Кроме думушки напрасной
О мелькнувшем - о былом,
Кроме вечности простора
Ничего не принесёт
Запах пижмы с косогора,
А излечит и спасёт.
***
Памяти мамы
На Покров пойду я к маме,
Всё ей расскажу.
Рядом с поздними цветами
Тихо посижу.
Даль увижу без предела,
Давней ласки свет...
Вся рябина облетела,
Даже ягод нет.
НЕ ЗАДУМЫВАЙ, НЕ ЗАГАДЫВАЙ...
Стихи Валерия Дударева
Музыка Анатолия Шамардина
Не задумывай, не загадывай -
Даже лучшего не проси.
На дорогу в ночи поглядывай
С огонёчками на Руси.
Путь далёкий пуст.
С земляничных уст
В даль лесную слетит словцо -
Там еловый хруст,
Там жасминный куст,
Там родное мелькнёт лицо.
С огонёчками
С бугорочками -
Подорожник там, зверобой,
Как трава полынь,
Взор на небо кинь -
Небо позднее над тобой.
***
Осень. Звёзды. Тень причала.
Резкий след на вираже.
Я хочу, чтоб ты молчала -
Недоступная уже.
С кузовком гвоздики алой
В полумраке вечных лип -
Я хочу, чтоб ты молчала,
Словно я давно погиб.
Я хочу, чтоб ты встречала
Тот последний пароход,
Что у этого причала
Никогда не пристаёт.
Только лилий одичалых
Упоительный изгиб...
Я хочу, чтоб ты молчала.
Я хочу, чтоб я погиб.
ПРИКОСНОВЕНИЕ
Спасибо, Господи, что есть
На свете тихие зарницы
И можно просто насладиться
Печальным заревом небес
И этой дикой стороной,
Где ничего не происходит...
На одиноком пароходе
Глядишь на Волгу и на лес
Без всяких сказок и чудес,
На эти гиблые места
В лучах небесного сиянья,
На пароходы без названья,
На колокольни без креста...
Мелькают пристани глухие
И взоры тёмные, лихие,
И снова путь. И снова, снова
Всё ждёшь раската грозового,
Иль встречной лодки, иль Христа...
Культурологическое эссе. Игорь Михайлов
_____________________________________________________________________________
Игорь МИХАЙЛОВ
НОВЕЛЛА
"Ах, одуванчик! Цветок легкий.
Что на ветру стоишь ты,
В траве у дороги?"
О ней многие уже забыли. Если и говорят, вспоминают, то только в прошедшем времени - была, жила. Не мало удивляются, когда узнают вдруг: жива!
- А она разве не инвалид? По-моему, ее в коляске возят? - такой вопрос мне задавали в Питере.
- Нет, - говорю, - не инвалид, и не на коляске.
На какой-то из книжных выставок, глядя на обложку ее книги, спрашивали:
- Это она?
В одном из ее ранних стихотворений, "Язык детства", есть такие строки:
Разве что... темной предутренней ранью,
В серую темь, когда все еще спят,
Тихо и крадучись
В полуреальный
Полуприснившийся выбраться сад?
У кого тихий голос, негромкая лира, того, как правило, не очень-то и слышно. Он - тень. А мир полуреальный и реальный нигде не пересекаются. Кроме, разве что на бумаге.
Последняя ее книга - "Жасмин". У "Жасмина" бумажная обложка с черной ретушью, в помощь потугам памяти, чтобы ее обладатель мог не без труда проявить из прошлого негатив знакомого овала. Черные линии исправлений в тексте, словно струи дождя, вымывающие изображение. Штрихи. Небольшой частокол бурелома, сквозь который робко выглядывают окна ее дачи на Сходне. Дачи с глухим подвалом, чердаком, яблонями, кустами малины, лилией, сараем и верандой, на которой она, попивая чай из зеленой с золотым окоемом чашки, пишет "Песенку фарфорового китайца" и про бумажный кораблик, о ситцевых ветрах, парусах, океанах, любви и смерти. А потом под утро, когда луна кладет свой искусственный глаз в голубоватый спиртовой раствор рассвета, ложится спать. И ей снится лестница, по которой грешники спускаются, словно на эскалаторе метро вниз, а она поднимается наверх.
На Сходне все: время, одноэтажные домики гуськом, улица Герцена и люди, - словно сходят сверху вниз. Под горку, чтобы, взобравшись на небольшой пригорок, и, оглядевшись по сторонам, опять спускаться куда-нибудь к пруду или железнодорожному полотну. Но все время вниз. Вверх никто не поднимается.
На Сходне солнце только заходит. А утро брезжит искусственным светом окошка в аптеке.
ОДА ЗАБОРУ
(встреча первая)
Сумятица афиш...
И молчаливый Чаплин,
Спускающийся с крыш по лампам, как по каплям,
В Манчестер и Париж
Огнем рекламным вкраплен.
Моя первая встреча с Новеллой состоялась на ее даче, когда хозяйки не было. Не то, что я залез татем на ее дачу. Просто мы, я, два поэта и Геолог, приехали поднимать забор.
Мне показалось, что эта дощатая дача лет тридцать тому назад была лесной сторожкой. Кругом были только небо, влюбившееся, словно Нарцисс, в свое отражение в колодце, бескрайние поля и траурная лента леса вдалеке. И больше никого и ничего.
Затем появились соседи. Город начали активно застраивать блочными гробами домов. Лесной сказке с избушкой пришел конец: "Мгла сплавила в одно лачуги и чертоги...".
Хотя все, возможно, было и не так. Но это не важно. Важно то, что покосившийся от старости даче зеленый, словно крокодил из ее песни, забор устал, в конце концов, преграждать путь всем несчастьям и бедам.
Новелла знакомого поэта попросила поднять забор, чтобы иллюзия ее отгороженности, оторванности, от мира, опять не надолго восстановилась. Чтобы никто не трогал ее хрупкую мечту и не совал сквозь прорехи в заборе свои грязные руки к ее хрустальному одиночеству. И не мешал пить, словно чай, тишину из чашки и видеть, как в блистающей искрами звезд ночи к серому причалу покосившейся крыши пришвартовывается бумажный кораблик.
Мы явились, словно для того, чтобы заштопать прохудившуюся материю романтики 60-х, когда она начинала.
Забор едва ли не больше, чем знакомые, родственники и паспортные данные, может сказать о человеке, жизнь которого проходит тихими, неслышными шагами. Даже если он призван скрыть, и как можно более тщательно, от посторонних глаз самого хозяина этого забора и всей его берлоги. В частной жизни, как известно, нет ни добра, ни зла. А есть одна тщета.
Собственно, она за вычетом "щ" и заменой ее на "ч" и есть при некоторой вольности и натяжке слово - "частный". То есть, все попытки провести демаркационную линию забора между частной жизнью и общественной - тщетны. Причем, стремление заглянуть, подсмотреть, узнать, что - там, всегда было и будет обратно пропорционально высоте его высоте и мощи. Ведь ежели он, то есть натурально забор, такой высокий и крепкий, то, стало быть, за ним есть, что скрывать!
У Новеллы Матвеевой на даче забора скорее никогда не было, чем - был. Скорее всего, когда-то очень давно это было нечто среднее между дорожным знаком, знаменующим собой окончание какой-либо территории, и начало другого мира с его загадочной пустошью, далями, перспективами и пейзажами, и обрамлением деревенской дороги, которая всегда безразмерна и норовит повернуть в том направлении, куда не идти нельзя.
В общем, никогда ее забор особо ничего не загораживал. А верой и правдой служил тридцать лет опорой калитке и кустам шиповника. Но вот от жизненной ли немощи, или чьему-то злому умыслу, вдруг пал смертью храбрых. И теперь лежит, неподдерживаемый более кустами и вставать не желает.
Самое лучшее, что можно теперь для него сделать, это разобрать его по частям на дрова и спалить в печке, чтобы едкий дым растворился в зыбком предзимье, горькой усладе гниющих яблок и какой-то зеленой ботвы (шибко подкованный в сельском хозяйстве Геолог говорит, что это - брюква).
Все наше мероприятие напоминает операцию по воскрешению из небытия человека, который устал жить. Но врачи-садисты, верные своей клятве, не дают ему покоя. И опять возвращают его в юдоль страдания и скорби.
На то, что от забора осталось, смотреть больно. Сгнившие вдоль и поперек доски. Мы заходим к соседям за инструментами. В результате чего восстанавливать жизнь, полную мучений и лишений, нам предстоит кувалдой и молотком.
Геолог исчезает в сарайной норе. Оттуда изредка доносится кряканье и речитатив его всегдашнего бреда. На мгновение в окне, занавешенном каким-то кущами, появляется его борода, и мелькают, как рыбья чешуя в проруби, очки. Он напоминает старца в келье. Было неплохо его здесь замуровать и оставить сторожить дачу. Повесить у входа табличку: "Здесь живет старец". Питаться он мог бы яблоками. Они здесь во множестве, словно многоточия из сборника ее стихотворений, прикрытые зеленой ботвой брюквы, рассыпаны по земле.
Но старец все же вылезает обратно на свет со старыми журналами и какой-то проволочной дрянью. Под цвет свей бороды. Серой с проседью. Спустя часа два забору сделана операция по пересадке сгнивших досок. Две более свежие, чем ее предшественницы, жерди прибиты ржавыми гвоздями друг к другу, остальная часть забора привязана проволокой к яблоням. В общем, он поставлен на костыли, выпрямлен, подбит, и теперь у него вид достаточно бодрого инвалида.
Бессмысленность происходящего, обильно сдобренная матом и бесчисленными шутками над Геологом, в конце концов, обретает очертания и привкус какой-то мистерии. Реанимирован не столько забор, сколько течение жизни, сам уходящий век, которые вдруг решили остановиться именно здесь. И врачу ничего не оставалось сделать, как дать ток.
Сердце испугано и слабо забилось, как старенькие часики, забывшие, как и, главное, куда они должны идти. И вот с перебоями, осторожно, спотыкаясь, пошли. Неизвестно зачем и надолго ли, но - пошли.
И потом эти старые журналы: "Юность", "Новый мир". 60-70-е. Мы восстановили на мгновение время!!!
Соседи, обогащенные новыми идиоматическими оборотами, прибывают в некоторой растерянной задумчивости.
С той стороны никогда ничего подобного не касалось их чутких ушей. Там жила тишина и благость. А теперь вот - какой-то геолог, матерясь, прикручивает к яблоне свою спутанную бородку, долбит, как дятел, старым молотком по своим пальцам. И ухает филином из сарайного дупла.
Все это странно и страшно. И похоже на стихотворение - "Уходящий век". Нормальное течение и ход времени нарушен. Жизнь вместо того, чтобы, как ей и положено, спуститься по эскалатору вниз, вдруг начала подниматься, стремительно и властно наверх. Туда, куда раньше отчаливал по ночам невидимый миру кораблик. Как будто хозяйка забора что-то там такое забыла. Забыла и не вспомнила.
Мы поднимаемся вверх по улице Герцена. Своим крючковатым носом в вязанной черной шапочке Геолог напоминает говорящую ворону, которая предсказывает судьбу.
После всего этого мы едем обмывать забор Новеллы...
"Природа поэзии"
(встреча вторая)
"Я в поэзию
Пришла по лезвию.
И открылась мне Гора священная.
В современность гонит мир - поэзию,
Но она ВСЕГДА - несовременная.
Собственно, книга - нечто иное, как конторская опись своей судьбы, окликнутой чужой - через пространство и время. Видимо, для того, чтобы, будучи захваченным врасплох своей судьбой, всегда знать, где калитка и куда бежать на выход...
С помощью ее книги, ее дачи и ее забора я познакомился с самой Новеллой Матвеевой. На этот раз уже живой, а не полуреальной. Хотя, может, мне все это приснилось?
Она в матерчатой капитанской кепочке сидит за кухонным столом. Гитара в руках. Она напевает, наигрывает, пробует на вкус, на цвет новую песню. Рядом, прядя ушами, сидит Репка. Трехцветная от счастья кошка. Первая слушательница многих ее стихов и песен.
Собственно, и голос у Новеллы тихий и высокий, словно мяуканье. Или вот еще один эпитет - детский.
Да, детский, наивный, чистый. Потому что умные вещи с умным видом говорят одни дураки. А она никого никогда не учила. Никуда и ни к чему не призывала. Кроме доброты, но так робко и мягко, словно молитва. Она всегда, словно нашептывала молитву, только под гитару. То есть пыталась говорить с веком и своими современниками не на языке этого века, а на чужом, малопонятном. Языке кельтских преданий, баллад, солнечного лепета.
А еще звук ее голоса похож на струну. Возможно, поэтому так естественно и просто звучит он в тишине дачных комнат с притихшей кошкой, старым диваном, угрюмым рукомойником и ведром с водой, в котором отражается небо. Небо Новеллы Матвеевой. Поэта, который забыл об окружающих. А те в свою очередь забыли о нем:
"Я догадалась:
От жизни оторваны - ВСЕ МЫ!
Только ведь кто - от плохой,
А ведь кто - от хорошей...
Проза. Сергей Михайлин-Плавский
__________________________________________________________________
Сергей Михайлин-Плавский (1935-2008) был одной ногой в самодеятельности, другой - в профессионалах. Прозу начал писать по моему требованию, ибо он принес мне в редакцию "Нашей улицы" стихи, которые я за литературу не признаю. Стихи - это для эстрады, для пения. Поэт поёт. Проза - это и есть литература. Сергей Иванович со мной с ходу согласился, природным, сельским умом понял, и начал гнать рассказ за рассказом, чувствуя, что смерть надвигается. За пять лет он написал столько, сколько другие за всю жизнь не напишут. И написал искренне, с художественным тактом и образной самостоятельностью. "Гармошка", книга, изданная мною, свидетельствует о чудесном, глубинном, сокровенном таланте Сергея Михайлина-Плавского.
Юрий Кувалдин
Сергей Михайлин-Плавский
ОЛЕСЯ
рассказ
В одной из многочисленных моих командировок я познакомился с удивительным человеком из Киева, директором Центра научной организации труда в лёгкой промышленности Украины Эдиком Запольским, Эдуардом Орестовичем, стройным улыбчивым человеком с редкими ячменного цвета волосами, весёлым голосом и открытой душой. В лице его всё было живо и непосредственно: мягкий взгляд обволакивал и ласкал собеседника, доброе слово только и ждало момента, чтобы сорваться с губ и согреть его сердце.
Многочисленные скептики, особенно далёкие от производства люди и до сих пор чванливо отзываются о научной организации труда, не зная о том, что американцы, например, и до наших дней отчаянно и целенаправленно ведут беспощадную борьбу за каждую десятую, а то и сотую долю секунды рабочего времени, потерянную в результате халатности или разгильдяйства, как рабочих, так и руководителей. А наш работяга может по полсмены торчать в инструментальной кладовой, подыскивая нужную фрезу или резец, и даже побежать в соседний цех к приятелю, чтобы занять у него необходимый инструмент. Да какой-нибудь Генри Форд ползавода уволил бы с работы подобных организаторов производства. Так вот, не явилась ли эта наша российская расхлябанность одной из причин развала великой страны, её сложившейся национальной терпимости друг к другу разных народов, когда простые люди принимали у себя дома русский украинца или белорус грузина, как родного брата, тепло и гостеприимно? Не хочется так думать, но всё-таки неотступно думается, когда вспоминаешь те благостные годы.
Познакомились мы с Эдиком на курсах повышения квалификации директоров Центров НОТ, когда съехались в Москву с сообщениями каждый о своём опыте работы. Украина тогда была одной из лучших республик страны по внедрению передовых приёмов и методов организации труда и производства, и нас, весь поток, командировали на лучшие её заводы и фабрики, чтобы перенять их опыт и внедрить в своих отраслях.
Не буду утомлять читателя всякими техницизмами, скажу только одно, что, например, на танкоремонтном заводе в Киеве на каждое рабочее место перед началом смены комплектовщики подавали все необходимые материалы, инструменты или оснастку, и сразу было видно, кто работает, а кто прохлаждается в курилке.
"Эк, удивил! - скажет тот же скептик. - Да так оно и должно бытъ!" Так, да не так! Мы 70 лет "догоняли и перегоняли" Америку по производительности труда, да устали, видимо, догонять и организовывать (организовать-то не трудно, но каждый день поддерживать эту организацию очень уж утомительно!) и, в конце концов, развалили и производство, и саму страну...
После дневных трудов весь наш курс попадал в распоряжение Эдика.
Принимал он нас в своём Центре НОТ скромно, но достойно: и стол был сервирован со всей широтой славянской души: тут и сливянка, и горилка с перцем, и буженинка, и шматки сала шириной в ладонь, и фрукты невиданных размеров и раскрасок.
- Угощайтесь, друзья! Девочки, берите яблочки! Галю, сидайте рядом, я не кусаюсь! - балагурил Эдик на правах хозяина.
Галя, начальник отдела Союзного Центра НОТ, была симпатией Эдика с давних пор, он, приезжая в Москву, оказывал ей знаки внимания, но она, хотя и была незамужней, держала его на расстоянии, отчего он жестоко страдал, иногда советовался со мной и даже (смешно сказать, взрослый мужик!) просил моего содействия. Но свахой я быть не умел, да и не хотел, не в моём это характере. Но Эдик, как мальчишка влюбился в Галю и, как любой безответно влюблённый, не находил себе места.
К нему "липли" многие женщины, он их не замечал, хотя донжуан был неисправимый. Но вот "запал" он на Галю, умную и сосредоточенную женщину и ничего не мог поделать с собой, терзался и мучился, использовал любой случай, чтобы вырваться в Москву и повидаться со своей пассией. Меня сшибал с ног, помоги, мол, повидаться с Галей. Я иногда приглашал её в свой отдел, якобы для решения того или иного вопроса или для консультации, и когда она приходила, Эдик расплывался в улыбке, краснел, быстро-быстро мигал белыми ресницами и доставал из сумки неизменные фрукты.
Мы с Эдиком дружили давно, он, приезжая в Москву, бывал у меня в гостях, даже ночевал несколько раз. В то время с гостиницей в Москве бывали подчас неразрешимые сложности. А ещё он был закоренелым семьянином, ему нравилась домашняя обстановка, он всегда порывался чем-нибудь помочь моей жене, когда она собирала на стол нехитрую закусь.
И вот теперь, когда я оказался в Киеве, в его вотчине, он не преминул затащить меня в свой дом где-то в районе Владимирской горки и усадить за пиршественный стол, который накрывал сам: жена, устав за эти дни от его гостеприимства и широты души, даже не вышла к столу, сославшись на головную боль, и мы, естественно, чувствовали себя немного не в своей тарелке. Но Эдик спас положение, пригласив меня в свой схрон.
Мы наскоро "рванули" по стопарику и, забрав выпивку и закуску с собой, вышли на улицу, на предвечернее солнце, такое ласковое на Украине, что готов весь вечер просидеть на лавочке в сквере, наслаждаясь теплом, излучаемым и неизменным светилом, и самой землёй, согретой украинским ведренным бабьим летом.
Мы и правда пришли в сквер, расположенный напротив дома Эдика, он подошёл к какому-то деревянному настилу, повозился с огромным висячим замком, откинул крышку и сказал, как всегда неунывающе улыбаясь:
- Ласкаво просимо!
И мгновенно ушёл под землю.
Сказать, что я был удивлён ,мало. Мне ещё никогда до сих пор не доводилось быть в гостях в таком неожиданном сооружении, как подвал, погреб, схрон или как там оно ещё называется.
Пока я раздумывал, примеряясь к квадратному лазу (у нас на Тульщине сказали бы - " к творилу"), из него появилась лохматая голова моего приятеля и нетерпеливо сказала:
- Ну, Виктор Иванович! Ходи до мэнэ!
Эдик, волнуясь, мешал русские и украинские слова, а мне было приятно слышать певучую "украинскую мову" и сознавать (конечно, не в обиду другу моему Эдику, потомственному украинцу, дорогому моему хохлу, доброму и гостеприимному), что его "украинская нова" является отпрыском моего родного, "великого и могучего" русского языка: по-русски "он", по-укаински "вин", по-русски "только", по-украински "тильки" и так далее: "ласково" - "ласкаво", "просим" - "просимо". Современный учёный, доктор философских наук В.А.Чудинов доказал наличие трёх собственных видов письменности у славянских народов - кириллицы, глаголицы, и руницы и, таким образом, наличие у древних славян высочайшей духовной культуры. Согласно открытию Чудинова, история русских - это 4-й век до нашей эры. Славянское полногласие существовало и в античности, и в палеолите, оно присуще и украинскому языку, возникшему позже, как побег от столбовой линии - русского языка. Вся Евразия от Великобритании и до Аляски, весь этот север в каменном веке был русским, и "русский язык был единым языком, о котором в Библии писали, что был один язык до построения Вавилонской башни... Ярослав Кеслер пишет, что все романские языки - это просто искажённый славянский язык. Вы чуть-чуть поскребите любые европейские слова и получите русские"... "Учёные доказали: вся Европа - это Русь".
По крутой лестнице я осторожно спустился в схрон.
- Это мои апартаменты, - сказал Эдик, довольный произведённым на меня впечатлением, - давай за стол!
Слева от "прихожей" с крепким самодельным столом и двумя деревянными скамейками была спальня - отсек, в которой, по словам хозяина, он после семейных неурядиц много раз порывался ночевать, да не получалось: жена, опасаясь любвеобильного его нрава, смиряя гордыню, всегда уводила его домой. Она знала, что в доме напротив живёт чаровница Олеся, давно запавшая на Эдика.
Справа от прихожей был обычный чулан для хранения разносолов и других овощей.
Не успели мы на столе, на газетке разложить "дары Украины" (а Эдик в дополнение к принесённому с собой метнул на стол миску ядрёных малосольных "огиркив" и солёный арбуз - чудо вкуса и наслаждения!), как на верхней ступеньке лестницы объявились великолепные стройные ножки, загорелые до молочно-кофейного цвета насколько доставал взгляд.
- Ну вот, - недовольно буркнул Эдик, - всегда так: поперву Леся, за ней Галю. Хай живе Радяньска Украина!
И пока Олеся спускалась к нам, он успел мне шепнуть:
- Вона мэнэ проходу не даёть! Галю скоро мэнэ с хаты погонить. У мэнэ е жинка, моя коханая Галю, а Леся - так, жалко... Виктор Иванович, бачь, бачь, яка она нарядна!
И широко раскрыв руки навстречу гостье, пропел:
Ты ж мэне пидманула,
Ты ж мэнэ пидвела,
Ты ж мэнэ молодого
С ума-розума звела!..
На столе появились маленькие стопарики из тонкого стекла, Эдик наполнил их родимой гори-лочкой и произнёс дурашливый тост, получилось необидно, но тепло и смешно:
- Хай живуть родяньски жинки - активни будывники коммунизму!
Мы посмеялись, захрустели огурчиками, а Эдик уже с лестницы сказал:
- Вы тут сидайте трошки, а я до жинки.
Он, видимо, опасался огласки и очередной семейной ссоры.
"Во, влип! - подумалось мне. - Ну, Эдик любвеобильный, запутался со своими бабёнками, а я расхлёбывай!"
И не зная, как себя вести дальше, предложил неожиданной гостье, словно бухнулся головой в омут:
- Ну, Леся, вдарим по горилочке да под арбузик!
Она как-то странно улыбнулась, отчаянно, одним махом опрокинула стопку в рот, полные, красивые её губы, словно от горечи, скривились, и она заплакала.
Я совсем растерялся и не знал, нужны ли тут слова утешения, а, может необходимы были какие-то действия? Кто-нибудь когда-нибудь до конца понимал ли женскую душу? Вот то-то и оно!
А Леся неожиданно привстала и, вмиг через голову сдёрнув с себя лёгкое платьице, запричитала:
- Дивись, Витю! Гарна людина, чи ни? Коханой кличе, а сам...- и отчётливо по-русски, - дезертир!
Она плакала, утирая то одной, то другой ладошкой слёзы, текущие по щекам, она их снимала пальцами обеих рук касательным движением от крыльев носа к ушам, а я в восторге любовался её красотой: плавный овал плеч говорил о жизненной силе и здоровье этой любящей, женщины, высокие груди, словно две испуганные птицы, готовые в любую минуту взлететь в разные стороны, как будто искали защиты, оказавшись обнажёнными, и, в конце концов, они нашли её на моей груди. Олеся вжалась в меня и тихо всхлипывала, то успокаиваясь, то возбуждаясь вновь, потерянно ища выхода своей безответной любви. Я, словно маленького ребёнка, осторожно гладил её по чёрным, под вороново крыло волосам, по загорелым плечам, от её кожи шёл запах солнца и предосенней свежести. Потом, когда я накинул на неё платье (свежевато всё-таки было в этом схроне!), она решительно встала и шагнула в сторону спальни. Чувствовалось, что она была здесь не в первый раз.
- Витю! - позвала она меня через минуту, которую я обалдело просидел на скамейке, а когда я вошел, она лежала поверх стёганого одеяла и болезненно, без вины виновато улыбалась. Я, стоя на коленях перед топчаном, целовал её глаза, щёки, губы, брал в рот и перекатывал языком её коричневые в мелких пупырышках соски, она постанывала, часто дышала, потом принималась целовать меня горячо и неистово. Её груди падали мне в руки, я ощущал их жар и тяжесть, потом гладил упругий её живот, а когда забывшись, рука касалась линии трусиков, она по-детски, беззащитно говорила "ни", и это её "ни", её девическая незащищённость было надёжней всяких заслонов. Она хранила верность своему кумиру. Я приходил в себя, немного остывал и умопомрачительная игра продолжалась. Через какое-то время она опять говорила "ни", не отстраняя и не задерживая мою руку, снова нарушившую пограничную линию.
А когда устав и обезумев от ласк и неимоверного напряжения, я попытался приступить к более решительным действиям, она, гибкая и сильная, ловко скользнула на пол и, подхватив платье, стремительно взлетела вверх по лестнице из подвального полумрака к солнцу и тихим, умиротворённым каштанам, напоенным светом бабьего лета. Она осталась верна единственной своей любви - Эдику, любящему другую женщину, и понесла сладкую пытку и дальше безропотно и обречённо. Так и остался без дела нетерпеливый наездник, погарцевал, погарцевал перед золотыми воротами, не захотевшими впустить его в замок блаженства и любви, и ретировался усталый и понурый, не совершив положенного подвига, но всегда на него готовый.
В солнечных лучах, падавших через лаз на пол подвала, плавали мириады пылинок: они сталкивались и разлетались в разные стороны, иногда оставаясь в луче и светясь маленькой золотистой звёздочкой, иногда они уплывали за пределы луча, навсегда пропадая из вида.
Мне стало жаль Эдика. Не будет у него жизни с Галинкой. Но имел ли я право сказать ему об этом? И вдруг, к месту или не к месту, не знаю, мне вспомнился Мандельштам:
Есть женщины, сырой земле родные.
И каждый шаг их - гулкое рыданье...
И ласки требовать от них преступно,
И радоваться с ними непосильно...
Ну почему так устроена жизнь? Три хороших человека полжизни мучают друг друга и не могут найти выхода. А разве не горько скрывать свои чувства за печальной бесшабашностью:
Ты сказала: "Во субботу
Пидем рано на работу".
Я прийшёв, тэбэ - нэма!
Пидманула, пидвела!..
Наутро Эдик проводил меня до вокзала, посадил на Московский поезд, сказал грустно: "До побачення!" - и виновато улыбнулся. Я уезжал в другую жизнь, так как вскорости перешёл на новую работу, вернувшись в свою родную радиопромышленность.
Больше с Эдиком мы никогда не виделись. Но вот уже свыше тридцати лет теплится в душе светлячок несостоявшейся любви, и я иногда всерьёз думаю, что у нас Олесей могла бы сложиться совместная жизнь, случись эта встреча немного позже, то есть к тому времени, когда мы расстались с женой по обоюдному согласию.
И сейчас, когда я читаю у Николая Гумилёва: "Из города Киева,// из логова Змиева// Я взял не жену, а колдунью...", ловлю себя на мысли об Олесе: " А ведь я и вправду мог бы взять замуж эту колдунью, эту чертовку, способную одним взглядом усмирять мужика, разъярённого, разгорячённого слепой необузданной страстью..."
Случилась эта история за 15 лет до крушения коммунизма, при котором хоть немного, хоть виртуально, но мы успели пожить.
Проза. Ваграм Кеворков
_______________________________________________________________________________
Ваграм Кеворков
Писатель Ваграм Борисович Кеворков родился 1 июля 1938 года в Пятигорске. Окончил режиссерский факультет ГИТИСа и, ранее в Пятигорске, историко-филологический факультет педагогического института. Режиссер-постановщик, актер, журналист. Работал на телевидении (в 70-е годы вел передачу “Спокойной ночи, малыши!”) и на эстраде. Член Союзов писателей и журналистов России. В ежемесячном литературном журнале “Наша улица” опубликовал многие свои произведения. В 2008 году в Издательстве “Книжный сад” вышла книга “Романы бахт” (Цыганское счастье) с послесловием Юрия Кувалдина и в оформлении художника Александра Трифонова. Участник альманаха "Ре-цепт" (2008) и "Золотая птица" (2009).
"Я ЖИВУ ВОЗЛЕ КРЕМЛЯ!"
рассказ
Это словно впечаталось в ее мозг: мать, она сама, братья, батрак сидят за столом, ждут, пока отец, закончив молиться, полезет своей ложкой в чугун с борщом, и тогда все полезут за ним вослед. Мясо отец вылавливал сам, - мать всегда резала на восьмерых, - и раздавал каждому по кусочку, а уж куски вареного сала из борща каждый вылавливает сам, и жадно отхватывает от большой скибки душистого домашнего хлеба. А батрак сидит рядом с нею и все трогает ее под столом своею ногою.
Из-за этого батрака их и сослали в Сибирь. Раз батрак - значит, труд наемный, эксплуатация, хотя все они работают от зари до зари, не щадя поясницы и рук, и батрак живет у них уж четыре года и столуется вместе с ними. Кулаки - и все тут!
Лошадей и коров сразу забрали у них в "колгосп", коров тут же пустили на "колгоспное" мясо, а в голод и лошадей съели.
В Сибири, не вынеся морозов и голода, - и сюда докатился, проклятый, - померли братья, потом родители; Олюшка выжила: в лагере чистила картошку зэкам, и уж картошки-то ей всегда доставалось.
Потом пришла бумага, что раскулачили их неверно, не кулаки, а середняки они (ошибочка вышла), Олюшку отпустили, и она, пересаживаясь с товарняка на товарняк, питаясь подаянием, за два месяца добралась до родного села. Но деваться ей было некуда: все звали "кулачкой" и на ночлег никто не пустил. А в их доме жили вселившиеся туда бедняки, и уж они-то Олюшку сразу турнули - матом и проклятиями. Батрак ушел из села, пропал. И Олюшка с думой о родственниках, работавших в Москве уборщиками в парке Сокольники, двинула пешком до уезда, а там товарняками до неизвестной и жутковатой Москвы.
Родственники дали ей кров и по знакомству устроили на хорошее место: мыть полы в Спасо-хаусе. Американцы платили больше, чем в советских учреждениях, и чаем поили бесплатно. Все было хорошо, но однажды ей под юбку запустил руку парень из обслуги посла, и у нее не хватило сил противиться ему и себе. Когда она забеременела, ее арестовали за "шпионаж" (не иначе, парень-американец "стучал" в ГБ и решил от нее освободиться). Она опять оказалась в Сибири. И целых десять лет из последних сил выживала в стылых краях, возненавидев их навсегда и оставив там половину зубов и мертворожденного сына.
Родственники опять помогли, устроив ее уборщицей в сельхозакадемию. Ей дали каморку под лестницей - здесь она и войну пережила, а еще через тридцать лет - комнату в коммуналке на первом этаже, в самом центре Москвы. Двухэтажный дом был приспособлен под квартиры из бывших монашьих келий, стены в нем были метровые, и зимой там было тепло, а летом прохладно, и, помимо нее, там жила всего одна семья: муж и жена. Жизнь улыбнулась Олюшке!
Двор у них был большой, проходной, и можно было выйти на Арбат через музыкалку и ГИТИС. Олюшке нравилось жить в самом центре, рядом с Кремлем, выносить мусор под бой Кремлевских курантов; нравилось читать на зеленых дощатых стенах спортплощадки ЦМШ "Ойстрах дурак!", нравилось, что мальчик Ойстрах стирает эту меловую надпись, а назавтра она появляется снова; нравилось ходить гулять в ГУМ или в ЦУМ, или - на худой конец - в "Военторг". Нравилось, что рядом консерватория - там всегда поют и играют! А в соседнем Нижне-Кисловском переулке жил когда-то сам Рихард Зорге; а рядом театр Маяковского, и можно ходить туда смотреть, как подходят и подъезжают к началу спектакля. "Ой! - радостно делилась она с соседом, - там такие из машин выходят! Летом в мехах!" Нравилось, что их двор регулярно навещает милицейский "Москвич", разгоняя алкашей, у мусорных баков жарящих на костре тут же пойманных голубей - на закусь. "Вы живете в правительственном районе, - внушали мильтоны алкашам, отсидевшим "срока", - и здесь надо жить достойно!" Алкаши соглашались, кивали и - сразу после отъезда мильтонов - бежали в магазин за "подкреплением", а на сизарей снова набрасывали специальную сеть: охота пуще неволи!
Но что потрясло Олюшку более всего - это прачечная! Прачечная тылами упиралась в правительственный дом на Грановского, и клиенты бывали в прачечной именитые, а хозяйничала там Роза - громогласная и страшнозубая, и, казалось, что все из этого властного дома подчиняются ей, этой клыкастой Розе, а она командует ими, ругает их и только что не посылает их на три буквы!
Олюшка, сама пострадавшая в раскулачивание от таких вот Роз из комитета бедности, - восхищалась ею. "Опять эти Молотовы свою срань принесли!" - гремело возле растерянного мужа молотовской внучки, - он всегда приносил груды белья. "А-а-а! Коневы-ы!.. Ну и грязнули!" - крушила Роза самых видных военоначальников, и никому тут не было пощады! Олюшка замирала: какие имена! И как она их! А Роза, читая в ее глазах неподдельное восхищение, взлетала на высоты своего борения с клиентами: "Ворошиловы-ы! Постыдились бы-ы! Что это за белье?! Маршал, называется! Срань!!"
Олюшка, придя домой, с восхищением пересказывала это соседу и заканчивала восторженно: "Революционерка! Настоящая революционерка!" Сама она перестала носить белье в прачечную, стирала свое и еще брала постирушки у кого-либо: все рубль дадут! Но к Розе ходила, как в цирк: где еще увидишь такие фокусы?! И Роза - в знак особого расположения - угостила ее однажды чаем с печеньем. "Ну, чего рот раззявила? Хочешь - садись со мною!" И хвастала, что через ее руки проходит белье самых знаменитых людей страны, и что все они засранцы!.. Олюшка блаженно щурилась от такого доверия и оттого, что знаменитости такие засранцы, а у нее самой белье всегда выстирано и выглажено на совесть! И, польщенная таким уважением к себе, слово за слово рассказала Розе всю свою простую и скудную жизнь! А громоподобная, неуязвимая Роза вдруг всхлипнула по-бабьи жалостливо: "Бедная ты моя, бедная!.. Но у тебя хоть мужики были, а я так и не знаю, что это за сладость такая!"
Олюшка, разбереженная воспоминаниями, заявила соседу: "Эх, была б я вашей женой, я б вам ноги мыла и воду эту пила! Вы ж как борец и мыслитель, любезный вы мой соседушка!.. А чого вы не пошли в балерины? У вас такие ноги! Афиши, овации, слава, у подъезда ждут! А то пропадает все это на Средне-Кисловском! И жизнь у вас получается средней кисловости!" Кривоногий сосед смеется, и Олюшка тоже смеется: ловко поддела!
Пенсия у нее была крохотная, и она, к неудовольствию соседей, пускала на ночлег дагестанок, - те спекулировали цигейковыми шубами из "Детского мира", в пять утра уходили в очередь, а к вечеру появлялись с товаром. Через неделю уезжали к себе домой, увозя для продажи шубы и оставляя Олюшке и соседям кусачих блох. Олюшка брала за ночлег на полу рубль с человека, и три рубля каждый день ее очень бодрили.
"Если б не эти спекулянтки, я б с голоду сдохла! - говорила она соседям, устилающим свои комнаты полынью от блох, и пела громко: "Широка страна моя родная!" Родная страна исправно поставляла ей спекулянток, но Олюшке этого уже было мало, и она все чаще брала постирушки, - кому за рубль, а кому и за два; и в небольшой кухне постоянно кипели выварки с бельем, рождая бесконечные клубы пара. Ванной комнаты в коммуналке не было, и Олюшка терла белье тут же на кухне, в корыте.
"Эх, почему я не Михалков, у него стихи сами изо рта вылетают, и каждое слово - рубль!" Соседи усмехались, наливали ей супчику, давали котлетку с пюре, и Олюшка в такие дни ликовала: сэкономила! И бежала в сберкассу купить облигацию!
"У меня в Германии служит племянник с детьми. Вот приедут они из Германии, а я им бах облигации, - и будут у меня внуки!"
Откуда взялся этот племянник было не ясно, но Олюшка жила мыслью о встрече, и отказывала себе во всем.
Решив получше приготовиться к его приезду, Олюшка договорилась с начальником ЖЭКа о ремонте своей комнатки. Соседи были в отъезде - в отпуске, и Олюшка во время ремонта ночевала на кухне: раскладушка как раз влезла от двери до ее столика. Рассказывала потом соседу: "Знаете, как я с рабочими управлялась! Они поработают до двенадцати, потом на обед - приобщаются!" И на боковую - хр-р!.. А я как закричу: "Бригадир идет!" Эх, повскакивают - и за работу - тюк, тюк, молоточками тюкают!.. Раз, два так! Они и смекнули, что старуха плутует, перестали на крючок попадаться, спят по-прежнему. А тут прораб идет. Я и кричу им: "Прораб идет!" А они и ухом не ведут: "Ври, бабка!" А прораб и входит! Они меня с тех пор колдуньей прозвали! Ну, какая же я колдунья? - Денег нет!.. Вот я в газете нашла объявление - пустая такая газетка, интересная - пишут, что скоро жара будет!"
Соседи ходили гулять в Кремль, и Олюшка однажды решилась: оделась получше - и пошла! С замиранием сердца смотрела она на царь-колокол и царь-пушку, ходила по всей этой роскоши, чистоте и великолепию, восторженно взирала на огромные дивные клумбы, и - о чудо! - ее, дважды сосланную в Сибирь, здесь, в Кремле, никто не арестовал! И она стала ходить сюда как на праздник!
И теперь, вынося мусор под бой Кремлевских курантов, думала не только о Спасской башне, но и о клумбах! "Я живу возле Кремля!" - написала она племяннику.
И все чаще заводила беседы "на умные темы": "Согрешили наши прародители Адам и Ева в раю, - вот и пошло: баранки надо и сахар надо! Поросенка, что ль, завесть? Только где держать? Придется в уборной!.. Эх, сосед, вы богатый, у вас вот какие очистки, а у меня как бумага папиросная! Вы вот все время в командировках! А меня никто не посылает в командировки, - да и куда меня посылать? За картошкой?" Сосед улыбается, и Олюшка довольна: есть контакт! Натужно кашляет: "Туберкулез!" Сосед смеется, а Олюшка похлопывает себя по боку: "Карманный!" - и тоже смеется. "Знаете, лето в Москве безвкусное, не то что у нас на Украине! Здесь плохая погода - сыро, мокро, бр-р! Куда Бог смотрит? Вот сколько космонавты летают, Бога не видят! Они, наверное, подлетают, а он брысь оттуда!.. А Есенин верил в Бога? У Есенина, знаете, так по-русски: и почитаешь, и поплачешь! А у Маяковского все - дунул, плюнул!.. Вот, говорят, человека Бог создал по образу своему и подобию! Что же, значит, Бог сам такой же плохой? Ведь вы посмотрите, человек состоит из одних недостатков!.. Вчера в церкви была - какие чудеса! Святитель Николай неимущему человеку постучал в окно и три мешка золота дал! А я ему свечку поставила за тридцать копеек, а он мне ничего! Значит, Бога нет!.. Тысяча, - это ж страшно сказать: тысяча! Ажно мороз по коже! Вот бы мне тысячу! Я б сразу в "Гудок" пошла!"
Так называли продуктовый магазин на Герцена, рядом с редакцией газеты "Гудок". Олюшка заходила в магазин, все оглядывала, осматривала, и, ничего не купив, отправлялась на Тверской бульвар: хлебными крошками кормить голубей у памятника Тимирязеву (это здесь, на памятнике, Олюшка прочла "Борцу и мыслителю", и запомнила! Она постоянно читала все надписи, которые ей встречались: хотела быть в курсе, а телевизора и радио ни у нее, ни у соседей не было. Соседи отдавали ей прочитанные газеты, она их проглядывала, но заявляла: "Никакие газеты афиш не заменят! В афишах прочтешь - и сразу все ясно, а в газетах только туману напустят!"). А голубей стала ходить кормить после того, как в "Военторге", в киоске, купила репродукцию картины художника Ярошенко "Всюду жизнь": решетка вагона-тюрьмы напомнила ей Сибирь, и Олюшка понеслась с этой "картиной" к Розе, и они умилялись доброму лицу преступника за решеткой и его радости от голубей рядом с вагоном; а придя домой, прилепила хлебным мякишем репродукцию к фанерному шифоньеру, и взгрустнула над этой "картиной": старик за решеткой напомнил ей отца! С тем же просветленным лицом, что на картине, окончив праздничную молитву, он садится за стол и говорит ласково: "Жинка! А иде же Стакан Иваныч?" И мать лезет в старинный буфет, где на втором этаже поблескивает важный пузатый графин с водочкой - вокруг него хоровод маленьких граненых стаканов, а рядом большой граненый - Стакан Иванович, и наливает его до краев и подает отцу: "Шоб жизнь була така повная!" И наполняет маленькие стаканы братьям и батраку, и мужчины чокаются и выпивают, а батрак крякает и заглядывает в глаза Олюшке... А поздно вечером, засыпая, старая Олюшка медленно летит в черную бездну, и все не может долететь и упасть, и в этом полете из черной бездны всплывает другая чернота - лагерного кинозала, куда раз в месяц приводят их, зэков, и они в который раз смотрят все тех же "Веселых ребят", смотрят стоя - в зале нет кресел, - ползала мужская зона, ползала женская, и Олюшке повезло однажды - оказалась она в пограничье, совсем рядом с мужчинами, и они с каким-то мужиком прижались друг к другу и жадные руки их оказались в арестантских штанах друг у друга, а Утесов с экрана пел о сердце, которому не хочется покоя... И, медленно долетев, наконец, до дна черноты, Олюшка засыпает с тем же просветленным лицом, что и у отца, и у старика на картине...
А газеты, вопреки обыкновению, не соврали: в Москву нахлынула жара! Олюшка почувствовала себя плохо: в голове гудело, стреляло, дым с горящих торфяников заполнил Москву, и стало совсем невмоготу! Олюшка полуголая выскакивала на кухню, обливалась холодной водой из крана, и тогда ей казалось, что она в селе, на речке, возле своего дома, отец, мать и братья ждут приезда ее племянника, а его нет как нет!.. Она сбросила с себя все, - стало чуть прохладнее, и она не выходила из комнаты.
Сосед встревожился, постучал к ней, открыл дверь - и отшатнулся: Олюшка голая сидела на полу, бросала вверх вороха облигаций, смотрела, как они разлетаются по комнате, и бормотала: "Вот приедет племянник, а я ему бах - облигации, и будут у меня внуки!"
"Слушай, - позвал сосед жену, - она сбрендила!" Соседка зашла в комнату к ней: "Оденьтесь! И облигации зачем разбрасываете?" Олюшка обернулась - тонкие губя трясутся, водянистые глаза слезятся из-под нависших густых бровей, крючковатый нос морщится, как перед чихом, - вылитая колдунья! Отвернулась, схватила новый ворох облигаций и снова швырнула кверху.
Вызвали неотложку. Медики увезли Олюшку, не тронув ни одной облигации.
Соседи собрали все ценные бумаги и разбросанные банкноты в Олюшкину сумку, и стали перебирать оставшиеся на столе листки: может, все-таки, у нее есть родственники? Нашлись какие-то имена с телефонами и такой же, как у нее, фамилией. Позвонили. Родственники приехали, забрали облигации, деньги, найденное под кроватью золотое кольцо и сберкнижку на тысячу рублей - все, что сэкономила Олюшка за целую жизнь! ("Это ж страшно сказать: тысяча! Ажно мороз по коже!")
Через несколько дней родственники позвонили и сообщили о ее смерти.
Двух недель жизни не хватило Олюшке, чтобы дождаться того, кого она так ждала: вернулся из Германии капитан-племянник - с детьми, с женой... Но на могилку к Олюшке не пошел: была она дальней родственницей; как и прочая родня, не проронил о ней ни слезинки, - так, вздохнул, да и все, была и нету.
Но был один человек на всем белом свете, который горько оплакивал Олюшку: Роза! Страшнозубая, крикливая Роза - маршал прачечной, "настоящая революционерка"! Она узнала о смерти Олюшки от ее соседа, и горько заплакала, размазывая слезы по своему неприятному для всех, бородавчатому лицу, и причитала: "Бедная, бедная!" Она пошла в церковь и заказала поминальный сорокоуст, она узнала у родственников покойной, где та похоронена, и поехала к ней на кладбище, и там наплакалась вдосталь, орошая слезами свеженасыпанный холмик с крестом!
Жили-были два одиночества, а теперь осталось одно...
Проза. Александр Логинов
_____________________________________________________________________________
Александр Логинов
Александр Логинов родился 9 мая 1955 года в Москве. Окончил международное отделение факультета журналистики МГУ. Печатался в "Московском комсомольце", "Советской культуре", "АИФ", в журнале "Наша улица", в журнале "Иные берега". Живет и работает в Женеве. Автор книги "Итальянское каприччо" (Санкт-Петербург, "Алетейя", 2007).
РАССКАЗ
Эпиграф
"Представим себе Кундали-шакти в образе змеи. Змея цвета
золота по вашей команде начинает разворачиваться и
медленно ползти вверх по магистральному эгрегорному каналу.
Наблюдайте за движением змеи, отслеживайте, но никоим
образом не вмешивайтесь в ее движение: не тормозите, не
ускоряйте и, главное, не пугайте ее!"
("Кунда-шакти: Методическое пособие для начинающих").
1
Профессор литературного инcтитута поднял со стола тяжелый бронзовый колоколец и тряхнул им как градусником. Колокольчик выплюнул из малахитовой пасти сдавленный звяк. Студенты шумно вздохнули и захлопнули книжку. "Практику литературной теории" под редакцией Гольцмана и Бобруйского. Но с места никто не вставал. Ждали финальной отмашки профессора.
- Вот вроде и все на сегодня, - сказал Федор Федорович, оторвал глаза от блокнотика с тезисами и увидел перед собой не студентов, а марево протоплазмы, похожее на крутую деревенскую уху. В протоплазме плавала ржавая клочковатая мина - голова старосты группы Кирилла Затравкина. Федор Федорович запустил в ржавый шар металепсическое копье - девушка с красными волосами омывает в джакузи юношу в облике саламандры. Кирилл встрепенулся и закричал:
- Семинар окончен! Для бестолковых напоминаю: завтра первой пары не будет!
Студенты грянули ура и хором ринулись к двери, но у самого выхода одержали победу над хаосом и один за другим повалились в дверной проем, как десантники в люк самолета.
семинаров Федора Федоровича на них нападало странное оцепенение, вяжущее языки, клонящее головы и иссушающее мужские желания. Наваждение это каждый снимал по-разному. Кто бутылкой студеного "Афанасия", кто беседой с кокетливой Верой, кто пробежкой от главных ворот института до турникетов "Тверской".
- Шкаев, останься!
Белобрысый студент, застигнутый словом у самого выхода, взбрыкнул головой и развернулся к профессорскому столу. Шкаев шел утомленной походкой троешника, нервно подергивая подбородком, словно сгонял с лица муху. В руках у него ничего не было. Ни портфеля, ни папки, ни даже захудалой тетрадки. Зато за левым ухом затаилась дешевая авторучка.
- Садись, Шкаев.
Шкаев сел на металлический стул с дерматиновой обшивкой и тряхнул подбородком.
Федор Федорович подождал, пока все десантники изыдут в параллельное измерение, а затем со вздохом сказал:
- Саша-Саша, ну что мне с тобою делать?
- Да я и сам не знаю, Федор Федорович, что мне с собою делать.
Федор Федорович выдвинул ящик стола, побарахтался в нем и выудил пеструю, в каких-то голографических чмоках тетрадку.
- Вот смотри. Это - тетрадка Веры Любавиной. Видишь, что на обложке написано?
На обложке было лилово намарано маркером или помадой: "Завещание старсти. Доукментальная поевсть."
Федор Федорович изогнул тетрадку подковой и приспустил большой палец левой руки. Запорхали испещренные какой-то арабской вязью страницы. Тетрадь обдала студента ароматом лукума.
- Вот смотри, сколько Верочка написала. Не рассказ даже, а целую повесть! Хотя я задавал вам только рассказ. Понимаешь? Даже Любавина написала! Ты только вдумайся в это! Любавина!
Профессор потряс документом у самого носа студента.
Шкаев повел подбородком, но ничего не сказал.
- И я поставил ей честную тройку, - Федор Федорович зашаркал-зашмыгал страницами. - Ну вот хотя бы за это: "На черно-белой залысине моложавого зэка был типа распластан гигантский цветок, по очертаниям типа розы..." Нравится?
- Вообще-то, не очень.
- И мне не очень. Потому только тройку и поставил!
- И там еще в названии, по-моему, опечатки. Если я верно сумел разглядеть.
- А потому что с азартом писала! Я, между прочим, за эту писательскую горячку ей лишний балл накинул!
Федор Федорович откинулся в кресле и превратился в дракона, готового оплавить жертву напалмом.
- Блядь! - взвизгнул профессор, напрягая дряблые жилы и перепонки, и хряснул завещанием о стол. - Мы с твоим дедом отличниками ведь были! Рассказы и повести строгали наперегонки! Да еще в "Социндустрии" калымили! И в журнале "Костер"! Твой дед практически в классики выбился. В школе его малолетки проходят. А ты?! Что ты ваньку валяешь?! Ведь знаю же, что талантливый! Что в деда мозгами пошел! Почему ни хрена не делаешь? Или думаешь, что с платного не выгоняют?
- А разве выгоняют? - удивился Шкаев. - Скорее вас выгонят, если вы мне двойку на экзамене влепите. Разве не так?
- Не так! - отрезал профессор. - Я здесь человек далеко не последний. Моим словом можно не то что камни, но и светила ворочать. Захочу - и тебя очень скоро в институте не будет. А я уже почти захотел! Я сам здесь себе светило! Солнце, окрысившееся протуберанцами! Tu m'as bien compris, Александр?
Федор Федорович бросил Любавину в ящик и так крепко прихлопнул крышку, что со стены упал, как подкушенный, портрет неоклассика Михаила Левицкого - автора плутовского романа, повествующего о жизни и смерти микроба-прокариота.
Заплакали стекла, чавкнула рамка.
Но Федор Федорович только ладонь назад опрокинул. Как будто сзади некий настырный субъект домогался его внимания. А, возможно, так оно и было. И униженный романист грыз зубами стекло и чавкал галошами, требуя титульной сатисфакции.
- Мне бы только до бакалавра добраться, - затрепетал всем телом студент. - Пощадите меня, Федор Федорович! Именем дедушки вас заклинаю!
- Да какая разница, на бакалавра или на магистра изящных искусств ты замахнулся! Писателю, осиянному мишурой Аонид, иной сан дарован! Он - семи пядей во лбу, от горшка три вершка, но девять десятых под килем! Сертификаты, дипломы, мандаты - что? Фантики-рантики! Учиться нужно, чтобы руку мастерством набивать. Как перину гагачьим пухом. Тяжело в ученье - легко в сочиненье. А если там - carpe diem и прочее, то тогда и не зачем было воду бузить. Ну не отец же, в натуре, дипломат в семь накатов, в литературу тебя насильно тащил? Он бы тебя, наверняка, в какой-нибудь Тюбинген или Париж-Дофин приголубил. На сьянс политик или эпплайд инжиниринг энд уичкрафт. А между тем я прекрасно помню твой первый рассказ, опубликованный года четыре назад в "Новом мире". Блестящий рассказ был! И ведь без всякого блата прошел. Ковырко как прочитал, так своего "Выворотня" из номера снял, а вместо него поставил твой "Паровоз". Благородно Сергей поступил, ничего не попишешь. Хотя ситуация для него была почти безысходная. Ему, по сути, ничего не оставалось, как отскочить в сторону, чтобы не попасть под колеса твоего гениального локомотива.
Шкаев потер, как муха, ладонь о ладонь, потому что возразить ему было нечего.
- Саша, неужели мои семинары ничего тебе не дают? Не высекают в тебе ни искорки вдохновения?
- Отчего же? Дают. Высекают.
- Ну хорошо, - вздохнул Федор Федорович. - В течение месяца мы обсуждали парадоксы трагического и комического, совершили прогулку по самому гребню умшлага, отделяющего натья-дхарму от лока-джихармы. А потом я вам задал рассказ. Установил жесткий срок. Семь дней. И вот результат. Все написали, а ты - нет. Причем срок-то истек еще в понедельник, а я все милосердно тянул обсуждение. Позавчера я тактично тебе напомнил: "Шкаев, ты, наверное, по рассеянности, свой рассказ дома забыл?" А ты мне ответил: "Забыл, Федор Федорович. Завтра принесу". Короче, соврал, как последняя сволочь. В общем так, когда будет рассказ?
- Завтра принесу, Федор Федорович.
- Саша, ты надо мной издеваешься! За мной слова повторяешь! Я ведь знаю, что нет у тебя за душой никакого рассказа! - Изо рта, из ноздрей и даже из глаз профессора заструился смолистый кисель. - Вот что я тебе скажу, мой мальчик. Рассказ должен лежать у меня дома не позднее двенадцати ночи. Предварительно позвонишь от подъезда, и рассказ у тебя заберет Асафий. И на снисхождение не рассчитывай! Если до двенадцати не позвонишь, то я завтра же возбуждаю форс-мажорный процесс твоего отчисления. И клянусь, что уже через два часа после начала работы кафедры все документы на выдворение будут должным порядком оформлены, подписаны и скреплены квадратной печатью.
- Федор Федорович, умоляю, хотя бы один совет! - заскрипел зубами и дерматином студент. - О ком и о чем писать?
- Сердце, сердце свое слушай, дурррак! - Федор Федорович вскинул глаза к потолку. - Прости меня, Господи, за то что Сорокина всуе вспомнил!
- Сердце мое молчит, Федор Федорович!
- Тогда пошел вон отсюда!
- Так подскажите хотя бы: куда мне идти?
- Да хоть в цирк, хоть в зоопарк иди! Какое это имеет значение? Темы везде, как бисер, рассыпаны. Только копни, сковырни лопаткой поверхность облыжного сущего!
Шкаев машинально прижал левую руку к груди и ощутил в боковом кармане холод латунной саперной лопатки, которую выдали всем первокурсникам на церемонии посвящения в инквизиторы человеческих душ.
- Загляни поглубже в глаза пантере, слону, кенгуру или кобре, и тебе такие трагические пучины в комической пене откроются!
- Федор Федорович, я хорошо знаю, что вы мастер острить без тени улыбки. Но ведь не до шуток теперь. Вы сейчас в моем сердце такую убийственную черту прочертили!
- Ну вот, я же говорил, что ты очень способный! Dead line, верно, dead line! Так ведь раньше нужно было думать, голубчик!
- Пожалейте Виктора Викторовича! Он же вас лучший друг! Его сердце не выдержит, если меня из института вытурят.
- Так это не мне, а тебе жалеть надо было дедушку. Впрочем, у тебя есть еще время, чтобы спасти и дедушку, и себя самого. Так что немедленно отправляйся на поиски темы, и чтобы к двенадцати ночи рассказ лежал у меня на ковре. А вот насчет зоопарка хорошенько подумай. В моей шутке, как ни парадоксально, витал вортекс здравой наводки. У меня с зоопарком одно давнее злоключение связано.
Федор Федорович встряхнулся, как пудель после купания, и перестал сочиться вонючим напалмом и гневом.
- Дабы не отнимать у тебя драгоценного времени, расскажу только самое главное, - Федор Федорович ловко поймал в кулак цветочную мушку, которая суетливо выписывала тайные знаки перед самым носом профессора. - Есть еще порох в пороховницах! Однажды, когда мне было лет семь, и мы жили в бараке напротив Савеловского вокзала, мама повела меня в зоопарк. Тогда зоопарк был маленький, тусклый и неухоженный, и в нем не продавали оранжевое в синий горошек мороженое, кислую стекловату, конфетки на сахарине, игристые сиропы с гуталинной отрыжкой и глянцевые надувные жопки-сердечки. Зверей в зоопарке было немного, но все они были нужные. То есть именно те, на которые западала душа ребенка, которому бабушка или мама читала про Айболита, Уламров и Маугли. Сначала я потянул маму к хищникам - тиграм и львам, потом мы чуть-чуть потоптались у верблюдов и бегемотов. Слонов в тот день не было. Их увели в зимнюю клетку на какую-то профилактику. Птицы, даже орлы и фламинго, меня никогда не радовали, поэтому я попросился в серпентарий. К змеям я относился со сладостным ужасом. Самые жуткие мои ночные кошмары всегда были связаны с ядовитыми гадами. Мне часто снилось, что я набредаю в лесу на змеиное лежбище. Созерцание кищащих тварей вгоняло меня в липкий ступор. Иногда я каким-то боком чувствовал, что это всего лишь сон, и пытался вынырнуть из него, поднимаясь на цыпочки и размахивая руками, как дрофа перед взлетом. Порой мне это удавалась, и я просыпался в холодном поту, а иногда оступался и вонзался босою пяткой в пульсирующий слизистый ком, и тоже просыпался, но сердце мое было готово разорваться на дольки кровавого апельсина.
Федор Федорович выставил вперед руку, как будто в ладони трепетало его кровавое сердце, а потом подбросил невидимый шар к потолку. Споткнувшись о потолок, шар захрустел и осыпался на пол сиреневыми угольками. Шкаев съежился, туго стянул воротник рубашки, испугавшись, что искорки могут забраться за шиворот.
- Я плохо помню помещение серпентария. Помню только, что было сумрачно, потолки были низкими, пахло плесенью и чебуреками. Вдоль стен шли террарии с яркой-пустынной подсветкой, в которых томились разные пресмыкающиеся. Мое внимание привлек один изумрудный аквариум. На дне стеклянного ящика топорщилась яркая зелень, а вдоль стенок бежала тонкая веточка, цеплявшаяся за стекло локотками - то ли присоски у нее там были, то ли занозки, способные проникать в межмолекулярные щели. В конце пути веточка осмелела и повисла над зеленым ковром серой куриной лапкой, в которой нежилась, как в гамачке, полупрозрачная, будто светящаяся изнутри, золотистая змейка с изумрудной волнистой полоской от шейки до хвостика. "Мама, мама, - зашептал я восторженно. - Смотри, какая красавица!" Мамы рядом почему-то не оказалось, и я загляделся на живое сокровище. "Так вот она какая, хозяйка медной горы", - подумал я, перепутав змейку с ящеркой, и ткнул указательным пальцем в стекло. Стекло отшило мой палец резко и горячо. И тогда я представил себе, что это не палец, а алмазный коготок, которым я начал буравить стекло. Разумеется, это была просто детская игра, но в результате этой игры сначала ноготок, а потом целых две фаланги моего пальца оказались внутри аквариума. Я отрешенно смотрел, как мой палец извивается розовым червячком по ту сторону зла и добра. Червячку стало жарко и потно, и я потянул его назад. Вдруг в аквариуме фыкнуло ослепительно белым, будто лампочку коротнуло, и я ощутил острый укол в подушечку пальца. Так медсестра в поликлинике кусала меня стальной авторучкой, когда отворяла палец и затем возгоняла мою кровь по разным капиллярным сосудам.
- Стальной авторучкой? - удивился Шкаев.
- Ну да. Когда-то для изъятия крови применяли специальный карандаш с подпружиненным стилетом. Так называемую иглу Франка. Потом карандаш заменили на более простое устройство, с которым ты, наверняка, был знаком. Хотя ныняшняя эпоха эпидемий и пандемий побуждает врачей брать кровь сразу из вены.
- В больнице нет ни шприцев, ни бинтов.
Нам даже кровь из Вены поставляют...
- Да-да, я хорошо помню это Витюшино стихотворение. Но, по-моему, оно не выдержало испытания изобилием.
Федор Федорович обвел указательным пальцем ободок ушной раковины и легонечко дернул себя за мочку уха. Шкаев, как и все остальные студенты, знал за профессором эту привычку, и все пытался ее разгадать. У него было целых восемь догадок на этот счет, но каждая грешила каким-то серьезным изъяном.
- Итак, мне в глаза резанула белая вспышка, и ноги мои подкосились. Но в обморок я не упал. Я слышал, как кричала мама, видел и чувствовал, как меня куда-то волокут, раскатывают на белой кушетке, заголяют живот и вкалывают антидот. Про антидот я в ту пору, конечно, ничего не знал. Просто видел, как меня пронзили насквозь, огромным, как мушкетерская шпага, шприцем. Мама кричала все громче и громче. Это было неприятней всего. Потому что ни страха, ни боли я не чувствовал. Хотя чуть позже я все-таки потерял сознание. А когда пришел в себя, то в течение нескольких месяцев видел все в мерцающем золотистом сиянье. Я думал, что мой разум погряз в вечной осени, но однажды...
- Федор Федорович, я вынужден вам напомнить, что счетчик неумолимо отсекает секунды, - сказал Шкаев.
- Ах-да! Извини. Хотя я надеялся, что моя история тебя увлечет.
- Федор Федорович, я вас уверяю, что ваша история меня увлекла, но счетчик-то, счетчик! Может, вы его выключите?
- Нет-нет! Мое слово бесповоротное! Ты это знаешь.
Профессор привстал со стула и раздвоил живот о кромку стола. Его правая рука медленно поплыла к лицу Шкаева и застыла сантиметрах в десяти от его синих глаз.
- Посмотри на указательный палец, - сказал профессор. - Видишь на самом кончике две синие точки?
- Вижу.
- Я долго пытался от этих отметин избавиться. Сначала думал, что они сами сойдут, как бородавки, но они не сходили. Я тер их наждачной бумагой, расковыривал иголкой, грыз зубами, травил свинцом и карбидом, но точки не исчезали.
- Федор Федорович, а чего вы на эти точки так взъелись? Ну пускай бы себе оставались.
- А! - махнул рукой профессор. - Не понять тебе!
- А как змея называлась?
- Не помню. Вернее, даже и не знал. Ладно, замучил я тебя. Украл почти полчаса. Иди, дорогой.
- В зоопарк?
- А больше мне предложить тебе нечего, - развел руками профессор словно рыбак, рассказывающий о том, какую огромную рыбину он поймал.
- Извините, Федор Федорович, у вас напалм над нагрудным карманом дырку проел.
- Что? А? Это? - профессор скосил глаза сквозь льдинки плюсовиков. - Это хорошая, нужная дырка. В самый раз для звезды Героя России.
2
Шкаев вышел в вестибюль и аккуратно закрыл за собой непослушную дверь.
Пустой вестибюль встретил его весенней прохладой. Шкаев с облегченьем вздохнул и подумал, что надо бы тетрадку в киоске купить. И настоящую ручку. Поскольку ручка за ухом была холостым манифестом. Как бронзовый револьвер в руках матроса на "Площади революции". Шкаев пошарил в карманах. На ощупь денег было более чем достаточно.
Вдруг из ниши с карликовой березкой в кадушке на Шкаева прыгнула тень.
Это был вечный дежурный уборщик Иконников, которого некогда звали Канунников. Наголо бритый, в черном костюме и в черной рубашке, он был бы похож на киношного хитмэна, если бы имидж не оскверняла нелепая швабра в его руках.
Канунников стал превращаться в Иконникова, как куколка в бабочку, сразу же после поступления в институт, когда Федор Федорович во время первого занятия назвал его по ошибке Иконниковым. Впрочем, профессор тут же извинился и поправился, пояснив виновато, что у него когда-то был школьный друг по фамилии Иконников. Однако на следующем занятии произошло тоже самое. Когда на третьем занятии Федор Федорович при перекличке вновь отчеканил: "Иконников!", Канунников неожиданно для самого себя не стал поправлять профессора и смиренно ответствовал: "Я!". На втором курсе деканат пошел навстречу Канунникову и выдал ему новый студенческий билет на имя Иконникова. А на третьем курсе Канунников окончательно стал Иконниковым, поменяв свидетельство о рождении, паспорт и военный билет. Родители его возражать не имели возможности, поскольку погибли при восхождении на Казбек задолго до поступления сына в институт. За вечное дежурство деканат приплачивал Иконникову какие-то гроши, но тот был и этому рад, и со шваброй не расставался. Кто-то пытался прозвать его Швабриным, но кличка, к счастью, не прижилась. А если бы прижилась, то была бы явно дурным перебором..
- Шкаев! Шкаев! - зашипел возбужденно Иконников, раскручивая пальцами швабру как легкую трость. - Ну как там? За дверью? Пытал он тебя? Расскажи!
- Отвали, Канунников!
- Иконников я, Иконников! Ну что? Пытал он тебя?
Иконников захватил шею Шкаева уголком крестовины и игриво потянул швабру к себе. Шкаев ударил локтем по древку. Швабра слетела с плеча.
- Шкаев! Ну скажи как он тебя пытал? Очень больно было? Я слышал, как он кричал. Матом ругался. Или это ты кричал? А чем он тебя пытал? Скажи, не томи! Самому легче будет. У него, говорят, в столе целый пыточный арсенал припасен. Пилочки-щипчики-коловороты там всякие, четумальские клещики, курманские шильца...
- Иконников, там кто-то с полочки свалился. Иди, подними. И осколки замети.
- Небось, снова Левицкий. Он часто падает. Уж очень он трепетный. Делов-то. Так что там с тобой Федор Федорович вытворял? У него, говорят, есть страшный такой инструмент. Называется игла Франка. Это что-то вроде огромного золотого карандаша с раздвоенным жальцем на кончике. Эта игла неимоверные муки жертве причиняет. Причем, не только физические, но и нравственные. Такое вот изуверское германское изобретение. Представляешь, он нашу Верочку этой иглой пытал. Она мне сама рассказывала. .И язык показывала. А на языке - две синие точки. Следы золотого жала.
- А ты, что же, сам-то Федора Федоровича не боишься?
- Нет, не боюсь. Совсем не боюсь! Меня Михаил Левицкий хранит. Он за меня рассказы и повести сочиняет. Ни разу не подводил. Потому что я ему еженощно по сотне поклонов кладу. А еще жертвы ему подношу.
- Какие-такие жертвы?
- А вот это совсем не твоего ума дело, Шкаев! - отрезал Иконников и выставил швабру боевым топором.
В аудитории что-то заскрежетало по стенке а потом зазвенело разбитой салатницей.
- Грец твою изломай!- задрожал телесами и шваброй Иконников и бросился к двери. - Вот уж беда, так беда! Как есть Прохонтий Катенин с полочки сверзнулся!
3
В зоопарке людей было мало.
День был не только будничный, но к тому же какой-то понурый и пресный. По аллеям бродило разнополое стадо школьников, которых животные явно не интересовали. Кроме школьников там и сям колесили молодые мамаши со спесивыми минами на перекрашенных лицах.
Облокотившись на неудобные перила, Шкаев смотрел на темные воды прудика, в которых пестрели, как на картинах Миро, какие-то лоскутки и ошметки пейзажа.. В руках он вертел билет, который купил на входе в зоологический сад. Он скатал его в шарик и щелчком бросил в воду. Шарик мгновенно исчез в мутной пучине.
Шкаев посмотрел на часы "Победа", которые подарил ему дедушка. По его небрежным расчетам, времени было достаточно для того, чтобы написать одну одноактную пьесу, две эпиграммы, один короткий рассказ или четыре повести в стиле Веры Любавиной.
Другое дело, что омут злополучных личных обытий, в который угодил не так давно Шкаев, лишил его дара раздувать в своем сердце золотой уголек вдохновения. Шкаев знал или, скорее, чувствовал, что многие сочинители не обладали такой способностью вовсе, что не мешало им успешно заниматься писательским ремеслом и даже слыть знаменитыми. Таких писателей и поэтов Шкаев называл натужниками и относился к ним с уважением и состраданием как к профессиональным, то есть подневольным спортсменам. Сегодня Шкаеву предстояло впервые натянуть на себя маскарадный халат натужника, и он этого немного стеснялся.
Шкаев купил себе синее в желтый горошек мороженое и доверительно его полизал, чтобы притянуть к себе детство. Хотя зачем ему это было надо, он точно не знал. Рассказ должен быть трагическим, но с прожилкой комического. Или вовсе комическим, но с трагической проседью. Впрочем, детство так и не пришло на свидание.
Несмотря на нехватку времени Шкаев по врожденному слабоволию предался досужим мыслям. Праздные, грешные или параллельные мысли всегда умыкали Шкаева от него самого, уносили его на кособочину мира, забуревшую в сорняках благих нмерений и невинных соблазнов.
И если бы не пожилой мужчина, сидевший на скамье у самой воды, не сделал ему замечание, то Шкаев мог провисеть на перилах еще целый час, за который, будь у него желание, он мог бы накатать одну эпиграмму или две повести в стиле Веры Любавиной.
- Молодой человек, - сказал человек со скамьи. - Вы зачем в воду шарик бумажный бросили? Здесь же зеркальные карпы водятся. Вот какой-нибудь карп слопает вашу бумажку и уснет. В смысле подохнет. Как вам это понравится?
- Так уже, наверное, слопал. Но я обещаю впредь так не поступать. Кстати, вы не могли бы мне подсказать, где здесь серпентарий находится?
- Насколько я знаю, у серпентария пока нет отдельного помещения, и он временно совмещен с обезьянником. Вон, видите, ту зеленую крышу? Это - павильон с обезьянами. Идите прямо туда. А если собъетесь с пути, то там у кого-нибудь спросите.
- Спасибо!
Шкаев пошел по дорожке вдоль прудика, обогнал мамашу с модной коляской "Чикко". Мамаша одарила Шкаева презрительным взглядом, в котором ясно читалось сразу на всех языках: у меня есть ребенок, муж, дорогая коляска и настоящая французская косметика; а вот у вас, молодое создание, есть ли что-нибудь столь же ценное и уникальное, что вам было бы не стыдно продемонстрировать миру? Шкаев подумал и пришел к выводу, что действительно пока ему хвастаться нечем. Остается рассказ написать, пусть и в маскхалате натужника.
Шкаев свернул с главной аллеи направо и стал подниматься по грубым каменным ступеням, сквозь которые прорастали, как усики, острые стебли молодцеватой травы.
Обогнув огромный декоративный валун, похожий на бьющую себя в грудь гориллу, он увидел большое панно на деревянном столбе:
ВНИМАНИЮ ПОСЕТИТЕЛЕЙ!
17 мая 2006 года в павильоне "Обезьяны" открывается уникальная выставка "Самые красивые змеи Планеты". На выставке будет представлено более 70 видов змей со всех континентов, кроме Антарктиды. Это наиболее интересные и красивые представители самых разных семейств и родов. Многие виды и цветовые формы змей будут представлены российской публике впервые. Среди них африканские водяные кобры, черные ехидны из Австралии, удавы-альбиносы, вальковатые ложноногие аспиды, красные полозы и многие другие. Ежемесячно среди посетителей выставки будет проводиться конкурс на определение самой красивой змеи региона - "Мисс Америка", "Мисс Африка" и так далее.
Этот восхитительный текст Шкаев прочитал целых три раза. Потом достал из кармана тетрадку и слово в слово переписал туда объявление. Хотел проверить ошибки, но спохватился: счетчик-то тикает!
Cразу за панно Шкаев увидел двойную стеклянную дверь, усиленную толстой решеткой. Над дверью висела табличка:
ПАВИЛЬОН: ОБЕЗЬЯНЫ
А чуть ниже была пришпилена ржавой кнопкой бумажка с размытой надписью от руки:
Серпентарий (прямо и немного левее)
- Все верно! Все верно! Сущую правду сказал человек у пруда!
Шкаев ввернул поглубже в карман воронку тетрадки, которую он купил в институтском киоске, и дернул за ручку двери. Ручка отказалось липкой, будто медом намазанная, но открылась легко, без малейшего скрипа. Шкаев вытер руку о мохнатые листья дружелюбно свисавшего сверху растения. "А вдруг ядовитое?" - промелькнуло в его голове. Но листья были такими нежными и ароматными, что тревога сразу растаяла, а Шкаев утер еще себе и лицо самым нежным листом.
Он был уверен, что сейчас ему оборвет-растерзает уши щебет многочисленных обезьян, но в павильоне стояла госпитальная тишина. Как будто Шкаев попал туда в тихий час. А, может, так это и было: обязьяны только-только поели и теперь дрыхли мертвецким сном в потаенных своих закутках. Только одна маленькая рыжая мартышка выскочила из конуры, вскарабкалась на вольеру под потолок и наблюдала оттуда горестно за пришельцем.
Шкаев двинулся по корридору, который слегка кособочило влево. Мартышка поспешила за ним, перебирая лапками по сетке вольеры, словно играя на арфе. В конце коридора Шкаев увидел еще одну стеклянную дверь с овальной бронзовой табличкой, наживую привинченную к стеклу:
Serpentarium.
Шкаев помахал обезьянке тетрадкой. Обезьянка озадаченно округлила красные глазки, а затем ускакала в дальний угол вольеры.
Перед тем как открыть дверь серпентария, Шкаев подумал, что бутафорская ручка за ухом может испортить о нем впечатление, и выбросил ее в заросли. "Эх, надо было мартышке ее подарить!" - запоздало посетовал он. Ручка двери, как ни странно, оказалось безупречно блестящей и приятной на ощупь - как будто ее неустанно драили дежурные или проштрафившиеся лаборанты. В серпентариии были низкие, шишковатые потолки, было душно и сыро. Пахло прелой соломой и рокфором.
В отличие от обезьянника в серпентарии кипела работа. Хотя, может, и не кипела, но по коридорам постоянно сновали люди в белых халатах и колпаках, в прозрачных перчатках, с марлевыми повязками на лицах. Из главного, корневого коридора ответвлялось множество узеньких коридорчиков, один из которых Шкаев и выбрал. Коридорчик привел его в чистый, просторный зал, но сумрачно освещенный и с казематной примесью воздуха.
В зале был всего один человек. Наклонившись над стеклянным столом, он стрекотал ножницами или щипчиками над сгустком кровавой марли.
Услышав Шкаева, человек развернулся и почти на него навалился - человек был широкий и грузный. Непокрытая его голова блистала безудержной лысиной, а с мясистого носа сбегали очки в черной старомодной оправе.
- Вы что здесь делаете, молодой человек? - спросил он Шкаева строго. - Это - служебная лаборатория. Сюда посторонним вход воспрещен!
- Я - студент третьего курса литературного института, - сказал Шкаев. - Мне поручили написать рассказ о животных. И я выбрал змей.
- Ага, - голос сотрудника серпентария заметно смягчился. - Змей, значит, любите?
- Люблю, - сказал Шкаев и тихо добавил. - Но странною любовью.
- Это неудивительно. Даже заправские серпентологи, и те змей странной любовью любят, - человек протянул Шкаеву руку в кровавой перчатке. - Заведующий лабораторией. Звонарев Василий Васильевич.
- Очень приятно! Александр Александрович Шкаев.
Звонарев стянул с рук перчатки и бросил их под стол.
- Алекандр Александрович, я вот что хотел спросить...
- Можете называть меня просто Саша.
- Хорошо. Саша, вот ты мне скажите: неужели литературный институт до сих пор существует? Я-то полагал, что он вместе с Советским Союзом пеплом осыпался.
- Существует.
- Ну чудеса в решете! Помню, раньше он назывался институт имени Горького, а теперь как: имени Гришковца или Веллера?
- Нет-нет! Так и называется. Имени Алексея Максимовича Горького.
- Ну я тогда вообще не врубаюсь! Хотя я и раньше генеральную линию партии в сфере литературы не понимал! Ну разве на писателя можно учиться? Ну, там на врача, на биолога, это понятно. Даже на режиссера или на художника можно. Но на писателя?
- Это банальный, извечный вопрос, мне его сотни раз задавали. И медики, и физики, и банкиры, и киллеры.
- Ну объясни тогда в двух словах, что это такое - на писателя учиться?
- Это значит набивать разум талантом и опытом как подушку гагачьим пухом. Но даже и это неважно. Литературный институт - это магнит, притягивающий к себе таланты, которые он только шлифует. В этом смысле я бы сравнил литинститут с консерваторией или столярной мастерской, хотя и это сравнение сильно хромает.
- И какие вам там предметы преподают?
- Ну, например, такие вот есть дисциплины. Помимо практикумов и семинаров. Анализ полихудожественных гиперпроекций. Коммуникативная функция аукторального дискурса. Деконструкция как средство пропозитивного отрешения. Вербофония. Но последнее больше поэтов касается, а я не поэт. Я поэзию не люблю.
- Почему? Капниста не любишь? Вейнберга?
- Ну вот всегда так! Как о поэзии речь заходит, так сразу Капниста с Вейнбергом поминают. "Он был олигарха советник, она - президентская дочь". Залюбили их, залобзали, затискали до тошноты. Но не в этом дело. Я почему поэзию не люблю. Поэты ломают слово, калечат его, загоняют в прокрустово ложе ритма и рифм, дробят слово молотом ведьм, сладострастно высасывают из него костный мозг. Мне это представляется эстетической и физическоой патологией. У меня дедушка - поэт и писатель. Мне порой приходится видеть, как он это делает. Он иногда даже нарочно заставляет меня на это смотреть, любимый мой дедушка, отчего меня неделями мутит. Даже правило золотого свечения не помогает.
- Чересчур ты мудришь, парнишка. Возгоняешь простое до сложного.
- А вы-то сами какой институт кончали? Медицинский? Или биофак МГУ?
- Ой, и не говори! Институт стали и сплавов.
- Ну вот! А работаете в серпентарии!
- Ну так это почти по специальности! - отмахнулся завлаб.
Шкаев не стал уточнять, почему тот так думает.
- Вот раньше был соцреализм, - сказал Звонарев, натягивая новые стерильные перчатки и пощипывая их для тонкой подгонки. - Нам книга строить и жить помогала. А теперь не то что не помогает, но крадет тройную субстанцию - энергию, время и разум. Ну и деньги еще отчуждает. Хотя это мелочь - сто или двести рублей на дурное дело не жаль.
- Я с вами не согласен! - боднул подбородком Шкаев. - Поскольку время изменило свой вектор, изменился и вектор полета писательской фантазии.
Он достал из кармана носовой платок, послюнявил его и начал тщательно отирать ладонь правой руки.
- А вот еще интересно: есть ли у вас в литинституте платное отделение?
Шкаев увидел в вопросе подвох и потому с ответом затормозил.
- Ну раз молчишь, не знаешь, что сказать, то, значит, есть.
- Экзамены - лотерея. Часто везет далеко не лучшим.
- Ну а творческий конкурс?
- Так я об этом и говорю. Вот, к примеру, прошел кандидат с блеском творческий конкурс, а на экзаменах заспотыкался.
- Ай! - махнул перчаткой завлаб. - Чего зря водку в ступе толочь! Укокошат деньги наше образование. До основания. Без затей.
- Я так не думаю. А что это за выставка у вас намечается? Мисс змеи какие-то. Редкие особи.
- А! Бред сивой кобылы.. Точнее, нашего бывшего директора. Это его затея была. А панно уже два года висит. Просто некому его снять. Ты разве дату не заметил? Так что никакие змеи к нам в гости не собираются. По причине нашей беспросветной мизерии.
Звонарев выдвинул из-под стола две круглые табуретки, с одной из них сбросил на пол окровавленные перчатки, и предложил Шкаеву сесть. Шкаев охотно исполнил предложенное.
- А все-таки странно, что за рассказом ты пришел именно в зоопарк.
- Не в зоопарк в целом, а конкретно в серпентарий.
- Или у тебя такое обязательное условие было?
- Да нет. Можно было куда угодно идти. Хоть в морг, хоть в планетарий.
- А тема какая?
- Тема тоже не очень важна, но рассказ должен быть правдивым и с налетом трагичности. - О комичном Шкаев решил умолчать. - Мне сегодня уже рассказали одну драматическую историю про змею. Но списывать с нее рассказ было бы нечестно. Потому что рассказал мне ее профессор, который мне задание дал. И потом я эту историю как-то внутренне не прочувствовал.
- А у вас, случайно, нет золотистой змейки с изумрудной полоской от головы до хвоста? Такая миниатюрная. Такая изящная. Но я не знаю, как она называется.
- А-а-а, знаю-знаю, на какую змею ты намекаешь. Точно. Была у нас такая. Но очень давно. Archaeophis proavus. Хотя это почти не змея. А так - небывальщина, призрак. Осколок древнего мира. Потому что она не просто раритетная была, а ископаемая. Ее даже в Красной книге не прописали. Нам ее один мальчик в мешочке принес, сказал, что на Памире поймал. Я сам тогда еще школьником был. Кстати, мечтал поступить на биофак МГУ и потому работал здесь добровольным помощником. Собрался консилиум. Вынес вердикт. Точно - аrchaeophis proavus. Ну что. Посадили эту протозмею в самый красивый террариум. На обозрение. А она человека убила. Мальчика. Оказалось, что в этом террариуме угловая трещина была, которую кто-то халатно заклеил замазкой. Замазка потом частично осыпалась. А мальчик в эту дырочку палец просунул. Змея его и тяпнула. Мы тут же вкололи мальчику сыворотку. Самую сильную, которую отыскали. Хотя в глубине души полагали, что у такой древней змеи яда вообще быть не может. А мальчик почернел, раздулся прямо на глазах, аж пуговицы и нитки полопались, и умер. А змею мы немедленно умертвили. Выдернули пинцетом из логова, бросили на пол и растоптали в золотистую слякоть.
Шкаев слушал рассказ с раскрытым забралом и даже записал в тетрадку имя древней змеи.
- Послушай! - подпрыгнул на тубаре Звонарев. - Мне кажется, есть у меня для тебя одна походящая тема. Которая обязательно склеится. Я это чувствую. Как маститый ученый. А ну пойдем со мной!
Завлаб стащил Шкаева с табуретки и потянул его за собой по каким-то совсем уж тесным, едва проходимым щелям и лазам. Наконец, они вынырнули на открытую, залитую сонцем ослепительной лампы полянку, правда, без единой травинки или цветочка.
В центре овального зала стояла стеклянная фляга, закупоренная крышкой с прокладкой и пружиным держателем, а на дне сосуда копошилась в сенных охлопьях огромная чернобурая змея.
- Вот она, голубушка, - сказал Звонарев с неровной одышкой, видно, сердце шалило, а, может, разволновался при встрече. - Гюрза по имени Изергиль.
Завлаб подошел к бутыли, сел на корточки, постучал ноготком по стенке и прижался лицом к стеклу напротив треугольной головки закупоренного гада. Змея даже не шевельнулась.
- Совсем дряхлая стала, - вздохнул Звонарев.
Напротив фляги стояла скамеечка, а рядом с ней - стеклянный шкаф со шприцами, пузырьками, пинцетами, колбами и бутылочками.
- Давай-ка присядем вот на эту скамейку, и я расскажу тебе короткую быль, на основе которой ты прямо на месте напишешь хороший и правдивый рассказ. Ручка и бумага у тебя при себе? Как маститый ученый предсказываю, что твой профессор будет очень доволен и поставит за этот рассказ пятерку.
Шкаев присел на скамейку и вынул ручку с тетрадкой, чтобы сразу записывать самое интересное.
- Змей я обожал с детства, - начал завлаб. - Уж даже не знаю, что было причиной такой фанатичной любви. Возможно, русская народная сказка "Серая змейка". Сначала я собирал гадюк по окрестным лесам и держал их в бутылках из-под кефира и в пятилитровых банках из-под импортных огурцов, а потом перешел на более экзотическую добычу. Летом я ездил за добычей в Туркмению и в Таджикистан. Мы жили с бабушкой в малогабаритной двухкомнатной квартире на Петровке. Постепенно наша квартира превратилась в один сплошной серпентарий. Я пощадил только бабушкину комнатушку. Бабушка змей до смерти боялась, ругалась со мной нещадно и называла серпентарий гадюшником. Как-то раз одна безобидная медянка ускользнула ночью из банки и забралась бабушке в волосы. Когда бабушка проснулась и стала расчесывать волосы, то первым делом вычесала из головы медянку. После этого бабушка уехала в деревню, там и жила до самой смерти. В то время я уже крутился подсобником в серпентарии московского зоопарка. Надеялся, что мне это зачтется при поступлении на биофак. Однажды я привез в серпентарий парочку пойманных в Армении гюрз. Змеи были половозрелыми, но отличались необычно миниатюрными размерами - менее полутора метров каждая. Самец был резкий и агрессивный, а самочка - тихая и покладистая. Я назвал ее Изергиль. Я давно хотел подружиться с гюрзой и подумал, что лучшего экземпляра для дрессировки не подберешь. Самца я отдал вивисекторам, а с самочкой стал ежедневно работать.
Каждое утро я вытряхивал ее на рабочий стол из временного жилища - стеклянного термоса с пневматической крышкой. Я мягко удерживал тело змеи ладонью, долго и ласково с ней разговаривал, гладил пальцем по голове. Но на руки брать пока не решался. Ждал, когда змея ко мне совсем привыкнет. Мне казалось, что я должен был точно почувствовать этот момент. И вот однажды, когда я выпустил утром Изергиль из сосуда и легонько прижал ладонью к столу, то почувствовал, что мышцы ее не напряглись, как обычно, а оставались мягкими и расслабленными. И я понял, что приручил змею совершенно.
- "Совершенно"! - сказал Шкаев. - Как архаично, но как органично вы употребили это слово. Простите, что перебил. Продолжайте, пожалуйста.
- Я бережно положил змею на левую руку, а правой стал ее гладить. Змея лежала спокойно, она даже голову опустила, вложив мне ее в ладонь. А потом ни с того, ни с сего укусила меня в ложбинку ладони. Я закричал от страха и боли, но нашел в себе силы, чтобы запихнуть Изергиль в термос и закупорить его. На мой крик сбежались ученые и лаборанты. К несчастью, в лаборатории не оказалось подходящего антидота. Мне посоветовали отрубить кисть левой руки топором, пока было еще не поздно. Кто-то сунул мне в руку пожарный топор, и я стал всерьез примеряться к запястью, положив поудобнее левую руку на металлический брус, на которым мы рубили из крыс и мышей котлеты для наших любимцев. Возможно, я был бы сейчас без руки, если бы вовремя не потерял сознание. Сотрудники серпентария вызвали "Скорую помощь", на которой меня увезли в Склифосовского, где в течение суток мне непрерывно переливали кровь. Вот такая вот быль. Хороша? Пойдет для рассказа?
- В общем-то из этого мог бы получиться короткий рассказ, если бы не одно "но". Рассказ должен быть правдивым. То есть я должен его прочувствовать. А я вот выслушал вас, но как-то отстраненно, абстрактно, можно сказать, безучастно.
- Понимаю, - согласился Василий Васильевич. - Но я знаю, как это дело поправить. Чтобы ощутить некую сопричастность к событию, ты должен сам подержать в руках Изергиль.
Шкаев отполз на самый край скамейки.
- Не бойся! Змея очень старая, она давно впала в детство и не кусается. Хоть ты кол ей на голове теши. Я сейчас ее вытащу из бутыли, а ты немного подержишь ее за хвост. Проникнешься, так сказать.
- Ага! Она извернется и меня за руку тяпнет!
- Да не тяпнет! Я же говорю, что змея старая, мышцы у нее дряблые, атрофированные. Яда она давно не дает, и мы не сдаем ее вивисекторам только из-за ее уникальных размеров. А как правильно держать змею за хвост, я тебе сейчас покажу.
- Нет-нет, я боюсь!
- А в писатели идти не боялся? Ведь писать гораздо страшнее, чем держать за хвост мамбу или эфу.
Звонарев откупорил флягу и запустил туда руку по самое плечо. Пошуршал на дне сеном и извлек оттуда за хвост безобразно жирную, черно-бурую, с блеклым шинно-ребристым раскрасом змею, не подававшую никаких признаков жизни.
- Сейчас тебе продемонстрирую, как нужно правильно держать ядовитую змею за хвост.
Изергиль свисала с вытянутой руки завлаба как снулая щука. Глаза ее были тусклы, и даже язык не сновал изо рта, как будто змея его прикусила или предусмотрительно держала за зубом.
- Вот я держу ее за хвост. Видишь, ничего не происходит.
Звонарев подергал рукой, поводил из стороны в сторону. Змея висела понуро и мертво, как отсохшая рука.
- Такова типичная реакция престарелой змеи даже на сильные раздражители. Но если змее что-то особенно не понравится, то она начнет плавно раскачиватся за счет крохотного резерва мускульной энергии, постепенно увеличивая амплитуду. В этом случае нужно всего лишь легонько ударить змею ребром ладони чуть ниже мочеиспускательного отверстия - вот сюда. Кстати, мочевой пузырь у змеи отсутствует, и ряд исследователей считает, что именно по этой причине змея столь неустрашима в бою. В любом случае такая грузная змея как гюрза не в состоянии дотянуться до руки, которая держит ее за хвост. Саша, смотри! Какое удивительное золотистое свечение исходит от Изергиль!
- Простите, я ничего не вижу.
- Повнимательнее посмотри. Особенно в области головы.
- Нет, ничего не вижу.
- Ну лвдно. На вот бери ее.
- Не могу. Боюсь!
- Может, тебе выпить для храборости?
- Не против. А что у вас есть?
- "Полиньяк", "Лагавулин", "Текила".
- Ого!
- А ты думал, что у нас здесь один хлороформ с формалином? Мы, брат, не алкаши, а ученые, и потому изящное ценим и любим.
- Ну давайте тогда текилу.
Василий Васильевич вбросил змею обратно в бутыль, и даже крышкой не стал ее закрывать. Добыл из стеклянного шкафа два приличных лафитничка и бутылку текилы "Олмека". Разлил до краев золотистую жидкость.
- Соль, к сожалению, кончилась, но могу предложить стрелку зеленого лука из подсобного огородика.
- Да ладно, - махнул рукой Шкаев.
Василий Васильевич и Александр Александрович чокнулись.
- За правдивый и проникновенный рассказ! - сказал Звонарев.
Ученый снова в бутыль полез за гюрзой и церемонно вручил ее Шкаеву.
- Не трусь и постигай сопричастность. На все про все тебе минута. Большего не потребуется.
Шкаев с опаской принял змею на вытянутую до напряжения руку. От неожиданной тяжести рука Шкаева накренилась, как стрела подъемного крана.
"Ну, минуту, пожалуй, выдержу", - прикинул он.
К голове Изергиль нелепо прилипла кудряшка сена. Змея, вероятно, спала.
Шкаеву было страшно, ему хотелось заглянуть змее в глаза, чтобы проверить, спит ли она. Но потом вроде бы вспомнил, что змеи спят с открытыми глазами. И поэтому отвел от рептилии взгляд и стал рассматривать прилепленную к стене диаграмму с синими и зелеными стрелами.
Плечо Шкаева стало быстро деревенеть. Тупая ноющая боль поползла от плеча к предплечью и кисти. Шкаеву показалось, что хвост змеи слишком скользкий и что она может выскользнуть, и потому покрепче сжал хвостовые чешуйки онемевшими пальцами.
Змея неожиданно извернулась и укусила его в колено.
- Ай! - шепнул Шкаев, и его ноги стали подкашиваться.
Василий Васильевич выхватил у него Изергиль и бросил во флягу.
- Ну е-мое! Ну все испортил! - засокрушался завлаб.
- Я же все правильно делал. Все, как вы мне говорили. В чем моя ошибка? - бормотал в полуприседе Шкаев, вцепившись руками в скамейку.
- В том, что свечения не заметил. Если б заметил, то все бы по-другому пошло. Только не знаю, в лучшую или худшую сторону.
Шкаева стало дробить крупной дрожью.
- Василий Васильевич, вы же сказали, что у нее яда нет.
- Нет. Я и сейчас готов это подтвердить. Вот и у доисторической змейки яда тоже ведь не было. А мальчик - почернел и распух. Вот ведь как!
- Не мальчик, а Федор Федорович!
- Какой Федор Федорович?! Ложись-ка лучше на пол. Я тебе сейчас, пока не поздно, сыворотку вколю. Где-то она у нас тут неподалеку была.
Шкаев лег на пол и почуствовал, что стал набухать как мозольный или мыльный пузырь. Но страх его улетучился. Его только любопытство терзало. Тем не менее он закричал:
- Василий Васильевич, куда вы пропали?
- Бегу-бегу! Вот он я!
Над Шкаевым нависли очки Звонарева и огромный двуручный шприц.
- Живот оголи!
- Не могу! Руки ватные!
- Ну хорошо, - Василий Васильевич отложил в сторону шприц и растегнул пиджак Шкаева. - Эка тебя разнесло от свечения! - завлаб выдернул из-под ремня рубашку и майку. - Потерпи, сейчас будет немного больно. Ну как гадюка укусит! - Звонарев расмеялся собственной шутке.
Шкаев закрыл глаза, почувствовал ломкую боль в области солнечного сплетения.
- Ну вот и все! Укол продезинфицируем текилой.
Василий Васильевич окропил тело Шкаева кактусом и попытался застегнуть ему ремень и пиджак, но и ремень, и пиджак чудовищно не сходились.
- Доктор, почему я так сильно набух? - сказал Шкаев. - Это явно негативный симптом!
- Это что за часы у вас такие? - Встречно спросил его Звонарев.
"Победа", дедушка подарил.
- А, помню, были такие. И машина такая была. И еще что-то было. Типа кинотеатр.
- Василий Васильевич, мне можно вставать?
- Да можно, конечно!
И Звонарев беспечным рывком поставил Шкаева на ноги. Голова у Шкаева немного кружилась, но в общем-то он чувствовал себя неплохо.
- Ну что, Саша, теперь пора за рассказ приниматься, - поторопил его Звонарев. - Вот садись на эту скамеечку и пиши. А старуху Изергиль я отсюда унесу. От греха подальше. Хочешь еще текилы?
- Нет, спасибо!
- А я вот выпью. За институт стали и сплавов и за укус со счастливым исходом.
- Да-да! Простите, а что вы имеете в виду под счастливым исходом? Что все обойдется? Да? Что я жив останусь? Как вы когда-то?
- А кто тебе сказал, что я жив остался? Я тебе этого не говорил. Да и другие коллеги вряд ли скажут. А я только про укус со счастливым исходом сказал. Вернее, тост огласил. И немедля его претворю в плоть и кровь!
Василий Васильевич распахнул рот и опрокинул туда лафитник с текилой.
Шкаеву показалось, что лафитник из горла завлаба назад не вернулся. Он засуетился, заерзал на тонкой и шаткой скамье.
- Да не волнуйся ты! Все хрусталем будет! Ровнее дыши, как спортсмен. Вот так: хы!-ха! хы!-ха! Настраивайся на работу! Ведь рассказы писать - это твоя работа. Так?!
Шкаев посмотрел на "Победу". Часы показали восемь пятнадцать. Значит, время у него еще было. Он достал из кармана тетрадку и ручку. Отогнул до отказа пластиковую страницу обложки и проутюжил надлом кулаком - чтоб обложка лопухом не вставала. Вывел на первой странице название рассказа: "Игла Архаофиса".
Вдруг его бросило в жар. Он едва успевал отирать капли пота рукавом пиджака.
Вернулся завлаб, утащивший куда-то флягу с гадюкой.
- Все нормально. В надежное место упрятал. А вивисекторам пока погожу отдавать. Да что с тобой? С тебя пот градом течет!
- Душно мне сделалось отчего-то. Так и бежал бы куда глаза не глядят. И если бы не неволя моя, не рассказ бы я сейчас сочинял, а гонял бы по Яузе на трехмачтовой яхте или по вечерней Москве на инфинити куролесил, обнявши семь девиц сразу.
- А ведь точно! Душно здесь очень. И кислорода не хватает. Оттого ты и млеешь. Давай-ка я тебя к выходу отведу. К обезьянам. Там воздухом свежим подышишь, а потом с новой энергией за работу возьмешься.
Василий Васильевич помог Шкаеву встать и повел его узкими тропами к выходу. В конце пути завлаб открыл дверь, придерживая твердой рукой ненадежного Шкаева, и подтолкнул его в павильон к обезьянам. Почти также стремительно падали после занятий в люк десантники Федора Федоровича.
В обезьяннике было свежо и покойно.
Только рыженькая мартышка скакала по просторной вольере с куском черного хлеба в серенькой лапке. Увидев Шкаева, она вскарабкалась по сетке под самый потолок, и смотрела на него с верхотуры укоризненно и лукаво. А Шкаев смотрел на зажатый в ее кулачке кусок черного хлеба с аппетитной золотисто-мерцающей корочкой.
Женева,
29 октября 2008 года
Юбилей. К 70-летию со дня рождения опального рязанского поэта Евгения Маркина
_________________________________________________________________________
Письмо Нине Красновой из Рязани в Москву. 8 августа 2008 г.
Уважаемая Нина Петровна, посылаю Вам краткую биографию Е. Ф. Маркина. Что посчитаете нужным оставить - оставьте. Что посчитаете нужным выбросить - выбросьте. Я понимаю, что тот объём, который есть, - много. И подборка стихов... - опять-таки: это, наверно, много. Я не очень большой спец по "объёмам" и "кубатуре" стихов на единице печатной продукции. На всё Ваша воля... Надеюсь на встречу в Клетине 23 августа. Спасибо.
Роман Евгеньевич Маркин.
О ПОЭТЕ ЕВГЕНИИ МАРКИНЕ
Евгений Фёдорович Маркин родился 22 августа 1938 г. в деревне Клетино Касимовского района Рязанской области. Его мать - сельская учительница. Отец работал десятником на лесосплаве. Погиб на фронте.
Первые стихи Евгения Маркина, ещё ученика сельской школы, печатались в касимовской районной газете. Окончив школу, Евгений Маркин становится студентом Рязанского педагогического института. Его стихи постоянно публикуются в областной печати. В это же время он начинает свою журналистскую деятельность - в газете "Рязанский комсомолец".
В 1958 году, выдержав огромный творческий конкурс, Евгений Маркин поступил в Литературный институт имени А. М. Горького. И с головой окунулся в бурную литературную жизнь столицы. Он постоянно общается с поэтами, уже при жизни ставшими классиками. Михаил Светлов, Николай Асеев, Ярослав Смеляков, Евгений Долматовский, Михаил Луконин... Годы учёбы в Москве тесно сблизили Евгения Маркина и с его ровесниками, чьи имена стали олицетворением молодой поэзии 60-х. Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина, Олжас Сулейменов... Вместе с ними он выступал на поэтических вечерах, собиравших в ту пору большие аудитории.
Осенью 1960 года поэт уезжает в Среднюю Азию - работает специальным корреспондентом газеты "Комсомолец Киргизии", занимается поэтическими переводами. Вернувшись в Москву, Евгений Маркин становится корреспондентом газеты Союза писателей России "Литература и жизнь". Много ездит по стране, широко печатается. Его имя обретает всесоюзную известность. Творчеству Евгения Маркина посвящены десять передач радиостанции "Юность". Его стихи были переведены на двенадцать иностранных языков и на шесть языков народов СССР...
С 1964 года и до самой своей кончины (1979 г.) Евгений Маркин жил и работал на Рязанщине. Как поэт и публицист широко печатается в местных и всесоюзных изданиях, неоднократно завоевывает премии всесоюзных литературных конкурсов.
Он - автор шести прижизненных книг, вышедших в Рязани: "Личное дело" (1961) и "Звёздный камень" (1963), и в Москве: "Лесной ручей" (1965) и "Самородок" (1970) в "Московском рабочем" и "Стремнина" (1967) и "Моя провинция" (1977) в "Советском писателе". Его стихи напечатаны и в сорока коллективных поэтических сборниках.
Трагический период его жизни - исключение из Союза писателей. И - 561 день за решёткой "учреждения п/я 25/4". Причина - опубликованные в 1971 году в октябрьской книжке "Нового мира" стихотворения "Белый бакен" и "Невесомость", посвящённые ситуации вокруг опального тогда А. И. Солженицына.
В "зоне" Евгений Маркин написал цикл стихов "Посёлок Комсомольский". Это голос человека, осознающего всю горечь своего положения, но не сломленного, верящего в торжество справедливости.
Последние годы своей жизни поэт провёл к Клетине. Отрезанный от мира, от литературной среды. Его не печатали - само его имя было под запретом. Но и там, в старой деревенской избе, он продолжал работать, писать. Стихи этого последнего, клетинского периода, одни из самых сильных в творчестве поэта. Осмысливая свою жизнь и свой путь в литературе, он вновь и вновь приходит к выводу: другой судьбы у него быть не могло, он сам выбрал свой крестный путь, уготованный на этом свете всем русским поэтам.
Евгений Маркин умер 17 ноября 1979 года в деревне Клетино. Похоронен в селе Погост, в трёх километрах от родной деревни.
После смерти поэта в Москве были изданы книги "Разница во времени" ("Молодая гвардия", 1981) и "Мещёрские сосны" ("Современник", 1981).
Но по-настоящему "второе рождение" поэта связано с перестройкой. В 1988 году в издательстве "Советская Россия" вышел сборник "Второе рождение", где были собраны под одной обложкой стихи шести безвременно ушедших из жизни поэтов, внесших свой вклад в русскую поэзию. В этой книге большой подборкой (до 30-ти стихотворений) представлено творчество Евгения Маркина.
Его стихи включены в крупнейшие антологии: "Строфы века" (составитель Е. Евтушенко, 1995), где собраны самые выдающиеся поэты прошлого столетия, и среди них два рязанца - Сергей Есенин и Евгений Маркин, и "Русская поэзия. XX век" (1999). В рязанском издательстве "Пресса" в 2000 году вышел сборник Е. Маркина "Серебряный вальс" - стихотворения и проза.
Касимовцы многое сделали для увековечения памяти своего выдающегося земляка: в деревне Клетино, на доме, где последние годы жил поэт, и на доме в Касимове, где он часто бывал у своей матери, установлены мемориальные доски. Имя поэта присвоено межзональной библиотеке в Гусь-Железном и улице в Касимове.
И самое главное - стихи его знают, любят, читают наизусть.
Вот уже двадцать лет ежегодно в родной деревне поэта проводится "Праздник поэзии Евгения Маркина". В конце 2006 года в Касимове состоялся I фестиваль научного и художественного творчества школьников и студентов "Маркинская осень". Число участников зашкалило за триста. Фестиваль стал ежегодным.
Звучит маркинское слово и на театральной сцене. Театр музыки и драмы "Ника" (был такой в Рязани в 90-е годы) поставил рок-оперу "Степан Разин" по произведениям известных русских поэтов. Значительное место в спектакле заняла "Баллада о последнем сне Степана Тимофеевича Разина" Евгения Маркина. А студенческий театр Рязанского института культуры показал спектакли "Серебряный вальс" (2003) и "Евгений Маркин. Избранное" (2008) по стихам Евгения Маркина. Стихи поэта органично вошли в постановку этого же театра "Военные письма" (2005) по вокально-симфонической поэме Валерия Гаврилина.
Проникновенное, лиричное слово Маркина всё больше привлекает композиторов, находящих вдохновение для создания песен и романсов.
К 70-летию поэта в рязанском издательстве "Пресса" вышли сборники "Отава" (книга стихотворений, 2006), "Дорога" (художественная проза, публицистика, переводы, письма, 2007), "О Евгении Маркине" (воспоминания, посвящения, размышления, 2008), образовав своего рода трёхтомник, посвящённый жизни и творчеству выдающегося русского поэта, прозаика, публициста.
Пройдя через все препоны, все запреты, все препятствия, Евгений Маркин возвращается к своему народу.
Роман Маркин,
кандидат искусствоведения.
ЛЕТЯТ ЖУРАВЛИ, ЛЕТЯТ...
Летят журавли, летят,
извечным выстроясь клином.
Плывут,
посылая равнинам
тихий прощальный взгляд.
Когда над озябшей Окой
курлычут они,
пролетая,
с какой безмолвной тоской
глядят старики на стаю!
Глядят старики,
глядят,
а сердце неровно бьётся:
дождёмся ли их назад?
Ведь может - не доведётся...
Но шумно
горланит
вслед
мальчишеская орава:
- Я видел! А ты?
- Нет.
- Какой ты разиня, право!..
А птицы делают круг,
трубят,
как будто клянутся:
как их маршрут
ни крут -
они непременно вернутся!
Пусть ветер дохнёт мертво,
пусть туча целится громом...
Им всех трудней
оттого,
что мир
настолько огромен!
На всех широтах земли
как много о них
пропето...
Я верую,
что журавли -
души опальных поэтов!
Летят они все,
летят,
в чужие тёплые дали.
Там тоже по ним грустят.
Там тоже их долго ждали.
Летят,
чтоб от зноя спасти
те дали -
прохладой севера...
Доброго вам пути,
точечки мои серые!
Я сам
покидаю Рязань.
И может - на долгие годы.
Здешняя зимняя рань -
не та для меня погода.
Просто велят врачи.
Просто в груди нездоровье:
болит она -
хоть кричи,
вот-вот захлестнётся кровью.
Но знаю:
в любом раю,
на грешной земле ли,
в небе ли -
мне вечно,
как журавлю,
прикаянья нет и не было!
В какой ни забросит край -
приснятся рязанские зори...
Я сам,
как серый журавль,
навек
окольцован
в Мещёре!
И пусть меня нынче простят
берёзки мои да осины...
Летят журавли,
летят -
мы вместе
вернёмся с ними!
И горький мой крик "прощай!",
как клятва
и как причастье:
с собой
унося
печаль,
нести для кого-то
счастье.
31августа 1970 г.,
г. Рязань.
МОРСКАЯ ДУША
Б. Можаеву
В избе, в простенке,
в старой раме,
не потускнев по наши дни,
висит,
красуясь орденами,
вся родословная родни.
Кто в рост.
Кто сидя.
Кто в обнимку.
И в бескозырке набочок
глядит фасонисто со снимка
лихой кронштадтский морячок.
Хоть что-то очень в нём знакомо,
но через десять с лишним лет
как непохож
хозяин дома
на свой фасонистый портрет!
И всё, что флотского осталось
в степенном сельском мужике, -
лишь то, что ходит,
чуть качаясь,
да вечный якорь на руке.
Видать, как следует качала
его балтийская волна.
И было так, что у причала
ждала кронштадточка одна.
С самим собой в неясном споре
обрёл бы гавань и покой...
Но снилось поле,
снилось поле,
в её квартире городской.
И всё давным-давно забыто.
Угасла юность, как волна.
Его всегдашняя забота -
колхоз,
детишки да жена.
Он пашет землю,
избы рубит
и под хмельком в кругу друзей
поговорить дотошно любит
насчёт всемирных новостей.
...Но как-то,
ужиная дома,
он вдруг увидел из окна,
как шла с колхозным агрономом
девчонка,
дачница одна.
Шла, недоступно городская,
не замечая никого,
легка,
как чаечка морская,
как та кронштадточка его.
Она женатому - не пара.
Годится в дочери, поди.
Но что-то гулко в нём
упало,
знакомо ёкнуло в груди.
И, услыхав душой матроса
забытый шторм своей судьбы,
он молча вынул папиросу
и молча
вышел из избы.
Он брёл бездумно, слепо, шатко.
Пройдя село из края в край,
свернул в сельповскую палатку,
а проще - в "Голубой Дунай".
И пил не с радости, не с горя,
а сам не зная почему...
И снилось море,
снилось море
всю ночь,
безгрешному,
ему!
1971 г.
ДОБРОТА
Сыну Роме
Может, мы ещё половим рыбу,
может, мы нагрянем в те места,
где стоит,
кручинясь,
у обрыва
крепкий дом - нелепый сирота!
Может, мы побродим за грибами,
поразводим в сумерках костры
там, где знали каждое преданье,
каждый просек
Карцевой горы.
Там с тобою, мальчик мой, однажды,
чтобы ты в добро людское вник,
для прохожих, млеющих от жажды,
мы в подарок
вырыли родник.
А в овражке, в синих можжевелах,
где укромно гнёздышко жило,
бересту навесили как полог,
чтобы солнце птенчиков не жгло.
Это там,
в краю лесных идиллий,
душами сроднившись до конца,
мы с тобой на братьев походили
больше,
чем на сына и отца.
О, с каким жестоким надруганьем
злой колдун
иль просто дурачок
ночью затоптал и опоганил
наш весёлый, звонкий родничок!
Даже хуже:
гнёздышко разрушил,
берестою, что ли, привлечён...
И пред подлой тупостью тщедушен,
плакал ты,
припав ко мне плечом.
Чем тебя я смог бы успокоить,
несмышлёныш, сжавший кулаки?
В жизни встретишь горе не такое,
поопасней будут дураки.
Я и сам
с неистребимой верой
в то, что доброта - всегда права,
против подлецов и браконьеров
вышел, закатавши рукава.
Только, видно, слишком был несдержан,
безогляден в схватках - это факт:
вот и вновь
охаян и низвержен,
в тридцать шесть - второй уже инфаркт.
И пока в казённом заведенье
гроблю дни, беспомощность кляня,
страшно мне,
что выйдет в отчужденье
юноша, похожий на меня!
Я скрываю горе без надрыву.
Сочиняю письма в никуда...
Может, мы ещё половим рыбу.
Может - скоро.
Может - никогда.
Может, став покладистей и мягче,
ты про слёзы давние - молчок...
Только бы в душе твоей,
мой мальчик,
не заглох тот чистый родничок!
Только б рос не трусом, а мужчиной,
только б шёл ты в жизни по прямой...
Пробуй крылья!
Бей лихим зачином!
Грянь судьбою,
соловьёнок мой!
Предвещая чудное мгновенье,
замер мир, дарованный тебе...
Я сегодня шлю благословенье
без меня стартующей судьбе.
Всем твоим тревогам и любовям!
Доброте к пичугам и зверью...
Ну а рыбку - мы ещё половим.
Это я железно говорю.
1973 г.,
пос. Комсомольский
СТИХИ ПАМЯТИ ЕВГЕНИЯ МАРКИНА
Нина Краснова
НА СМЕРТЬ ЕВГЕНИЯ МАРКИНА
1.
Видал я их всех в гробу, в белых тапочках...
Поговорка из обихода Евгения Маркина
Плачу, плачу, закусив губу.
Странно мне, и горько, и не просто
Представлять, как ты лежишь в гробу,
Как несут тебя в могилу до Погоста.
Представляю, как, ведя коня Пегаса,
Деловит, в распахнутом пальто,
С перенаселённого Парнаса
Ты идёшь по Первомайке к нам в лито.
Представляю, как сидишь в кругу ребят
(Тех, что по тебе теперь скорбят),
Боек, весел, байки баешь им
С привираньем небольшим.
Представляю, как читаешь вслух стихи
(Бог за них простит тебе грехи),
Как плюёшься, карьериста раскусив,
Как стоишь со мною, молод и красив.
Я могу тебя представить и иным -
От вина опухшим и бордовым,
Постаревшим, пьяным и больным,
В состоянии едва ли не бредовом,
В мятых брюках, в пиджаке чужом, потёртом,
Со звездой погасшею во лбу...
Но никак тебя не представляю мёртвым...
Я тебя не видела в гробу.
2.
С тобою, с неумершим, так сказать,
В автобусе, во сне, со вторника на среду
Я ехала и не желала знать,
Куда и по какому делу еду.
Ты трезвым был и, словно бы с опаской,
Свою мне книгу лучшую читал,
Всю типографской пахнущую краской
(Ты не издал - издать её мечтал).
Я говорила, всей душой скорбя,
Дружков твоих считая палачами:
"Зачем же умер ты, не уберёг себя?"
Ты виновато пожимал плечами.
Я носовой платок искала в сумке,
Но знала: он за сном остался, здесь.
Ты говорил: "А у меня в задумке
Получше этой книги книга есть".
И снова говорила я, скорбя,
Вся в безысходной, траурной печали:
"Зачем же умер ты? Зачем сгубил себя?"
Ты снова пожимал плечами.
Я в сторону глаза не отводила.
Стояли люди, пораскрывши рты.
Я ехала и вслух, и про себя твердила:
"Зачем, зачем, зачем же умер ты?.."
1979 г.,
Рязань
Татьяна Краснова
НА СМЕРТЬ ЕВГЕНИЯ МАРКИНА
1.
Мне сообщили - умер Маркин.
Его на свете больше нет.
Я помню, жил меж нами яркий,
Известный некогда поэт.
Потом он спился и забылся.
Но вот опять глаголят им,
Кого любил, а с кем бранился,
И как он всеми был любим.
Враньё! Его мы не любили.
Его никто нигде не ждал.
При встреча каждый руку жал,
А за глаза нередко били.
И стал он злым. И в злые строчки
Не лез ни ямб и ни хорей.
Душа рвалась к похмелке срочной,
Чтоб отрезветь и стать добрей,
Стереть жестокой грусти дёготь,
Пускай на время, на пока.
О, как напрасно бился ноготь
О неспасающий бокал!
Зато теперь в могиле стужной,
Ни перед кем не извиняясь,
Лежит и добрый он, и нужный,
Хоть умер не опохмеляясь.
2.
Нас часто били. Больно били.
И вот опять проигран бой.
И снова трубы затрубили
Тяжёлый траурный отбой.
И снова, снова слёзы душат.
И снова чья-то в том вина.
Ещё один огонь потушен
Огнетушителем вина.
Один из тех угомонился
Кто сам себя и обличал,
Друзей нередко сторонился,
Врагов нередко привечал.
А на любой талант счастливый
Легко находятся враги.
И можно с ними быть сварливым,
Но разогнать их не моги.
Ведь та завистливая свита
Умеет в души лестью влезть.
И чем их зависть ядовитей,
Тем обольстительнее лесть.
Надгробный митинг. Речи длинны.
На миг воскресни и прозрей!
Как голоса врагов надрывны,
Да и глаза у них мокрей,
Чем у родных твоих и близких
Доброжелателей твоих.
Отчётлив жест - поклоны низки.
Прозрей! Воскресни хоть на миг!
Их разглядеть сегодня просто.
Зачем при жизни ты не смог?
Теперь уж поздно, ведь с Погоста
Им не укажешь на порог.
1979 г.,
Рязань
Виктор МАРИН
ТРИ БЕРЁЗЫ В КЛЕТИНО
Памяти Е. Маркина
В пиджаке, на фабрике пошитом,
В башмаках "Победы Октября"
Под тремя берёзами лежит он,
Ни о чём ни с кем не говоря.
Гости из района и столицы,
Шляпы сняв, прищурились от слёз
Или оттого, что хлещет в лица
Дождик, ниспадающий с берёз.
И, о жизнях собственных тоскуя,
Не желая насморка иметь,
Думают: "И надо же в такую
Мерзкую погоду помереть!"
...Клетинские щурятся особо -
Что у них в душе, у клетинских?
То ли счёт толпящихся у гроба,
То ли непечатаемый стих?
А с берёз свисают водолеи.
И народ расходится, скорбя.
Отнесли, отпели, пожалели -
Разве покурить теперь нельзя?
Разве одного такого к Богу
Отпустили, плача и смеясь?..
А берёзы смотрят на дорогу,
С белых ног отряхивая грязь...
1979 г.,
Рязань
Дебют в жанре прозы. Проза. Маленький отрывок из большого романа. Людмила Осокина
Людмила ОСОКИНА
Людмила ОСОКИНА - московская поэтесса. Автор поэтических книг "Природы затаенное дыханье", "Черная дверь", "Черная кошка". Печаталась в таких изданиях, как "Юность", "Сельская молодежь", "Московский комсомолец", "Вечерняя Москва", "Истоки", "Дети Ра".
Член Московского Союза литераторов и Союза писателей Москвы.
Людмила помимо стихов пишет еще и прозу. Но прозаических публикаций пока что не имеет. Предлагаем вашему вниманию отрывок из ее метафизического романа "Козел отпущения".
ОБО ВСЁМ ПОНЕМНОГУ, ИЛИ О БОГЕ И ДЬЯВО, О ПОДНЕБЬЕ И О ПОДНЕБОВЦАХ, О РАЙСКОЙ ТРУБЕ И БОЖЬЕЙ МАННЕ И КОЕ-ЧТО О ГОРДОСТИ
(Отрывок из романа "Козел отпущения")
Отца всех ангелов, а также всего сущего на земле и на небе звали Господь Бог. После всем известной ссоры со своим сыном, в прежние времена называвшимся Сатаной, а в теперешнее время - Дьяво, Господь продолжал жить, как и жил, у себя на Небе, в Раю, а вот сын оказался за пределами райских врат или в Поднебье. Часть небесных жителей поддержала в этой ссоре сына и ушла вместе с ним из Рая в Поднебье. С той поры дотоле дружные обитатели Небес раскололись на два враждебных лагеря и, как могли, устраивали друг другу всевозможные козни.
Ангелы являлись коренными жителями Неба. Ангелов, ушедших в Поднебье, стали называть поднебовцами, поднебесами или просто - бесами. А кто-то даже обозвал их чертями, то есть, находящимися за чертой, за райскими вратами.
Жить в Поднебье оказалось намного тяжелее, чем в Раю. Не хватало света, тепла, да и пропитание являлось довольно скудным. Поэтому со временем многие поднебовцы от такой жизни потемнели лицом, обзавелись рогами и копытами. Правда, сами за собой они такой перемены не замечали, так как сменилось уже не одно поколение чертей. И откуда современным жителям было знать, какую наружность имели их далекие предки. Только Дьяво мог помнить, какими были те, древние поднебесы, так как являлся бессмертным. Все ж-таки Божий Сын, хоть и ушедший из Рая. Дьяво, конечно, видел эти печальные перемены, происшедшие с его народом, но что он мог сделать? Он обладал как Божий Сын определенным могуществом, но на его народе лежало Божье проклятие, и никакими собственными усилиями он не мог его снять. Дьяво тоже не миновало это проклятие, и он потемнел лицом и приобрел рога и копыта, но мириться с Батей не захотел, даже попав в такое неприглядное положение.
Господь с самого начала хотел примириться с сыном, словно чувствовал за собой какую-то вину, но Дьяво ни на какое примирение идти не хотел, гордость мешала. Так всё и оставалось по-прежнему.
Небо и Поднебье связывала специальная Труба. Для Небес Труба являлась своего рода канализацией - в неё сбрасывали все райские отходы. Нельзя же было Рай захламлять. Для нижних жителей Труба стала навроде рога изобилия, и поднебовцы толпами подбегали к Трубе в назначенное время, чтобы хоть что-то ухватить от очередного сброса.
Сбрасывали много кой-чего. Но особой любовью у нижних пользовались райские колбаски. Вкус и запах у них был отменный, кроме того, они прекрасно утоляли голод. Очень нравилась также поднебесам райская водичка или "ситро", как её называли в народе. Водичка эта прибавляла сил, вселяла бодрость. Но требовались определенные предосторожности в употреблении райского напитка. Ситро являлось довольно крепким, и если выпить его чуть больше положенного, то можно было оказаться в неудобном положении. Его действие было сродни земному вину, перебравший мог свалиться и уснуть прямо на дороге, а некоторые начинали горланить песни или дебоширить. Среди чертей уже были сильно пристрастившиеся к напитку, ведь он давал во многих случаях райские видения, а так не хотелось потом с этими видениями расставаться и опять смотреть на бренную поднебесную жизнь. Поэтому около Трубы, где-нибудь в кустах или в канавках, прятались любители хлебнуть. И как только начинали падать первые капли благодатной жидкости, выпивохи-ситрошники с криками подбегали к Трубе и подставляли кто ведро, кто банку, кто бутыль, а кто и просто собственное горло.
Сыпалась из Трубы и так называемая, манна небесная. Ее было больше всего. Поднебесы с удовольствием собирали ее и варили из нее вкусную манную кашу. Правда, они и не догадывались, что это всего-навсего мыльные хлопья, образовавшиеся от Божьей стирки. Да и зачем им было об этом знать? И поднебесы недоумевали, почему это верхние жители выбрасывают такие превосходные продукты? Наверное, от изобилия.
Только один Дьяво не пользовался Божьими дарами, никогда ничего не собирал у Трубы, не вкушал райских продуктов. Он, конечно, понимал, что это за "ситро" льется из Трубы и что представляют из себя "райские колбаски", да и о "манне небесной" имел представление. Но не хотел лишать свой народ удовольствия есть райские отходы. Ведь с продовольствием в Поднебье всегда было туговато. Раз нравится - пусть едят.
Сам же Дьяво питался единственным блюдом личного приготовления - своей собственной Гордостью. Запасы Гордости в стародавние времена казались неисчерпаемыми, но в последнее время она стала заметно убывать. А может, и воровал кто потихоньку. Из-за убытка Гордости стали вдруг возникать сомнения: а может, он чего делает не так? Это сильно беспокоило Дьяво, и он в последнее время был сам не свой, весь на нервах. А тут еще Господь-Батюшка душу бередит, в Трубу постукивает, масла в огонь подливает.
К слову сказать, в личные покои Дьяво тоже выходила райская Труба, но уже другая, не канализационная. Ее Господь специально сотворил для связи с Дьяво в экстренних случаях. Мало ли, что может случиться, и ему, Дьяво, вдруг срочно понадобится Божья помощь. Не кричать же об этом в канализацию!
Но Дьяво из гордости никогда этой Трубой не пользовался и даже заткнул ее от соблазна разными тряпками, паклей, мусором. Но Господь не унимался, все стучал в Трубу и кричал громким шепотом:
- Сынок! Эй, сынок! Как ты там, без Божьей-то помощи? Эх, горе ты мое горькое, горе луковое! Молчишь? Ну, помолчи, помолчи еще чуток! Вот Гордость-то кончится, тогда и заговоришь! Тогда и потолкуем с тобой!
Дьяво недоумевал, откуда Отцу известно об убытке его Гордости, но, тем не менее, ему об этом было известно.
Господь частенько подходил и к общей Трубе, только не во время сбросов (что лишний раз нижний народ волновать!), а в промежутках между ними. Под Трубой играли чертенята - чертовы дети, не приспособленные пока еще по младости лет ко всяким демоническим работам. Резвясь и играя, они заглядывали в Трубу, любовались в просвет Трубы райскими кущами, а завидев его, Господа, кричали: "Дедка! Дай конфетку!" Господь доставал из бездонных карманов своего одеяния разные сладости и бросал их чертенятам, наблюдая с умилением, с каким удовольствием поедают их эти, ни в чем неповинные еще создания.
Однажды его за подобным занятием застал Великий Праведник и раскричался так, что тошно стало:
- Ну и ну! Чертей, значит, подкармливаете?! Нехорошо, Господь-Батюшка, эдак поступать! Мы с ними борьбу ведем, дней и ночей не спим, а вы им конфетки суете! Так они пуще прежнего разведутся, совсем покою не дадут!
- Да я разве чертей кормлю? - пытался оправдаться Господь. - Я самых маленьких, безгрешных еще. Ведь малыши совсем, сладенького хочется им, а откуда у них там сладенькому взяться?..
- Вон, посмотри, самый мой любимый бесеныш: Чертоша, - Господь подвел Великого Праведника к Трубе, - какой миленький, а? Вот только личико ему немножко от сажи отмыть, и чем не ангелок?..
Чертоша в этот момент стоял под Трубой и умильно смотрел вверх, ожидая, когда добрый Дедка появится еще раз и сбросит ему сладкое мороженое.
Великий Праведник как раз заглянул в Трубу и, увидев замызганного Чертошу с рожками, ожидающего для себя подарка с неба, тотчас отпрянул, скривившись от отвращения:
- Что вы такое говорите, Господь-Батюшка, поганей рожи я не видел еще! Тьфу! Сгинь, нечисть проклятая! Сгинь! - и, сплюнув, пошел прочь от Трубы.
- Эх, горе вы мое горькое, горе луковое, - с укоризной сказал Господь вослед уходящему Праведнику. Под Трубой, внизу раздавались горькие рыдания обиженного чертенка. Господь позвал малыша:
- Чертоша, эй, Чертоша! Глянь-ко сюда!
Чертенок посмотрел на Господа глазами, полными слез.
- Не слушай его, это нехороший дядя. Пойди-ко лучше ко мне, я тебя пожалею и мороженое дам.
- А как, Дедка? - Чертоша отер слезы. - Я уже пробовал туда забраться, но ничего не получилось, все время скатывался вниз.
- Просто так, без моей помощи ты, Чертоша, никогда сюда не заберешься, - шепотом сказал Господь, - но если я разрешаю, значит можно. Я тебе сейчас ступеньки сотворю.
Тотчас внутри Трубы появились очень удобные ступеньки и чертенок в мгновение ока взбежал по ним в Рай.
Господь усадил малыша на колени и, сунув ему мороженое, которое тот тут же начал уписывать за обе щеки, принялся расспрашивать юного жителя Поднебья о его житье-бытье. Тот с живостью отвечал.
- Скажи, Чертоша, ты когда-нибудь пробовал умыться? - спросил Господь после своих безуспешных попыток стереть с лица малыша грязь, размазанную слезами.
- Никогда не пробовал! - с гордостью отвечал Чертоша. - Нам Тятяня мыться не велит. Говорит, раз мы черти, значит, должны чумазыми ходить!
- Ну это он зря говорит, - с досадой пробурчал Господь. - Чистота - она никому еще не помешала. Тятяня! Ишь, чему детей учит!
- Непременно должны грязными ходить! - весело лопотал чертенок, иначе, кто ж нас бояться будет? А нам надо всех стращать, так Тятяня гутарит. Мы ж - черти, значит, стращать всех должны. Так положено нам.
Господь уже почти ничего не говорил и только печально качал головой в ответ на россказни малыша:
- Эх, горе вы мое горькое, горе луковое, эх-хо-хо!..
- Дедка! - вдруг встрепенулся чертеныш, - когда еще раз в Трубу заглянет этот противный дядька, я в него из рогатки стрельну. У него вот такой фингал вскочит! Будет знать, как забижать меня!
Господь опять покачал головой, не зная, что и возразить на подобное заявление:
- Эх, горе вы мое горькое. Горе луковое...
- Ну ладно, Дедка, мне пора! - сказал Чертоша, доев мороженое. - А то меня маманя искать будет. Испужается, подумает, что где-нибудь в болоте утонул, у нас ведь такие страшные болота кругом!
- Иди, ненаглядный, иди, - проговорил Господь, спуская Чертошу с колен. - Как-нибудь опять придешь ко мне в гости.
- Приду, Дедка, приду, - весело крикнул чертенок, спускаясь по ступенькам вниз.
Когда Чертоша скрылся из глаз, Господь, тяжело вздохнув, опять ликвидировал ступеньки. Непонятно было только, почему его так волновали бесовские проблемы и зачем ему, Господу было это нужно.
Поэзия. Равиль Бухараев о поэзии Юрия Влодова
__________________________________________________________________
Равиль Бухараев
"Я - ЖИЗНЬ ТВОЯ..."
В советские времена, отбиваясь от молодых и не слишком молодых стихотворцев, упорно разносивших свои рукописные и отпечатанные на пишущей машинке стихи по журнальным редакциям, поднаторевшие редакторы в один голос говорили: "Поэт - это в первую очередь биография!" После этого следовала рекомендация - податься в народ, чтобы впредь писать не "из книг", а "из жизни". Сама по себе эта рекомендация имела под собой безусловные основания - пишущий народ слишком часто принимает за дар Божий само желание "быть поэтом".
Однако разобраться в том, кто настоящий поэт, а кто стихотворец по выбору, так же просто и сегодня, как это было в античные времена. Поэт не выбирает - быть ли ему откровенным в своей, сродни недугу, жалости к тварному миру - он просто не может иначе, даже если это чревато тем, что не поймут, а то и осудят люди, живущие по неписаным правилам той азартной игры, которую большинство считает жизнью. Как говорил вольнолюбивый Гекльберри Финн: "Будь у меня собака, такая же назойливая, как совесть, я бы ее отравил". Каково же поэту среди легиона имитаторов, лихо изображающих всяческого рода откровенность; каково человеку, который видит эту похотливую фальшь насквозь и всем своим существом осязает, что в подобной атмосфере и его выстраданные, и, как всякая правда, губительные для собственного житейского благополучия слова могут быть приняты за имитацию?
Святые места
Беспределья и блуда.
Окликнешь Христа -
Отзовется Иуда.
Юрию Влодову не нужно было придумывать себе биографию, когда он впервые соприкоснулся с миром профессиональной литературы. В начале шестидесятых он появился в подмосковном писательском поселке Переделкино после своей пестрой, как у Франсуа Вийона, в полных неладах с законом жизни и потому уже тогда, в поздней молодости, знал жизнь, какова она всегда была и есть, несмотря на ее разнообразную внешность. Жизнь человека - она всегда по сути жизнь библейская, где на каждую надежду и на каждую радость полной мерой отмерено всякому смертному и горя, и разочарований, и одиночества в житейской пустыне.
Собутыльник лапотных кудреев -
Я кружу - с котомкой - налегке, -
Самый беспробудный из евреев,
Мыслящих на русском языке.
Я пою дворцы моей эпохи,
Славлю тараканьи закутки:
Есть в моей котомке хлеба крохи, -
Рукописей старых лоскутки.
Бывают, однако, поэтические биографии, которые своей сложностью и неотмирностью заслоняют самого поэта и его стихи. Жизнь Юрия Влодова достойна пера Достоевского или Астафьева, но для меня как читателя его стихов она - далеко не главное. По словам самого Влодова, он ушел из блатного мира, потому что его потянуло "в более интересные места". Во всей этой вийоновской пестроте, в которой мелькает и дальнее родство с одесским Мишкой Япончиком, и близкое знакомство с Чуковским и Пастернаком, и совсем уж неприкаянное бездомье в советской действительности, видится и чувствуется одно: похоже, что человеком и поэтом Юрием Влодовым всегда руководило единственное желание - желание быть подлинным, а не придуманным по чьему-то шаблону. Только свобода подлинности, куда бы она ни завела в реальной жизни и среди реальных людей, дает человеку возможность быть по-настоящему откровенным душой, ибо такая откровенность - событие, а не проходной разговор случайных попутчиков.
Отверженность от "общества" могла быть выбором самого Юрия Влодова. Но его подлинная драма в том, что его, очевидно талантливого и предельно при этом искреннего поэта, отторг от себя и "более интересный" мир литературы. В те годы, когда он пришел в литературу, в ней царили поэты военного поколения и, казалось бы, ему, поэту военного детства, было в ней место. Тогда это и называлось по-военному - "попасть в обойму". Однако, при всем уважении мэтров к его незаурядному дару подлинности, никто не потеснился тогда. Это, как видно по стихам Юрия Влодова, стало ему очередным библейским уроком и навсегда определило его состояние - быть верным собственному пониманию литературы несмотря ни на что - вплоть до, словами Пастернака, "полной гибели всерьез". Можно по-разному относиться к тому, что, по собственному признанию, он за кусок хлеба и ночлег, бывало, "писал за других". Во всяком случае, для него самого это могло быть доказательством того, что он умеет все и гораздо больше, чем многие из "признанных" поэтов. То, что он на самом деле чувствовал при этом, вполне осязается из сокровенной горечи его эпиграмм и его последующих попыток ставить себе собственные поэтические задачи - например, написать цикл "Портреты". Влодов - профессионал, и у него все задуманное получается. Но когда он подпадает под единственную власть, с которой не может справиться и от которой не может отмахнуться - власть собственного дара Божьего, мороз по коже:
Я заглянул в зерцало Бытия...
Прозрачный звон слегка коснулся слуха...
Чу! - за спиной стояла побируха!
"Ты Смерть моя?" - едва промолвил я.
"Я - Жизнь твоя..." - прошамкала старуха.
Очень легко увлечься биографией Юрия Влодова и при этом не увидеть и не понять, что эта драматическая биография в отношении к его стихам важна не сама по себе, но как выстраданное право говорить о Любви к своему отечеству, не сделав из этого, как иные, профессии. Казалось бы, вся жизнь Влодова, создавшего бессмертные строки "Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это!" давала повод присоединиться к легиону топтателей святынь в начальной кромешной бесовщине пост-советского времени, когда приблатненность стала новой обывательской модой. Но не Юрию Влодову было следовать за модой, иначе не задавал бы он себе вопросов о смыслах и бессмыслицах бытия, искони терзающих российского человека и никак, вот ведь, не дозволяющих этому человеку стать обывателем западного типа.
Российский человек вообще не верит в смерть. Он верит в бессмертие, это бессмертие и есть его отчизна. В неистовой любви к отчизне этой и взыскует-то он не просто бессмертия, а - восторга бессмертия, абсолютной цельности бытия. Подобная цельность недостижима в цивилизации западного типа, где все расписано по полочкам, и поэтому отрицание сей "комфортной" цивилизации - это сама суть русской литературы в ее гоголевско-толстовско-достоевской традиции, где главное - полная беспредельность душевных стремлений.
Не потребительской свободы ведь жаждет человек, воспитанный на традициях русской литературы, а воли - истинного счастья и гибельного восторга воли. И кто воистину искал - знает: нет воли иначе, чем в неволе Любви.
Эта книга, которая столько лет ждала читателя, вся исполнена выстраданного света, ибо свет миру чаще всего исходил и исходит только из страдания и сострадания, и не иначе. Кто по себе знает, что такое есть человек, не станет спрохвала ненавидеть или презирать людей. Сдается, что теперь - даже в нынешнее время - стихи Влодова о войне и военном детстве станут хрестоматийными гораздо быстрее, чем даже его чеканные эпиграммы и его философские стихотворения. Именно потому, что российский читатель в тоске по святыням уже исстрадался по такой светлой простоте, по такой естественной и бесстрашной в своей детской наивности искренности.
Бьет из пушки профессор физмата,
Как заправский какой душегуб...
И невинное облачко мата
С черно-белых срывается губ...
Орудийная смолкнет болтанка,
И оттают потом, по весне,
Мертвый след непомерного танка
И лучистый осколыш пенсне...
Совершенно непонятно, почему эти и другие стихи Влодова не попали еще тридцать лет назад в многочисленные антологии стихов о Великой Отечественной...
Так уж, видно, написано Влодову на роду - не быть поэтом обоймы, даже если это, по определению Ю. Беликова, обойма так называемых "дикороссов", которым никакой закон, ни общественный, ни литературно-цеховой, не писан. При всем очевидном духовном родстве с Есениным и Рубцовым Влодов не попадает и в этот очерченный круг, потому что, хотел он этого или не хотел, он всегда заступал за любой круг, за любую попытку определения.
Считается, что известность - проявление справедливости к поэту. Но сами поэты, да и все люди искусства знают, что известность не приходит сама в человеческое одиночество. Ее, так или иначе, нужно добиваться общением с людьми своего круга и своей профессии. А что, если неукротимое стремление на волю всегда выносит человека из любого круга, из любого набора условностей, из любого общения, в котором есть хоть капля фальши? Человек, который написал "Под этим красным знаменем гореть нам синим пламенем" не мог стать персонально известным подобно Евгению Евтушенко, потому что тогда, в силу той самой справедливости, это и другие его "народные" двустишия не стали бы в такой степени фольклорной частью народного бытия.
Парадокс в том, что имя поэта отторгает его от народной стихии, ставит особняком - и это тоже цена "известности". Сколько людей поют Есенина, считая, что у песни "слова народные"? В той отрешенной собственной вечности, в которой живет всю жизнь Юрий Влодов, что предпочел бы он, будь у него выбор, - известность своих стихов или собственную известность? Таков был его жизненный крест, а уж он-то знает, что крест не выбирают.
Юрий Влодов всегда отстаивал право быть только самим собой и заслужил его. Но в этой борьбе, а то и войне с миром он заслужил еще одно, главное для поэта право - на выражение истинного, а не показного сострадания к людям и Отечеству. Тем самым людям и тому самому Отечеству, которые причинили его душе столько горя и даровали столько невыносимой в своей подлинности и горечи Любви:
Сердце зашлось от вороньего плача:
Пьяненький дождь похромал:
Сивая туча - сивушная кляча -
Слепо скользит по холмам:
Я же твердил вам, бухие разини:
"Крест под собой не руби!.."
Молча курю на поминах России,
Как на поминах Любви.
"Се - человек", - помним, где это сказано. "Се - Человек", говорит и Юрий Влодов своими стихами. Не больше, но ведь и никак не меньше. Подлинная святыня, если она есть в душе, сильнее человека. Уже за доказательство этого полузабытого факта бытия должно благодарить - Бога за то, что дает человеку дар, и - человека, когда он, как настоящий поэт Юрий Влодов, вопреки всем казням судьбы осязает благотворную бесценность этого дара.
4 апреля 2007 года.
Поэзия. Юрий Влодов
_____________________________________________________________________________
Юрий Влодов
"Я ЗАГЛЯНУЛ В ЗЕРЦАЛО БЫТИЯ..."
***
Я заглянул в зерцало Бытия...
Прозрачный звон слегка коснулся слуха...
Чу! - за спиной стояла побируха!
"Ты Смерть моя?" - едва промолвил я.
"Я - Жизнь твоя..." - прошамкала старуха.
***
Кто толчется у дверей
Шито-крыто, как еврей?
Кто там круть, да верть? -
Ты, подруга Смерть?
"Не боись, что я с косой,
Не дичись, что глаз косой...
Я не Смерть, а Жизнь!..
Что, признал, кажись?!.."
***
Мне назойливая муха надоела,
До отвала попила меня, поела,
И над ухом, ненасытная, жужжит...
Мне противно, я устал, как Вечный Жид.
Кто-то сзади кашлянул и молвил глухо:
"Отче правый! Ну какая это муха?
Вас послушаешь - хоть со смеху ложись!
Это жизнь, мой неразумный! Это - жизнь!"
***
Обшарпан и нелеп, как силосная башня,
Незрячий вопросил: "А что там, за холмом?"
Чур, знаю - не скажу. Но, ежели с умом
Не всё ли нам равно, а что там - за холмом, -
Не ведает никто... Наверно, просто - пашня...
***
Бурый ворон! Пропащая птица!
Сердце сковано высью.
За веками размыта граница
Между смертью и мыслью...
Жизнь - долга. Да и степь - не короче.
Страшен крест милосердья!..
Смертной пленкой подернуты очи...
Пропадешь от бессмертья!
***
Я ворону крикнул: "Здорово, старик!"
Но ворон степной не услышал мой крик.
Я крикнул утесу: "Здорово, старик!"
Гранитного слуха не тронул мой крик.
Я солнышку крикнул: "Будь славен твой век!"
И ветер ответил: "Замри, человек!"
***
Торчало солнце смешным бугром,
Был лес, как витязь, рекой обвязан,
Но в ясном небе прогаркал гром:
"Рожденный ползать - взлететь обязан!!.."
Рванулся к небу ползучий гад!..
Прижала гада земная сила!..
Цикады прянули наугад...
Лягуха в травах заколесила...
***
Не дай нам, небо, земных наград!
***
Судьба Венере обрубила руки,
Чтоб не ласкала смуглого подпаска,
Чтоб не хлебнула бабьего позора,
Чтоб не стонала: "Я - твоя рабыня!.."
***
Венера ударила Бога,
За то, что лобзался убога.
Венера ударила черта,
За то, что терзал непритерто.
За вечные женские муки
Отсохли Венерины руки.
***
Он удивился: "Ты, мой Брут?!"
Но был удар кинжала крут...
Проснулся Цезарь утром рано -
Остывшая зияла рана,
Хотелось душу отогреть!..
И он подумал: "Правый Боже!
На что же всё это похоже, -
Теперь уже - не умереть!"
А Брут задумался глубоко
И стало Бруту одиноко,
И он подумал: "Все помрем!"
Сверкали дали голубые
И только стражники немые
Ходили мерно под окном.
***
Среди катастроф и смещений
И прочих космических дел,
Витает лирический гений, -
Какой допотопный предел!
Осины осенняя алость...
Овражек звенит ключево...
Попробуй убрать эту малость -
И в Космосе нет - н и ч е г о.
***
Считай судьбу наукой
Чу! - средь ночных миров
Ты подтверждаешь мукой,
Что жив ты и здоров.
Ты должен свежей болью
Примять былую боль...
Присыпать раны солью...
Не в том ли жизни соль?!..
***
Рябины кисть,
Созревшая до срока,
Темна, как мысль
Библейского пророка.
А листьев медь,
Взлетающая снова,
Легка, как смерть,
Отшельника лесного.
В свой тайный час,
В любое время года,
Копируй нас,
Художница-природа!
***
Сгусток Солнца гениальный,
И времен тугая нить...
План природы генеральный
Никому не изменить.
От природы - страсть и роды,
Вечный труд и забытьё...
Даже Бог - дитя природы,
Щедрый вымысел её.
***
Всё гениальное просто:
Голуби, стены Кремля...
Небо высокого роста,
Малого роста земля.
Вспомните Роберта Фроста! -
Фермер! Крестьянский атлант!..
Всё гениальное просто,
Сложным бывает талант!
***
Все больше морщинок на старой луне,
Эпохи спешат, семеня...
Подайте, подайте беспутному мне,
Во имя святого - меня!
Гнилую картошку пекут на золе
Бездомные ангел и бес...
Подайте, подайте беспутной земле
Во имя святейших небес!
Эссе о музыканте мирового класса. Елена Богданова
_____________________________________________________________________________
Елена Богданова
Елена Богданова - старший научный сотрудник ВНИИ информации
по строительству и архитектуре. Печаталась в журналах "Наша улица" (2001), "Детское чтение для сердца и разума" (2008). Автор книги "Отражения в воде" (2003).
МАГИЯ ГЛЕНА ГУЛЬДА
Бескрайняя, заполненная мерцающим северным светом снежная равнина, даже не равнина, а некое беспредельное заснеженное пространство. Снежное безмолвие. Вдали на горизонте возникает едва заметная черная точка. Она медленно движется вперед, по направлению к зрителю, превращаясь по мере приближения сначала в движущийся вертикальный штрих, затем в крошечный силуэт идущего по снегу человека. C его приближением появляется или, скорее, угадывается далекий, едва различимый музыкальный звук. Музыка приближается вместе с человеком, как бы исходя от него. Звучит Бах. Человек подходит совсем близко и, наконец, останавливается перед камерой. На нем недлинное, свободно запахнутое драповое пальто, на шее мягкий шарф, на голове небольшая темная кепи, из-под которой свободно выбиваются мягкие волнистые волосы, на ногах высокие канадские ботинки. Он красив, обаятелен и удивительно естественен. Скрестив руки на груди, он рассеянно улыбается, как бы вслушиваясь в звучащую в себе музыку. Это Глен Гульд (Glenn Gould) - гордость мировой исполнительской культуры, выдающийся канадский пианист, признанный лучшим интерпретатором клавирных произведений Баха во второй половине ХХ века. В данном случае перед нами - точно найденный экранный образ музыканта, в личности которого слились воедино гениальное пианистическое мастерство, философия звука и беспредельное человеческое одиночество.
Так начинался один из посвященных пианисту фильмов, которые были представлены в прошлом году посольством Канады в честь 50-летия гастролей музыканта в России, 75-летия со дня его рождения, а также в ознаменование отмечавшегося мировой музыкальной общественностью Международного года Глена Гульда.
Первый из фильмов ретроспективы, именуемый "The Russian Journey" ("Путешествие в Россию"), был снят режиссером Иосифом Фейгинбергом в 2002 г. и посвящен приезду Глена Гульда в Советский Союз, где в 1957 году, в первый и единственный раз, проходили гастроли канадского пианиста.
Первое выступление Глена Гульда в Москве состоялось 7 мая в Большом зале консерватории, два других - 8 и 11 мая в Зале им. Чайковского. Далее прошли также концерты в Ленинграде.
Московские гастроли 24-летнего Глена Гульда сохранились в памяти очевидцев как событие исключительной значимости. В то время появление на московских афишах имени Гульда почти ни о чем не говорило московской публике, слишком долго пребывавшей в изоляции, за "железным занавесом". По этой причине к началу объявленного концерта Большой зал московской консерватории был едва ли не на треть пуст. Но уже к концу первого отделения публика пришла в некое экстатическое состояние от необычности и совершенства исполнения Баха в интерпретации молодого пианиста, и в перерыве все бросились к телефонным аппаратам, спешно оповещая друзей и близких об исключительности происходящего. Свидетели события утверждают, что в это время на улице можно было увидеть странное и непривычное зрелище: множество людей с разных сторон поспешно бежали к зданию консерватории, и уже к началу второго отделения зал был переполнен. А многие из тех, кому не удалось попасть внутрь здания, остались у его входа, в надежде услышать звучащую в зале музыку. По окончании концерта зал, стоя, устроил пианисту неслыханную овацию, которая продолжалась даже после того, как был потушен свет, и музыкант покинул здание. До последующих поколений любителей музыки дошли только легенды об этом беспримерном концерте и, конечно, звукозаписи.
В музыкальной культуре нашего времени Гульд представляет собой одну из самых ярко одаренных и оригинальных фигур. В своей неповторимой исполнительской манере он записал подавляющую часть клавирных произведений Баха и создал свой уникальный стиль их исполнения. "Это было пианистическое чудо, во славу юности, ставшее вершиной пианистической техники, которой мог бы позавидовать любой из мастеров прежних времен", - так отозвался о Гульде Дэвид Дьювэл, профессор фортепьянного отделения Джульярдской консерватории - лучшей фортепьянной школы Америки. Глен Гульд стоит в одном ряду не только с такими великими пианистами ХХ столетия, как Альфред Корто и Владимир Горовиц, Артур Шнабель и Святослав Рихтер, но также с такими величайшими музыкантами-исполнителями, как Артуро Тосканини и Герберт фон Кароян, Иегуди Менухин и Исаак Стерн, Пабло Казальс и Мстислав Растропович. Г. Кароян сказал, что Глен Гульд "создал стиль, открывающий путь в будущее". Растропович выразился кратко: "Гений!". Рихтер сказал: "Я мог бы играть так же, как Гульд, но для этого мне пришлось бы немало потрудиться". Некоторые пианисты, даже, например, уровня Евгения Кисина, по-прежнему отказываются приниматься за Баха, оглядываясь на установленный Гульдом стандарт.
Глен Херберд Гульд родился 25 сентября 1932 года в канадском Торонто, в семье меховщика и учительницы музыки. (Вообще-то, правильное написание его имени должно быть с двумя буквами "н", но сам он никогда этого не делал, поскольку, как утверждал, "боялся написать еще и третье".)
С самого начала мать готовила сына к карьере музыканта, и, для того, чтобы дать ему, как она считала, стартовое преимущество, погружала в мир звуков задолго до его появления на свет. А после рождения Глен постоянно слушал Баха, любимого композитора матери, сидя у нее на коленях, и уже в четырехлетнем возрасте научился читать ноты. Как позднее скажет о себе сам музыкант: "Бах сидит у меня в желудке". В шесть лет он уже выступал в местной церкви, в четырнадцать блестяще закончил консерваторию в Торонто, а в пятнадцать дал свой первый профессиональный сольный концерт.
В 1955 году молодой музыкант впервые выступил в Вашингтоне, где им было исполнено известное сочинение И.-С. Баха "32 Гольдберг-вариации", позднее вошедшее также в программу его выступлений в России. ("Гольдберг-вариации" были созданы Бахом в 1741 году, якобы по заказу русского посла при германском дворе в Дрездене, где придворный пианист Джоан Готтлиб Гольдберг согласился исполнять их ночи напролет для страдавшего бессонницей посла.) После выступления Гульда в Вашингтоне известная звукозаписывающая фирма Columbia Masterworks немедленно заключила с ним контракт, причем первая же выпущенная пластинка с записью "Гольдберг-вариаций" в интерпретации Гульда стала своеобразным бестселлером, и тиражировалась потом на протяжении десятилетий, принеся пианисту поистине мировую славу. Характерно, что, услышав в 1957 году это произведение в исполнении Глена Гульда, гениальный Святослав Рихтер решил никогда не включать его в свой репертуар.
После девяти лет публичных выступлений, а именно в 1964 году, Глен Гульд внезапно отказывается от дальнейшей публичной концертной деятельности, решив посвятить себя целиком работе со звукозаписью. Свое решение музыкант объяснял тем, что концертное исполнение слишком часто зависит от случайных обстоятельств, в результате которых у музыкантов вырабатывается "дикий консерватизм", не позволяющий им совершенствовать свое искусство. В то время, как студийная запись в большей мере обеспечивает это. В своем отношении к музыке Гульд был перфекционистом, он стремился к совершенству и достигал его. Полная же своеобразия музыкальная природа Глена Гульда никогда не требовала непосредственного присутствия слушателей. В какой-то момент он даже выступал за запрещение аплодисментов, и потом часто обращался с этой просьбой к залу. Однако думается, что не менее веской причиной его отказа от концертной деятельности стали также рано возникшие у него проблемы со здоровьем. Так или иначе, но после 1964 года Гульд ни разу не появился перед публикой.
В посвященной Глену Гульду московской ретроспективе были представлены также две короткометражных документальных ленты: "Glenn Gould: On the Record" и "Glenn Gould: Off the Record" (" Глен Гульд: в студии звукозаписи" и "Глен Гульд: вне студии"), созданные в 1959 году режиссерами В. Кенигом и Р. Кройтором. Обе эти ленты совершенно бесценны тем, что позволяют снова и снова слышать и видеть гениального музыканта, и пытаться разгадать тайну его феноменального искусства.
Сцена в студии звукозаписи. На экране скромный интерьер нью-йоркской звукозаписывающей студии 50-х годов: посередине - несколько роялей, в стороне - рабочий стол с пультом звукозаписи, за столом - два звукооператора. Гульд появляется в студии стремительный, улыбчивый, оживленный. Ему 26 лет, он очень красив, юн, легок, подвижен, раскован. Он кажется полным сил и вдохновенья. На ходу снимая пальто, он с улыбкой приветствует присутствующих, и немедленно устремляется к роялю. Подойдя к инструменту, пробует звук, и затем, с довольным видом повернувшись к операторам, замечает, что предпочитает именно эту марку рояля: "Стейнвей CD - 318". И действительно, в своей концертной деятельности Глен Гульд неизменно будет играть на рояле именно этой марки.
Далее, Глен снимает с себя теплую светлую вязаную кофту, сбрасывает ботинки, после чего остается в свободной клетчатой рубашке навыпуск, с расстегнутыми манжетами и в носках. Легким движением он придвигает к роялю обычный с виду стул, и садится, закинув ногу на ногу. И вот в такой, почти немыслимой для любого другого пианиста позе, Гульд начинает играть "Итальянский концерт" И.-С. Баха. И на глазах зрителей рождается чудо этого исполнительского шедевра. Гульд играет non-legato, без использования педалей инструмента (что, кстати, неудивительно, принимая во внимание его позу "нога на ногу"). Хрустальной огранки звуки возникают, чередуясь с отточенными прозрачными воздушными интервалами. Вспоминается Игорь Стравинский, который говорил, что музыка - это ритм и интервал. И еще, конечно, тайна. У Гульда красивые, идеальные пианистические руки, с длинными кистями и сильными пальцами поразительной подвижности. Время от времени он сопровождает свою игру негромким, как бы непроизвольным пением "та-ру-ра-ра...", "па-ри-па-па-па...". Именно это, сопровождающее его игру пение стало одной из неповторимых черт исполнительской манеры Гульда, и присутствует на многих его музыкальных записях. Закончив игру, Глен поднимается и, с довольной улыбкой, непринужденно подтягивает сползающие брюки.
Перерыв. Стоя посреди студии, Глен внимательно слушает только что сделанную запись. Он слегка раскачивается в такт музыке, плавными движениями рук дирижирует, сосредоточенно проверяя точность исполнения. "Неплохо, - прослушав, с улыбкой говорит он операторам. - Неплохо. Пожалуй, только пару нот все же надо будет поправить". После чего он усаживается между двумя операторами, собираясь слушать запись повторно. Царит атмосфера абсолютной дружественности, все улыбаются и шутят. Глен непринужденно кладет свои ноги в носках на стол операторов, как раз между двумя стаканчиками с кофе, который те вознамерились выпить. Снова звучит Бах.
Следующий посвященный Глену Гульду фильм, с названием "32 Short Films About Glenn Gould" ("32 коротких истории о Глене Гульде"), был создан режиссером Франсуа Жираром в 1993 году. Уже в названии этого документально-игрового фильма улавливается связь с прославившими Гульда "32 Гольдберг-вариациями" Баха. Фильм включает воспоминания близко знавших его людей, и реконструирует истории из жизни музыканта, пытаясь воссоздать особенности этой, порой странной и эксцентричной, но всегда неизменно обаятельной личности.
Сцена на улице. Жарким нью-йоркским полднем, среди по-летнему одетых прохожих, стремительно огибая встречных людей, движется человек, неожиданным образом одетый в темное драповое пальто и укутанный в теплый шарф. На его голове - кепи, на руках - теплые вязаные перчатки. Это - спешащий в студию звукозаписи Глен Гульд. Он панически боится сквозняков и простуды, поэтому всегда очень тепло одет, и практически никогда не снимает теплых перчаток.
Известно, что Глен был страшным ипохондриком, постоянно озабоченным своими реальными и мнимыми болезнями. Он часто путешествовал в сопровождении личного мануального терапевта и с чемоданом таблеток в багаже. Близкая знакомая Глена вспоминает, как однажды, войдя в ванную комнату его гостиничного номера, она увидела там, на полке целую шеренгу аптекарских баночек с таблетками. "Боже,- ужаснулась она, - неужели ты все это пьешь?". - "Все вместе - никогда!" - был шутливый ответ. Знакомые Глена всегда отмечали его превосходное чувство юмора.
Сцена в придорожном кафе. Здесь обедают шоферы дальних маршрутов. Глен сидит за столом в ожидании своего заказа, и со странным выражением лица слушает разговоры сидящих вокруг него шоферов, которые за едой привычно громко обсуждают свои житейские проблемы и, конечно, женщин. Глен вслушивается в звуки этой чужой, параллельно существующей жизни, с которой он никак, даже оказавшись в самой ее гуще, не в состоянии слиться.
Сцена в доме Глена Гульда, уединенно расположенного на берегу озера Симко, вблизи Торонто. Солнечный летний день. Сверкающее солнечными бликами озеро. На садовой скамье, в тени зелени, как всегда тепло одетый, Глен беседует с гостем. Глен живет здесь совершенным отшельником, и в его доме, кроме приходящей прислуги, нет ни души. Он занят музицированием, сочинением собственных композиций и звукозаписью. Одиночество, как образ жизни, было его осознанным выбором, и личную жизнь музыканта составляло его творчество. При этом, у Гульда было много друзей, и, несмотря на очевидную сексуальную индифферентность, он был предметам обожания и настойчивых притязаний огромного числа женщин. В беседе с невидимым собеседником Гульд называет своими любимыми сочинениями прелюдии и фуги Баха, фантазии Свелинка, сонаты Моцарта, концерты Бетховена, пьесы Шенберга, вариации Веберна.
Размышления о севере. Вечер. Гульд в небольшой придорожной гостинице. За окном пустынный, заснеженный, сумеречный пейзаж северной Канады. Глен рассуждает о канадском севере, о его завораживающей беспредельности, снежной бескрайности, и о том, что он всегда мечтал пожить несколько месяцев где-нибудь за полярным кругом, в полном одиночестве и, желательно, в полярную ночь... Кстати, Гульду однажды удалось совершить длительное путешествие по Северу Канады, а также создать фильм и программу на канадском CBС под названием "Идея Севера". Гульд много и плодотворно работал в радиовещательных и телевизионных корпорациях Канады и США. Его уникальный стиль "контрапунктического радио" имел подражателей.
Последний концерт Глена Гульда. Кулисы небольшого провинциального театра. Тесная артистическая комната с крашеным полом. Перед раковиной умывальника сидит Гульд, погрузив в горячую воду по локоть руки. У него давно уже вошло в привычку готовить таким образом их к выступлению. Затем он надевает темный пиджак, поправляет манжеты, и по узкой деревянной лестнице поднимается куда-то наверх, к зрительному залу. Сопровождающая его дама огорченно извиняется за долгий подъем. "Да, - добродушно соглашается Глен, - в другой раз мне придется разбрасывать за собой хлебные крошки". У самого выхода на сцену к нему обращается один из бывших служителей театра с просьбой об автографе. "Моя жена... она больна, и ей было бы приятно получить от вас...". Глен учтиво останавливается, как если бы его не ждал ни полный публики зал, ни предстоящее выступление. Доброжелательно расспрашивает он служителя о болезни его жены, и затем произносит: "Вашей жене повезло - у нее будет автограф, которого больше не будет ни у кого. Это автограф с моего последнего концерта. Передайте вашей жене пожелание скорейшего выздоровления". Этот последний публичный концерт Глена Гульда состоялся 10 апреля 1964 года в театре "Уилшир Эбелл" в Лос-Анжелесе.
Гульд совершенно не выносил шума и суеты современных мегаполисов. Например, в Нью-Йорке, сидя за рулем автомобиля, он надевал тонированные очки с боковыми шорами, чтобы не видеть разнузданной городской рекламы. Любопытно, но однажды он назвал "лучшим примером истинно спокойного города - Ленинград". И, более того, утверждал, что при возможности "разрешить проблему политической системы и языка" он смог бы вести в Ленинграде творчески плодотворную жизнь. С другой стороны, если бы ему пришлось жить в Риме или Нью-Йорке, то это непременно "кончилось бы нервным срывом".
Один из друзей Гульда рассказывает о том, как Глен, всегда предпочитавший личному общению телефонную связь, мог бесконечно долго разговаривать по телефону. Иногда несколько часов кряду. Причем, позвонить он мог абсолютно в любое время суток, часто очень поздно, так как вел преимущественно ночной образ жизни. "Однажды, - вспоминает друг, - разговор с Гленом затянулся надолго. И тогда, устав сидеть с трубкой в кресле, я растянулся на ковре перед телефоном и... незаметно уснул. Когда же я проснулся, в трубке, по-прежнему, неутомимо звучал голос Глена, вероятно, даже не заметившего временного отсутствия собеседника".
Последним в ретроспективе был фильм под названием "Glenn Gould: The Alchemist" ("Глен Гудьд: Алхимик"), созданный в 1974 году близким другом пианиста, французским музыкантом, музыковедом и кинематографистом Бруно Монсенжоном. Фильм посвящен поистине алхимическим творческим поискам Гульда в процессе создания им студийных звукозаписей. Зритель присутствует при рабочем процессе записи его любимых произведений Баха, Скрябина, Гиббонса, а также представителей Новой венской школы Шенберга, Берга, Веберна.
Сцена в студии. Рабочие вкатывают в белое, как бы размытое пространство студии графически черный "Стейнвей". В проходе появляется Гульд и, не раздеваясь, устремляется к инструменту. Одним движением он устанавливает рядом с роялем свой знаменитый складной стул - странный колченогий предмет с резной деревянной спинкой и свисающими в пустоту сидения остатками обивки. Этот стул, ставший притчей во языцех, был одним из неприкосновенных фетишей, с которым пианист решительно отказывался расстаться, поскольку, как он утверждал, это повлекло бы для него потерю музыкальной концентрации. Кстати, этот стул, ставший затем, вместе с роялем, музейной ценностью и объектом особого поклонения, находится теперь в музейном центре Национальной библиотеки Канады.
Большой интерес в этом фильме представляет беседа Бруно Монсенжона с Гленом Гульдом, в которой Монсенжон иногда позволяет себе дружески ироничный тон.
М.: - Какая странная вещь! (О стуле.)
Г.: - По-моему, у него красивый звук. (О рояле.)
М.: - Я имею в виду вот это. (Указывает на стул.)
Г.: - Вам не следует столь уничижительно отзываться о члене моей семьи!
М.: - Вашей семьи?
Г.: - Да. Без этого моего друга я ничего не могу делать. Он со мной уже 21 год.
Это мой стул!
М. (с сомнением): - И вы играете, сидя на нем?
Г.: - Без него я не дал ни единого концерта. По меньшей мере, в течение 21 года.
М.: - И этот друг вам так же близок как Бах?
Г.: - Гораздо ближе.
(Гульд играет Токкату из Партиты № 6 И.-С. Баха.)
М.: - В Европе вы известны музыкантам, скорее, как миф, чем реальная фигура.
Г.: - Это меня ничуть не волнует.
М.: - Почему вы больше не даете концертов?
Г.: - Вы ждете от меня вежливого ответа или хотите знать истинные причины?
М.: - ... (Жест.)
Г.: - Жизнь концертирующего музыканта была для меня, как и для большинства людей, ее ведущих, слишком расточительной. Я вел совершенно пустое и непродуктивное существование, которое не мог вынести долго. Я не был вундеркиндом, подобно Менухину, и это объясняет мое отношение к концертированию. Разумеется, в определенном смысле, я был вундеркиндом, так как совсем юным уже играл фуги Баха, но без того, чтобы возить их из Парижа в Марсель, в Гамбург или куда-нибудь еще. Свое первое концертное турне я совершил в 23 года. Даже у себя в Канаде я не играл в концертах до 20 лет. И я не был готов воспринять этот публичный опыт и странную окружающую среду этого кровожадного вида спорта, практикуемого на концертных аренах. И когда я попал на эту арену - для меня это был чудовищный опыт, совершенно антимузыкальный. И тогда я решил, что смогу вынести это не более нескольких лет, но это становилось ужасным!
М.: - И вы предпочли оставить все это в прошлом?
Г.: - Да. В 25 лет я сказал себе, что уйду в 30 лет. И сделал это, правда, в 32 года.
М.: - Но для этого нужно иметь и другие веские причины, помимо дискомфорта.
Г.: - Да, но этот довод был для меня решающим. Не существует более убедительной мотивации, чем ощущение себя не с своей тарелке. Все остальное просто логически вытекает из этого. Логические резоны являются важным и впечатляющим побудительным мотивом. Я писал об этом в своих тезисах, где объяснил, почему я должен был к этому прийти. Я имел рвение миссионера! Концерт же представляет собой вещь архаичную. Нашему времени он уже ничего не дает. Я думал об этом еще тогда, когда выступал с концертами, и, безусловно, не самыми постыдными! Возможно, я продолжал бы это и дальше, если бы нашел в тот момент хорошее лекарство, которое позволило бы мне вылечить больное горло, от которого я очень страдал. Я не говорил тогда, что все это окончательно, что лекарство - в будущем, а болезнь горла - в прошлом. Оставить концерты - было единственным для меня способом положить конец этому тягостному опыту. Он вызывал во мне отвращение к этому образу жизни - о чем я и стал говорить с вами в терминах столь резких - отвращение к образу жизни весьма гедонистическому. Поэтому я хотел от этого избавиться.
М.: - А разве непосредственный контакт с публикой вам не нужен?
Г.: - Непосредственный нет. Вообще-то, у меня есть средства коммуникации гораздо более непосредственные, например, звукозапись или (жест)... камера. А вот во время выступления в Зале им. Чайковского, например, мне потребовалось сделать усилие для преодоления его объема, и поставить свою игру в зависимость от этого. Совсем иначе действует микрофон или камера. Это инструменты приближенные. Бах писал музыку для ушей находящихся рядом с инструментом. Можно, конечно, сделать исключение, например, для музыки Вагнера. Но все же, концерт, как средство воспроизведения музыки - умер. Какая бы ни была сила драматического искусства, оно не позволит достичь акустического звучания, равного тому, которое можно достичь в замкнутой интимности студии.
М.: - Удалимся от личных мотивов. Вы основываете вашу деятельность на мотивах объективных или музыкальных?
Г.: - Я искал некую эстетическую логику, на которую мог бы опираться в отношении того, что я хотел делать.
М.: - Вы говорите, что Бах писал для очень ограниченной аудитории. Вы относите это также и к музыке 20-го века?
Г.: - Да, она так же располагает очень ограниченной частью публики. Например, Шенберг, который мне очень дорог, писал в основном для публики 19-го века, и в формах 19-го века. Я думаю, что именно поэтому он кажется нам несколько странным. Его первые произведения являются поствагнерианскими. Среди них мой любимый отрывок из его первого додекафонического произведения для фортепьяно, оп. 25. Я люблю его потому, что он находится на некоем "стыке времен". Я люблю этот период "конца века", а также людей ему соответствующих, людей которые оглядываются в свое прошлое, одновременно, и весьма заинтересованно, изучая его последствия в настоящем, как он это сделал в своем "Интермеццо".
(Гульд играет А.Шенберга: сюита, оп. 25. Интермеццо.)
Бруно Монсенжон был также участником просмотров ретроспективных фильмов, посвященных Гульду, и подолгу охотно общался со зрителями, отвечая на их вопросы.
В 1981 году Гульд решает заново записать "Гольдберг-вариации" Баха, к которым он постоянно возвращался. Как оказалось, этой работе музыканту суждено было посвятить последний год своей жизни. К сожалению, он не дождался выхода записи в свет. Глен Гульд умер 4 октября 1982 года, в возрасте 50 лет, в результате обширного кровоизлияния в мозг.
Один из его биографов - Кевин Баззана - сказал, что, без сомнения, Гульд был одним из самых великих пианистов своего времени, оказавшим существенное влияние на несколько поколений молодых музыкантов, особенно своими интерпретациями Баха. Музыкальное наследие Гульда огромно. А неповторимость его личности, бесспорно, усилила его посмертную притягательность. Его магию.
Новые имена. Поэзия. Шелли Барим
_____________________________________________________________________________
Шелли Барим
Имя Шелли Барим, ученицы легендарного Вильгельма Левика, было известно до сей поры по опубликованным в солидных изданиях переводам европейской поэзии. Свои собственные стихотворные произведения, отмеченные печатью высоких чувств и отличающиеся изысканностью стиля, Ш. Барим предоставила читателям сравнительно недавно. Среди этих поэтических сочинений особенно интересны сонеты, соединённые в созвездия и венки: они вошли в несколько авторских сборников последних лет.
В настоящем выпуске альманаха публикуются стихотворения, написанные Ш. Барим после завершения работы над вышедшим в свет исповедальным "Дыханьем вдохновенных слов" (Москва, издательство "Пашков Дом", 2006).
Петр Кобликов,
главный редактор журнала "Детское чтение для сердца и разума"
РАЗДУМЬЯ
В теченье двух часов огромный круг отмерив,
Я с другом обошла Кузьминские пруды.
Забыв про горькие недавние потери,
Про знойный август, полный душной маяты.
Припоминала я недавние беседы
И разномастных интонаций череду.
Исповедальные вопросы и ответы
И фразы, брошенные вскользь и на ходу.
Он появлялся в мыслях постоянно,
В прогулках одиноких был всегда со мной...
Где будет он, когда я мыслить перестану,
Как сохраню его, окончив путь земной?
18.08.08
СИМПАТИЧЕСКИЕ ЧЕРНИЛА
К тому, кто пожелал добра и сил,
Моя душа стремится по привычке:
Он столько раз ей радость приносил,
Что входит без ключа и без отмычки.
Как будто безразлично произнёс
Слова без интонаций и окраски,
Но вызвал вдруг поток нежданных слёз
От затаённой доброты и ласки.
Потом о радости упомянул
Таким же разным тоном безучастно,
Но заглушил в ушах немолчный гул,
Звучавший в них давно и ежечасно.
Как знаки симпатических чернил,
Вдруг проступил, дороже всех подарков,
Весь ворох чувств, что был душе так мил,
Проснулся звонко, молодо и ярко.
30.04.07
Я - ТВОЯ ТИШИНА
Я - твоя тишина из тенистой аллеи,
Где деревья смягчают сердечную боль
И печали людские... Нас, бедных, жалея,
Шелест листьев отводит земную юдоль.
Я - твоя тишина после бурь, потрясений,
Огорчений внезапных и горьких обид...
Ощущаю я холод промозглый, осенний,
Если плохо тебе - моё сердце болит.
20.03.08
НУЖНО ПРОСТО ЛЮБИТЬ
Всё бывает подчас в нашей жизни суровой,
Но когда безнадёжною кажется тьма,
Вдруг приходит любовь... Вот волшебное слово:
Разгоняет все тучи и беды сама!
Нужно просто любить! Если чувство знакомо,
То не страшен тебе испытания час:
Вспомнишь силу защитную отчего дома
И увидишь спокойствие преданных глаз.
Нужно просто любить близких милые лица,
И родных, и друзей зазвучат голоса...
От тебя все невзгоды должны отступиться -
Это помощь прислали тебе небеса.
Нужно просто любить и Природе отдаться,
Пенью птиц, шелестенью верхушек берёз,
И чудесною музыкою наслаждаться,
Не стесняясь внезапных непрошеных слёз.
Нужно просто любить, повинуясь закону
Заповедных, великих божественных сил!
Возлюби! Так когда-то в безвременье оно
Нам Всевышний завет свой провозгласил.
28.03.08
Новые имена. Поэзия. Алексей Хованский
__________________________________________________________________
Алексей ХОВАНСКИЙ
Алексей ХОВАНСКИЙ - поэт, рок-бард. Родился 25 мая 1970 года в селе Качалово, ныне это территория г. Москвы, учился в Литературном институте.
НАБЛЮДАТЕЛЬ
Я наблюдаю: рушатся границы
Империй и морали прошлых лет.
Уходят в даль любимые мне лица,
Им в "светлом будущем" отныне места нет.
Я наблюдаю: в пыль летят столетья,
Ненужных дней согбенная тоска
Стоит на паперти, а ветер хлещет плетью
И катится из глаз прощальная слеза...
Я наблюдаю: нет опоры миру,
Чудовищна религия войны.
И испытав однажды её силу,
Не могут люди убежать от Тьмы.
Я наблюдаю: нет причин для счастья,
Где радости ликующий родник?
Где способы спасенья от напастей
И кто откликнется на одинокий крик?
Я - Наблюдатель. Я слежу за миром
И Боль, и Смерть проходят предо мной.
Минует срок и по аллеям стылым,
Навек уйду в Спасенье и Покой.
* * *
Нам утро дарит очищенье,
Начни жизнь с нового листа.
Немного нужно для Прощенья:
Немного Веры... и Христа.
АПОКАЛИПСИС
Я умолять и плакаться не стану,
Ушло то время в гулкие пустоты.
Пусть кто-то чашами черпaет с неба манну,
Утробу набивая ей до рвоты.
Я умолять и плакаться не буду,
Во все века мир резали подонки;
А люди верили не Богу, а Иуде,
Которого живут ещё потомки!
Мне говорят: в других получше странах,
Однако, одинаковые лица
Сжигают на кострах, то ведьму, то Джордано,
Который приказал земле крутиться.
Я умолять устал, а плакать тошно,
Величие вселенского разврата
Я наблюдаю за окном полуполночным,
Как покупают женщину ребята.
Всё покупают: от земли до неба;
Всё на продажу: почки, кровь и душу.
Кому-то нужно зрелищ, а кому-то хлеба...
Смотри! Из моря Зверь ползёт на сушу.
...Стена подложных истин за спиною,
А впереди - туманная долина.
В белёсых облаках свой дом укрою,
Чтоб все невзгоды проходили мимо.
ГОЛОД
Хмарь закатная на небе
Недвижима. Тяжела.
Гул копыт, да скрип телеги,
Вдоль дороги тень легла.
А в телеге, на соломе,
Дети босые лежат.
Им досталось на изломе
Жить. Они же мирно спят.
Снится им, как в непогоду,
В светлой чистенькой избе,
Со сметаною и мёдом
Блины стынут на столе.
Мама ждёт их у окошка,
Улыбается, крестясь.
По утоптанной дорожке
Вниз бегут они, смеясь.
У крыльца, пришед с покоса,
Повстречает их отец...
Только чуб его не чёсан,
Пригляделись... он - мертвец!
И на белой на рубахе
Висит комьями земля.
Закричали дети в страхе
И проснулись. - Тише, бля!
Кулачиное отродье,
Что орёте, как сычи?!
Огляделись дети: поле,
А по полю - палачи.
С красной лентой на папахе,
С шашкой острой наголо;
Те, которые с размаха
Половинят по седло.
Тени мечутся, как кони;
Кони загнанные ржут,
По растоптанной соломе
В багряной закат несут.
- Может, до лесу, ребята? -
Старший мальчик им шепнул.
И помчались пострелята
Через поле, через гул
Удаляющихся конных.
Вслед им пуля! Не одна...
Средь берёз, ещё зелёных,
Кровью скрашена трава.
Но ушли живыми дети,
Ранен старшенький один.
Справедливость есть на свете,
Даже Бог для всех един.
Только вот, не зная меры,
Люди стадом, иногда,
Кто для Веры, кто без Веры,
Без Надежды и Христа,
Рубят головы друг другу,
Будто Зверь вселился в них.
Боль по кругу, смерть по кругу,
Голос совести притих...
Ночь над лесом и над полем.
Над Россией тьма легла.
Кто же вашим стал героем?
Мать Россия, Мать Война...
* * *
Любите, девушки, Поэтов.
За их вселенскую печаль.
Они плетут венки сонетов,
А рифмы режут их, как сталь.
А рифмы режут в кровь и клочья
Тончайший шёлк их честных душ,
Когда вокруг единой строчки
Уже играют смертный туш.
Уже играют туш подонки,
Которым Правда ни к чему,
Которым денег голос звонкий,
Всё шепчет: сунь его в петлю!
В петлю, на дыбу, на костёр
Поэта тащит хитрый Вор.
Пожалуй, в мире нет такого:
Как меч, использует он Слово,
Но будет сломан его меч,
И голова слетает с плеч...
Любите, девушки, Поэтов,
Оберегайте, как детей.
Они плетут венки сонетов
И пьют бессмертия елей.
ПРЕОБРАЖЕНИЕ
Отчаянье. И боль. Надежды прочь!
Мечтай о будущем! Мечты напрасны...
Рассвет. Закат. Бессмысленная ночь.
Летят года. Вокруг ненастье.
Я ненавижу. Больше, чем люблю.
Душа. Распад. Дрожащий атом.
Прощание навек? Прощения хочу.
Молитвы бесполезны. Ругань матом.
Свеча. Огонь. Бумаги лист.
Аорта стынет. Вены хлещут.
Пишу я. Смерть, как экзорцист.
Стоит за мной. И что-то шепчет...
Пишу я кровью. Та - густа!
Виденья. Сон. И бесконечность.
Идут ко мне. Ужасна Тьма...
Через неё. Обратно. В Вечность!
ЯНТАРНЫЕ КАПЛИ
Янтарные капли рукой соберу,
В весёлом весеннем сосновом бору.
Из них аккуратно скатаю я шар,
С собой заберу. Как таинственный дар.
И ночью и днём я с ним буду ходить,
Ему одному душу можно открыть.
Янтарные капли впитают в себя
Страницы души моей белой, друзья.
.........................................
Янтарные капли к реке я несу,
Быть может, в трёх тысяча первом году
Какой-нибудь мальчик отыщет на дне
Кусок янтаря, что душой станет мне.
Новые имена. Поэзия. Юрий Шуников
_____________________________________________________________________________
Юрий Шуников
ПРЕДНАЗНАЧАВШАЯСЯ РОЛЬ...
***
Лене
Ах, как же хочется любить,
Любить красиво, не стандартно,
Любить конкретно и азартно
И в этом чувстве жизнь прожить.
Любить и Знать всю жизнь Одну
И о других не грезить тайно,
Хранить от умыслов коварных
Святой глагол - Не обману.
Свою Любовь самим беречь,
Оберегать Ее, лелеять,
В свою Любовь всем сердцем верить
И с этим чувством в землю лечь.
Вот в этом, видно, и есть соль,
Все мы печемся для которой,
Блажен, кто понял каждой порой
Предназначавшуюся Роль.
***
Давай дорвёмся друг до друга,
Сорвем одежды, обнажа
Всю сласть чарующего слуха,
Даря открыто не дыша.
К тебе склоняясь ниже, ниже,
Стремлюсь к источнику припасть...
Мы не видались с прошлой жизни...
Забыв желание и страсть.
В твоем манящем мирозданьи
Хочу остаться я везде,
Как хорошо, что мы узнали
Друг друга в этом Бытие.
***
Поцелуй стихами Губанова,
Подарю воскреся...
Только ты, ты меня не обманывай -
Собаку нельзя!
Обскулится неровными строчками,
И Душа выблюет лирику,
А зачем наслаждаться цветочками
Такими мирику?
Зарифмую навеки Поэмою,
Как лишь я ЗаЛюблю
Бесконечной и Вечною Темою,
Твой Ю...
***
Как хочется к ее устам
Мне прикоснуться, Боже,
Увидеть по ее глазам,
Что день не зря был прожит.
И не жалеть, что он прошел
В жаре, в дожде иль в стуже
И всей почувствовать Душой,
Что только ты ей нужен.
В котором бурный личный мир
Единственный в природе
Ее зовущий, как на пир,
Ей полностью подходит.
Светло с которою шагать
И Быть, а не казаться,
С которой сладко засыпать
И сладко просыпаться.
Прекрасной Дамою - Она,
А ты - её Поэтом...
И возродятся времена
Божественных сонетов.
Такую можно пригласить
В свой мир поведав тайны,
С такою будет и грустить
Весьма необычайно.
И в направлении смотреть
Одном, где б ни ходили,
Прожить сто лет и умереть
В тот самый день единый.
***
Опять замолк мой друг давнишний,
Собою давит тишина...
Опять я стал, наверно, лишним,
А за окном почти весна.
Она придет, я это знаю,
Придет ли та, что не звонит,
Что все куда-то ускользает
И ничего не говорит.
Раскройся кратким сообщеньем
Лишь только от нее, молю,
Где прозвучит текст без смущенья,
Три слова - Я тебя Люблю...
***
Лене
"И, несмотря на дождь, день абсолютно светел
И, несмотря на сон, мне просто хорошо".
Как славно, что ты есть на этом белом свете,
Возможно, Режиссер, решил снимать Кино?..
Попробую сыграть, хоть я актер неважный
И в качестве диплома лишь метрика моя...
В Луче же пребывать, конечно, будет страшно,
Насквозь который видит перед собой меня.
Не помню совсем роль, но в этом, видно, смысл,
Ведь знаю, что учил когда-то, но когда?
Вот милый мой партнер в перебираньи чисел,
Выискивает мудро загадочность числа.
Которое ему, видать, необходимо,
И он загадка тоже не меньше, чем число...
Разыгрывая роль, мы ходим пока мимо
Друг друга, но уже нас ролью понесло.
В полете находясь без устали и знаем,
Что каждый где-то рядом, но многолик эфир,
Я думаю, что мы красиво все играем,
Запомнил, чтобы нас сей ненадежный мир.
О, сладкий непокой из области Нирваны,
В которой раствориться я трепетно хочу,
Что значит расствориться? Звучит немного странно,
Когда уж расстворился благодаря Лучу,
Что выискал меня средь текстов позабытых,
Услыша незнакомый, такой манящий текст,
Вниманием своим, публиковал открыто
Живой и неподдельный и яркий интерес.
А мысли все летят, не зная чувства меры
И просто ошалев, в полёте находясь
Уже не в состоянье вам подавать примеры
Покоя, что Лучу сумелося украсть.
Витая в облаках, окутываясь снами,
Без правил и вне правил вбирая высоту,
Летят они, летят шальными скакунами,
И поздно им теперь напяливать узду.
***
Повстречать, приблизиться, коснуться
И при этом непременно улыбнуться,
Что еще бывает в нашей сшибке
Лучше и желаннее улыбки?
Ничего в той сшибке не бывает,
Лишь улыбка обо всем все знает
В наши посылая невдомеки
Встречи будоражищие токи.
***
За окном снова вечер,
Он у Бога отмечен.
И все вечные свечи,
Оплавляясь на стол,
Говорят все о вечном...
Полуголые плечи...
На дыхании речи...
И ликера по сто.
Он, она и все просто
И не нужно вопросов
И кольцо папиросы
Их захватит в свой круг...
Стало в рюмках посуше,
Стала музыка глуше,
И тела их и Души
Будут вместе к утру.
***
Кто сказал, что я не Гений,
Кто сей автор? Шаг вперед.
Жить не может без сомнений
Этот сказочный народ.
Говорят же - Гений, нет же... -
- Мы не верим. - говорят. -
- Добр, щедр, ласков, нежен, -
Занимай за рядом ряд.
Выбор ваш я одобряю,
Защедрую вас собой,
Заласкаю, хоть не знаю
Ну, а нежным только с той,
Что скромнейше в уголочке
С белой розою сидит.
И моя за строчкой строчка
О Любви к ней полетит.
После стихоизощрений,
Не стесняясь, подойдя
Она скажет: - Милый Гений,
Эта роза для тебя. -
И так робко улыбнётся,
Мне протягивав её,
И рука с рукой сольётся,
И глаза расскажут все.
Вот что делает Искусство...
И так тихо скажет мне:
- Я хочу твоей быть Музой,
Ты не против?
- Совсем не...
***
Я целовал твои губы, девочка,
И говорил - Люблю лишь одну...
Сирени белой клонилась веточка
К распахнутому настежь окну.
И ощутить себя в плоть погруженным,
Ощущая зовуще-манящее...
Я не знаю, что будет там в будущем,
Когда в пропасти настоящее.
***
Когда женщину любят - поют
И гимны Любви ей слагают...
Любовь жить Всему помогает,
Все себя в жертву ей отдают.
Когда женщину любят - хотят,
Чтоб она обратила вниманье
На того, затаив, кто дыханье,
Ждет в ночи под окном ее взгляд.
Когда женщину любят - несут
На алтарь свое сердце и руку...
Им не в силах представить разлуку
Долгожданных счастливых минут.
Когда женщину любят - стихи
Из влюбленных сердец льются песней...
Они шепчут друг другу - Мы вместе... -
И слова их признаний легки.
Когда женщину любят - она
Подобно цветку расцветает
И в объятьях любимого тает,
Будь кухарка она, будь княжна.
Когда женщину любят - у ней
В груди бьется сердечко так сильно,
Когда он горячо эксклюзивно
Говорит о Любви при Луне.
Когда женщину любят - Луна
Ей подругой становится лучшей.
Соединяя Любовью их Души
Дарит нежно им тайну Она.
Когда женщину любят - поют,
Ну, а если Любовь безответна?
Однозначного нету ответа,
В таких случаях, видимо, пьют.
***
Ещё зима, но дух уже весны,
Нам предлагает свежие мотивы
И жизнь идет завися от струны,
Что в нас звенит таинственно-игриво.
Вчера я слышал в парке пенье птиц,
Неистово весна стремится к миру...
Любовь идет не ведая границ
И ваш Поэт настраиват Лиру.
Он тоже хочет жить, творить, любить,
Как никогда, и хочет быть любимым,
Желает он вливаться в вас и пить,
Боясь того, что вы пройдете мимо.
Бегут уж в неизвестное ручьи,
И всё вокруг в Природе оживает.
И девушка приветствует лучи
И первую Любовь переживает.
Не навреди со стрелами, малыш,
И укрепи пронзительностью чувства.
Ведь часто ты безжалостно шалишь
От имени Великого Искусства.
***
Я Вас Люблю - Любовь такое чувство,
Нам разгадать его не суждено.
Бывают дни когда на сердце пусто,
Но есть деньки, когда поет оно.
Я Вас Люблю, и только это Слово,
Нам передаст крылатость этих дней.
Я Вас Люблю - да это уж не ново,
И Вы меня, что тоже не новей.
***
Среди женихов и невест -
Принимайте, как манифест, -
Ищите не плоть, а Друга,
Ведь кольцо просто-напросто Крест,
Форму принявший круга.
***
С полувзгляда, с полуслова
Попадаться в сети снова.
Снова распри, снова ссоры
И пустые разговоры,
Как нам жизнь свою улучшить,
Чтоб друг друга меньше мучить...
И, как школьник, часто плача,
Человек несет задачу,
Что нисколько не мешает,
Жизнь которую решает.
Лишь друг друга принимая,
Мы достигнем ворот Рая.
***
В прелести Печали
Души мы качали.
Словно в колыбели,
Тихие метели
Снег куда-то гнали
И переполняли
Музыкой Вселенской,
Где-то в креслах энских
Наши очертанья
В сказочных мечтаньях,
Что когда-то в прошлом
Вылепил Художник
Из материала
Самого Начала
Сотворенья Мира,
Сладости эфира...
Встречи персонажей
Радостно не наших.
И двух Душ созвучье,
Расскажи, что лучше
Может быть на свете
В той без слов беседе?
***
Девочка, влюбленная в стихи,
Бархатными глазками смотрела,
А Душа его пред нею пела,
Жаждая дотронуться руки.
Девушка, имея к жизни слух,
Слушала и будто понимала,
А Душа его вокруг летала...
Руки ж были во карманах брюк.
Женщина, ища в стихах покой,
Не найдя аналога на свете,
Тихо так, чтоб автор не заметил,
Душу его гладила рукой.
О ЛЮБВИ
Во все века от Новой эры к Древней
От Древней к Новой - Книга перед нами...
Считается Любовью несравненной, -
Любовь не к ближнему, а к ближней даме.
На том и мир стоял, стоит и будет,
И половинам быть в нем неспокойным.
Одной пленять и находиться в чуде,
Другой же быть коленопреклоненной.
Одной писать признанья-серенады,
Другой внимать томленно по балконам...
У них не будет никакой отрады
Как только во Вселенной быть влюбленным.
Раб и король - никто не исключенье,
Дано всем одинаково терзанье,
Имевшее Вселенское значенье,
Пленившее всеобщее незнанье.
Зависим все от сладостного мига,
Таится что до будущего часа,
Когда ничто не в силах сдержать крика
Идущего... И никакая фраза
Сдержать не в состоянии хаоса,
Происходящего где-то в подсознаньи...
Мы пленниками главного вопроса,
Спускаемся для главного познанья.
Блажен, кто жизнь другому посвящался,
В ком кровь неслась горячечно по венам...
Блажен же, кто терзаемым остался,
Кто и не хочет выхода из плена.
Новые имена. Поэзия. Александра Цапковская
_____________________________________________________________________________
Александра Цапковская
Александра Цапковская - автор небольшого поэтического сборника и многих публикаций в периодике. Работала на телевидении в г. Кинешме, получила в Москве высшее издательское образование. Свою дипломную работу посвятила творчеству В. Высоцкого. В настоящее время работает на радиостанции в г. Кинешме.
***
А мне б сейчас на Чистые пруды,
Где ивы наклонились над водою...
Или на Сретенку, в мои мечты,
Где отчего-то нас, как раньше, двое.
Идти бы мне сейчас по Моховой,
На Благовещенский спешить, как прежде...
Арбат бы подарил душе покой,
Таганка бы наполнила надеждой.
И, где-то вдалеке, среди лесов
Лосинка берегла бы от печали...
Сегодня снова поезд в шесть часов,
Вот только на него билет не дали.
***
От названий московских улиц
Сердцу как-то светло и грустно.
Ах, зачем я с утра проснулась
В этом городе, где так пусто?
Мне сегодня нельзя, конечно,
На Таганской к театру выйти...
Где-то в Кунцево безнадежно
Спит шоссе дорогих событий.
Без меня он идёт по Садовому,
Может, даже не помнит уже...
Ты, душа моя... бестолковая.
Только как объяснить душе,
Что названья московских улиц -
Это розовый, сладкий сон.
Ах, зачем я с утра проснулась,
Да не там, где проснулся он?
***
Дай Бог, летом нынешним
Возвратиться мне
На просторы Кинешмы
К озорной волне...
П. Кудрявцев
Если он хотел летом нынешним
Возвратиться сюда, то я...
Я хочу уехать из Кинешмы,
Лишь к столице любовь храня.
Может, это совсем по-дурацки,
Но мне снится каждую ночь:
С Боровицкой ты - на Арбатскую...
Только дни улетают прочь.
И уже по какой-то традиции,
На закате каждого дня,
Я - с Арбатской на Боровицкую,
Чтобы вновь увидеть тебя.
Если он хотел летом нынешним
Возвратиться сюда, то я...
Я хочу уехать из Кинешмы,
Этот город не для меня.
***
Я оставила своё сердце
Там, где "пробки" - обычное дело.
Без него уже не согреется,
Без Москвы душа онемела.
Тяжко сны мне смотреть цветные,
Будто вновь по Можайке еду,
Да, конечно, Москва - не Россия,
Но меня без столицы нету.
Новые имена. Стихи для детей. Татьяна Николина
_____________________________________________________________________________
Татьяна Николина
Татьяна Николина родилась в Москве. Училась в Московском педагогическом институте им. Н. Крупской. Печаталась в журнале "Детское чтение для сердца и разума". Автор книг для детей "Улыбки рассадой", "Для чего?" и книги стихов "Поле притяжения Таганки" (Москва - Вашингтон, изд. "Ритвелд Паблишинг", 2008).
Из сборника стихотворений для детей "Деревенька Семеренька"
ДЕРЕВЕНЬКА СЕМЕРЕНЬКА
Семь старушек, семь избушек,
Семь козлят и семь ватрушек,
Семь лошадок, семь повозок,
Семь калиток, семь берёзок.
Есть за лесом деревенька
Под названьем Семеренька,
Семь котов и семь собак,
В ней всего по семь, вот так!
В выходной по семь внучат
К каждой бабушке спешат,
Семь историй им расскажут,
Семь картинок им покажут.
Сказки новые услышат,
Свежим воздухом подышат,
Погуляют на природе,
Поиграют в огороде.
Приезжайте в Семереньку,.
Посмотрите деревеньку,
Там друзей себе найдёте,
Славно время проведёте!
ПЕСНЬ САМОВАРА
Самоварчик-чик шипит-пришипётывает,
Кипяточек чик-чик-чик улепётывает,
Через краник чик-чик-чик проливается,
Самоварчик-чик шипит-возмущается:
- Да закройте же вы краник, господа,
Выливается горячая вода,
Что я зря её для вас разогрел?
Или ждёте, чтобы я опустел?
Опустиею я горячий - развалюсь,
Да по шовчикам, по швам разойдусь.
Кто же воду вам тогда накипятит?
Кто же чаем вас тогда напоит?
Вам для жизни чаепития важны,
Мне забота и внимание нужны.
Самоварчик-чик шипит-пришипётывает,
Пришипётывает-пришипётывет...
Поэзия. Маргарита Яньшина
_____________________________________________________________________________
Маргарита Яньшина *
___________
* В Интернете см. сайты Маргариты Яньшиной под литературным псевдонимом Маргарита Саламова.
ТРИУМФАЛЬНАЯ АРКА
1.Овцой овацию венчая*
Прославим ныне час овечий!
Мы - триумфаторы.
Мы знаем
Как жертвой отмечают встречу...
Да, было тяжело в походе,
Суров военный курс наук.
Но воцарился мир в природе, -
И победители проходят
Под аркой побеждённых рук.
*Ovis - овца. Отсюда - овация, т.е. малый триумф,
во время которого закалывают овцу.
2.Первый слушатель - значит многое:
Алфавит весь от "А" до "Я"
Осторожно губами трогаю, -
Так дитя познает себя.
Первый слушатель, - в восемь с хвостиком:
"Не хочу, чтобы пятью пять!
Не хочу, чтобы снова осень!", -
Может все: и простить, и понять.
Но взрывается цифра "пятнадцать" -
Первый слушатель отойдет:
Пусть любовная радиация
Горьким сделает майский мёд.
В зеркала мы глазом закосим -
И с годами начнем узнавать:
Вот таким ты бывал в тридцать восемь,
Вот такие - мы. В сорок пять.
С нами ты пребываешь вечно,
И в апреле, и в декабре, -
Первый слушатель.
Первый, встреченный
Моим взглядом на этой Земле.
3.Как неожиданно легко
Царя сместить с престола:
"Теперь - тебе не повезло!
Ты - наше слабое звено!
И вон пошел из дома!".
Теперь последний раб пред ним
Как первый триумфатор.
Венок несут перед другим,
И матюгами вслед гремит
Наш внутренний оратор.
Одно движенье - голова
Отделена от тела.
И ни дела, и ни слова
Тут не помогут.
Трын-трава
Свое отшелестела.
Ступай, поверженный герой,
В Элизиум бесплотный,
Глядишь, - и через век-другой
Мы на портрет потратим твой
Свой мрамор благородный.
И маску смертную твою
С чертами горя, гнева,
Мы понесем с собой в строю
Военном.
И побежденным племенам
Души своей - покажем.
Преподнесем в пиру друзьям,
Дадим в наследство сыновьям,
А в старости - к своим богам
Причислим даже.
КОЗЛЕНОЧЕК
Октябрь был месяцем любви -
А что мне принесет ноябрь?
Сижу - как ведьма у реки,
И жду козлёночка - тебя.
Гляжу, сверкая из под косм
Кровавым выпуклым зрачком,
А в сердце - леденистый ком
Еще не выплаканных слез.
Подходишь, разрывая круг,
Копытца - лезвия ножей,
Я расплетаю змеи рук,
Чтобы твою погладить шерсть.
Я не могу не поднять ножа,-
Мне больше жертв не приносить,
Сломилось лезвие-душа
Пред детской просьбой: "Дай попить..."
Ты - чудом спрыгнувший с костра -
Не ставший отбивной на пире,
Позвал меня к себе: "Сестра...
Одна-единственная... в мире..."
ВСЕ УПИРАЕТСЯ В БУМАГУ...
Все упирается в бумагу,
И просыпается сквозь дно
Туманных дней и ясных снов...
Сквозь все вещественные блага
Подобносущее Добро
Лбом упирается в число
Любви (оно всегда простое),
Пытаясь разделить на "мы"
Нам кем-то данное взаймы -
Одно, что раньше было двое.
Но Вечный Движитель покоя
Не стерпит:
.............сердце - пустоты
Не выдержит.
..............Прольется влага
Сквозь золотое решето,
Сквозь почвы слой пробьется злаком
Давно почившее зерно...
Бегите ж, стрелки!
...........Рвись, бумага!
Рыдай, невечное перо.
ОДНОДНЕВНЫЕ ЭКСКУРСИИ
1.Хмелита
Чтобы быть похороненным на горе Мтацминда, -
Надо родиться на среднерусской
Равнине.
С детства учить французский,
Трепанный том Ламартина листать,
и бродить по пустынным садам
Стопа за стопою
...............во след неземным иноземным стихам.
Чтобы, продрогнув, увидеть рассвет на горе Мтацминда -
Надо прятать глаза под очками,
...............и только под вечер
Вылезать из вязкого вяземского гнезда,
Надо полей седину созерцать с младенчества,
Там, где пол-года - зима, остальное - вечность...
Слышишь? - судьба приложила трубу полковую к губам...
Чтобы быть оплаканным на горе Мтацминда -
Надо быть близоруким и дальновидным,
В азиатской жаре
..............задыхаться от вони в чужих городах,
Падать с лошади,
..............и считать недостаток ума
Извинительным только для бедной Нины...
Надо быть зарытым в братской могиле,
Разутым, раздернутым, как река - на два рукава,
Современниками
...........на крылатые поговорки и на слова,
А после - благожелательно полузабытым,
Чтобы с алмазной твоей любовью
...................и с орденом Солнца и Льва,
Нелюбимой, родной страною
...................наивно, невинно, бесстыдно
Быть оставленным навсегда
...................На чужеземной, прекрасной горе Мтацминда
В монастыре святого Давида...
2.Полотняный завод
Рожать детей и хоронить детей,
Вести счета и дом держать открытым.
И с мясником, и кредитором битвы
Выдерживать, -
..............и холод тех ночей,
Когда "мучительно тобою счастлив он", -
Ты цепенеешь, словно в амнезии...
Для прачек и графинь по всей России:
"Венчаешься - живи", - таков закон.
"Офелия, о нимфа, помяни
В своих молитвах...".
.................Ну а после - замуж...
Причудливо цитата искажалась,
Как пламя догорающей свечи.
...За дурака, а после - в монастырь,
Потом опять за дурака другого...
Так, угасая, уплывает мысль,
Жемчужиной в вине распалось слово...
Пусть соловьи за окнами поют,
Но детям без труда не сваришь кашки...
Супруга литератора однажды
Проговорилась, бедная, бесстрашно:
"Романов не читаю. Не люблю".
...Итак, мой друг, - она звалась Наташей...
КРАСНЫЕ АНГЕЛЫ НАД ЧЕРНЫМИ СКАЛАМИ...
Красные ангелы над черными скалами,
Красные кони под белыми ликами -
Это земля языками малыми
Нам говорит о чем-то великом.
Умное небо умеет думать,
Мысль по нему проползает тучей,
Монотонное облако - легче пуха,
Радость моя - это воздух летучий.
Доски, олифа, картон и масло,
Мелом начертано нерукотворное,
Образы Спаса - зубною пастой
Мы на себе нарисуем упорно.
Дом накренился и крыша поехала -
Это душа прорвалась сквозь стены,
Или лица искривленное зеркало
В себе каждый день отражает вселенную?
Трубы трубят - чешуя осыпается,
Фреска ползет, словно шкура дракона,
Что-то спасется и кто-то останется,
Словно рука на стене побеленной.
Она двуеперстьем, прошедшим века,
Нам помавает издалека.
И не виднО нам различье отсюда -
Где Фиваиды пустынное чудо,
Где Соловецких ветров острова...
СВЯТКИ
1.Прошли напрасно Святки в январе,
Мой не велик, увы, мирок квартирный,
Я шварброю орудую в гостинной,
А мне хотелось бы летать на помеле...
Пугать прохожих, разгоняясь всласть,
Заглядывать, смеясь, в чужие окна,
Попутать всем ментам радиосвязь,
Порвать все провода, разбить все стекла!
И рухнуть вниз и Мастеру упасть
В ладони, как пульсирующий кокон...
Светил небесных крохотная часть,
Хочу слететь с орбит зимою долгой,
И молнией беззвучной, шаровой,
По дому прогуляться в выходной.
2. Зимою оживает мифов быль -
Мозаикой становятся осколки,
И дед Мороз куёт свои мосты,
У Тора одолжив железный молот...
Танцуют Музы древний хоровод -
Цепь ёлок на заснеженной поляне,
И круг их замыкается как год
Под ржавыми опавшими стрелАми.
Людские души пОлны снов пустых,
Предчувствий тёмных и сомнений странных, -
Что принесёт нам стая домовых
Под Новый год в стране пустых желаний...
Мечтают все - остаться при своих,
По птичьему кудахтанью гадают,
И в мартовском чаду - звериный лик
И девочку прозрачную сжигают...
ЕСЛИ БОГ СДЕЛАЕТ ЭТО ЧУДО...
...........................Если Бог сделает это чудо -
...........................Оставит Вас в живых,
...........................Я буду ходить за Вами как собака.
................................М. Цветаева "Октябрь в вагоне".
Постоянные поцелуи и рук, и плеч, -
Пока они еще существуют - эти плечи и эти руки,
Пока смерть между нами не кинула рыцарский меч,
Или, вернее, кОсу разлуки.
.....
Каждый мой день без тебя - был прожит не зря,
Мастеровой - он дорогу мостил на встречу с тобою,
Когда - 31 или 1 января -
Я рядом с тобою
................глаза открою,
Бога благодаря...
СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ И СВЯТОЙ ДРАКОН
.............1.
Победитель Святого Георгия
Приглядитесь внимательно - Я.
Я изведал искус бытия
И плоды познания горькие
С древа жизни срывал шутя.
На иконе с распятыми крыльями,
Прободённый древком насквозь,
Наглотался я грязи и пыли,
Наглотался я собственных слёз,
Осознавши своё бессилие.
Пред отточенным правды копьём
Раскололись душа и речи, -
То сжигаю белым огнём,
То слова твержу человечьи
Раздвоённым своим языком.
Ты, Георгий, велик и свят,
Но мы спаяны нераздельно,
Кто рассудит нас -и расцепит,
Скажет каждому: "Не виноват"...
И глаза мои - в беспредельность
Из-под конских копыт глядят
В даль,
.......где космос перекрестят
И сольются две параллельных.
.......2.
...................Я полюбил тебя,
...................Безрукая победа
...................(О.Э.Мандельштам)
Так рассказывал Дух, а я верю словам:
"Был разрушен предел - или круг естества, -
Зверь склонися с покорностью к стОпам Христа,
И рассеялась дымом былая вражда
У подножья креста.
И Адама, и и Евы простилась вина,
И стоглавая ночь, словно Аргус сильна,
Опускала ресницы.
..................Сквозь ветви видна,
Словно яблоко знанья сияла Луна,
Освещая волну золотого руна.
Там, в межзвёздном пространсте, где лёд и слюда,
Ослепительно новая дышит звезда;
Где Георгий-воитель сражался всегда -
Там Дракон со смирением молит суда;
Где с ладоней Владычицы мирро текло -
Всепрощеньем растОплено
...............зло и добро.
.......3.
Не проси ни слёз, ни состраданья
У того, кто властен над тобой, -
Лучше уж глаза поднять в молчанье
И следить за бледною звездой.
Пусть трехглавый и чешуекрылый
Огненный дркон к тебе ползёт, -
Глянь на небеса!
................Звезда остыла,
Замерла - и превратилась в лёд.
Сотворив безмовлвно заклинанья,
Поясок петелькой свив тугой, -
К воину, сияющему в славе,
Подведи его соей рукой.
Пусть герой сражается - и в битве
Познаёт победы торжество:
Отойди. Прости. Пойми в молитве,
Что господь простил Добро и Зло.
........4.
Серебряная музыки душа
Ещё парила над концертным залом, -
Рукою пианистка удержала
Ту ноту, что была так хороша,
Что скрипка, словно эхо, зарыдала.
Она, перетворяя тело в звук,
Преодолела воолю Аполлона, -
Но в неизменной строгости закона
Есть мудрость, сочетающая двух,
Дух голосов или влюблённых,
Колёс и сердца стук соединённый,
И жалобы разъединённых рук,
И холод понимания вокруг,
Лежащий на плечах освобождённых.
1994
***
Веселее свадьбы - только похороны,
Там и там - костюмы, водка и цветы,
Кто-то главный в белом, мутные иконы,
Неизвестный родственник, с утра пьяныый в дым.
Кто-то грустный в чёрном, злые музыканты,
Древние приметы, зяти и сватья,
Трафарет эмоций - говорун бестактный,
Вмазанная в пасти мокрая кутья...
Всем актёрам душно, зрителям всем - скушно,
И гремит натужно гостевой базар...
-Знаете в чём сходство покойника и мужа? -
Приходится навечно на всё закрыть глаза...
***
Сравняли нашу жизнь, засыпали эскаваторы, -
А мы так гордились своим излучением!
Там, где я кого-то обнимала и плакала -
Гравий, песок, каменья.
Да, теперь новые растения в новой комнате
У меня - и до потолка лианы,
Прошлое прошло и прежнего не помнит
Душа, погружаясь в нирвану
Любви, бескорыстной, бескостной, беспалой
Такой большой, что не имеет плоти, -
Ее не развалишь на глину и кости.
Проглотит
Наше облако света любые развалы...
***
Что Троя -
........Переменчивей мечты,
Пожалуйста, оставь меня в покое.
Веди можно плыть,
.........И не достигнув Трои,
Достигнуть переменчивой черты,
Что делит небо с волнами надвОе,
И вознестись над гранью пустоты,
Весь мир перевернуть и стать героем,
И быть с Палладой грозною на "ты".
Потом, домой неспешно возвратясь,
Не принимая царского венца,
Улыбчивой стрелой распутать связь,
Ту, что сплетала в глубине дворца
Арахна - из надежды и боязни,
И слёз неутираемых с лица.
Презрительно отвергнув козни, казни
И старый долг, и старого отца,
Идти за соблязняющею блажью
И в глубине разыскивать Творца.
А после, на плечо взвалив весло,
Войти в Пещеру и увидеть сразу,
Циклопа с разгорающимся глазом,
И ослепить блистающее зло,
Ценою горькой усмирить заразу,
Чтоб цепенея, шепелявый разум
Как Одиссей назвал себя: "Никто".
***
Я сказала судьбе: "Помнишь наш уговор?" -
Но молчала она, словно воздуху в рот набрала,
Земерла.
.......Замела по углам накопившийся сор.
Повернулась.
.......И молча из дома ушла.
Сто железных подков я должна истоптать,
Терпеливо изгрызть сто железных хлебов,
Тыщи мокрых ладоней доверчиво сжать,
Сколько выслушать праздных, бессмысленных слов!-
Прежде чем возвратится она и войдет
В мою комнату, полную синих теней.
Может быть, старый веник в углу расцветет
И о розе споёт за окном соловей?
Что ждала - не скажу,
..................где была - не спрошу,
Но глаза опущу перед взором ея,
Позабуду о том, как нелепо грешу, -
И она улыбнётся мне: "Здравствуй, дитя!"
***
Человек иногда получает свободу
На краю, на какой-то незримой границе.
Наступив, преступив, пробежавшись по водам,
Как читатель - на самой последней странице, -
Между цифр тиража - и плитой переплёта:
Там - воздушный пузырь...
Там турнюр героини
И герой, и собака, и сельская церковь,
Образуют в ландшафте единую линию, -
Если сбоку взглянуть - и немножечко сверху,
Где поля, словно веер - расходятся клиньями
И над ними - он веет, где хочет - наш ветер...
Так и мы - получили друг друга в то время,
Когда времени, как и пространства не стало,
На частицу "ужЕ", опершись - как на стремя,
Воскрешая былую подвижность суставов,
Полетели на грешную матушку землю,
Не пугаясь неловкости или паденья,
Воскресенье?
Суббота?
Второе рожденье?
А может быть, Пасха?
***
Тебе завидуют полы и мыши,
И мартовские рыжие коты,
Тебе завидуют дома и крыши,
Чуть вышедшие из воды.
Тебе завидуют дожди и трубы,
Потоки мутные, окурки, сор,
Твои ботинки-водохлюпы,
Что вышли погулять во двор.
Тебе завидуют, - покуда тащит
Из-за разбитого стекла, -
Все вещи времени ненастоящего,
И все глаголы их числа.
Тебе завидуют... А ты не слышишь...
И думаешь: Фигня
Какая-то...
Лелеешь грыжу,
Машину починяешь у плетня...
Тебе завидую: повыше
Смысл - нежели протечка потолка -
Бывает.
Я завидую бесстыже,
Дну твоего зрачка,
В котором среди пустоты
Есть вечности следы...
В котором... у меня есть "Мы",
В котором... у тебя есть "Ты"...
НЕ О ЛЮБВИ
Я не ждала. А все-таки ждала.
Давно мне эдак ждать не доводилось.
Я пламя к сигарете поднесла
Трясущейся рукой...
....................И умилилась:
О, нимфа Эхо! Ты не умерла:
Как почка на ветвях спала,
Под зиму пробудилась.
Глядела всё на двери...
.....................Не идет.
И хорошо. Так лучше. Да. Намного.
И цепенела, словно бы на лед
Я осторожно опускала ногу.
И над собой смеялась:
.................От тревог
Любовных,
.........отошла давно, ей-богу!
Насыщенным был час. Как наяву
Я видела неспешный рост растений,
Где каждый корень вверх толкал траву...
Листва была со мной в минуты бденья,
Словно сестра на зябнущем лугу
Осеннем.
И я благодарила, что живу
Того, кто опоздал на рандеву,
И выиграл бой с тенью.
Когда совсем застыла, обратясь,
В царевну земноводную, зеленую,
Дверь заскрипела, вдруг поворотясь,
Как колесо Фортуны - в мою сторону...
- Ах, батюшки!
............Не ждали!
..................И, смеясь,
Навстречу страннику, мной завлеченному
В круговорот вещей,
................В душе молясь,
О том что скоро, скоро, скоро -
Все сбудется...
Сказала равнодушно: Проходи.
Мы говорить не будем о любви...
Проза
Игорь ГАМАЗИН
ТВАРЬ СЛОВЕСНАЯ
Он запустил глубоко пальцы в его густую старую, черно-смольную, с проседью, шерсть.
– Псина! Как поживаешь?
Хвост колотил по стенам тесной прихожей со страшной силой, поднимая пыль и шмотки шерсти из углов.
– Глаза! Глаза. Эти глаза будут предъявлены мне в аду! Завтра тебя убьют. А я, сука, ничего не могу с этим поделать! Я сдаю тебя, своего лучшего друга! Разум. Разум - это предательство в крови. Пойми, друг. Я разумен, поэтому предатель!
Ты видишь, ты мочишься под себя, ты воняешь, и на заду какой-то околтыш противный торчит. Ты на улицу уже не можешь выползти. Наверное, хорошо погулял за жизнь? Ты пожил, старый кобель?
А помнишь, как ты шотландку трахал. Собака! ... У меня такой породистой сучки и не было никогда! Я тебе вообще завидую! Стройненькая, худенькая, с остреньким носом, ушки торчком, шерстка нежная, пушистая. Где ты вообще ее нарыл, ухарец? Облажалась какая-нибудь хозяйка, или хозяин. Течку не усмотрели. Были, потом, наверное, серо-буро-малиновые щенята. Их, скорее всего, утопили. Ты грешник, брат! А может, сейчас уже аборты сукам научились делать?
Я помню, вы лежали рядом на передних лапах, как сфинксы, на летнем школьном крыльце. Смотрели вдаль не отрываясь, довольные, счастливые.
Полежали немного, а потом ты опять на нее запрыгнул, собака!
Я тогда бесился, хотел тебя домой загнать, чтобы своими делами, наконец, заняться. Куда там, ты на меня ноль внимания. Хвост трубой и наутек со своей рыжей бестией.
Плюнул. Ушел домой.
Помню, притащился ты ночью, видно жрать захотел. Видок у тебя еще тот был. Облезлый, помятый... Интересно, на какие приключения ты тогда нарвался.
Ты же непородистый. Я тебя на старой Птичке за двадцать деревянных, еще советских, купил. По виду - ты был отменный немец. Лапы толстые, живчик, кусачая игрушка. Но до нужного размера так и не дотянул. Размер набрал, как у самки. Позорник. Я по книжке проверял. Видать согрешила твоя бабушка с приблудой какой-то.
А помнишь, как на пустыре мы повстречались с настоящим немцем? Ты, завидев его, поджал хвост и сделал большой круг по высокой траве. Обошел их и вернулся на тропинку.
Дед, хозяин настоящего матерого немца, даже цокнул языком. Покачал головой и сказал: - “Какой сэкун!”. И на меня укоризненно посмотрел. Дескать, какой пес, такой и хозяин!
Да ладно, не обижайся. Ты уже немолодой был тогда. И просто разумно не хотел нарываться на неприятности. Если прется навстречу мудило крупное, то пусть и прется, и рычит. Вот какой ты умный у меня, просто взял и обошел.
Не бойся, не считаю тебя трусом. Я помню, как ты попал в окружение.
Трое бездомных крупняков окружили тебя рыча. Я растерялся и не знал, что делать. Не знал, как помочь тебе. Ты показал им такой оскал, такой звериный рык. Красавец! Я сам тебя испугался.
Самого смелого, приблизившегося, ты хватанул за бок. Тот заскулил и отодвинулся. Потом пошла катавасия. Ваши собачьи тела мелькали в клубке со страшной скоростью. Пыль, лязг, рев.
Ты выстоял. Они ушли не получив ничего, уроды. Несколько ран своих ты сам потом зализал. У них ран осталось больше. Я горжусь тобой.
Ты – главное - не бойся. Это небольно будет. Ты просто заснешь.
А потом будут бескрайние поля, солнце, голубое небо, много сочной зеленой травы и полно любящих шотландок.
Дорогой! Я вечно виноват перед тобой! Я отдал свои тридцать серебреников. И я опять пью пиво. Хотя и знаю, как ты этого не любишь.
Ты же помнишь? Я разумен. Поэтому предатель.
Я ушел жить в другое место, я бросил тебя, оставил “растениям”. Растениям, которых посадил когда-то в землю, но плохо поливал потом. И из них выросли верблюжьи колючки.
Помню, как ты всех спас, еще щенком, от змей. Ущелье, Кавказ, буйная растительность. Черепахи, крабы, скалы, море. Гадов мы тогда не видели, благодаря тебе! Твой веселый щенячий лай трещал кустами вокруг поляны. Змеи все расползлись.
А помнишь пещеру там же? Помнишь, как не пускал меня в нее? Как ты был несчастен от того, что не мог мне вымолвить: – “Не ходи туда! Ты можешь заблудиться и не вернуться!” Ты лаял и скулил, ты был очень напуган.
Твой хозяин все-таки заблудился. Не в той пещере. В другой. В которой тебя уже не было рядом. И теперь неизвестно, сможет ли он когда-нибудь найти выход. И у него не будет нити Ариадны в виде тебя.
Я опять ухожу, дружище! Теперь уже навсегда. Ты простишь меня когда-нибудь?
Глаза твои. Они будут предъявлены мне в аду...
Новые имена. Поэма в прозе. Надежда Мухина
__________________________________________________________________
Надежда Мухина
Надежда Мухина родилась в Москве в 1960 году. Окончила художественное училище и заочный университет искусств по секции станковой живописи, член МСХ с 1993 года. Участница выставок с 1986 года. Работает в жанре пейзажа, натюрморта. Её картины находятся в частных собраниях России, Англии, Германии, Франции, Италии, Польши, Турции, включены в "Энциклопедию живописцев начала ХХI века" (изд. OOO "Живопись-Инфо", М., 2008).
Прозу пишет с 2004 года. Печаталась в альманахе "Истоки". В 2008 году там вышли её рассказы "Случай под Рождество" и "Посиделки в морге".
ПРОНИКНОВЕНИЕ
(Поэма)
Посвящается Герману
И каждый миг прозрению учась,
У тайной сути всех противоречий:
От первой встречи до последней встречи
Пойму души несвязанную связь.
А. Ханова
КРАСИВЫ СОПКИ...
Красивы сопки по утрам. Я вдыхал пар раннего утра и тумана, он зависал над нами, клубился и, постепенно отрываясь от земли, открывал сопки и долину.
Синий горизонт затухал, и на смену ему выглядывала розовая полоска Солнца.
Приоткрывается медленно дивная картина, и вот уже первый робкий свет пробегает по волнистой поверхности сопок и болот...
Земля отогревается и отдаёт в пространство ночной холод. И нет птицы, которая вспорхнула бы с насиженного гнезда. Все ждут Солнца.
Прикосновение тепла я люблю, мне жарко от ожиданья, снимаю влажную телогрейку и кладу рядом.
...Можно ли перечесть рассветов, которых я ждал с нетерпением!
Воздух переполнял лёгкие! Далью небес не надышаться!.. Не упиться глазу всходящей радугой, которая будто на ладонь мою, опускается на вершину сопки.
Господи! Как я благодарен Тебе за эти рассветы! А сколько красот видел... Они не пресыщали меня, нет. Я был ненасытным. Жадным! Как скупой рыцарь пересчитывал золотые монеты - так я хранил увиденное и, как в дневник, торопился записать неуклюжими словами память о утре... О том, такого утра больше я не увижу!
Я пользовался красотой как зрелый художник, рисуя будущее творение ещё в голове, и был рад - нельзя украсть красоту! Она прочно держится корнями деревьев в Земле... Шумит над сопками слабым ветром, и ветер раскачивает деревья, сопки вздыхают, взлетают глухари над болотами... И перед смертью вспомнишь запах тайги.
Смоляным настоем дышит тайга. Май! Сезон начался.
...И из диких, удалённых от электричества мест, из стойбищ быстроногих оленей, где уже и ветру духа не хватает, - стремительны оленьи упряжки. Наведывались не часто из окраин в посёлок из семи изб, у которого и названье было продувным.
Духовище-Островное стал одним из многих мест, приютивший геологов на Дальнем Востоке.
С утра ещё, приметил я почтенного жителя окраин. Без определённого возраста... Седой - не седой. Пепельные волосы, длинные к низу, были смоляные и торчали как хвосты олешек. Эвенк пел песню. Печальной была его песнь. Быть может, подзывал забытую молодость, которая вдруг подойдёт сзади и ткнётся носом любимой, умершей собаки. А это всего лишь ветер поёт о своём!
"Синьбелой птицей не лети далеко...
Словно дитё малое, неразумное, станешь чист и бел,
Очистится душа от настоев травяных и одарит
Птица взмахом крыла!.."
"К Л И Ч У Т... К окошку лети, молодой птенец!" - Это мне кричал почтенный, кивнул, и начал всем видом показывать: Я НЕ ОГЛОХ!
Улыбнулся и показал последний чёрный зуб.
Раскуривая трубку, эвенк пробовал дым на вкус: много мыслей, чтобы не спугнуть. И верно, обо всём знал он наперёд, смотрел выцветшими глазами, как поднимается в дыме - Д У М А... М У Д Р О С Т Ь. На лесном языке бормотнул, который оленье ухо, да три его прабабки из соседних стойбищ ещё помнят. Да ветер н е з а б ы л. Уж раздует думу с мудростью... Подслушает, да понесёт по-над тайгой и тундрой. Над сопкой задумается: поддать - нешто?! Поддуть поближе к древнему, незатухающему кратеру?
По всему виду из окраин только и делали, что слушали день и ночь Д У Х!
- Чтобы не потухли у синьбелой птицы глаза из брызгов алмазных, печалуюсь! - прохрипел эвенк. - Я понял, что в окраинах о п е ч а л е н ы...
И, не догорив о главном - о брызгах, эвенк сделал вид, что внезапно потухла мудрая трубка.
МОЛОДОЙ ПТЕНЕЦ...
Молодой птенец ЭТО - Я. Курил, волновался, торопился к Яшкиным складам.
Войдя в тёмную дверь складов, я оглянулся: струйка дыма поднималась над дальней сопкой. "Опять - дымит!" Я втянул ноздрями мёртвую тишину полудня. В Духовище-Островное стоял штиль.
Нечаянно наступил на крысу, она взвизгнула, два огонька долго следили.
Яшка говорил с кем-то, я решил подождать.
"...так бы и выпил ваш смех! - Яшка говорил хриплым тенором, - действительно, или это злые языки чешут про какие-то там... исчезновения?.. А как же ваш муж, полковник, не заревнует?.. А то и выговор кое-кому?.."
"Ревновать здесь не к кому! Давайте искать сапоги".
"Яшка - сыщик, и не отвертитесь, Нина Павловна, признайтесь, что за тайный ящик привезли из стойбища за перевалом? Поговаривают, там сливаются в едином потоке холодные и горячие ключи... А достопочтенные, они совершают раз в году ритуал омовения?.."
"А вам что больше по вкусу: омовение или язык на десерт? Да вы спросили бы об этом у начальника партии, у Николая Ивановича..."
Я втиснулся в узкий проход, заставленный ящиками, бочками, мешками. На ящике сидела молодая женщина и примеряла сапоги. Она подняла голову.
- Вошли как барс. Тихо. Нина! - представилась она и протянула мне руку.
Я смотрел на неё: "Глаза - топазы чистой воды! Вспомнил первый день своего приезда на базу, помню, меня поразила её редкая, неброская красот. Я тогда долго не мог отвести свой взгляд, будто увидел новую породу, а она, кажется, и не заметила?"
- Вы очнулись?! Не стойте так! Я, Нина Павловна!
...И в голову мою пришла совсем уж дикая мысль. Сначала я подумал, что мёртвая тишина воздействует - так! вот - так, на сознание: я решил, что её топазам нужна оправа. Не банальная! В голове закрутились ожерелья, серьги, браслеты, кольца... и вся оправа к глазам должна быть только из топазов! Начиная от молочного до тёмно-коричневого цвета.
Нина Павловна отвела глаза, спросила:
- Вы меня взвешиваете, будто самородок. Такой любознательный есть один в Духовище-Островном, Преходов? Прекрасно! Присоседюсь к Преходову в маршрут.
- Буду польщён. - Сказал я.
- А мне можно на посошок присоседиться? - Яшка втиснулся между нами и, словно фокусник, выудил из-под халата литровую бутыль с надписью "ЯД".
- Вот это да!.. - ахнула жена полковника. - Вы - что... вы все здесь балуетесь снадобьем? ЯД! - расхохоталась она. - Ну я попала... Но - отравлюсь.
- Пейте! Не бойтесь! Три звёздочки... Огурчик? - Яшка протягивал ей блюдце с малосольными огурцами.
- Ну - как? - поинтересовался он.
- Как на передовой!
- Яков, ты не увлекайся очень, нам завтра в маршрут.
- Не злись, Преходов, а ты плёнку разве не видел?! Ну и дела... - Яшка прошептал в ухо: "Просмотр был закрытым, но была допущена жена полковника". - Он выразительно кивнул в сторону Нины Павловны.
- Ох, Яков, накроет голову вашу волной из эфира. Заболталась с вами... - Нина Павловна пошла к выходу. Я догнал её и предложил:
- А может, на чай, ко мне?.. Я приглашаю женщину с настоящими топазами в глазах!
- А вы умеете видеть женскую красоту, хоть и птенец... И я не откажусь! Мне интересно узнать: вы не любопытный? Нет?! И вас не интересует закрытый просмотр? - Жена полковника разглядывала "птенца", а я заглянул в щёлку её топазов: одинокая - одна - волна...
- Так расскажите. Николай Иванович не удостоил меня чести быть допущенным...
- Зрелище малоприятное: ВОЗНЕСЕНИЕ... но и оно под вопросом... ДЕРЕВНЯ?..
- Моя набожная бабка Прасковея поставила бы свечку в церкви. От лукавого бывают видения, всякие...
...Жена полковника чеканила слово, как следователь, которого пригласили на кафедру "военная геология" - разбирать со студентами тактику направленного вознесения. Так как свидетелей в живых не осталось, феномен этот станет предметом курсовой работы.
Жена полковника неожиданно призналась:
- Объяснить не могу! Но что то было?.. Наваждение?! Как будто в мозгах установили телефонный аппарат: он звонит - трезвонит! А мне страшно трубку снять... Потому что я не пойму?! Потому что не знаю: что - надо - мне - понять. Всё перед глазами... Очень важное, главное, а может люди заслужили облако? А вы что думаете? Что?!. - я смотрел на неё и думал, что воздействие ядовитых паров у Яшки на голову женщины - чересчур... Но она казалась абсолютно трезвой и крепче алмаза сверлила дырочку, в сознании.
- О б л а к о - с т о л п? К а к б о е в о й о р д е н. В н а г р а д у о б л а к о! - Жена полковника замолчала.
Я дал ей возможность вымолчаться. Молчали - долго. Предложил папиросы. Закурили. Потом она спросила:
- Из Москвы яд не носите?
- Держу! Держу винные ягоды... красное марочное устроит?
- Яд надо иметь. Устроит. - Она вздохнула. - Обмыть следует туман по ту сторону.
Я проводил жену полковника до порога палатки. Она пошла к своему одинокому маяку. В её палатке горел фонарь. Я разделся и лёг.
Я ПЕРЕНЁССЯ...
Я перенёсся на крыле облака и на грешную Землю опустился... Неподалёку от Малаховки. Наша дача. Размышления о эфире, небесных волнах, перебивал вкус белого налива. И скоро начнёт падать налив, с треском вонзаясь в землю! Мать станет жалеть десятое упавшее яблоко, а я пропущу Яблочный Спас.
"И куда их девать - яблоки?" - слышен её растерянный голос. Будет вести счёт, потом наскучит и это - начнёт наблюдать за ростом кабачков и двух тыкв.
...По нашей узкой дорожке тороплюсь к калитке. По бокам малинные кусты полны утренней сыростью. Вытягиваю шею, чтобы разглядеть мамушку, она стоит на крыльце и рукой машет: "Не долго... каша простынет!" - кричит вдогонку. Калитка осела в землю, и её надо приподымать. Проржавевший замок требует смазки, я откидываю деревянную щеколду!..
...Лесная улица распарена! Мелкий песок, как пепел, орошает подорожник, растущий вдоль заборов, засохшие былинки и поднимается вверх. Над забором печалится мальва фиолетово-бледной красотой. Лупинусы, как маяки, мачты, качаются на фоне чёрно-зелёных теней... Садовые колокольчики, флоксы, зацветают первой вспышкой малиновых, синих, всех оттенков цветы! Бог видит красоту, хорошо бы дождя к вечеру.
Иду за разливным молоком к привозной бочке. Обычно к десяти утра розлив заканчивается, и я с двумя бидонами заходил в булочную, покупал батон и раздумывал: "Пойти на откос..." От булочной минут пятнадцать ходьбы, вот - и я уже утренний гость у его величества откоса! Стою посреди шума и ветра, смотрю, как раскачиваются сосны... Шумят над откосом с такой силой, будто рвут душу с корнями вместе! И долина Пехорки, наверное, чувствует в каждой извилистой борозде утро.
Долина как на ладони - одна! П о с р е д и в с е й З е м л и!.. Расцвечена заплатами полей и кажется вытканной умелым ковроделом, так гармонична и река, поля соседние засеяны кукурузой, горохом. Чёрные борозды картошки прорастают и просто трава, лениво двигаются коровы...
Знакомая картина. Кажется, нет ничего нового. Жизнь в долине не изменилась, и моя... Моя тоже течёт помаленьку. Взрослею и потихоньку буду стареть на глазах у долины.
В мечтах о хрустящих яблоках, их кисло-сладком соке, который обильно вольётся в землю Малаховки, задремал...
ПОЛУДЕННЫЙ ЧАС...
"Полуденный час не будил петух!" Не кукарекал с утра, крепко я спал. Едва не проспал утро. А утро было хорошо! Самое - маршрутное.
Первые бледные лучи осторожно прощупывали полумрак... Гладили загрубевшую корку. Призрачно, зыбко. Зорька!
У меня оставалось около литра молока в банке. Молоко чуть с кислинкой... Я пил молоко и любовался зорькой. А ноги уже бежали... Торопились, будто бы они впереди меня. Я просчитывал маршрут. В карте этого района обозначена возвышенность. За ней - тайга. Раздумывал: "Спрятать шаманскую карту?" Карта была в планшете величиной с портмоне на длинном кожаном шнуре, - на карте обозначена точка: деревня или что - то... Это "ЧТО - ТО?" и было главным. Чурбан всё предупреждал да в глаза заглядывал: "Гляди, Преходов, не раскроши клюв! Про духи шаманские ты забудь... чего не наболтают: мол, деревня испарилась? Ты... Ты мне место то, отыщи!" - И выпало три карты. Три карты, и все одной масти - ЧЕРВИ! И ни одного козыря. Это случалось крайне редко, но случалось в геологоразведке.
"...Три туза табака и невесть что! Тебе, Преходов, выпала дорога, не обессудь, самый сезон для клеща: ждёт падали! А ты не вляпайся, в глубь проникай!" - Николай Иванович постукивал по сукну своими земляными руками. При виде их так и хотелось сказать, что "земляные" они какие-то, будто бы обёрнутые в тонкий пергамент серо-жёлтого цвета высохшего листа клёна или дуба, с глубокими, словно морщины на лбу и на висках, коричневыми прожилками. Ещё стоило добавить, что во всей внешности Николая Ивановича, прозванного чурбаном за тугомыслие, не было ничего примечательного. И парторг, а не геолог с высшим образованием, была допущена к просмотру "киноленты".
"Да. Не прогнозируем мы бедствия?!" - подытожил сборы Николаша.
...Ночной ветер постепенно искал другое напраление, и, видимо, найдя правильное - как в парус, дунул в палатку, сорвал полотенце и понёсся к дальним сопкам.
В полной боевой готовности предстала пред очами моими жена полковника.
- Конница - понеслась! - поприветствовала она раннее бденье. - А хороша кавалерист-девица! Умеет носить не только сапоги.
"Надо нести себя, как подарок м и р у!" - кричало всё её существо стихшему Духу Ветра. - "А разве ты... ты не собираешься нести себя миру?" - играли её топазы, я улыбнулся.
- Готовы? Волнами красоты будем обмениваться?.. - поприветствовал я свет в топазах.
- Жажду - первой! - подачу-мысль, она схватила как воробей, с лёту! Я мысленно зааплодировал.
К восьми утра отряд был в полном составе. Не считая меня, пять человек уходило в маршрут: двое рабочих, близнецов, Николаи. Студент, зачислен практикантом. Биолог, инженер, Константин Македонский. Просто сборный отряд исторических имён, и жена полковника - схватывает ещё парящую в эфире мысль, быстро вносит женские коррективы, они не уступают мужским, и выпускает снова в эфир. Если собеседник не дурак - уловит!
Полковник не зря сидит в генштабе.
В восемь с минутами подошёл Николай Иванович. Сказал комплимент Нине, а она ответила, что сапоги не жмут, на вырост подыскал Яшка, и что очень будет беречь ручки. - Оглянулась на меня.
- Оберегать... Б Е Р Е Ч Ь!!! - Николаша стал сверять зрачки, на переносице помечал галочкой, "порядок с глазами", - говорило его бдительное око.
- И жену полковника оберегать! - прокашлявшись, повторил Николаша.
Он подошёл ко мне и сказал тихо:
- Все несуразности... Непонятности? Тьфу - ты... не о том, все неясности согласовывать с женой полковника. Карту спрятал? - он потрогал бинокль.
- На - теле! - доложил я. - Если доведётся в баньку сходить, то жена полковника держать будет... Не увидят.
- Все ответные подачи кидаешь куда попало, когда о точке, о точке призадуматься бы? Из-за подковырок чуть не забыл, что через месяц, в это же самое число, катер вас будет ждать. Малый Анюй река не малая, но всё же... Курсировать вдоль берега двое суток будет катер.
День предвещал быть жарким. Утреннее солнце распаляло диск, и уже к полудню нестерпимый зной, духота и комары пролезали под накомарник, всё гудело и жужжало, словно рой мух над головой.
Полуденный час пережидали у высохшей речки. В огромных мшистых валунах, раскиданных как попало, так казалось на первый взгляд, была своя гармония и правильность.
"А в о т н а э т о м м е с т е я и б у д у с т о я т ь г о р б ы л ё м!" - Гудела внутри валуна гранитная порода, и все валуны гудели на свой лад, каждый своей породой! И в тени им не было холодно. В тени-то особенно было слышно, как протекает неторопливо их каменная жизнь.
Густой мох, будто борода исполина, был наполнен росой. Исполин милостиво позволил нашим головам прилечь у низа, дать надышаться холодной тенью, охладить горячее тело.
Нина, склонившая голову в чёрную тень валуна, так переменчиво играла красотой... То, она была совсем юной, со слипшимися прядками волос. То, вдруг, новый поворот тени делал её кокеткой. А на мгновенье Нина превратилась в фреску! Её лицо как будто впечаталось в камень, застыло, а откинутый накомарник подчёркивал рисунок глаз и спадающую вуаль.
Игра света длилась недолго, Нина поднялась и превратилась в обычную советскую женщину. Ах, как хотелось ещё полюбоваться загадочными тенями... А может быть, мне случайно удалось подглядеть сон?.. Фантазии одинокого валуна? Она поднялась, её стройная талия была перетянута офицерским ремнём, и стройность ещё больше подчёркивала кобура солидных размеров. Не иначе - маузер! Но не мужнин пистолет.
Вдоль высохшей речки, метрах в десяти, начинался подъём, и на вершине таёжное царство простиралось к едва видимым глазу сопкам.
Подъём был не очень крутым, но оползень. В полукилометре шёл подлесок. Могучие сосны выгибались мачтовой крепостью, вцепившись корнями в землю, и будто держали корнями весь подлесок. Я решил, что наверху и будем делать привал и ночевку. Близнецов и студентов я отправил идти подлеском.
- Македонский, пусть с вами... воду искать.
Жене полковника предложил идти со всеми.
- Там подъём не так труден, и вас велели беречь.
- Я себя сберегу, не волнуйтесь, а вот вы... Вы почему отделяетесь? - насторожилась Нина и переспросила: - Решили в одиночку рисковать?!
- Хочу осмотреть оползень.
- Можно мне с вами? - И я живо вообразил, как же донимала она полковника... к генералу чтобы сопровождать.
- И долго будем глушить эфир?! Я пошёл - вон! - послышался рык биолога.
- Я тоже слышала... Слышала! Рычит! Рычит, прямо как настоящий полководец?!
- У вас вон какая кобура! - заметил я Нине. - Просто взбесили Македонского, вот он и оторвался от нас.
- Подумаешь, мне! Македонский ещё до сержанта не дорос! А вы лейтенант... Здесь я полковник!
- Романтический подъём предвижу, не провалиться бы...
- Тьфу! Тьфу! Типун вам на язык, Преходов! Забыли про небесные волны?
И У ВОЛНЫ ЕСТЬ ТЕНЬ...
"И у волны есть тень!" - предостерёг я. - Меня настораживал оползень, и я опять предложил Нине идти в обход. Она махнула рукой и начала брать подъём приступом. Как неприятельское укрепзаграждение.
И, на удивление, жена полковника легко месила оползень - так трудовая пчёлка копошится в цветке, так и Нина, казалось, без устали копошится... Перебирает ногами. И местами обнажённая земля с торчащими вывороченными корнями, будто бы прикрывая свою обнажённость, и корни, и ползущие цветы... Их незащищённость перед солнцем, дымку, и пот уже моей усталости... Всё хрустело под ногами, сыпалось сверху мелкими камнями, спрессованной глиной и галькой, таёжной шелухой. Земля охраняла себя от неминуемого оползня, который делал её край наверху таким: зацепиться не за что. Этой весной был новый, свежа земля.
Я заметил, что Нина еле сдерживается... Она оглянулась, обогнала меня и села на поваленную корягу. Её взгляд был прикован к земле.
- Идите... Идите ко мне! Идите... я умоляю! - Она сидела на коряге и раскачивалась.
- Не качайтесь! Оползень сыпется! - В два рывка я добрался к коряге.
- Вы не заметили... Нет? Вы не заметили, что шли без тени?.. - Её топазы стали тёмными, я смотрел в них, но взгляд ускользал, взгляд искал тень.
- И вы не заметили, что тени нет. Посидим - подождём, - взмолилась она.
- У вас слабость? Голова кружится? - Я откинул накомарник Нины, она была бледной.
- У вас так стучат зубы...
- Слабость, да? - жалобно прошептала она. - А давайте покурим вместе.
Нина прижалась ко мне, герцеговина мягко проясняла сознание. Она затянулась что надо, потом, проникнув в глубину моих глаз, шепнула: - Посмотрим?
- Да! - Проникновение нашего взгляда в землю не возымело действия на червяка: он то сжимался... то вытягивался... моя тень была беспомощной, потому что ею владело туловище ГАДА
- Не беспокойтесь, сейчас вытащит... сейчас! - успокаивала Нина.
- Пока что я спокоен... - Из-под земли выползал бесконечный червяк и, вытягиваясь, тянул...
Нина с ужасом смотрела на землю:
- Видите?.. Видите?! - воскликнула. - Я же не мог отвести глаз от собственной тени! Приблизилась к сапогам Нины... выше поползла, и быстро приросла ко мне заново. На припёке бугорка улёгся червяк, и, похоже, умер! Растворился!
Нина очнулась. Её колотила дрожь, и руки никак не могли совладеть с кобурой, и все же расстегнули. Я молча наблюдал и не выдержал, выдавил:
- Намерены расстрелять тень?! Или в червя выпустите всю обойму?
- Яд, медицинский... он укрепит слабость... тень обмоем на долгие лета. - Нина была сильно напугана, но тем не менее отхлебнула приличный глоток из фляги, снова полезла в кобуру, достала огурец и вздохнула от просветления медицинской помощи.
"Она держала - все... Держала в кобуре!"
Огурец полковничиха разломила, предложила мне, и заодно предложила укрепить здоровье. Я не стал отказываться, и через некоторое время "медицинская кобура" стала предметом разговора.
- Кобура ты моя, кобура! - Нина приласкала свою спасительницу.
- Л ю б л ю! Габаритная!.. Разные - люди. Ядовитые и не очень... Отморозки клопами расползлись... куда - их? Экспедиции! - болтала она повеселев.
- И у вас есть разрешение?
- Есть! Конечно - есть! Я жена полковника генштаба! Это запасная обойма! Самообороняюсь!
Я был в восхищении! Всё-таки Нина была очень хороша, и кобура лишь подогревала интерес. Нина подмигнула мне топазовым лучом глаз. "Нет, не быть мне в адъютантах!"
Добирая последние метры, мы принюхивались к запахам. Приятно щекотало в носу: пахло гречневой кашей.
Близнецы доложили, что ручей нашли.
- Какая лёгкая вода! - огласил свой восторг студент. - Лёгкая... И - рыбка! С утра я её сонную и на завтрак.
- Лови, миленький, ты - лови... - пропела Нина, - только не думай окунаться.
Полевая каша с дымком удалась на славу. Жена полковника поблагодарила близнецов и пошла в палатку. И здесь угодили: внутри всё было выложено папоротником, цветами, и из палатки послышалось: "В С Е М присвоить младшего сержанта..." А я пошёл рубить папоротник. "Эх, и завалюсь я в перину".
И ВОТ СДВИНУЛОСЬ ВОИНСТВО...
И вот сдвинулось воинство впереди белого облака...
Я смотрел на небо. Опережая друг друга, огромные, серые, синие тучи накрывали собой неокрепшие, оранжевые облака... Перетекали один в другой, становились друг против друга... опять схватывались в непонятной для людей небесной войне! Дули в низкие и как бы отошедшие от неба тучи... И макушки стволов упирались в эти низкие тучи, и костёр был тем последним маяком, который освещал площадку Земли для небесного воинства! Уж натягивало свои луки воинство, чтобы с азартом... со свис - том молнии в Землю запустить!
И загрохотало щитами туч! И забило колотушками о Землю... Вспыхнуло полосой молнии над макушками дерев! Колотушки в какой-то бешеной пляске подхватили с собой тяжёлый, задумчивый шум тайги, трав... и затрещали дальние ветки, и где-то далеко ухнуло!..
ТОРЖЕСТВОВАЛА ПРИРОДА! И голоса рабочих смешивались с непрерывным уханьем! Треском... И ветер затрепал, принёс свою песнь! Быстро он добрался к вершине, и лес говорил... Говорил без умолку. Шумел небу и говорил ему: "Что же ты опаздываешь? Опаздываешь! Скорей лей воду небесную вот в это место... СЮДА!"
Но небо ещё играло с тучами, с молниями, и до жути громыхнула колотушка рядом с костром. Костёр присмирел и затух от опрокинувшегося чайника.
Меж тем ветер зашуршал игольником, отяжелённым папоротником и дневная жара, духота, уходила вглубь, проникала в ночь, в глубокую жизнь ЗЕМЛИ... Там всё ожидало! Заждалось: ну! ну!.. Когда наконец сквозь поры Земли вольётся живительная влага!
Грубые сильные капли ударили... "Я ЛЮБИЛ ДОЖДЬ!" Торжественный звук дождевой!.. Симфонию органных клавиш! И всё во мне было напряжено - я ждал, ждал, как ожидает проросший одуванчик опыления - а я брызгов холодных!
Ночь наступила быстро. Необъятный купол неба зажигался мильонами свечей... ЗВЁЗДЫ!
ТАК ВОТ - Я ЛЕТЕЛ...
"ТАК ВОТ - Я ЛЕТЕЛ!.." В дивном сне превратился я в зоркую птицу! Уже меркли в светлом небе, гасли звёзды, и всё сильней и сильней нарастало ощущение полёта. Сердце ликовало, отдаваясь этому чудному ощущению. Над правым и левым плечом трепетали огромные крылья, и бросали на землю быструю тень... Те птицы, которые были ниже или сидели в своих гнёздах, шумно перекликались между собою, завидев огромную птицу - "МЕНЯ"!
Так, как бывает лишь во сне - картина сменяла собой одна за другой. Вон жницы перевязывают снопы. Чуть поодаль мальчишки вытягивали бреднем рыб в озере, а одна баба торопилась с полными вёдрами...
С интересом смотрел я вниз: словно дождевая туча, от моего присутствия в небе, у стариков по привычке ломят кости.
...Внезапно! Стремительно понёсся я вниз! И вот уже лохматые лиственницы макушкой треплют мои крылья... Я с ужасом понимаю, что ветер, в котором был, сменился на ландшафт с тёмно-бурой растительностью, на котором с мелкими каплями росы никли папоротники. Ухала сова, немигающим глазом глядя...
"Не ты ли искал покой?.." - спрашивал чей-то голос, который, так мне казалось, звучал отовсюду. И голову мою быстро повернули и пригнули вниз, вопреки желанию, чужие сильные руки.
"Смотри - на покой!" - сказал голос. Я стал вглядываться... вглядывался в землю и всё пытался разглядеть ПОКОЙ... и снова перед глазами сдвинулась земля и заколебалась оползнем.
Наклонился ещё ниже, ноги стали медленно сползать в пустоту - схватиться за спасительную ветку мне удалось, но и она не держалась... И тогда сильные руки невидимого СПАСИТЕЛЯ поставили меня на Землю!
Я спросил: "А разве ПОКОЙ может оставаться... в земле? Ответь мне, незнакомый СМОТРИТЕЛЬ ВСЕГО".
"Стало быть, хлопать крыльями куда приятнее - неужели? Птицей - быть?"
"Да - да! - вскрикнул я. - Конечно - лучше... Изумительно стать свободным! Что может быть лучше?"
"Да - а... но, СВОБОДА ОЩУЩЕНИЕ ТОНКОЕ... и, как жасминные цветы, легко вянет? И начинает черстветь год от года жасминный куст... иногда лишь коснётся, пробежит меж пальцами прохлада, и почудится... почудится тот, прежний жасминный запах!.."
О как хотелось вставить и своё слово... но, мне не дали. Я и рта не мог раскрыть. ГОЛОС, не без участия ко мне, велел помолчать. "Умён - ты... прозорлив! Красив к тому же! Говоришь ты легко, и ты видишь в земле... другие не хотят увидеть? ГАДА мерзкого не раздавил... ЗЕМЛЮ ВИДИШЬ..."
...Сквозь сон шумел, ломался папоротник. Сыпалось моё оперенье... Медленное Солнце поднималось!
"Сладкой будет пилюля... сладкой - сначала! Поцелуем разбужу горькую весть". - В папоротнике тихо вздыхали... Лёгкие духи были земные, хотели любить, губы! Нина поцеловала меня.
- Вы готовы к первой волне? - спросила. - Готовы?..
Я ещё плохо соображал после дивного сна. Ещё слышался дальний клёкот птиц, которых разбудил в гнёздах... тот неведомый мне спаситель... я чувствовал, что он где-то рядом, потому что оперенье ещё сыпалось - лучи солнца! Смотрит он с улыбкой, что я пробудился, промелькнул белым одеянием, ушёл к небесной работе.
- Нина - вы... Вы! Почему - вы...
- Да, да, да - я! Подкралась незаметно к вам! - она горестно вздохнула. - Неприятность... несуразность? Началась вторая серия вчерашнего ужаса.
- Что в новой... снова что-то червивое? Опять черви, они что, голод не чувствуют?!
- Козырных - нет? Кто-то украл отраженье в ручье у студента?.. - Нина снова горестно вздохнула. - У пепелища, у очага сидит наш Петушок, просит самого главного шамана, чтобы смилостивился... Мол, если он, Петя, и виноват - пусть шаман дунет и разожжёт костёр? Как знак вины... Ну, а... нет! как жить, позвольте умереть!
- Хорошо, что черви, принесли вы, переваривается легче. А вы выдержанная, обстрелянная в боях, берёзка вы...
Я целовал Нину... она пахла берёзовым лесным духом, росой, папоротником, была так гибка и доверчива...
"...Зорька... только зорька..." - зашептала лесная Фея.
ДУХ ШАМАНА НЕ ЗАДЕРЖАЛСЯ...
Дух шамана не задержался возле пепелища. Напрасным было и Петино сидение - огонь не воспламенился в очаге. Быть может, Дух был занят более важными делами, и что ему за дело до какого-то неудачника? К выживанию неспособного такого глупого двуногого? Первый шаман давно уже подсмеивался над людьми. За тысячи лет небесного хлопотного жития, почти что ничего не изменилось на земле: сопки кое-где поутихли, а какие ещё всхрапывали в чёрную подушку удушающим пеплом.
Дух был недоволен зельем! Достопочтенные к нему имели пристрастие, ВОЖАКИ - это никуда не годилось! А омовение в холодных и горячих ключах веселило сердце, но мудрости не прибавляло.
Отчаянные смельчаки из пыльных городов, несли с собой не только смертоносные болезни, разврат, братоубийственные войны, правители из иноверцев, басурманские псы их - челядь! Все хотели вольно распоряжаться землёй... но душа была безучастной - З Е М Л Я, и... что? От этого безучастия и печалилось. Ведь для того и годился разврат. Разврат низкий, подлый. ПОДЛЫЙ РАЗВРАТ ДУШИ! А уж где душе вольготно, ответствовать за душу помаленьку отучивали, отваживали. А о теле... ТЬФУ! ТЬФУ О ТЕЛЕ... что дунуть - плюнуть, осквернить да бросить псам на поругание.
А непочитание ИМЕНИ - ДУХА! Смеялись люди надо всем, свои жизни легко, непристойно легко проживали: короток был их век.
Дух слегка задел Петино плечо и, поразмыслив, решил: отрок радуется утру! Это было отрадно. Дух ещё помнил, как радостно встречали новый день его предки! "Отрадно... Отрок - вдумчивый". И устремился к Авачинской бухте: там ждали большой белый корабль с грузами. На верхней палубе был нарисован крест, он был красного цвета. Всё на корабле предназначалось для помощи вымирающих стойбищ. Везли даже сборные дома и финские бани. Утехи увеселительные, тоже везли: плоские столы, по которым били с силой длинными палками и разгоняли шары. Люди все были с чужим языком, говорить на местном никто из них не мог, коверкали, Дух был сердит! Люди были плотными на вид и, видимо, очень довольны.
Простиравшаяся на многие километры бухта перетекала в море - океан. Исполинские скалы отражали синеву глубокой воды, и снующие малые судёнышка рыбаков так милы были Духу. Оттуда доносились родные песни. Там и присоседился к высокой мачте, радовался, богат улов рыбаков!
По скрюченной фигуре Петра было видно: тягостно наступившее утро. Петя был погружён в самого - себя. Ничего студента не колыхало. К перебоям подлаживалось сердце, пальцы выстукивали какую-то дробь по чайнику... Вчерашний пепел втягивали ноздри - вчера было хорошо!
Петя видел больших синих стрекоз! И одну удалось схватить за крыло. От Петиной грубости крыло быстро оторвалось, второе же осталось в руке. Петя рассматривал тонкое кружево, которое осталось от стрекозы, кружево прилипло к ладоням, и ладонь долго ещё пахла чужой жизнью.
Из сознания Петра не могло выползти и освободить его бедную голову, - что вот оно - УТРО! Первым бежал к воде и чувствовал здоровой молодостью... всеми порами тела: вот, вот - счастье как проникает! как светится ладонь на просвет зорьки, и ЕЁ МОЖНО БЫЛО ПРИЖАТЬ К ЩЕКЕ... "Ах! - вздохнул Петя. - Хотел поймать немного рыбы... хотел!" - Как заклятье повторяли слова Петины губы, но что-то внутри его было заперто надёжно, основательно. И пытался было сдвинуть тяжесть, открыть дверь, снаружи - заперли!
Услышал мурлыканье женского голоса, потом неприятный голос Преходова. Петя и головы не поднял. Тогда ласковые женские руки повернули его голову и погладили, и Петя уже доверчиво смотрел на жену полковника.
- Петенька... миленький ты петушок наш... - заурчала жена полковника, - потихоньку вспомни-ка, что же с тобою, бедненький ты мой, приключилось? Расскажи поподробней, не бойся, жена полковника не обидит.
- Правда - не обидите? - всхлипнул. - ПРАВДА!
- Конечно - правда! Живём, чтобы торжество ПРАВДЫ стало общедоступным... ПОНЯТНЫМ. Алексей Алексеевич должен знать, что произошло, миленький, у ручья? Не бойся, говори! - ободрила его Нина и оглянулась на меня, лицо у неё было нахмурено.
"В волны воздушные погрузились немного... в нирвану любви! - шепнула она. - Послушай, мой подполковник, что поведает нам Петя, студент?"
- А вы себя хорошо чувствуете? - спросил у меня студент. Наверное, он заметил, как мы переглядывались с Ниной, и начал наигрывать по чайнику гимн.
- А вы не боитесь... не боитесь, если у нас, у всех, нет отображенья?!.
- Я совсем не боюсь! - быстро пропела Нина. - И тебе не надо...
- Как же мне плохо! Плохо... у меня, у одного, украли отраженье? Зачем? Я только хотел наловить рыбы... - Петины губы задрожали. - Вода была холодной... но, но... вы мне не поверите - даже закричать не мог! у меня с горлом что-то случилось! ОТРАЖЕНЬЯ НЕ БЫЛО!!! Пошёл мелкий дождь, вода пузырилась... и, вот! А я искал! Долго... а потом и вода исчезла? Испарилась? Пузыри лопались и стучали, как горошины... - Петя постучал по чайнику, наглядно показывая, как должны стучать горошины в виде дождя.
ИСПАРЕНИЕ ВОДЫ...
"ИСПАРЕНИЕ ВОДЫ ИЗ ЛЮБОГО ВОДНОГО ИСТОЧНИКА!!!" - читай хоть до одури заштопанный дореволюционный журнал, выделен подзаголовок:
СВЕЖИЕ УТРЕННИЕ НОВОСТИ... СВЕЖИЕ НОВОСТИ! СЕНСАЦИЯ ГОДА!!!
ИЛЛЮЗИОНИСТ КАРАВАЙЛО - ВЕТРОНОСКО де БУЛЛИНИ, он же: мифодий мифский и т. п., и мартовский соблазнительный кот! В которого легко перевоплощается... с специальной программой... ПО ЖЕЛАНИЮ ЗРИТЕЛЕЙ!!! Иллюзионист де БУЛЛИНИ на глазах у потрясённых зрителей ДЕЛАЕТ И С П А Р Е Н И Е В О Д Ы
(как это делается - секрет самого...)
И ВЧЕРА, ВЧЕРА В МАЛАХОВСКОЙ РЕЧКЕ МАКЕДОНКА БЫЛО ПРОДЕМОНСТРИРОВАНО СИЕ ДИВНОЕ ДЕЙСТВО
(билеты по 5 руб. 25 коп.)
- Врачу его надо показать, - со вздохом сказал Македонский.
- Врач на месте, просто вы не заметили... - Нина внимательно смотрела на студента. - Пойдём, петушок, в палатку. - И Петя побрёл...
Усилилась пелена мороси, я курил. Просеивал через сито всё: ручей... студент хоть и заговаривается, но не сбежал с перепугу.
А ТЕНЬ!!!
Я живо вообразил: пять армий ввязались в войну! Ощетинились копьями в дикой, первобытной войне за Т Е Н Ь! Выносливые римляне, смуглые персияне, белокожие норманны... гунны, одетые в тряпьё, называемое ими облачением! Ну, и... в качестве смуты, разрозненные дикие племена азиатов. Солнечное затмение? Это на пользу всем сторонам. Пугает только варваров, обросших шерстью. О Ч Е Н Ь О Б Р А З Н О
Карту военных действий спутал Македонский:
- Стучат ещё пузырьки - как думаете? - спросил он, помолчал и снова спросил:
- Не желаете взглянуть?! - Мы дошли к месту, где студент Пётр, ранним дождливым утром... в отроческом счастье бежал...
- И что на это скажете?! - Македонский показывал на ручей.
- Что! Что головастики прыгают... - сказал я. - Пузыри - стучат!
- Наврал, серая портянка?! - Всем своим видом биолог давал понять: как важно для него упущенное, захватывающее коловращение. Он метнул в меня одно копьё! Отблеск его сверкнул в зрачках наконечником. "Жаль, что в битве за тень не участвовала конница Македонского..."
Македонский сказал недовольно:
- Серая портянка, студентишко, заврался, заболел. Я пошёл... - Македонский оглянулся и бросил обломок копья. "Мимо!"
Я умывался и смотрел в отраженье: "Крестик - забыл... надёжней жить с крестом! Эх, Прасковея, где наша не пропадала!"
Весело звенела глубокая вода, перебегая с камушка на камушек, и будто бы пританцовывала от переполнявшей воды. Я пытался проникнуть до глубины дна, и долго вглядывался: головастики мелькали, оживлённые светом... две рыбки шевелили плавниками и не торопились спрятаться в тень, под корягу, там шныряла молодь, мелюзга.
Опустившись совсем низко, увидел дно ручья. Изрезанное морщинами известняковых пород, дно было в глубоких трещинах, мучнилось от песка. Рыба проплыла над отраженьем и задела плавником... Отраженье было так же глубоко, как и трещины, в которые просачивается вода... Быстрая лёгкая волна пробежала, потемнели глаза, переместились над свинцово-бурой породой, обточенные камни и крупный песок с галькой так же задвигались, повинуясь течению, рыбам, брошенным веткам, всему, что попадало...
Непутёвый дятлёнок совал свой жёлтый клюв, и всё пытался пристроиться на камушке: "тук, тук, тук! шлеп - шлеп!" - мокрые перья окунает, а все же нет-нет, и поглядывает назад, на огромную птицу.
...Зажмурила глаза свои дивная синьбелая птица и, высунув красный язык, пыталась что-то всхлипнуть: "об душе моей хлопотала крыльями и изнемогла в тяжести грозовой тучи... и вот - присела на плечо".
Пытаюсь я вслушаться в шум крыльев: "О Д И Н Я Н А З Е М Л Е, С О В С Е М... М О Й П О В О Д Ы Р Ь - А Н Г Е Л Д А Ё Т У Х У П Р И С Л У Ш А Т Ь С Я - К А К... Ш У М И Т Л И Т Р А В А по краю зыбких оползней у древних холмов, лощин... И рыба - вон! Погляди! Подымает жабры, открывает мокрый рот, да разве В Ы М О Л В И Т? Нешто душа - молвит: "да, да, да... зажмурить глаза! Наугад, постукивая посохом по сушинам дерев, авось куда-нибудь и выведет?! К Р О Ж Д Е С Т В У С В Я Т О Г О И О А Н Н А П Р Е Д Т Е Ч И".
ПРОЩАНИЕ...
Прощание нагнало туч. До чего я не любил слово "п р о щ а н и е"! Хлюпает под ногами, каждый маршрут прибавляет к слову... Разбухает боль, как туча, такая же серая, как и сейчас. Вот и завтра!
З А В Т Р А
К ночи посверкивают дальние отблески молний. Где-то они скрещиваются, тухнут, и зыбкий покой не колышет сникший папоротник.
Не лежала, нет, душа к студенту с самого начала. Душа не обманет. И - вышло... Подмигнул на второй день глаз шаманский, зелёный высверк, И З У М Р У Д из кармана чурбана.
А вчерашний день! Я смотрел под ноги и видел, как сыпалась земля, сдвигалась огромными комьями, подобрал чудную гальку и решил, что подарю камушек Нине. Галька была необычной формы: закручивалась в улитку, и если бы... если бы я почувствовал хоть какой-то дискомфорт? неудобство какое-то... или у меня что-то не так, как должно быть у других? Ничего этого не было. Вот только, когда червь полз, тень - тащил, дошло: так жизнь волокут по земле небрежно, и на просвет смотрят: дырок - полно. Тряпка, как есть, тряпка!!! И червь долго грелся на солнце, а я грелся с женой полковника спиртом - вместе страх грели.
...Нина должна сопровождать больного, а что, если у студента клещ! Первый сигнал энцефалита: бред, судорога, страх, онемение конечностей.
"Биолог Македонский? М А К Е Д О Н С К И Й с червоточиной карта, и она - одна осталась. Зато фамилия сразит наповал всех врагов! Прозвище: Дон Македон. Но приказывать... Я поперхнулся герцеговиной от такой глупости: "всё равно что грудью броситься на вражескую амбразуру!" Он плюёт на всё! Он уверен, что вот и подвернулся удачный момент в жизни! И приказ для него - что порожняя туча. Будет жить где-нибудь в дупле, в берлоге, бросит напоследок: "Я П О Ш Ё Л В О Н"!
"Кондовый Македонский!" - крикнул я в полупровалившееся дупло, оно оскаливалось свалявшейся медвежьей мордой с обвислой паутиной.
"Дух шаманский шлёт на Землю В О Л Н Ы и что ты! сгнившее дерево, можешь чувствовать? Ч Т О - кроме пауков, клопов!" - вдохновенно читал я нравоучение дуплу. И дупло, кажется, посочувствовало: птенец жёлтый вылез и принялся хлопать крылом.
"Лезь! Полезай - обратно!" - Птенец шлёпнулся в дупло, там шелестнуло, потом пару раз изнутри стукнули клювом.
...А ведь кондовый дуб Македонского "расшатает" жена полковника!
И ещё - как! Нет, ему не устоять против неё. "Зачем жить в берлоге, когда можно ходить? Как - просто! Ритмичная ходьба полезна для здоровья!" - поставит диагноз Ниночка.
"Тьма... тьма в предбаннике... смурной мужик тот, дон?! - Это бабка, моя, Прасковея, посылала свою волну из города Шуя. - Поругаться дону - раз плюнуть, сморкнуться! Верно говорю, Алексеюшка?"
В дупле пискнуло, и два глаза уставились на меня.
Близнецы вели переговоры. Говорили о козе Нюсе:
- А что, Аглаи молоко не хуже будет! - поучал старший Николай.
- Брешешь про Аглаю... у ней вымя не податливо! - младший всей душой любил Нюсю. Может, по юношескому пылу. В младых годах была Нюся и младший. Младший припомнил старшему:
- Очухайся - дурень! Оспой болел... болел! Молоко-то Нюськино хлебал?! И отпоила Нюся дуролома, а спасибо не сказал козе? И она тебя за то в задницу рогом боднула!.. Тьфу ты! - Близнецы увидели меня и сказали: - Здрасьте!
- Здрасьте - молодцы! - Я подошёл к костру. Нина была подтянутой, показалась мне строгой. Скулки её обострились.
- Плохо дело, подполковник. Танковый корпус будет оборонять госпиталь: в боксе, с признаками шизофрении лежит студент. - Она поправила кобуру и вопросительно взглянула на меня:
- Будете? - и опять поправила. - Будете, или будем горевать?
- С утра?.. Действительно шизофрения? - уточнил я.
- Обмоем Петино отражение, чтобы оно поскорее вернулось. - Нина мешала кашу, стала объяснять Петин диагноз:
- Бедненький! - как ветерок шепнули её губы. - Как туча просквозила Петю... и шиной не зафиксируешь? Кашу пересолила! П Л О Х О!
- Что - плохо?
- Подполковник ещё не понял? - она даже топнула каблуком: "вот какой непонятливый!" - Не понимаете? Да если бы не бумага из управления!!! А вы... вы такой, несостоявшийся герой? Да? Теперь - точно, С О С Т О И Т Е С Ь! - понюхала кашу. - Вот! Каша перегорела! Господи! Вдвоём мыслимо ли, идти?!
...А я с самого начала догадывался, что начальство интересуют не облака - а вот залежи... И вся мистификация с картой, быть может, чурбаном придумана. Тогда зачем Нине было мне врать, ВОЗНЕСЕНИЕ... Нет, она не могла... я был уверен. Хорошо, но идти вдвоём, и неизвестно, что хуже: идти или не идти?
Я смотрел на Нину. Просто смотрел и любовался. Она, как будто не замечая ничего, заговорила о Доне:
- Как - Дон? Да таким служить... в морской пехоте в штыковую атаку ходить! По кинжалу в глазах!
- Рычал? Неужели?..
- Промахивался! Промахивался... Он - хам! Он утверждает, что хамством надо защищаться от внешней среды? И плевать он хотел на шаманские проделки придуманных духов... и что самое интересное, что от высокого напряжения где-то, там? - Нина помахала над головой. - В О С П А Р И Л О... А-а-а? У каждого своя версия. Прекрасно!
- Значит вы справились с дубом! С Македонским?
- А что? Вы все, про всех, проанализировали?
- Да! - сказал я. - Размышлял! Занятная вещь... как в шахматах. Не дать слону растоптать себя и двинуть вперёд коня, на разведку. Пешки отдыхают... ими можно пожертвовать, чтобы уступить королеве. Может, это С У Д Ь Б А
- Вот и у Преходова королевская версия. Сознался! - воскликнула Нина.
- Может, она и последняя, эта версия... не грех выпить. - Предложил ей. - На брудершафт всё, что угодно! - Нина еле сдерживала слёзы, глаза её чем-то напоминали птенца, который жил в дупле. Испуганные! Он ждал червячка заморить!
- Бесстрашный Преходов, - прошептала. - Зачем быть бесстрашным?.. Война ведь окончилась? ОКОНЧИЛАСЬ...
- Тогда зачем носить оружие? - Я целовал её губы... Я жалел её любовь.
...Если бы она была птенцом! О, если бы, то всегда была бы рядом с сердцем. Мой птенец любит горячие напитки? В О Т Э Г О И С Т
"Алексеюшка ты мой, - шептала Нина. - Алексеюшка... Маузер был подарен после Сталинградской битвы комдивом..."
Утро обожгло поцелуем. Зорька была яркой, чистой. Гладила веки росой, и я подумал, что Нина плачет.
- Я не плачу... Не пла - чу... - Я обнял её, зашептал:
- Яд любви сладок и со временем превращается в смолу. Красивая капля? - показал на дерево, по коре текла смола, поблёскивая угасающим топазом.
- Застынут - глаза. - Нина потрогала каплю, заплакала. Мы ещё стояли некоторое время, я целовал её и говорил... говорил:
- Всё будет хорошо... хорошо... залежи нужны стране, и поэтому их надо искать. Не надо бояться - есть маузер... У меня двухстволка.
...Сборы в Духовище-Островное были недолгими. Мне казалось, Нина поскорей хотела расстаться, не теряя лишних минут, слов, движений. Ничего не теряя! И меня - тоже! Теперь я буду её птенцом. А ОНА БУДЕТ УЧИТЬ ПТЕНЦА О Ж И Д А Н И Ю
...Вот уже скрылись носилки с больным студентом. Спины близнецов размеренно покачивались, будто переносили приболевшую козу Нюсю. Бережно несли.
Родная Ниночка казалась лёгким карандашным наброском, сколом фрески, который не могли разглядеть глаза. Уходила фея лесная с маузером.
В назначенный чурбаном день следующего месяца мы не вышли к реке Малый Анюй. Прошли её стороной. Вышли к реке только десять дней спустя. Ни катера, ничего... Проклятье!
Мы выстирали одежду, вымылись, просушились и отдыхали весь день. Ночь провели у реки.
Наутро, по молчаливому согласию Дона, всё же решили идти дальше. У каждого из нас был свой поводырь, да верёвка - одна.
- Какую дорогу выбираем? - Дон мотнул головой. - Туда? Или - туда?..
- Да хоть - туда!!! - Я показал на горизонт, над которым клубилось оранжевое облако.
ПРЕДЧУВСТВИЕ...
Предчувствие от зари к заре всё быстрей гнало холод. Тихо вздыхала Земля под покровом Бога... И все отшельники, живущие в лесах, ведали лишь покой уединённой души. Как лесные жители понимали язык зверей, а пришлых - не хотели. Не хотели показывать и лица своего. Сквозь листву смотрели, чтобы человек греховными помыслами НЕ ПОРУШИЛ В Е Ч Н О С Т Ь П Р И Р О Д Ы
Переступил порог и октябрь. Хозяин лесной очень любил латать - всё! Проникать во всё... Подкармливать тропы лосиные, и те места, куда и зверь не приблизится. И оттого, работа его была - разумной.
Уж в эту пору заморозки да иней по утрам. Незаметно закончилась пора жаркого полдня, разнотравья, окончились и тёплые дожди, проникающие в глубину корней сладкой влагою. И черви не пошевелят холод. Но Природа укроет всё снегом - согреет жизнь личинок, жуков, лесных клопов сон. Как не знать лесным жителям о переменах: привычно, всё! Стоящие в пространстве гордого одиночества пни столетней давности, они-то знают! За вековое стояние мало что изменилось: совсем растрескались пни, а седой древесный гриб чудом, просто чудом ещё держится в корке плесени.
Заметит ли пень ту, молодую поросль? Ему самому помирать давно пора.
От цветка ромашки не может оторваться одинокая бабочка. Откуда она взялась? Складывает крылышки в тычинках...
"У каждой твари божьей свой труд да забота о пропитании! Важнее, чей труд? нету - сил, наработалась! - Мать смотрит на меня, улыбается, по голове гладит. - Обстричь волосы надо".
Тоска лютая взвыла у Алексея Преходова. Так меха гармошки тянут и тянут мотив о какой-то степной воле, посреди ковыля, посреди вольных кобылиц с тяжёлыми сосками...
Меняет свой настрой гармошка, поскрипывают меха. Корявые пальцы нажимают на кнопки, мелкие укусы жуют! жуют... ЖУЮТ
Преходов скрёб землю и выл.
...Т И Х О. Т Е Н Ь Д Е Р Е В А Н Е Ш Е Л О Х Н Ё Т С Я
Быть может, в тень, нет-нет, да заглянут без вести пропавшие души. Просто так. Без всякого интереса к Земной жизни. Пуповина ещё притягивает к Земле: где место, могилы?
И наши души сплелись в упадке сил. Нету - сил! Оборвалась жила нужная Д У Ш И, и оторваться друг от дружки тоже, нельзя! Так побег молодой тянет соки у поваленного дерева.
За давностью срока анкетные данные уберут в архив, они будут собирать пыль вместе с продавленным диваном.
ПО УТРАМ ВЫСТУПАЛА РОСА
Много росы в папоротнике. Мы ползали между обвисшими их листьями, они были огромными, длинными, на нас стекала влага.
О Господи, как мы боролись за К А П Л И
Стукались лбами и как обезумевшие высасывали... по капельке... по капельке - жизнь. Цепкая штука Ж И З Н Ь
Постепенно я научился вспоминать все запахи, какие только помнил. Там была и еда, и питьё, даже табак был! и у меня слегка кружилась голова от испарений, от запахов-испарений. От смешанных между собой диких цветов: растения - не люди! Растение умело жить корнями, умело вбирать необходимую влажность... они клонились и были запачканы землёй... "Ах! каждое утро я завидовал их С Ы Т О С Т И". И что вовсе казалось странным, не было теней в тайге. Всё было бесконечным пространством: лес, земля, деревья, объеденные лосями листья. Всё представляло собой сторону отчуждённого пространства З Е М Л И - недоступную и непонятную для людей, Д У Х З Е М Л И
З А П А Х И! Я понимал, я чувствовал высыхающим желудком, Ч Т О В О Т О Н О... приближается и ко мне последний отсчёт кукушки! Сутки, другие, и дёрнется в судорогах горло. Клюв тыкнется в землю - и так ничего и не поняв - что могло случиться?!.
И С Л У Ч И Л О С Ь! З Е М Л Я О С Т А Н О В И Т Х О Д С Т Р Е Л О К С О Л Н Е Ч Н Ы Х Ч А С О В, З А Т И Х Н Е Т. СТАНЕТ СЛУШАТЬ МОЁ С Е Р Д Ц Е
АЛЕКСЕЙ ПРЕХОДОВ ОСТАНЕТСЯ ЗДЕСЬ...
Алексей Преходов останется здесь! Чтоб просто быть естественным удобрением.
И никогда не встать уже?! Не подняться на лёгкие ноги!
Ж И Т Ь Х О Ч У...
Кричала ускользающая душа куда-то ввысь, перекатывалась эхом, натыкаясь на стволы, запутывалась в хвойных макушках. Эхо - отзывалось. "Потерял... потерял ты гнездо, эх ты, малыш!"
...Нешто шептать: "Страх тяжело весит, когда прирастает горбом к костям. Ты горб не видишь, за спиной он - за спиной шелестнёт мохнатая ветка и погладит..."
Итак, два шатуна - человека, как два медведя, искали свой мёд! Или кусты с малиной! Да всё, что угодно, чтобы с голодной слюной и сладко-кислое, горстку ягодок пожевать.
"Тук-тук!" - стукнет дятел в темечко дупла и, испуганный, запрячется поглубже, внутрь, где в дрожи раскрывают клювы тёплые детёныши. Да! У них есть свой дом в дереве. И я подумал, как хорошо бы отыскать огромное дупло. Неплохо! Но у нас ничего нет. Разве что - тень... Т Е Н Ь от чего-то? Пустое всё, и скоро всё тихо окончится.
О чём-то всё время думал. Интересно, кто снимал белый налив?.. В Малаховской земле много песка, и в воде песок. Колонку бурили глубокую, ниже уровня грунтовых вод. Зато сосны мачтовые, умеренный климат. В этом году урожай яблок, у матери, как обычно, начиналась мигрень, всё от яблок - беда! Кампостная куча взрастает, как на дрожжах, от падалицы. Белый налив пойдёт первым, за ней мельба, грушевка, антоновку выбирали на ВДНХ с мамушкой.
...Всё! Обо всём в жизни - всё! Превращалось в стакан газировки. Стакан запотел, и питье оттягивается - пузырями любуюсь.
Живая вода гейзеров Камчатки, клокочет, фырчит в стакане, льётся через край, а я медленно впрыскиваю ЖИВУЮ ВОДУ
"Сколько осталось спичек - забыл, раззява!" - Начал, в который уже раз, пересчитывать: сколько спичек должно ос - та - ва - ть - ся... Со счёта сбила коряга. Моя палка застряла в коряге и, дёрнув раз-другой, я просто так взглянул под ноги.
Под ногами П У З Ы Р И Л О С Ь... Как газировка, вокруг пузырилась вода... Я ясно слышал, громко звенит, бьется о камушки, об мои сапоги - вода, во - да... Наконец-то я пил. Господи!
З А Х Л Ё Б Ы В А Л С Я
А Македонского я не видел. Быстро набрал в флягу и помчался вперёд, я нашёл его лежащим на земле, совсем недалеко от ручья.
Македонский лежал лицом вниз. Будто бы отдохнуть прилёг на ковре из листьев.
"Что же - это... всё?! смерть? - лихорадочно думал я. - И как просто всё окончилось? Но так не может б ы т ь! Это нечестно!
Пошла вон, в о н! не дам примерять аршины!" - взвыл я зверем лесным, и казалось мне, что и лес завыл, в каком-то отчаяньи будто бы вытягивая морщинистые жилы корней, жухлой листвы, трав... и долго ещё гудел и стонал и прислушивался: человеческих много ли?!
Македон пошевелился в земле и сказал тихо:
- Я не охладел, нет! Рано ещё замерзать. А ты, Преходов, ты не хочешь прилечь, отдохнуть? - спросил он меня, и так он смотрел. Что-то страшное было во взгляде. В зрачках! Они были весёлыми и злыми одновременно. Дьявольскими глазами.
...Т А М что-то увидел, лишь мельком, с краю, и потом вернулся обратно. И, лёг!
- А там хватает Д Е Р Ь М А. - Дон смотрел на макушки, сквозь которые проникал свет. - Страшно одному оставаться. Понимаю. Тяжело весят кости, мешок костей.
- Есть вода. Ручей - есть! - только и сказал ему.
- Иди вдоль ручья... иди, иди... и дай тебе Бог, ВЫВЕДЕТ П У С Т Ь
Я ПОШЁЛ ВДОЛЬ РУЧЬЯ...
Я пошёл вдоль ручья, и червь сомнения всё же пригрелся... пополз рядышком, да ещё шипел змеёныш: "не нас - ту - пи... припомни, как с Петром?.. Вода - испарилась?"
Свет - вдруг - ослепил!
Некоторое время я стоял... Я просто стоял, прислонившись к дереву. Чтобы глаза привыкли и чтобы не упасть в обморок - УВИДЕННОЕ...
На первый взгляд, поляна показалась небольшой. Как конская грива переливается шёлком - так, стряхивала забвение невиданная по красоте трава... Но вот, послышалось ржанье лошадей, и лошади были огромными, их грива сплеталась в траве - поверх головы неслись, и я невольно пригнулся, чтобы пропустить табун.
Потом замычали коровы, захлопали ставни и скрипучие телеги поползли...
Какой-то мальчишка в белой рубашке быстро пробежал.
Но все эти звуки, образы, были мимо меня. И в то же время звуков было так много, что я подумал: сейчас... сейчас зазвонит колокол... КОЛОКОЛ НЕ ЗАЗВОНИЛ. Шумела трава... сердце бешено колотилось, и я пытался понять, что этот шум хочет СКАЗАТЬ МНЕ... Я был очень осторожен. "Может, так - покой здоровается с человеком?"
Неведомые звуки, как удары бубна, звали ЛЮБИТЬ! Я был поражён, и с новой силой вспыхнула в памяти ТОПАЗОВАЯ КАПЛЯ: Н И Н А... Я забыл, забыл... что ничего нет в мире прекрасней любви! Пусть она обманывает, предаёт, льстит, и ложится змеёй на грудь! Всё - равно! Ведь была сочная капля на губах! К А П Л Я СЛЁЗ
...Боже! Я умел любить. Я был преданной собакой любви! И Покой, он прислушался к замученному моему чувству. "Неужто сострадает?!" - думал я. - Удары бубна уносило ветром, благосклонно притихло всё, и травы приоткрыли себя и показали просвет...
В просвете красоты увидел я озеро. Под солнцем ловило свет озеро, и так же, играя со светом, в воде серебристая плюхалась рыба.
Камыш, кувшинки цвета подвенечного раскрывшимися бутонами никли и будто вальсировали в хороводе невест.
От вальса цветов расходились полосы. Р О Д Н И К! Снующие рыбы тыкались в мою руку, и, схватив одну увесистую, во мне проснулось чувство зверя! НИКТО не смел отнять добычу. Голод был ненасытен! Но всё ж утолён! Икру я чуть присолил и медленно смаковал... Закрыл - глаза. "Как Бог устроил человека: насытился, нашёл кров, и довольно..." Духовище-Островное поёжилось бы! Хороша - полянка. Не дыхнёшь пеплом древних кратеров, и олешки выдохнутся, загнанные, всхрапнув пеной предсмертной.
Потаённое местечко горемыкам отыскалось.
ПОЖАЛУЙТЕ-С!..
"Пожалуйте-с!" И глазом не успеешь моргнуть, плывёт серебряный поднос поверх столиков. Белый фрак официанта дрейфует, как ледокол, между нагромождениями льдин... цепляется за накрахмаленный парус! Бросает свой якорь у моего столика.
"Пожалуйте-с... - кивает головой, - заливная рыба, картофель, сметана, масло... и - икра, красная и чёрная? и - оливье! Салат - оливье, штучное блюдо, - тайком говорит официант, - сам шеф-повар такую изюминку знает в майонезе..." - Преходов рассмеялся: "яйца штучно варил? Поштучно!.." - Официант еле сдерживает смех: "ох! Ох... а водка? водка!"
Я пробую уху и бужу, бужу Дона Македонского.
- Вставай! Вставай же!.. Просыпайся! Первый ужин в поляне. Отметим событие ухой. - Моё орание подобно пушечной дроби, сыпется в ухо Дона. Наконец он открывает глаза, и началось РЫБНОЕ ПИРШЕСТВО
Желудки урчали, как откормленные домашние коты! Ну ещё бы... не урчать матёрым котам, которым по случайности удалось избежать казни голодом. Миски оставили. Чтобы слюна обильней выделялась.
Я смотрел на поляну и думал: случается - сходит человек с правильных рельсов! Впереди вспыхивает что-то такое манящее, неясное... О З А Р Я Е Т вдруг то самое - ЛЁГКОЕ ДНЕВНОЕ ПОМЕШАТЕЛЬСТВО
О... КАК ЖЕ ОЗАРИЛО МЕНЯ
Моё лёгкое дневное помешательство ещё не пришло в себя от увиденного... ПОМЕШАТЕЛЬСТВО хотело всё осязать, щупать, нюхать и чувствовать горячую жидкость в опустошённом животе...
Есть на второе молоки и подсоленную икру... Б О Ж Е! Запивать всё это, сказочное... Скатерть-самобранку возлюбить, воз - лю - би - ть! Сдувать пылинки с её безупречной чистоты, неги её и полного неведенья, о каких-то оголодавших Двуногих?!
И мы сдували прах. Пыль чужого разума у врат светлой поляны. И если возможно, то и каждую тычинку, и бубенчик, полный влаги, поцеловать! Выпить!
А в озере насладиться родниковой свежестью. Как дрожит оно мелкой рябью, смотреть на брюхатых осетров: сколько же там икры!!! Нет, нет, в таком помешательстве и надо жить! Как Дети Природы, бегать нагишом, обратного-то хода нет, видимо?
Ну по крайней мере, заставить себя прожить в этом опьянении... хоть - недельку... неделю продержаться! И так отлично! Как свежие полосатые больничные пижамы. Ни в коем случае не торопиться! Не совать покрасневший от еды и от счастья - свой НОС - не совать в сусеки поляны.
- Ах! - молвил Дон. - Сытно я ел... Уха, к ней икра... молоки, а ты заметил, вода какая?!.
- Лёгкая! - сказал я.
- Фу - ты, гадость! Клоп лесной вполз? Уж сдохнуть должны все клопы? - Дон пошевелил в котелке и поискал ещё.
- Откуда они берутся, эти черви? Так и норовят в брюхо вползти. - Дон бросил пакость в костёр, он задрёмывал, зевнул, и тот самый червь, видимо, и выполз наружу.
ЕГО ЧЕРВЬ СОМНЕНИЯ...
Его червь сомнения спросил меня: "Объяснить... объяснить то?! Может, ты бывал в таких местах? Усталость прошла как-то странно?.. Странно! А может, твой внутренний голос перенапрягся?! Это бывает".
Ну, не хочет! Не желает человек пожить спокойно в помешательстве! Ему сразу надо задавать глупые вопросы. Пришлось ответить:
- Над биологией в колбах ты не колдовал, не усердствовал?!
- Ты - спятил... спятил ты, тоже мне - интеллект из редких пород? А сам-то, небось, - Дон икнул и продолжил, - сам, как червь могильный, рыл... копал всё, искал, метра на три вглубь искал?! Что! Правда-матка в лоб бьёт! А я и не собираюсь тут задерживаться! - Дон метнул в меня свирепым взглядом, так как он был в лежачем положении, взгляд его не монтировался в кадр: скользнул в угасающее небо и прикрыл глаза.
Сомкнул веки и последний луч Солнца. Ночь зависла над поляной. Сверкающая чешуя рыб покачивалась, пеня хвост, всплескивала волной и плюхалась обратно в глубину, в рыбное государство.
Само озеро из глубины светилось синими, приглушёнными огоньками, и застывшие камыши, мачты, казалось, так и плывут над водами Земными в ковчеге Ноя.
А в ковчеге - каждой твари - по паре. И мы не попутчики в Ноевом ковчеге, мы присоединились к вёслам и смирно ожидаем, когда смилостивится чёрный мрак, чтобы Ной пустил первого голубя.
Оазис! К которому подгонял и раздувал нашу долготерпеливую душу, с четырёх концов своего зарождения ветер. Пожалуй, откуда-нибудь из мирового океана. Или ветер жил на сопках Камчатских!
"Там здорово дует-продувает насквозь прокуренные лёгкие. Хорошо - это! Продуло!" - говорят старожилы и не перестают курить вечную трубку.
Сторож ночной филин не отрывал жёлтых глаз, караулил, и ухал до утра...
- Ты - слышишь? - шёпотом спросил Дон. - Подслушивает, филин... Подслушивает? И глаза, как тарелки алюминиевые, вылупил.
- Не мешай мне слушать. - Шепнул я.
- Тишина, что ли... говорит?!. - Македонский смотрел в небо, в котором не было звёзд.
В ПОЛУДРЁМЕ...
В полудрёме я видел продолжение вчерашней, пахучей темы озарения: рыбные головы пахли вчерашней сытостью. Головы дотлевают в костре, а я лежу рядом.
Нет шорохов тайги, и горло моё не забито таёжной шелухой и прелой сухостью страдающего языка. Рядом котелок с водой, напился от души.
Не знаю, что будет дальше: кромки тайги не видно. Трава... Кое-где белые цветы, похожи на лилии, скорее полевые, но припоминаю, что такого сорта нет. И вот ещё что... Как быстро сформировалось озаренье! Как по секундам, по команде поднялся Т У М А Н, С Т О Л П! Неосязаемая колонна, вызволенная из плена воды, поднималась над озёрной тишиной.
И вот, всё, быстро задвигалось. Как декорации, так, мгновенно, переменились жухлые краски тумана, и такого же неопределённого неба. Стрепенулись перистые облачка, будто пачки балерин, и - раздвинулся... Раздвинулся полностью занавес Зари... Глубокая синева заполнила собой бескрайнее небо Дальнего Востока!
Я снял сапоги и прорехи: дырки от носков. Хорошо ходить босым по траве, словно мне один годик от роду, и мамушка осторожно подталкивает меня вперёд. Все в росе края белой рубашёнки, я запутываюсь... тороплюсь. Бабка Прасковея кричит: "Не застуди ножки... не зря я купаю внучка в черничной воде, в брусничной, чтобы ноженьки Алексеюшки были крепенькими! Тельце чтоб было беленьким! Чтобы жил Алексеюшка долго - п р е д о л г о, и не старился, как я, от времени".
Шептала ещё Прасковья: "Мол, остерегайся, настоечка рябиновая крепость дала..."
И, окончательно проснувшаяся поляна, барашками мелкими, стадами мокрых жеребят, которые вот-вот оторвутся от тяжёлых сосков, заскачут, будут кататься в траве! Их ржанье неокрепшее быстро подхватил ветер, и д у н у л! Дунул в нетерпеливые травы под тяжестью рос, и, в ы т я н у в ш и с ь могучей холкой, вместе с ржаньем молодняка - В Н О В Ь Я Б Ы Л в светлом помешательстве!
К А К Ж Е О К А Т И Л О меня.
"Рябиновая крепость дала!" Нешто, рассол. Крепкий, холодный!
Ах, голубушка ты, Прасковеюшка. ОПОХМЕЛИЛИ РОСОЙ".
Дон спал. Наверное, видел последние, сладкие отрывки сна. Всклокоченная борода причмокивала, а поседевшие волосы так и перемешались с пухом и пером, которым набивают подушки.
И ТОТ САМЫЙ ЧЕРВЬ...
И тот самый червь! Червяк сомнения, который жевал наши души, пил кровь, видно, он так и не вылез?!
Т А К Д У Ш И Т У Д А В К А
Я бежал к озеру, и казалось, всё туже затягиваю петлю на шее.
Червь сидел на шее: "Прытче... п р ы т ч е б е г и, Алексеюшка... я за спиной, не сковырнуть тебе меня, как горб!" В озеро я свалился, как куль с потрохами. Барахтаясь в воде, снял всю одежду, сапоги.
Озаренье доставляет много хлопот. Барахтаясь, я снял с шеи самую заразу! Трава, и не меньше метра, прицепилась к планшету. Такая прочная травинка, на первый взгляд, и безобидная вовсе?
Сидел нагишом и ждал, когда просохнет одежда. Смотрел на рябь в озере и видел: рыбы поедают кувшинок? Странные аппетиты? Подплывшая рыба пустила пузырь и открыла мокрую губку рта, шевельнула плавником, и опять открыла рот. Ткнулась в мои ноги. Я подумал, ей надо помочь вытащить пакость! Видно, что рыбу покусало: изо рта что-то торчало, и рыба терпеливо ждала. За ней ещё волочились буро-зелёные тряпки. Освободив рыбу от ила, и такой же позеленевшей сети, что привело в растерянность: КТО МОГ ЗАБРАСЫВАТЬ...
"Господи! - взмолился я. - Где - Ты?"
"Что ж, Преходов, значит у тебя судьба такая. Другой - нет. И может, она не так и плоха, какой кажется? Глупо с твоей стороны ругать... СУДЬБА - К О Р О Л Е В А?.. да, видно, и она "изнашивается" и устаёт. Подладься к ней: подгоняют вещи с чужого плеча к фигуре, и, ничего! Ещё вполне можно блеснуть на карнавале жизни".
"Да, Прасковея, перепадает кое-что от щедрот", - сказал я себе в утешение.
"А в сети не заглянул ты? Забыл, Алексеюшка?.. а вдруг там камушек нужный дожидается... И, что, в чудном месте запропал?! Так в соседнем уезде оползень случился, раньше-то всё крепко стояло, а потом камень с неба упал, купол церковный пробил и упал пред иконой СПАСИТЕЛЯ. Урядник приезжал смотреть камень, и бумагу потом отправил прям в Санкт-Петербурх тот, в общество... А потом, родник святой открылся! Спаситель смотрит и радуется - сколько несчастных силу обрели! Покопошись, покопошись в сети..."
А п о т р я с т и сети не помешает! Разумница, Прасковья!
Я тряс сеть! Рыба не могла подсальерить?! уж больно усердно зелень тащила.
О... ЧЕРЕП... Спокойно, переложил в сапог раков, их было прилично. Дальше, самодельный лоток для мытья золотого песка, крест медный нательный - старообрядческий и... игрушка: свистулька из глины. Дальше, опять галька, ил... в этом-то скользком иле и нащупал я твёрдость минерала. Зелёный глаз смотрел в небо Дальнего Востока. Последняя капля осталась на ладони - чистой воды изумруд, и без примесей. Наверное, изумруд отражался в моих зрачках!
А с голубиное яйцо "метанула" икринку... Р Ы Б А, с нежностью приласкал её чешую в душе. Озарение принимало материальную ценность?
Я ЛЮБИЛ КАМНИ...
Я любил камни. Ценил и орудие Пролетариата: БУЛЫЖНИК ИЗ ГРАНИТА!
А с каким проникновенным чувством я ковырялся в Земле.
В Ы К О В Ы Р И В А Л что-то в скале и на глаз "взвешивал" самородок.
"Намучаешься с камнями"! - подводила итог моей любви Прасковья.
А я не знаю, просто люблю, может, за их терпеливое ожидание: кто-то обязательно поднимет... "Я - П О Д Б Е Р У!"
У любого геолога, не первосезонника, спроси, и уж он расскажет:
"Чуть не намыл килограмм золотого песка... Или! напали мы на рудоносную жилу - а там!.. А в прошлом сезоне рысь утащила с базы кладовщика. Маленький - такой! Выходил по малой нужде, лёгкая добыча. И жена его дородная женщина - все кусты обшарила, да куда там!!!
И у меня золотого песка было в кармане, как соли морской! Да карман всё с дырой. Дойдёшь до базы - из богача в нищего...
Не помню, какой мудрый эвенк говорил, и не раз: "Не тронешь землю попусту, зря - змея жало не выпустит!"
...Рыба изумруд подарила, а в поляне лучше ничего не трогать, запретить Дону копать что-либо: беда с его микроскопом! И главное, "ходить"! в одно место.
В ОЗЕРЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ПЕЩЕРЫ...
В озере должны быть пещеры, и рыбы знают течение подземных рек. Пещеры могут проходить и под поляной, и в тайгу, бог знает, куда могут выводить карстовые пещеры. Их ответвления смогут вывести: светлая поляна и зачаровывает, но и не отпускает. Кажется, всем - хороша! А череп откуда приплыл, и умеренный, тёплый климат?! "Мёртвый сезон в Сочи" и около двадцати на градуснике полупустого дома отдыха.
...На многие километры под землёй тянутся пещеры. В известняковой породе, век за веком, всё стекает... капает - к а п л я з а каплей!.. Чтобы наконец образовать фантастическую картину! С сталактитами, гротами, с ледяными свечами, подпирающими своды, где пламенем свечи служит распущенный цветок! Цветок с застывшими каплями росы. С россыпью невиданных звёзд в чашах исполинских!.. - Я перевёл дух от богатств. - Да! Я немел пред красотой, которая сдёргивала драгоценную парчу, чтобы вновь и в н о в ь поражать глаза очарованного человека! И вряд ли художнику подобрать нужные минеральные краски, чтобы оттенок п е р е д а т ь - п о л у т о н! В той, гнетущей, царственной атмосфере, которая гармоничные знает ноты, от звонкой капели до сложной баховской фуги! ТАМ - ТЕНЬ... СВЕТ И ЧУВСТВА - ВСЕ... в одном нотном листе.
И как в озеро - всё вливалось в душу. Вместе с огромными рыбами, которые блистали золотой чешуёй, и озеро нельзя было замутить! В НЁМ П Л Е С К А Л О С Ь МОЁ ОЗАРЕНИЕ
За этими размышлениями и нагнал Дух Ветра, Преходова. Он не дал знака, заранее, решил посмотреть, понаблюдать, и двинулся вслед. Прислушивался к душе. Алексей сразу же почувствовал, как тяжело спине, будто бы кирпичей навалили и проваливается спина к грудине, а в том месте, вместо спины, вырастают огромные крылья!
...С треском ломаются рёбра! ПРОЧЬ... Д О Л О Й К О С Т Я Ш К И! Эти негибкие сухожилия, сухую кожу!
"Ах! Как больно рвёшь ты душу... И зачем тебе с нею играть? П О М И Л О С Е Р Д С Т В У Й... оставь ты Дух ветра, мою душу в человеческом облике..." - Шептала душа Алексея могучему ВЕТРУ.
"Уж будет, будет... шутейное дело было - поиграть хотел, душа - какая: не м о т ы л ь к о в а я! Стало быть, хорошо это! Ладная душа". И Дух незаметно отошёл от спины. Преходову стало легче, он вздохнул, затянул потуже офицерский ремень, и твёрдыми шагами углубился в лес.
В ЛЕСУ ПОЛУМРАК...
В лесу полумрак и холод блуждал между деревьями, в робости пробивались лучи. Теплу было постыло в темноте и сырости, осень дохнула в лицо прошлогодним запахом гнили. В тени разглядел опят. Они собрались у пня. Положив сучья на землю, я снял гимнастёрку, и остался в нижнем белье: под ним хорошо прижилась карта в планшете из свиной кожи. Карта болталась, как чёрный квадрат. Таким, обычно, украшают приговорённых к смерти.
Я набрал рюкзак осенних опят, и два белых, больших гриба, без единого пятнышка гнили или объеденности. "Сюда волка палкой не загонишь, приманку если - оставить?" Сложив ветки в гимнастёрку и затянув припасы ремнём, я надел рюкзак, стал подниматься... "ЕЙ, КОНЕЦ - ДУШЕ МЫТАРИТЬСЯ!" Я стоял, и ждал. Взгляд на затылке сверлил глазом снайпера, я медленно повернул голову...
Немигающим зраком смотрел волк! А я смотрел в его мутные, зелёные глаза. Как болото затягивает, впивалась и в меня волчья муть. На какое-то время и на самом деле мне почудилось - и впрямь завяз в болоте... пошевелил ногой, почувствовал холодную землю, теперь уж я не отрывал глаз, следил, как волк перевёл взгляд на руки... Шумно потянул ноздрями, ей-богу! "Он дегустировал мой запах!.." Потом уставился на планшет.
Долго же он его "изучал". Оторвавшись от планшета, волк смотрел с сочувствием как-то... Даже моргнул, два - раза, раскрыл пасть, а я, дурак, икнул некстати, и не мог сдержаться, ещё раз икнул. А волк-то... волк с интересом наблюдает икание?! Ну и ну-у!.. И вот тут он раскрыл пасть с выщербленными клыками...
Ситуация складывалась малоприятная, мой живот заурчал. Он требовал громогласно - продолжения вчерашнего застолья, и моё естество уж так взвыло, что не приведи Господь!
Волк быстро подхватил мелодию желудка - завыл в сторону тайги... Чего не бывает - "СПЕЛИСЬ". В качестве мяса я не привлекал хищника, и кусок из моего тела не будет принесён к завтраку престарелой его возлюбленной.
Ветка не хрустнула, как исчез волк. Я с наслаждением потянулся закостеневшим телом. "И почему опасности любят продолженья?" - подумал я, вспомнил, как плыл задымленный парус на горизонте Авачинской бухты. Слава Богу, все были живы. Но копоть беды прицепилась к спине, и, день спустя...
Не забываются такие встречи. Сверкающая прорезь глаз и перед смертью мелькнёт, и скроется. Прикрыв дверь.
Геологический день бывает насыщен событиями, будто наткнулись на золотую россыпь, и чем дальше она от коренного месторождения, выше - ПРОБА!
Я ЦЕПЛЯЛСЯ ЗА КУСТАРНИК...
Я цеплялся за кустарник и уже взобрался наверх, хотел передохнуть. Ружьё держал в руках, когда в кустарнике промелькнула рысь.
И она пошла навстречу... Бог мой, глаза её сверкали изумрудами чистой воды! И в двух изумрудах - приговор.
Малейшее движение моей головы передвигало, будто маятник, пятнистую морду рыси... Роскошная шерсть подрагивала, молодые нетерпеливые ноги готовились к прыжку! Зубы показывали свою крепость и оскаливались.
Как же рысь тяжело дышала. Сглотнув слюну, холод её изумрудов проникал в моё сердце: "Перебоев - нет?! бьётся?.. пусть - бьётся..." ВЫЗЫВАЯ НА ПОЕДИНОК С ЕЁ СЕРДЦЕМ! Конечно! Это самое храброе сердце! Самоотверженное, любящее, бескорыстное! Там, неподалёку, билось два маленьких сердца детёнышей. Всё казалось им игрой, не более того. Они ждали своего куска, который должна принести мать - рысиха, тёплого молока в сосках. Едва ли молока хватает детскому голоду: подростковый возраст очень прожорлив! И животы их громко урчали, и сами рысята - рычали, покусывая друг друга.
Зрачки великолепного зверя были в моём фокусе!
Сколько прошло времени... Ноги в кирзовых сапогах по щиколотку вросли столбами, я подпирал устройчивость, приноравливался: "Сейчас... сейчас брошусь пантерой! С Х В А Ч У С Ь!.." О человеческом облике забыв. Это мелькнуло в сознании, на мгновенье, но было спугнуто шорохом: рысята заскулили... Два изумруда метнулись мимо, в кусты, снова заблестели.
И по-рысьи вгляделся я в высверк: т р е в о г а?!. Отчего глаза её стали прозрачными. "ИДИ... И Д И! С Т У П А Й В Л Е С... - говорил я рыси глазами пантеры. - Я люблю тебя, и детёнышей твоих полюблю... полюблю, заочно! Может появиться ревнивец? ПОВЕЛИТЕЛЬ! Где - он? его работа кормить семью?.. у тебя характер очень упрямый... молода ты и так невозможно к р а с и в а... Р А С С Т А Н Е М С Я П О Л Ю Б О В Н О".
Всё напоминало игру в "гляделки". Кто кого - переглядит! Моргнувший - выбывающий... И, если бы рысь бросилась... Нет, я не стал бы стрелять. И я знал об этом с самого начала.
Пришёлся ли не по душе запах сапог - накануне я смазал их дёгтем, или стук моего сердца напоминал о сердце повелителя, заблудшего в поисках счастья?..
Рысь сверкнула потемневшими изумрудами, они медленно тухли, сузились - моргнула! Потянувшись кошачьим выгибом, зевнула красавица... Рядом извелись в ожидании горячие носы щенят.
ТАЙГА - ТАЙНА...
Тайга - тайна... И, когда находишься наедине с нею по многу месяцев, то постепенно понимаешь жизнь леса: делаешь это непроизвольно, подстраиваешься, когда знаешь, что сотни, тысячи глаз наблюдают... Глаза у Природы зоркие! Я знал многих рабочих, которые боялись тайги и особенно ночёвок: к вечеру рабочий не знал - куда ему девать свои нервы: "Ветка - хрустнула... А может, стрельнём, Алексеич?"
Я говорил рабочему: "Подойдёт, понюхает и поймёт: ты не лакомый кусочек... да и пообедала рысь давно, а ты потом пропах, табачищем от тебя воняет! Спать ложись".
"А подойдёт..."
"Портянки твои медведя до обморока доведут. Спи!"
Я уже засыпал, как рабочий за плечо меня тряс:
"Рысь, Алексеич!.. Лягу я рядом".
"...Когда я случайно встречал рабочего, которого ещё помнил по Дальнему Востоку, то радовался встрече и вспоминал ему:
"Помнишь, зверя боялся... А теперь как - рысь, медведь?"
"Свыкся, Алексеич! Прикипел нутром к заразе этой - геологии! Не поверите - как влюблённый весну жду, думаю: лес-то, поди, заждался..."
"Ох, не потерпит "соперницу" женщина..." - А про себя я был рад, что у него всё хорошо.
"Женщина - то другое... А лес не обманет: ОН - верный! А ведь от вас научился? - рассуждал рабочий. - И что в лесе?.. А тянет - сосёт нутро, спасу нет".
...Я был счастлив от бескорыстной любви рабочего. "Наверное, так и должно быть в жизни - любовь открывает многие тайники души человеческой..."
...И я привыкал к тайге, учился этой нехитрой науке, как тот политкаторжанин, навеки прикованный к своей тачке.
БОГ МОЙ, КАК ВСЁ ГУДЕЛО В ЗЕМЛЕ...
Бог мой, как всё гудело в Земле!.. Вся подземельная жизнь пришла в движение: быстро, стремительно, неподвластная людям сила топтала и месила глину. Гляну для подпорок! Для вновь образовавшихся пород и для той - пустоты в Земле. Но пустота была обманчива, она тоже была заполнена: Дух Земли заполнял её всю! При каждом своём вдохе, выдохе, Дух задевал КОЛОКОЛ.
Колокол, каким-то чудом, но он был в подвешенном положении. Держался на балках. В тьме, в мраке непрекращающейся жизни, в разложении ли... в куколках жуков, бабочек, ползающих повсюду червей между костями зверей, даже кабанье рыло ещё торчало у стропил, и через два зуба кабана была перекинута паутина.
Тяжело дышал Дух Земли. Он не нарочно задел древний колокол - так получилось. Окаменелости ископаемых иногда задевал, скелеты, и следы тех - первых! Людей! От следов ещё оставался запах... Да - да! Первый запах человека Дух ЗАПОМНИЛ, как помнил все запахи, какие только есть.
Они были прекрасно сложены и высоки. Были то АДАМ с ЕВОЙ, или же ещё кто-то?.. Духу было всё равно. Знал он лишь ПОКОЙ... быстрый смех! И в этом умиротворении Духу всё нравилось: казалось, никогда не будет ПОКОЮ конца.
Недолог был ПОКОЙ. Дух жил вне времени, и очень быстро Земля заселилась людьми, и иногда приходилось попугивать людей: задевать колокол и трясти Землю. Он привычки трудно отделаться: ещё раз задел... Дрожь пробежала в Земле, одна потухшая сопка задымилась, и тряхануло прилично полуостров Камчатка.
"Толку-то... двигать - дуть в колокол, под землёй коли он?! - размышлял Дух. - Да!.. Кто нынче слушает Землю?! если даже в небе повесят колокол, то люди подумают - запустили воздушный шар..."
На поверхности Земли Дон принялся за допрос с пристрастием. Хлебнул остывшую похлёбку и сказал:
- Гудеть пустой котелок мог. Сомневаешься?.. - он довольно нахально посматривал в мою сторону, чтобы получше разглядеть, как я буду сдерживать себя - не врезать ему! И буду высокомерен к его плебейской натуре... и тому подобные холуйские мысли, они постоянно посещали голову Дона. Я поражался! Его мозг настраивался исключительно на тучи?! И тучи были какие-то неприглядные, лохматые, собственно, как и сами мысли Дона. Для этого, чтобы получше видеть, он то и дело "вставлял" микроскоп: то в левый глаз, то в правый. Микроскоп был плодом воображения, но я подыгрывал: всё-таки биолог...
Дон вставил один микроскоп, сщурился:
- Воду не вскипятил ты - самородок ты самоцветный! - "Я молчал"!
- Что, послать - не послать, не хотите?! Как хотите... Правду-матку говори! - Дон помахал недошитой онучей. Я решил вылить всё. Пусть голодает. Голод отрезвляет, и вообще, когда очень много воли - расхлябывается хоть какая-то, но сознательность. Скоро хам потребует, чтобы его срочно доставили к чурбану, на базу? Кнутом не отхлещешь. Плебейство хорошо приспосабливается, даже если бьют - всегда ухитрится что-нибудь выдумать. Злодей! "Хитра левая рука, и левая чешет правую, в обеих кукиш!" Одно слово: "Придурок!"
Я выбрал тактику ледяного спокойствия, и опять начал мешать в котелке. Нарочно выбросил несколько грибов.
- Что - это? Бросаешься?.. - Дон понюхал. - Поедим. Ну прости, прости ты Дона. А хочешь - стукни меня, стукни, и я даже буду рад! Или на гауптвахту посади, не убегу. - Я усердно мешал.
- Снова вползли черви. Трясло, так червяки в котелок перебрались. - приласкал я Дона. Он даже побелел от ненависти.
- Слюна у гадов осенью ядовитой бывает... - ласково, только ласково, я гладил, разглаживал складки, рюшечки, бантики... Парил утюгом злого беса Македона.
- И ни к чему тебе микроскоп, - сказал, - зачем он тебе? И разве ты спрашивал себя - почему, здесь... здесь?
- Что?! Что - здесь? - вытянулся Македонский.
- Дурак - ты! Так и не понял, в какое заповедно послали... Не понял?! Ветер не гуляет! "РАЙ". - Об этом я не сказал, и правильно сделал. Дон орал во всю глотку, что мне показалось, подо мной снова угрожающе сдвинули колокол... на этот раз Дух Земли замутил озеро. Рыбы перебрасывались друг через дружку, будто бы эти забавы привычны. Их стихия! И никак это не могло угрожать рыбам.
Дух слегка дунул в спину, Дон решил, что поскользнулся в траве, он смотрел на меня ршалевшими глазами и твердил... твердил:
- Заповедное... Заповедное? Наконец-то... Вскроем шкатулочку?! Быть может, по залежам, по золоту ходим - копни - вот оно!.. А - а! Ну тебя! Птица, небылица - да кто видел её? Пролетишь мимо гнезда. Пролетишь!..
Дон был счастлив! И обе руки его: на горизонте блестело.
Поведение Македонского не удивило, такое явление в природе случается: одно это, ЗОЛОТО! Завораживало каждой буковкой... сколько всего их? Оптом? В розницу! По - буквам...
Дон шевелил в траве голой ногой и сказал, что он тут, на поляне обождёт, мол, пока я всю округу не общупаю.
- И это не означает! Не означает - что Дон испугался! - он "заключил в объятье горизонт, сфотографировал мой образ, и только тогда вынул из глаза микроскоп.
- С чего ты взял? Валяйся здесь, - равнодушно сказал я, до того было противно смотреть на душевную лень. Так паутина оплетает человека, и в самый неподходящий момент из неё выползает паук.
- За птицей не убегёшь?! - Македонский начал проверять мои глаза и, наверное, приложил бы печать ко лбу: ткнув намусоленным в золе пальцем. Улыбнулся...
РУЧЕЙ БЕЖАЛ...
Ручей бежал всё отдаляющимся колокольцем. О камушки спотыкается, торопится, спешит, чтобы замёрзнуть в пути. Так и хочется крикнуть: "Не торопись! колокольца не растеряй!.."
Ямщик его ветер, седыми тучами мчится по тайге и заглядывает в свои пределы: полны закрома!
"Не сослепу, с ласкою полянку стороной обойду: шумный маленько я, для того и ветра власть дана - не дуну, шкатулочка малахитовая! "Гудит, гудит старик ветер, копит тепло".
В ручье тусклые листья заплатками бабушкиного одеяла питались ледяной водой, мокли, опускались...
Красочным, подобранным гобеленом в руках умелой мастерицы, показывала себя поляна. Вплеталась живой нитью в полотно природы: то оливковой, то розово-палевой, зыбкой лазурью. И тяжёлым диссонансом к теплоте, фиолетовые, ближе к чёрным, тени. Дикорастущий куст малинника играл на струнах лучей цвета золотистой охры.
В осени были мысли. С осенью договаривалась душа - тянулась к зимним холодам, к тёплой одежде, к уюту, где чай с молоком, разговоры... "Что будет дальше?" - мог ли я знать.
Сам Господь Бог, верно, был в раздумье: торопиться - куда? ВПЕРЕДИ ВЕЧНОСТЬ. И перед ВЕЧНОСТЬЮ у нас небольшая командировка.
Мы остались в малахитовой шкатулочке... Были вкраплением в рисунок! Штрихом! Нитью по зелёному узору... Могли пить нектар цветков, есть нежных рыб... И будто бы всё это я раньше и видел во сне, и только сейчас вспомнил...
...Вспомнил, какая была тёплая вода и одежды белые намокли, потому что все люди на Земле погружены по колено в воду. Рыбы - плывут... Идут в молчании - никто не произносит ни одного слова!
ЛЮДИ ПОГРУЖЕНЫ В ЛЮБОВЬ
ШЁЛ И ДУМАЛ...
Шёл и думал: Прасковья, наверное, не раз слушала Землю, приложив ухо в окрестностях города Шуя, как это делают ещё не вымершие старожилы. Что могла она услышать? Разве что молиться истово, чтобы не затоптался след. Молиться в праздник Всех Святых, в ночь на Ивана Купала... В другие дни, тоже.
А я всё больше проникался любовью молчаливых людей. Пытался делать первые мазки на стенах храма, который я по кирпичику укладывал по замыслу зодчего Баженова. Этот белоснежный шедевр я видел! Храм стоял неподалёку, где Пехорка вливается в Москву-реку, километрах в десяти от Малаховки.
Одинокое творение хотелось взять на руки и разглядывать... Пересчитать все колокола: сколько их там! Заглянуть сквозь прорези стрельчатых окон, оплетённых изящной ковкой. Пусто в храме. Ни живой души, ни зажжённой свечи... Лишь один неприметный богомаз трудился над телом Христа, лежащим в пределе, кровь рисовал из разорванных ран...
Молчание я вынужден был покинуть. Постепенно рушились молчаливые стены, фонарь задул богомаз, и у Христа так и осталась капать кровь.
Ещё худшим была голая ель передо мной. Безмятежно покачиваясь, ель как будто бы тыкалась беспомощно в плывущее облако, укоризненно покачивала макушкой, чтобы оттуда, из облака, её могли заметить: подлатать или подарить новые одежды.
В молчании, в котором замолкли все шорохи, где даже треск рвущегося листа и тот, был слышен - и там, где я стоял в ПОКОЕ леса, тянулись звуки другие. Вон и макушка ели дрогнула, хотела было спрятаться в облако, как назло, уселась хитрая птица и ткнула клювом облако.
...И как будто ропот волн подземных рек, так и гул нарастал и выплескивал, и подгребал к отверстию в Земле. Подгребал всё то, что было собрано по пути долгих странствий.
Расщелина в Земле, шириной не более двух метров, оказывается, была не так далеко от поляны. Невообразимые корни прочно держали край, да и сам грунт в разрезе этой щели был изрезан напластованиями разных пород: особенно много руды. Я заглянул... Глубина была так темна: РУДА! Всё валилось в пропасть, и там - посверкивало... мешалось с потоком выброшенных пород и в потоке, ЧТО-ТО смотрело в прорезь. Прямо на меня.
По торчащим выступам скользило солнце и, кажется, иногда хотело разглядеть то, что поглубже! Да глубоко днище сундука, где тени тысячелетий, и каждый бугорок, выемку, всякая тварь займёт быстро.
ВСЁ, КАК У ЛЮДЕЙ
Но будто бы ропщет Земля?! И ропот говорил, гудел, и странным образом всё складывалось в некоторые слова. Теперь-то ясно расслышал: "ШТУКА ТОНКАЯ ЖИЗНЬ... РВЁТСЯ - ЛИСТ!"
Приложив ухо к земле, я пополз на "голос", обогнул расщелину: ревело там... Говорили рядом.
ЧУТЬ ПООДАЛЬ ОТ РАСЩЕЛИНЫ...
Чуть поодаль от расщелины стоял скособоченный пень. Он будто бы островок, плот, держится на якорях. Якорь же прочно, навсегда, обхватывал спрут, и ТОТ медленно умирал. В морщинистые щупальца набилось много листвы, иголок... ещё тёплое солнце гладило умирание. Оказывается, и "ЭТО" умело говорить! Просить!
- Ты - человек? - расслышал я.
- Человек, - прошептал в ответ.
- Конечно - удивлены?.. Удивлены? - переспросили. Мне казалось, что "ТАМ" срочно выравнивают голосовые связки: запивают червей прошлогодней водой. Обрывки непонятных рычащих звуков, потом будто бы проиграли шесть нот, спрут сжал пень, и у того прорезалась последняя нота: "СИ - И - ИЛ!"
Я уже без страха подполз к пню.
- Смелей - смелей! - вылетело из земли. - Спросил осторожно:
- Может, это вместо тебя - дух... Дух чей-то говорит? Ответь?..
- Этих - соседей... - "там" опять пили воду. - До корней соседей! И все требуют поговорить - а я не могу за всех го-во-ри-ть, только за себя! - сказали и тут же запили слова водой.
- Справедливо, - обомлел я. Дико захотелось пить, проглотил слюну. - Говорить надо только за себя! Значит, ты, гнилой пень - дружбу ведёшь с духами?!.
- А то как же! - на звонкой ноте произнёс пень. - А человек зачем - тут? Или за грибами...
- Я геолог. Моя работа ходить, искать...
- Вон - ветер, тоже ищет? Да смотря что... мысли раздувать - это как тучи, их ещё уловить надо... Собрать? Или вон ту щель давно проветрить? - По всей вероятности, и у спрута была сильная жажда: щупалец безвольно упал в расщелину. Пень же нахваливал закадычного мучителя, пропел семь нот!
- Ишь - ты? Эмоции как запели в деревянной породе? Да яблочко не вырастет - не взрастёт деревце.
- Человеческих ещё тут не хватало. Эмоции! - скрипнул пень. - А что, хотел увидеть здесь рай... тогда ты напрасно полз по кочкам. - Помолчал. - Здесь есть ПОКОЙ... но разве людям нужен покой? А - а?! - пень ждал, что я отвечу.
Я молчал. "ОН - ПРАВ!"
- Мне не жалко, живите, пока не надоест - а то и останьтесь?
- Это - слишком! - вырвалось у меня. - Послушай: а если, смысл, перебросить взаимопонимание?! Как?.. Ты - дружил? Наверняка дружишь с теплом, с Солнцем!
Я почувствовал, как пень весь замер, затаился. И глубоко под Землёй, где корни ищут новые ходы, там всё воспротивилось, взбунтовалось, начало вести спор. Мне казалось, что пень застонал от боли, он брал только две первые ноты и хрипел: "ДО - О - РЭ... ДО - О".
...Его мучители, которыми были все - другие, ползающие в земле, которыми были даже иголки, листья, ветки - все сыпались на мою голову.
Я смотрел на почерневшую кору: "СГНИЁТ". И почему бы не разговориться: эмоции высшего плана - разговор по душам!
...О, если б я мог сыграть, напеть что-нибудь патетическое, чтобы и корни прониклись чувством к тому, который стоял на Земле.
"Поэма Огня! Скрябин. Подойдёт!"
- Бросим три щепотки перца в осенний костёр. Чувства не помешают общему тонусу - жаль, не при галстуке... - пень затрясся от смеха, корявый, смешной.
- Ой!.. Ой, не могу - с м е ш н о к а к л ю д и ж и в у т... Не стесняйтесь. - Ободрил пень. - Можно и пооткровенничать тут, можно говорить смело и без утайки... Я вот - на виду! Седалище жестковато, а так... Стою! - попёр наружу седалищный нерв пня, разливая желчь, и у последнего опёнка упал головной убор.
- Не забыл - тень! - прошипел со злобой его нерв. - Сочувствую.
- Вот ещё, рухлядь с клопами! - вскочил я, ей-богу, я не мог понять, сам ли пень вдруг разозлился - может быть, корни? А может, и впрямь, грызут его подлые клопы: с чего быть таким злым?! Быльём всё поросло давно.
Пень не унимался. Скрёб нерв вдохновенно, и мудрая трубка благосклонно потягивала из пространства, и дух первого шамана внимал речам пня:
- Природой не предусмотрено отсутствие тени... - А я был поражён увиденным: спрут, будто бы собака любящая, вытягивался крючковатым туловищем и как будто ласкал бочок пня, пень же говорил дальше:
- Если отсутствует тень, как определить своё бытие человеку? Невозможно? Из этого пустяка, на первый взгляд, вытекает полный бред?! Абсурд! Нет тени - нет жизни? Как просто, а - а! Легко отнять у человека главное: рассудок... НЕБА ПИЩА РАССУДОК
...И представьте мир, погружённый в тень... В аду и то, наверное, уютней, на каком-нибудь из ярусов.
Я был сражён правдой, которую мне выложили на тарелочке, пережёвывать не надо.
- Три свечи на пиршестве теней будет достаточно, чтобы не погасить костра чувств!!! - не сдавался я.
- Ваша правда. Костёр чувств так и прёт. Это всегда трогательно, когда о чувствах. - Пень вздохнул. - Продолжайте обследовать деревья.
Казалось, что пень, как будто получает огромное удовольствие - человек так легко уязвим: всего-то - тень?
- Надоел! - прикрикнул я. - Не юродствуй! И не жди, по копеечке не набросают на паперти! Хоть и убог ты на фоне природы, прости Господи, как ещё опята растут?! Лучше про деревню расскажи - невероятно! Старожил ты здесь и должен всё знать? Должность у тебя такая: мудреть, кряхтеть, бочок гнилой греть... подмечать!
Пень крякнул с удовольствием, повеселел, интонации переменил и сказал:
- С вашим-то интеллектом выше среднего и поболтать не худо, на всякие непонятные явления... Тема благодатная, за душу щипает. И хоть меня не очень утешили - времени уделили предостаточно, и за это огромное спасибо человеку. - Сказал добропорядочный пень. - А насчёт деревни, кто его знает, неясностей много? Придётся соображать свои версии. Может, по грехам... или ещё что-то? Волка - видели! А он не набросился! О чём это говорит: людей ни в жизнь не пробовал! Дух первого шамана его любит, играют порой, как дети. Грибы очень любит серый. Вообще-то и откуда унюхал престарелый: морить голодом себя любит? Вот и волчара, да - а! Говорит, очищает голод!
Я поднялся и снова расслышал довольно громкие звуки, будто там, где уже точно нет теней - громко шептались корни пня ли, там что-то сдвигалось, будто мебель передвигали, и, видимо, задели - колокол. Теперь у него был звук валдайского колокольчика, и потом... Один глухой удар. Будто хоронили. "Не позовут Природу в Ад! Других, двуногих ждут".
- Послушай - человек! - осторожно обратился пень. - Не хочу прерывать раздумий, я только хотел позвать... если, когда проберёт тоска, то... Пожалуйста! Жду в гости к Природе. Приглашаю в мир одухотворённый. Я буду ждать.
Я смотрел, как медленные тени обволакивали уходящий день. Становилось холодно. Лишь там, где звенел ручей, где поляна, плескались лучи и вселяли надежду... НАДЕЖДУ, которая рассеет сомненье, что какое бы не было время суток, но даже и свет Луны прочертит дорогу, по которой пойду. Тень будет попутчиком. "Живые не живут без тени".
ДОН СИДЕЛ В ТРАВЕ...
Дон сидел в траве и рассматривал левую руку.
- Ты посмотри. Какие сволочи! Отродье бесовское... Покусали! И откуда берутся? Преходов, глянь-ка? - На запястье у Дона я увидел два пятнышка.
Дон начал зализывать раны: виртуозно сделал маленький надрез и выпустил кровь.
- В серпентарии, в змеёвнике, этому наперво обучают. Пусть стечёт. - Костя следил, как сворачивается его "голубая" кровь, когда ранка подсохла, он подул... А я подарил Дону свежий лоскут папоротника, он благодарно улыбнулся.
- Все кровожадные червяки сомнения знаки показывают. А я давно невкусный сделался. У меня мясо не первого сорта? У - у! Сволочи! - Македон погрозил кулаком. - Послушай! - он покосился в мою сторону. - Может, у них аппетиты, вкусы переменились? Тебя ведь, Преходов, жрать перестали?! Интересно - почему... - Дон вставил бинокль в пространство и принялся снизу доверху изучать строение моего скелета.
- Жук, короед! Портянка понравилась - дырка её! - Я снял с ноги толстого жука и бросил его в сторону леса.
- Лучше бы в адское пламя! Не вернулся бы?! Грибы принёс?
- Полный рюкзак! Урчит в животе, хорошо, что ранение не смертельное. Артподготовка?.. Зимой червячок спит и весной не вспомнит Дона.
- Как - лес?! - спросил Дон.
- В лесу нормально. Зима скоро.
У Кости Македонского был один, но глобальный недостаток в жизни, который очень портил кровь. Историческая фамилия. Откуда могла появиться... Фамилия. В Орловской области, в глуши, в тиши. Деревня с неброским названием КУТИЩЕ.
Остальное было при Косте в избытке! Рост, мозги, недюжинная сила атлета - и многие тяготы жизни, пока до поры позволяли силы, тяготы Костя как будто не замечал. Крепкая русская косточка из КУТИЩ, ещё не подгнила! И микроскоп Косте не на что было купить.
Дон полководец! ДОН КИХОТ... и просто, Дон! Приставка шествовала рядом с хозяином, как та, галочка невидимая, а может, и многоточие в его биографии
ДОНЖУАНСТВО, ТОЧНО ИЗВЕСТНО, дремало! Прочь ускакав от хозяина, на одряхлевшем от пыльных исторических битв коне.
О житии Дона Македонского хотелось написать сочный, образный рассказ. ОН П Р О С И Л С Я НА БУМАГУ
А так как, Костя проглатывал в нервах целые предложения, лучше мне будет рассказывать со слов Дона Македонского.
...Обезьяну можно посадить в клетку её собственной хитрости, и лукавства, при помощи таких же ловких рук человека. Обезьяна поначалу даже и не поймёт, что сидит в клетке и ест свой банан! И лишь по прошествии суток, других... а то и лет! Она почувствует, поймёт - к л е т к а, это и будет её пространством дальше в жизни?!.
Такова участь многих людей.
Дон Македон был из породы обезьян. Он родился в год "обезьяны", и его дикие выходки оправдывали год - о б е з ь я н и й! Порой он ненавидел, презирал себя за свои выходки. Но у него чесались руки, пятки, и все части тела, если проделка его, пусть и невинная, шутейная, заставляла почесаться намеченную жертву! И Костя Македонский, к тому же, был хорошим специалистом - биологом. Одно время он работал в серпентарии, в змеёвнике, с гадюками и удавами, и невинными маленькими змейками из Гонконга, яд которых убил бы роту невинных. Дон полюбил змей. И одно время у него была дружба со старухой БЕЛЫЙ ЛАНДЫШ, так звали удава женского пола, и она была давно на заслуженной пенсии. Костю полюбила за сахарный сироп.
Однажды кто-то зло пошутил над Костей.
Может быть, его неприятель из обезьяньего питомника? Это так и осталось тайной. Но в сироп БЕЛОГО ЛАНДЫША подсыпали красный перец.
ЛАНДЫШУ пришлось отрубать часть туловища, чтобы вызволить полузадохшегося Дона Македона.
"А всё обезьянье любопытство? Хотел, как хорошо бы подсластить удавиху!" - Любил вспоминать тот случай Костя, и списывал утехи шутейные на молодость. - "Что, глупа... глупа ещё молодость, и что он станет вполне серьёзным человеком, когда повзрослеет".
И рос Костя добрым молодцем в серых стенах серпентария.
Со временем Костя посерьёзнел, и даже стал носить шляпу и галстук, когда ему предложили работу в научно-исследовательском институте, по специальности: биология, младший научный сотрудник. А Костя был биологом до корней волос! И у него, как-никак, высшее образование, но судьба коварная плела свою интригу, и время было нешутейное, а забавы... Забавы заглатывали души с лёгкостью БЕЛОГО ЛАНДЫША. "В желудке у ландыша, - по словам Кости, - было найдено одно треснувшее пенсне, два золотых обручальных кольца и целая вставная металлическая челюсть".
Итак, судьба сплела свою интригу! На сороковом году и выкатилось яичко к пасхе. Костя и перекреститься не успел, как его ужалило! И прямо в сердце. "М А К Е Д О Н С К И Й?.. - спросили его два одинаковых на лицо товарища. - Ваша фамилия Македонский?"
"Ф А М И Л И Я... Д А?" - Костя был уверен, что из-за фамилии его повели... И противника Костя не знал, а знал бы - укусил заранее. "Эх - ма!.. жизнь, житейская, любопытная и гнилая? К О Л Б Ы В З Р Ы В А Ю Т С Я?!" - Костя ходил в пострадавших, на жизнь жаловался, и потом, спустя очень короткое время, отпущенное ему свободой, Костя выяснил всё! Определил вредителя! Но поздно, п о з д н о...
"А колбы взорвались из-за студента! Он, дурак, он червей в спирту перепутал, и решил тогда вредитель ещё раз заварить. Чай и взорвался. Жалко червяков. Для диссертации спиртовал, а потом и фамилию округлили для ровного счёта: Македонских не может быть вторых!"
- А в Малаховке есть! - сказал я.
- Что... что? Кто - есть? - спросил Костя охрипшим голосом.
- Речка М А К Е Д О Н К А. - Костя даже выронил микроскоп, и, будто обезьяна, присел на корточки. Мне показалось, что сейчас он издаст дикий к л и ч, а этого никак нельзя было допускать: о том, что за - поляной, Косте нельзя было говорить: "Там - п е н ь".
- Да, в Малаховке есть, - сказал я, как нечто обыденное.
- Костя просит утешения. Расскажи... - Разве мог я отказать в позднем утешении: может, вредитель - не вредитель? Вся молодость глупая, Ш У Т Е Й Н А Я.
Я ПОВЁЛ РАССКАЗ О РЕЧКЕ...
Я повёл рассказ о речке.
...С институтом физкультуры есть большое, чистое озеро. В него и впадает Македонка. Есть, ещё, и железный мостик. Он всегда в тени сосен, похож на Саврасовский этюд: печаль... как ни иду - всё печаль. Лишь изредка пробиваются солнечные лучи... покосившиеся сваи, камушки и избы, впритык, почти что к воде.
Я часто хожу мимо о поражаюсь - речка клокочет, г р е м и т... будто не знает - куды ж ей, окаянной, подевать воду! По колено будет? А всё одно: - потеку с характером, на то и Македонка. Холодная, даже когда жара вскипала на поверхности и воздух дрожал от зноя, Македонке всё нипочём! Пробирается с головастиками между камней, к озеру стремится!
Невероятные слухи и до моих ушей доходили, что, будто бы, со времён царя горохового, завоеватель Александр Македонский мимо речки, походом - шёл он с войском... Ему приспичило попить. А в ту пору Македонка ледянющая была, это сейчас она оттеплилась. И попил воды Македонский, решил обратно идти, тоже - походом. Пыль, что ли, в карманы собирать... Кто его знает?
СКОРО И В ДОРОГУ...
Скоро и в дорогу! И только стаивал снег, только прибавлялось Солнца, я проникался любовью к первой былинке. К своему тополю за окном, который изо всех сил к небу т я н у л с я. К "пьяной любви" походной жизни, и ко всем тропам, которые сейчас так же П Ь Я Н Е Л И!..
П Р О Н И К Н О В Е Н И Е Ж И З Н И З Е М Л И, С О Л Н Ц А... НОЧНОГО НЕБА... З В Ё З Д! Всех ветров ждали долины, глухие чащобы, шершавые скалы и в них - пласты п о р о д.
ОЖИДАЛИ П Е Р С Т А Т В О Р Ц А
Дорога знала мой нехитрый багаж, и я вверялся наугад брошенной карте. Всегда выпадала козырная! Иначе быть не могло!
А П Р Е Л Ь Б Ы Л М Е С Я Ц К О З Ы Р Н О Й
Заранее я предвкушал будни лихорадочной жизни поезда. Знал, на какой из станций куплю что-либо из местных продуктов. На одной, несколько сезонов подряд, стоит и стоит пожилая женщина, и торгует семечками. Поезд ждёт несколько минут, и... А женщина жадно вглядывается в окна, однажды наши взгляды пересеклись: я смотрел из купе на станцию, неожиданно она повернулась, и наши глаза встретились. У меня защемило сердце, похожа на мать... Я встал и перестал курить. Мы смотрели друг на друга, и она что-то шептала, я видел, как двигались губы... Потом лицо её сморщилось, словно моченое яблочко, и женщина превратилась сразу в старуху. А я махнул ей рукой, поезд дёрнулся, а она крестила... крестила своё сморщенное личико, Меня Перекрестила.
В этом сезоне не видел женщину. Кого могла - ждать? и почему она вспоминается в богом забытом, захолустном полустанке.
А какие базары видел... Какой колоритный н а р о д! И товар под стать продавцу! Я умел выбирать.
Очень любил ходить среди развалов местных умельцев: шали, тюбитейки, платки, тапочки, ковры - всё смешивалось в знойно-пахучем дыме лепёшек, шашлыков, свежих огурцов, и ещё, в каком-то запахе привокзальной торговли, дешевых духов... О Господи, разве вспомнишь!
...Медные чайники, утварь с помятыми боками, и со сбитыми каблуками, сапоги, времён - неясных для покупателя. Продавец же утверждал, что в этих сапогах брал штурмом крепость ИЗМАИЛ его пра-пра... Прадедушка! Что, почти что задаром отдаст исторические сапоги! А пробитый мундир гренадёра находится в краеведческом музее. Сам он, продавец, в музей не наведывался, чтил память дома.
И каких только историй не услышишь за, почти что, трёхнедельное путешествие по российской железке.
Особенно умиляли параджи на прилавках. Как скорбно лежали они. Ах, средневековая дикость! Женское лицо прятать. Не узнать - красиво ли... и о лице хочется помечтать! А может, услышать звонкий смех! Г о л о с. Бывает, и этого достаточно, чтобы вспоминать потом ручеёк незнакомого говора.
О Д И К О С Т Ь... И ПЕРВОРОДНЫЕ КРАСКИ ИЗВЛЕКАЕТ ТВОРЕЦ, чтобы нарисовать на колыбели Солнышко! Как скорбит душа. Теперь, под слоями Земли, ты прессуешься ЗАНОВО - В ПОРОДУ
Исколесил я всю бывшую Российскую Империю. Вдоль и поперёк. А Дальний Восток - что дом р о д н о й! Долгие годы я ползал на брюхе от сопок Камчатских и до Урала. И если ткнуть в карту географическую, закрыв глаза, и тотчас открыть! Я мог рассказать - всё! Всё о том месте: о народе, населяющем республику, его нравах и обычаях, что там произрастает - полезного: о Земле, Воде, Горах... В общем, обо всём, что и составило суть моей работы.
В Ленинградском Горном институте после войны преподавали ещё профессора с дореволюционным стажем. И я черпал из уст закалённых, старых профессоров НАУКУ О ЗЕМЛЕ! Н А У К У О Е Ё Н Е Д Р А Х
И как благодарен я судьбе, что геология привязала к ЗЕМЛЕ ПОЖИЗНЕННО, и что важнее Земли у человека и быть не может.
И как захватывал порою дух, когда я держал в руках скол от породы, и очертания лунного камня светились и проникали в ладонь лунным светом... А теплота в камне от Земли шла!
Я ездил поездом и плавал на утлых судёнышках. И в непогоду, когда мы все уже считали себя покойниками, и привязались канатами к чему могли, так крутило и грохотало, и выворачивало нутро, что мы смирились с судьбой! Бог Милостив! Через трое суток буря стихла, и наше судно без мачты, без паруса... Парус оторвало, как тряпку, кой-как дотащилось к ближайшему посёлку.
Встречал я на путях своих и людей необыкновенной П О Р О Д Ы
И это было подарком судьбы! Да разве пропустил бы я редкий камень. А лежит тот рядом - близко, с грудой ненужных... и, завален! Перебирать - начнёшь... Глядишь! ВСЯ ПАЛИТРА САМОЦВЕТОВ НЕБО ЗАСТИТ
И люди так! С лица кажется и неприметен? Приглядишься... А если говорить начнёт - мысль - как искра быстрая, усмехается в усы! И думал я: "вот она, ЗДОРОВАЯ РУССКАЯ К О С Т О Ч КА! Рукаст, головаст, философствует себе, как чай пьёт из самовара - н е с п е ш н о".
До самого утра могли говорить. И утром доесть от ужина кашу, напиться чая, распрощаться и идти. У каждого из нас была своя тропа.
А живёт тот человек где-нибудь в глуши. В избе, развалюхе. Ходит по тайге и считает себя главным лесничим. И всё ему нипочём! Что найдёт или подстрелит, тем и кормится.
Я шёл своей тропой и думал о его философии: "НЕЗАВИСИМОСТЬ... не - вне нас! А внутри сидеть должна. Там ей полагается жить с детства и до старости соответствовать правильной жизни".
"Бывало, что многие ко мне захаживали, и беглые, заблудились, значит! Просили на тропу их выводить... а мне не жалко - выводил, выводил извергов, горемычных, а дальше как, Богу видней будет".
Не часто я встречал отшельников по жизни. Но в с т р е ч а л. В глубине души даже завидовал их лихости, их отшельничеству. Жизнь их проста и незатейлива. И смысл у жизни: да что важней Земли?! и от прошлого разума лес уберечь, за недолгое лето грибов побольше насушить.
ВСЯКОЕ МОЖЕТ СЛУЧИТЬСЯ...
Всякое может случиться в маршруте, и один такой был. Пожалела нас смерть.
Так в призрачном, сером лесу хватаешься скорей за ветку, как за хвост собаки-поводыря. Он навострил уши! Прислушивается? "Сопки не дышат!" И чукча-оленевод раздумывает: "Пить горячий бульон..." Олешки его знают быструю езду, а зачем! Быстрая езда к смерти приближает.
...Ускользает Земля. У Т О Н У Л А... Земли - нет! Её обманчивая оболочка колеблется в тумане и дышит... Д Ы Ш И Т
Желание - жить! так же зыбко, как и трясина, и нечеловеческий вопль заглушает топь.
- Л - е - к - с - е - и - ч топнем мы... ТОПНЕМ, АЛЕКСЕИЧ! Не углядели, зараза! У - у! - вопит рабочий. Я кричу ему:
- Рюкзак! Снимай... - но я не вижу его, слышен только один мат. И как здорово веселятся под матерную. Лягушки прыгают в лицо, порхают бабочками. Зелёной, костлявой - здорово! Летают лягушки.
- Слушай? - шёпотом говорит рабочий. - Где практикантка Шура "ой - боюсь!"
- Я здесь - бою - сь... как же так, Алексей Алексеевич, а кто нас будет спа - са - ть...
Я шарю за пазухой, там ракетница. Делаю два контрольных выстрела. И сразу шевельнулась подо мной неустойчивость жизни. Будто сеть паутинная вздрогнула, и ожила, и заныла гнилым нутром. Запузырилась...
Ноги стало обхватывать холодом. Так удав постепенно, основательно, заглатывает и втягивает в себя чужое мясо, и неторопливо раздувается скользкое туловище.
Простояли ночь. Под утро морось и туман. Рабочий сверлил затылок тупым бессилием, что греха таить, кому охота быть счавканным! БУЛЬКНЕТ!..
Топь ожидала попыток к сопротиволению, вслушивалась в тишину, как разбойник на большой дороге, где в бричке немногочисленное семейство Богу молится, и снова тронуть вожжи... Пара лошадей насторожилась! Ах... Проклятое место! Разбойничье! И разбойник не спал: "не в ы д о х л и с ь е щ ё - п о с т е р е г у бессонницу".
Когда я рассказывал об этом случае, часто не верили. Да, и то! Как верить?! Трое суток в ледяном болоте... Нет - нет... А потом скажут, опрокинув рюмаху: "М Е Д А Л Ь? Нет, только орден за оборону "ой - боюсь!"
Но, дорасскажу. Простояв ночь, пошли третьи сутки стояния. На мгновенье распахнулось небо и блеснуло солнце. Просвет!.. И в просвете прорисовывались кусты.
- Дёрнем - животы! Помогай нам Господи! - гаркнул рабочий, и мы рванулись из пристрелянного окопа, вытягивая жилы... тянули, тянули залатанный трактор жизни и пыхтели "соляркой", и лягушки злились: ускользала добыча. Прореха была в пузе жабьём! У края болото слабинку дало.
Выбрались мы на твердь земную! Вытащили и "ой, боюсь", она осталась без сапог. И думал я, а сколько осталось, вместе... и ещё думал: "порой безысходность подбадривает, и бодрит, и дышит в лицо дух жизни! Ах! Как сладостен он, ПРОДРОГШИЙ ЖИЗНИ ДУХ!"
За пазухой была слипшаяся плитка шоколада. Я делил кусок на троих. Продрогшие, лежали мы в траве и сохли на земном припёке. И наслаждались сладостью горькой.
ВСЮ НОЧЬ ПЕНЬ ПОСКРИПЫВАЛ...
Всю ночь пень поскрипывал, и дремота не брала его, уханье совы слушал, вздрагивал, если падала ветка. Казалось ему, что вся округа лесная переполошилась, так много шума было... Утром, когда выглянуло солнце, пень поёжился, скрипнул. "Всё в порядке в корнях!" - он остался доволен, но всё ж, вздохнул: не должно быть ещё так холодно, в земле осталось много тепла, и он вдоволь полакомился солнечными лучами - этим днём!
Проверил и трещинку - в неё не дуло! И, пригрев бочок, пень начал размышлять и пришёл к неожиданному выводу: "человек шумит больше, чем лес?! но как им удаётся? Ужаснулся вдруг! О... - и пропел шесть нот, седьмая полоскалась в росе: ну - да! да! че - ло - век... человек приглашён в гости, но такое необычное приглашение: к природе в гости?"
Дыхание, лёгкая походка и шорохи, признак - что кто-то идёт...
- Без болтовни заждался? Тогда - три щепотки перца в костёр чувств! - крикнул я сонному спруту, который спал, что ли? Пень немедленно отреагировал: неторопливо прополоскал ноты и предложил свои услуги: "Скорей, скорей... С А Д И Т Е С Ь".
Тепло человеческого тела постепенно отогревало отсыревшую за ночь древесину. Пню стало жарко! За тепло - полюбил он человека ещё больше! и раньше - точно, л ю б и л... любил, любил! Только не помнил, когда именно это было? И вообще, он помнил лишь небольшой отрывок из своей жизни. Но об этом - потом. Сейчас, ПОГОВОРИТЬ... Но пень был в недоумении: "Собирается говорить! Или - как..." Началась морось с хлопьями снега. "Неужели уйдёт?!" И тогда пень решил взять инициативу на себя: "Будь что будет!"
- Моросит. Костёр чувств не намокнет? - сказал, стараясь особенно ударять на чувствах! "ЧЕЛОВЕК ЭТО ЛЮБИТ".
- Дурачок ты, пенёк! - грустно сказал человек. - Чувства не одеяло, а поперчить всегда хорошо, для остроты - так устроен человек.
- А я слышал, как другой человек кричал. А почему?
- Македонского бесы искусали до крови, вот - орал! Придурок.
- Кусаются, да? - пень напрягал все свои корни, всем своим существом он пытался выражать с о ч у в с т в и е.
- Жрут - ненасытные! Перед вечером разминка в полдень.
- А тут, кстати, неподалёку болото есть, и там живёт препротивная жаба и всякая слизь. В жаркое лето болото пересыхает, тогда жаба забирается под ель. У неё глаза бесцветные, она - жадная! А иногда я слышу собачий лай?! - пень примолк и вслушался: "дыхание осени и человека было одинаковым? От земли поднимался пар и от человека - пар..." Но что-то тяготит человека, и он не знает - стоить ли говорить? Пусть подумает. - Догадался добропорядочный пень.
- Раньше... ты всегда говорил? - Я прислушался к корням.
"И... куда понесло? И сам я не знаю: говорю и всё! В лесу все говорят между собой! или это наводящий вопрос - что у него на уме?!"
Пень сделал вид, что очень задумался, и, замолчал. Но, не вытерпела нервная система: он снова почувствовал ноющую боль, куда и теплу не добраться - так глубоки корни. "Нервы сдают, старею... и проклятая жаба с гадючьей пронырливостью давно подъедает, к сладкому подбирается, к корешкам! Лизнёт - тварь проклятая - и яд... непременно яд запустит в корешковый синдром. Б О Л Ь... Ах, как хорошо, что волк прибегает, он за километры учует недоброе и всех бледных поганок облил мочой. Конечно - аромат... но, жабье пузатое больше не кушает! Волк - друг. И, если ветер с четырёх сторон, как ладно он с ветром: подпевают друг дружке. Ветер свойский, таёжный, всегда договориться можно".
Пень размяк душой в теплоте, да и в самом человеке чувствовал он доброту. "Добрый человек! Если бы мог остаться навсегда... Глупые мечты деревяшки - от одиночества всё. Про озеро надо сказать, там долгожданная свобода для двуногих: они живут ПО ТУ СТОРОНУ, В ИХ СТОРОНЕ ОНИ ЧУВСТВУЮТ СЕБЯ СЧАСТЛИВЫМИ... а этому повезло".
- В озере есть пещера, и там выход... СВОБОДА? - безмятежно говорил пень, как будто заранее знал "секрет лесного хозяина". - И воздух... но до весны далеко ещё.
- Не поляна, а шкатулка! - я сказал так, чтоб не показать, как я взволнован.
- Как жаль, - и пень скрипнул, - разная степень развития вроде бы, а человек всё равно в тени дерева - в тени природы...
- А про озарение ты слышал? - спросил я.
- Конечно, чувство благородное. - Поддакнул пень. А я решил и пню предложить новое чувство в качестве обмена ценной информацией.
- Послушай, если ты хочешь - то... можешь и на себе испытать?! П О Л У Д Е Н Н О Е! Не пожалеешь! - добавил я. - Я чувствовал, как пня уж разобрало, а спрут сжал мне ногу.
- О... да, да! хочу... полуденного и того, самого, смешанного чувства! Озарит - может? А как я почувствую?
- Это крыло бабочки... мгновенно и прекрасно! Или луч Солнца!
- Я попытаюсь! - пень всхлипывал от переполнявшего его нового чувства.
Казалось, что и листья переполнены чувствами. А может, накануне, ночью пошёл дождь. Так набухли прожилки, почернели... Листья покорно ложились на землю, чтобы никогда не быть легким зелёным пёрышком... И ветер, как будто нарочно, дул и дул... Гнал по тайге, легко срывал. И, видимо, ветер пообещал что-то пню, и пень очень остался доволен.
- Нет, ветер не будет окончательно раскачивать уродство и не выдернет из земли! За что я очень благодарен ветру. - Сказал пень вслух и поблагодарил меня, что я рассказал - какая замечательная вещь - О З А Р Е Н И Е
Удивительно певуче говорил пенёк, но солнечные стрелки потихоньку крутились и давно перевалило за полдень, пень стала задевать тень от другого дерева, он будто очнулся и перешёл к прозе жития лесного: "Про озеро не забудь в с п о м н и т ь... поаккуратней будь! у рыб там своё царство - государство... Мутить не следует!"
ОСЕННЯЯ СИМФОНИЯ...
Осенняя симфония, в которой преобладала печаль увядания, подхватил Дух Земли и начал раскачивать колокол.
Тайга была смиренна. Не препятствовала звуку. С каждым новым ударом падали отжившие своё - ветви. С треском сыпались клавиши какого-то музыкального инструмента в землю, которые придавали ударам некоторую нежность и скрашивали одинокий звук.
Пень же - философ лесной, почувствовал сладкое, как нектар, дуновение воспоминаний... В пространстве перемещались воспоминанья, и тень его стала длинной, почти что невидимой в сумерках.
...Он ясно вспомнил всю свою молодость! "Это и было озарение! - догадался пень. - Ещё он был влюблён в едва распушённую ёлочку... и то же, чувство, было! Увлечение молодостью... А она была кокетка! Так и не добился он благосклонности распушённых веток".
И всё полыхнуло в нём! Обожгло горячей смолой и снова трепенулось, стронулись тупой болью корни. "Зачем не стал говорить человеку, как есть? Как было? П о ч е м у н е с к а з а л..."
Чувство неуверенности, оно было неведомо пню? и что было - так?.. Это пень так помнил - он не умел врать. Жил, и всегда чего-нибудь ожидал: дождя ли, хорошего ветра, солнца, и разве знал он - есть страшное понятие: СМЕРТЬ
А что было - Ч Т О?!.
Спрут жестоко скрутил что-то важное в корнях, и эта боль... невыносимая, заставила скрутить память! В С Ё Н А Ч А Л О С Ь С У Т Р А
...Утром шёл слепой сверкающий дождь!
Сам он, распаренный... радостный и довольный крепостью своей, еловой устойчивостью в корнях! В плотности без сучков, без дупла в стволе и прорехи в звонкой коре!.. Ах! И тот глупый шмель всё в траву шлёпался!
У низа - так сладко пахло цветами! Их названия пень не мог знать, к чему? Они изредка переговаривались, а дождь... он так бережно капал! Приласкивал... Приговаривал: "р е ш а й с я! каприз? К а п р и з н и ч а е т?! А мне скоро к сопкам - там дымит напропалую - скопились в ожиданьи тучи с океана - моря".
И ДЕНБ ПРОШЁЛ ХОРОШО
После дождя он встряхнул ветвями и прикоснулся к ёлочке.
"З А В Т Р А... да, завтра я и додумаю!" - прошумела она свежей зеленью, и ни одна иголка с её платья не могла упасть! Так молодо, туго, было её розовое к верху, и чуть тёмное к низу, ЕЁ ОСНОВАНИЕ
П О Т О М Б Ы Л А Н О Ч Ь
Страшная жуткая ночь! Всполохи огней перекрещивались в небе, и всё-таки звёзды, в которые он любил глядеть и ждать утра - З В Ё З Д Ы были ярче всполохов... полос! И чужие - не его звёзды падали куда-то в тайгу.
Пахло прелой листвой и серой... и всей округ было смиренно, что ему казалось - что и утра не будет больше! Да!.. и когда об этом думал... думал, то да, что-то стремительно обвалилось, и грохнуло, и, обожгло!
Очень долго пень ничего не чувствовал. О Н У М Е Р
Сколько он был мёртвым - никто знать не мог в тайге. И не помнил он, сколько был мёртвым и сколько прошло времени с той поры... И была ли та! Ёлочка - тугая!.. Ах! Верно, была... Чувства он всё ж-таки начал припоминать.
"Хорошо! - пень вздохнул. - Откуда взялся этот человек. Глухомань тут и всё - вздохи - чьи вздохи?.." Вот, ветер, никогда не ошибётся! Сменит направление - д о б р ы й!
И добрый его волк. Верный! Нет-нет да уляжется: тепло, душевно, и сколько жить... Д А В С Е Д Н И Ж И Т Ь
Пень приладил больной корень в прошлогоднюю рыхлость, которая не уплотнилась. "Наверно, выпущу побег?!" И неожиданно для себя затрясся от смеха, и так его разобрало... Скрипел, как дверная петля, не смазанная маслом.
"Он! - пень имел в виду человека. - Он думает про т о п о р! ДА ЕСЛИ БЫ". И откуда ему знать про волка: приноровился полежать!
"ДА ВОТ И ОН!"
Волк улёгся и тут же спрыгнул. П А Х Л О Ч Е Л О В Е К О М
На всякий случай волк решил ещё раз пометить окрестности. Довольный, впрыгнул снова на пень, лёг, свесив вниз кое-где поистёртую шерсть лобастой головы. Внимание привлекла бурая травинка, смятая сапогом человека. След примёрз и стал серым. Волку было любопытно: "Сколько надо дышать, чтобы растаяло..."
У ДОНА ПОЯВИЛАСЬ НОВАЯ ТЕМА...
У Дона появилась новая тема озаренья, которое больше напоминало слабо дышащую сопку. Сопка ещё яростно боролась за всплески вытекающей лавы... но на пути её давно уже образовались застывшие каменные исполины! Высились сутулыми плечами. Маленькие струйки лавы лизали подошву, а Дух Ветра не хотел раздувать оседающий кратер. Края которого больше напоминали обточенные клыки - пасть, исполинского диковинного зверя... Века, каменного.
Дон мерил шагами поляну и заглядывал в озеро. Бросал ежеминутно вопросительные знаки... Да! И знаки падали, как стрелы Нептуна, в мою сторону, а сверкающий взор его... так жадно смотрел в небо! Что не приведи Бог! Будто ждал града, и не меньше, чем с куриное яйцо! А то и вовсе камней, булыжников, чтобы стукнуло и меня как следует! Не одному же Македонскому страдать от озарения?!
Это было н е в ы н о с и м о... м у к а!
...О, если бы у него была рыбацкая сеть... ЕСЛИ БЫ?!
Он опутал меня сетью, чтобы опутать и ту - весть, которая плавно перетекла в его голову - из моей! Но где найти смирительную сеть?! Чтобы путём гипноза вывести меня из озарения?.. О, Боже мой! Я плыл в водах, и вдохновенные волны лишь колыхались белыми барашками...
В О Л Н Ы В Е С Е Л И Л И С Ь К А К Д Е Т И и со смехом брызгались в трезубец...
Глупец! И он бы запустил трезубец? Чтобы в месте том взошло райское деревце...
- Но только не пень! - рычал Дон, и я опять был в прицеле микроскопа: "Преходов на п р и ц е л е..." Но, Преходов всё время выскальзывал, расплывался в фокусе. Дон тёр глаза, снова прицеливался... По всей вероятности у него что-то случилось со зрением: плюс - два, резко упало до полутора минусов. И Дон бегал с этой окаянной мыслью и отчаянно не знал: осчастливить - кого?! В какое дупло положить весть? Одни лишь мухоморы могли поприветствовать безумца: посмотрев снизу вверх, на двуногое недоумение, но всё же сняв, из вежливости, в горошек бурые шляпы.
И мучительный вопрос - не заболел ли... а может, грибами потравился и по случайности съел бледную поганку?! Вопрос этот и у меня возникал с раннего утра, а потом догадался: проще простого всё было.
Я догадался, не далее как вчера, сболтнул лишнее за вечерним чаепитием. Пили, конечно, не краснодарский... Но ягодки, малины, лопались в пузырях кипятка и лесной настой слегка дурманил голову. Спать хотелось, зевота, вот - вот, и сквозь зевоту я и обмолвился о пне:
"Пень хорошо, якобы, говорит - по-русски... в ближайшее время я вознамерен нырять в озеро. В озеро, как в водный плацдарм к отступлению. Степлеет, весной, и мы будем о т с т у п а т ь".
Протяжный зевок выдал ещё одну тайную мысль: "пещера есть в озере... и выход на реку... и В О З Д У Х".
...И всё это под поляной существует. Давным-давно! И, может, кто-то и делал вылазки П О Т У С Т О Р О Н У Д В Е Р И, где раньше и мы - БЫЛИ. Ж И Л И - Т А М... Та, дверь, мягко закрылась за нами, и бесшумная медсестра сделала по уколу НОВОКАИНА. МЫ ДЫШИМ КИСЛОРОДНЫМИ ПОДУШКАМИ
Вернуться обратно в полуденное озарение, беглец не мог - нет! Открывал не ту дверь, попадал в пьесу банальных и, казалось бы, необходимых дел, которых прибавлялось день ото дня, как мыльных пузырей.
Да, и... в какую однообразную на вид, дверь войдёшь. А то, полагайся потом на "а в о с ь", и, как в лабиринте МИНОТАВРА за нить АРИАДНЫ схватиться бы скорей!
О о з а р е н и е! н е п о д в е д и Х Р А Б Р Е Ц А
- О, Боже! - послышался стон Дона. - Чинарик, что ль, на пне бы вырос? Одна плесень! Курить хочется в нервах. - Дон Македон был в замешательстве, и не знал: за какую из нитей схватиться. Бедный Дон, поторопился выпустить в пространство все свои стрелы, и теперь был не у дел.
"Где нитей набрать, Алексеюшка? - Прасковья дует в моё темечко. - Кому нитей не хватило, чтобы смертное дошить... и помер с недошитым. А в гробе не видать - чай, не хрустальный! Исповедался, может, и то хорошо. Один у нас, у грешников, Смотритель! Он, Один, и знает - когда ударит в колокол душа..."
Ночь напролёт не спал Македонский. До спанья ли! Когда такие вести в бок тыкаются, колются! Трава, и та - не та?! Жёсткая трава. Сказать некому?..
Умом тронулся Преходов... Озарился до самого конца.
"...Говорит - пень! ПЕНЬ ГОВОРИТ..." - так и сяк переставлял слова Дон Македон и Дон Константин.
Дон Константин советовал поверить на слово и согласиться с чокнутым.
"Выслушай... выслушай всё как следует и расспроси, с умом! беспокойный ты у меня", - ласково говорила покойная матушка, и на том свете она, видно, так же беспокоилась за сына: "НЕПУТЁВЫЙ... а как матушку любит..."
Дон Македон сопротивлялся. Но, неубедительно как-то? и без доказательной базы... без понятных формул, теорий. Хоть, статейка, какая, сомнительная. Под утро мать долго смотрела на сына. Её духовное присутствие, казалось, не даёт костру дымить, потому что окончились сучья. Она, как тёплый, домашний, избяной ветер, обволакивала седую сыновью голову... слегка дула в уголья, и перебрасывала их в прозрачных ладонях. Ворошила костёр... И вновь разгорался костёр.
- Не передумал?! - спрашивал Дон у моего озарения, и тщательно стал протирать микроскоп: представление ещё - то! будет.
- Так не передумал? Плацдарм будем отыскивать в озере?! Ну - ну... - Утренние прения завелись, будто испорченные кем-то ночью сновидения Дона Македонского. Накануне он не отыскал в озере заветную бутылку с запиской, оплетённую илом и сургучом запечатанную - как неопровержимый факт: "говорил правду остолопам - п е н ь!"
- Псих! - сказал Македонский.
Я заметил ему, что отступление - не всегда желательный, но пунктир к наступлению!
- К НАСТУПЛЕНИЮ! - повторил я. - Дон тут же съехидничал:
- Дипломат с тактикой отступления! Д И П Л О М А Т, - протянул он.
- Рыбу, что ли, по-твоему, допрашивать? Она-то знает... да промолчит тактично!
- Скотина ты неблагодарная! - наконец его прорвало, он только что не плакал, и мне показалось, сейчас Дон рухнет передо мной на колени.
- А если ты утопнешь, сволочь ты озарённая... а я плавать не умею?! И уверенность такая в ы с о к о м е р н а я? Откуда? - Дон не находил слов и всё-таки зацепил:
- Прямо диктует. Диктор! Д И К Т О Р...
ЭТО БЫЛА МОЯ ГОЛУБАЯ МЕЧТА...
Это была моя голубая мечта, не претворившаяся в жизнь!
Г О В О Р И Т Ь...
И говорить не с жалких подмостков сцены, а говорить так - как шепчется дерево с небом! И что тень от тучки вовсе не помешает траве!.. И говорить все прекрасные слова, молчаливым стенам ли. Или просто созерцать жизнь и принимать её... да, как смену времён года. Тот, кто не нужен, уйдёт...
И я подумал, что лесная фея с маузером так гармонична была бы здесь! И яд, сладкий ли, горький ли, выпивали вместе, на брудершафт! И жена полковника бегала бы в набедренной повязке! принимала ванны в волнах... Которые вдохновенно подхватывали её гибкую талию, и перебрасывали в гребешок новой волны!.. О С Ч А С Т Ь Е...
Ах! Детьми Природы, увы, не быть нам! Не можем мы стать ими... Может, не хватает одной молекулы в эфирах... Эта молекула есть божественная пыльца любви в с е ч е л о в е ч е с к о й! Как поймать её? Она, как крыло, синьбелой птицы задевает кучевые облака, и льётся на Землю, иссушенную горем, благодатный, сверкающий дождь Участливого Смотрителя - В С Е Г О...
Барабанит дождь по коже человека, и кожа разглаживается. Промелькнёт в глазах лучистое, доброе... СЛЕПОЙ ДОЖДЬ - С Л Е П О Й! Всего лишь, поиграл в милосердие с людьми, пожалел иссушенные души?!
Прикованные друг к дружке невидимой цепью, два печальных узника полуденного мира - не прощались навек.
Всего лишь, игра света, скорбь на лице. Дыхание, рябь на воде не раскачает колокол под Землёй. А сомнение, неуверенность... Все эти земные качества людей очень давали о себе знать.
Что не умею нырять - З А Б Ы Л... все вылетело из головы в перепалке с Доном. Но плаваю я хорошо, отлично! Я и не думал поворачивать вспять! "Как - нырять?.." Внутренний голос молчит. "Твой голос может захлебнуться". Я увидел, как выбросило на берег здоровую рыбу, и червь сомнения, кажется, так и впился вампиром: судорога в ноге. Я растирал ногу и не смотрел в сторону Македонского. Он молчал. Он чем-то напоминал крючковатый сук, такой морщинистый, измученный ветром, дождём, близкой старостью. Седая борода его. Пух... Господи, до чего он был беззащитен. И вся фигура его выражала покорность... Покорность неизбежного погружения в воду моего тела. Это так растрогало! Я даже хотел расцеловаться на всякий случай, под водой всякая каверза может произойти.
Проплыв по краю озера, я быстро добрался до середины и начал погружаться ниже своей головы... плеч, кистей, рук... Открыл глаза. Боковым зрением увидел бьющий источник, и тёмное пятно. Пещера! "Деревяшка - пень, а как уверен"! - Похвалил я деревянные извилины, но что-то тёмное, длинное сдвинулось с места, где был вход в пещеру. Стремительное как угрь, и секунды не прошло, как меня с силой двинуло в спину! Выбросило наверх. Я хватал ртом воздух.
- Ну?! - заревел Дон. - Что там ещё?! - Его зрачки вперились в меня под бесстрасным стеклом микроскопа. Подтянул меня к берегу.
- Отдышусь! Отдышусь я... - и рухнул на песок.
- Выкинуло - обратно? Не покусали? - он начал ощупывать меня, но я уже открыл глаза, и Дон хотел начинать допрос, но, видимо, передумал. Он смотрел на моё внутреннее опустошение - всё-таки он был добр. Македонский скорбно молчал.
- Озарение - напутало? Да? - Он погладил меня по голове. - Перепутал с пещерой...
- Да видел! Видел! Рыба какая-то...
- А может, оставишь затею? Оставь! - Костя умоляюще заглянул в мои глаза микроскопом.
Что искал он! Неужели ПРАВДУ. Ну, и где они, доказательства?
Понятных формул с собой не было у Константина Македонского. А карие глаза Преходова - да! лучистые, умные, но иногда и заглянуть страшно в глаза.
Бездна клокотала и выплескивала гнев свой, как у того разбуженного тигра перед прыжком воспламенённых факелов.
"Ничего!" - прикидывал все за и против, Дон Македон. Тяжело вздохнул: "Преходов перепрыгнет огонь! Пусть отдыхает".
И пока обдумывалась новая формула о правде... и, ещё как еженедельное приложение чего-то там... Как свет фонаря в руках стрелочника.
Я же плыл не спеша по краю озера и поджидал, не будет ли нового, серьезного нападения со спины.
- Долго будем лежать?! - Послышался окрик Дона Македона. - Я... Я ДАВНО У Ж Е... Жду на пределе нервов! Рыбы заждались диктора. Н Е С Л Ы Ш У? - Проорали с берега.
Я РЕШИЛ ПОГРУЖАТЬСЯ...
Я решил погружаться без довеска нервов. Во множество жизней, которые знало озеро.
Кто-то откладывал личинки в надежде - их не проглотит другая рыба. Кто-то мечет икру, как необходимость отправления. Всё имело право жить, размножаться, умирать.
Пещеру я увидел за здоровенной рыбой. Она двигалась впереди как фарватер подлодки, лопастями хвоста вспенивая воду и поднимая со дна песок. Перед моим носом булькнула пузырями икринок. А я рванулся к пещере. Вплыв, сразу попытался нащупать свод и сделал движение к темноте, к тому неясному страху. "Секунда - и назад!" Но я почувствовал... Почувствовал губами, кожей, и непроизвольными спазмами задыхающегося горла - Воздух... В О З Д У Х врывался в лёгкие, и я - дышал!.. и так же не мог Н А Д Ы Ш А Т Ь С Я, как и напиться В РУЧЬЕ
И что-то страшное, весёлое и безудержное раздирало внутренности. Я не мог остановиться от смеха. Продвинулся вперёд и теперь стоял по пояс в воде. Но то ли ветер дунул в подземелье - задул свечу жизни. Но почудилось Алексею, как задрожала под ногами Земля... и брызнуло в лицо водой холодной. И сжалось сердце. "Вот - оно! Всё! К О Н Е Ц"
Алексей стал лихорадочно продвигаться назад, к выходу из пещеры, и опять его ткнула в спину чья-то сила, и потянула... В подземелье. В А Д
"Боже, помоги!"
"Шепчи... Шепчи!" - ухмыльнулся ГАД - ЧЕРВЬ, он обвил шею Алексея и начал медленно сдавливать...
Почти что теряя сознание, Алексей успел перекреститься.
"Что это, было..." - Я стоял по пояс в воде, и я не мог ошибиться: впереди слабый свет... Т У С К Л Ы Й! Лампадка впереди дрожала.
И как обезумевший тигр перед прыжком, так ревел, и рычал я! Чтобы броситься на поднятые копья судьбы... чтобы упасть на копья с окровавленной мордой! Но и на этот раз, унесло их течением.
"Господи! - благодарил я. - Сам Видишь! Всё - Видишь! Как ревёт и рвётся жизнь внутри израненного тела".
Эхо пробежало по трещинам в породе. Глухой органный звук торжественно поплыл над водами подземелья. Задерживался у огромных подсвешников, они подпирали темноту, но не могли зажечься. Хотя и дула в них душа... Омертвела природа! Лишь вода точила омертвелость тысячи лет, и где-то там, где был выход и свобода, где говорила таёжная молва и где говорили люди, и лёд сковал реки, голос души смолк и затосковал в мгновенье без хозяина. Дул и дул в затылок. Т И Ш И Н У С Л У Ш А Л И
- Ну как там?.. В ПОРЯДКЕ? - спросил Дон, когда я всплыл, и сразу начал буравить микроскопом, до тех пор, пока я не прохрипел, глядя в окуляр:
- Говорил правду пень. И ОН НЕ ВРЁТ! - заорал я. - Воздух и выход! Воздух и выход... что ещё надо для счастья?!
- Преходов правду говорит? И не врёт?..
- Истинную! Истинную правду! Ведь ты же крещёный, верить надо правде. Сволочь Македонская. - Я перекрестился: В О Т - К Р Е С Т
Мы долго сидели с Доном у озера. Я говорил ему, что пещера вполне комфортная, воды там - выше пояса будет...
Дон молча ревел и, кажется, не слышал. Я редко видел плачущих мужиков, сам мог в угол выреветься, в разумное, в доброе, чтоб снова поверить... и так, всю жизнь: бросать семена в дикое поле, где и рожь не родит - мертва Земля.
Сорняк быстро растёт. Я любил элитные сорта цветов. Кое-где высаживал и кусты шиповника, рядом с элитными. Мой одинокий Пегас томился в стойле со спутанными ногами. Временами мы с ним были эстетами, судя по погоде, когда я мог выгулять коня в близлежащие сочно-травяные овраги и буераки. Красивое и пахучее, всем хочется на стол в вазе поставить. А я любил естественный натюрморт сада своего. Чувствовал себя эстетом на огородных грядках... где угодно! Сам ты, весь пропахший навозом, пыльцой, и бог ведает, какие ещё запахи знает природа во взращивании цветов, чтобы сдунуть прозрачные, эстетские тычинки на шляпу случайного прохожего.
- П Ы Л Ь Ц А... - Македонский мечтательно закатил глаза к небу. - Повсюду проникает пыльца... здесь всегда пол - де - нь! Мы как пыльца на цветах... - Дон бережно приласкал белую лилию: погрузив в лепестки нос. Чихнув несколько раз, оставил пыльцу на лице. Его нос был обильно посыпан пудрой лимонного цвета. И с некоторых пор я стал замечать, что Македонский "прикладывается" к цветам. Может, таким образом он утолял табачный голод? А может, как биолог-цветовод, затеял некоторые опыты... Да кто знает, чем тешится душа биолога не у дел.
...Как ветер - мысль - гнала рябь в озере! Белых барашков всё прибавлялось. Приближалась зима.
Я ПЕСНЮ ДЛЯ СЕБЯ ПОЮ...
Я песню для себя пою, живя в отшельничестве. И возле могучих, старых корней, особенно странно чувствовать себя человеком, а не какой-нибудь "куколкой" бабочки в створке отщепленной коры, ветки...
И вот однажды, я попытался увидеть поляну в ином свете: я "видел" её так, как если бы смотрел в перевёрнутую подзорную трубу. (Не знаю, как мне это удалось. Я не прилагал при этом никаких духовных сил.)
...Сверху поляна чем-то напоминала свернувшийся калачиком плод в чреве: поджатые ножки... животик - были озером, а подвижная голова младенца повёрнута была в сторону ручья. Плод убаюкивала трава, и как будто в предродовых схватках - рябью подёрнулось озеро, волна набегала на волну... Младенец вот-вот должен был появиться, закричать, вздохнуть... Я смотрел во все глаза на Божественное Таинство Природы и видел все травинки, и каждую в отдельности...
Приглядевшись - увидел Нину!
Она сидела у "чрева озера", и ноги её были опущены в воду. Я чувствовал, что она тоскует без меня, любит по-прежнему. И камыш отчего-то шумел сильно, и я не мог слышать - что Нина говорит "чреву озера..."
...Мне хотелось проникнуть в её душу, заглянуть в глаза... Спросить?! Ах, как хотелось мне быть волной - и я позавидовал рыбам, которые тыкались губкой рта в её ноги.
И казалось мне, что в перевёрнутую подзорную трубу я смотрю с иного света, где нет теней - а есть поощрение, награда: звуки, образы, сравнения...
НАД ОЗЕРОМ ПОДНИМАЛСЯ ТУМАН...
Над озером поднимался туман. Так - высоко... И то ли дивные цветы распускали бутоны и их тычинки ждали опыления лучом солнца.
Бесшумные водопады сбегали с высоты... С В Ы С О Т Ы, где рождалась заря и розовые облачки таяли в холодных, серых облаках.
Когда рассеивался туман, Преходов подходил к озеру. Именно в эти, утренние, часы ему казалось - вот так и было всегда! И ничего не было в мире, кроме П О К О Я
И по весне так бывает. В Е С Н А И Б Р Е Д У Щ И Й П О К О Й
Как караваны верблюдов, и казахские степи дрожат в мареве утра...
Гулкий звук от буровых машин постепенно стихает, Преходов идёт в степь.
И печалится сердце от однообразного пейзажа в неторопливой жизни. Пробуждаются чувства, и вроде бы и не знаешь - как помочь ВЕСНЕ ВЫРВАТЬ ПЕЧАЛЬ! Устремляешься куда глаза глядят... Кружишь по степи, смотришь на травы, подсохшие за зиму - они выбиваются сквозь землю молодой порослью для свежей жизни! П О С Р Е Д И В Е Т Р А и стойкого запаха от бредущих караванов. В их поникших горбах ещё нет прежней силы! Но сила весны двигалась сама навстречу весёлому ржанью жеребят! И пролетающим птицам не было скушно в ярком небе!
Змеи грели полинявшую кожу в растрескавшейся земле и скручивались от счастья обновления.
И так же терпок ковыль! Будоражит кровь проходящего человека, И В Е К О В А Я У Н Ы Л О С Т Ь П Р Е К Р А С Н А, как песня табунщика - впереди ветра! И никто не знает, чьё счастье Б О Л Ь Ш Е
Под Рождество срубил престаренькую ёлку. От неё осталась почти одна палка. Срубил то, чтобы потом пустить на топливо. И Рождество прошло в шумном одиночестве.
Из малины у нас вышло что-то вроде наливки, местного разлива. Градусов шести, не больше. Опьянели с Доном... Повеселились!
Долго смотрел на озеро. Оно казалось особенно глубоко, и видно было рыб. Они почти не двигались, спали - наверное.
А НЕБО... Ч Е Р Н Ы М - Ч Е Р Н О... И З Ё Р Н А!..
И бриллианты россыпей вспыхивали во Вселенной! Такое Рождественское небо, наверное, и видели волхвы...
Уснул у озера.
Утром было неожиданно жарко. Пекло необыкновенно! Смотрел на озеро, и так захотелось мне окунуться, это после Рождества-то! Сам Бог велел.
Нырять я не стал. Боялся замутить воду и большое скопище рыб. И, о чудо! В этот момент поднялся туман. Не видно ни берега, ни орущего Дона. Я-то, исчез. Растворился в тумане! Или Дон решил, что я утоп... утопленник.
Плыл и плыл... Лёг на спину и, наверное, заплыл в самый центр тычинок, какие прятались в тумане, в бутонах.
Тычинку проглотила рыба, одна, другая... тычинок было не счесть! Они полыхали цветом радуги и ждали опыленья солнечным лучом. Так мне казалось!
У В И Д Е Л З В Е З Д У! Крошечное маленькое зёрнышко. "КАК - ТОЧКА!" Подумалось мне. А может, это и есть моя т о ч к а в небе! И мне суждено было её увидеть. Я Р К А Я
Долго смотрел на зёрнышко, как голубь, ей-богу! А вдруг чужая птица склюёт?! Н Е Т... Туман стал разреживаться, выглянуло солнышко... Всё вокруг меня сверкало от чешуи... рыбы принимали солнечные ванны, видимо? Успевал только уворачиваться от шлёпаний по воде. Рыбы раскрывали красный рот, крутились, опрокидывались на спину, а одна увесистая, так и двинула по лбу!
У берега стоял Дон Македон и, по всей вероятности, ожидал: когда всплывёт тело. У него был вид оглоушенной динамитом рыбы! Его микроскоп был нацелен в мой лоб! Он пощупал выпуклость и молвил:
- Кто - это, так приложил?
- ГОСПОДНЯЯ МИЛОСТЬ! Рыб не ловил, а милость получил!
- А как я рад! Обрадовался, что ты не утопленник?.. И представляешь милость божью: начал пороть рюкзак для онучей... в боковом кармане целая пачка краснодарского чая! - Дон радовался, как ребёнок.
- Не должно было её быть?! Нашлась! А хорошо жить, Преходов.
НАКАНУНЕ КРЕЩЕНЬЯ...
Накануне Крещенья и утра решил не пропускать. И с вечера заночевал у озера.
Вот и Кануны. Утренние, ранние. Трава тонко гудела, словно свирелька у камыша... Разноголосицей, распевкой перед утренней литургией под небесным сводом. Тихая радость наполняла сердце: впереди Крещенская ночь!
Весь день я провёл в загадочном настроении. Вслушивался в себя, как настройщик рояля... Нет ли фальшивой клавиши в общем порядке других, под доской рояля.
Дон Македон решил не беспокоить волнения. Ни слова не проронил! Как рыба молчал. А я волновался, как юноша, даже стыдно - откуда такая юношеская влюблённость? В озеро... в туман, рыб особенно любил.
Там, за сугробами, мороз трещит за сорок и ветки ломаются от холода. И как-то зимует пень?.. Может, волк обосновался рядом, греет своим дыханием. Так и живут... В снежном сугробе, в берлоге.
...Разделся, и поплыл... Вода - парное молоко. Прасковея где-то рядом нашёптывала: "в купели кто в крещенской окунается... тот изо всякого сглазного места выйдет! Крестик надо бы... но не зря в семи водах черничных купала да в темечко золотое целовала!"
И показалось, крестик, что в сетях плыл... да, нет, не тот. Этот серебряный и на цепочке. Чей был крест... а может, мой собственный, который я потерял, забыл где-нибудь в поле. А он всё равно вернулся в Крещенскую ночь.
К берегу плыл в кромешной тьме. Дон махал обугленной палкой - кочергой, которой разгребали золу. Расцеловались мы по-христиански, три раза, и поздравили с Крещением друг друга. Пожелали втайне, уже про себя: пасхальный кулич, и саму пасху, сделанную по домашнему рецепту, намазывать на кулич в разговление. Утром! Дома! Напиться чая вдоволь с сахаром... Самого сладкого чая с молоком!
ПРОШЛО ДВЕ НЕДЕЛИ...
Прошло две недели, и как-то всё переменилось в тайге.
Солнце стало жарче. Дни стояли ясные, точно отмытое окошко! Небо - без облачка! Без намёка на выжатой из тюбика, карельской чёрной краски: в форме овальной палитры! Или каких-то буйных облаков, которые любят сталкивать лоб в лоб собственное электричество и выпускать разряды! Как - ракетницы! Отчего они и распадались потом, выпустив всю злость, вперемешку с милостью - по копеечке вытряхивая из небесной авоськи переменность погоды. Чтобы каждому пню, козявке и даже клещу! Не говоря уже о нас, грешных, окаянных людишках, - чтоб всем досталось к чему душа лежит!
У кого к солнцу и теплу, как у меня. Некоторые любят "ни - то... ни - сё!" Или чтоб лило с неба... Небо не душ, в конце концов!
Мой внутренний голос вёл правильную нить и соображал, и давал ценные советы. К ним я прислушивался.
Всегда я умел слушать тишину. И не просто как пассивный слушатель" С О Ч И Н И Т Е Л Ь... Новатор, новых, форм... и хрен чего! с редькой пополам!
К ТИШИНЕ ОТНОСИЛСЯ - БЕРЕЖНО
Как к венецианскому бокалу! Богемскому стеклу, хрустальным подвескам. К стеклу - особенно! Всё имело - свой - звук! Звук т и ш и н ы
Скушному уму вряд ли услышать, понять - внутренность ТИШИНЫ, П О К О Я... Ум, скушный, надо развлекать, поить чаем вприкуску с сахаром.
Н Е Т! Алексей Преходов был гурманом своего рода! Ц Е Н И Т Е Л Е М Т И Ш И Н Ы... Собственно, другого занятия - кроме, как...
П Р О С Л У Ш И В А Н И Я... Иногда мне казалось, что, подплывшая рыба несёт радостную в е с т ь! Рыба открывала рот, и я слушал её с самым серьёзным вниманием. Пробулькав нечто невнятное, она опрокидывалась на спину - я понимал по вздутому брюшку: метать скоро начнёт! А по бледно-голубым округлостям глаз - не иначе, как жемчугов р о с с ы п ь... Воистину! Фантазии и романтические прослушивания не страдали от отсутствия фосфора, калия, и всех других микроэлементов таблицы Менделеева. Их полным-полно в озере.
Дон увлекался сновидениями. Тоже неплохое занятие. Чтобы потом подробнейшим образом рассказывать киноленту... Пулемётные вышки с лагерной охраной, он отправлял на гауптвахту. По-матерински... Бессрочно.
Оказалось, что Дон - цветовод? Во сне вырастил невиданную смесь "Б Е Л Л А А Б У Т И Л О Н"
- Она была с дерево... Белла - эта... - Очень проникновенно Македонский офонарел во сне... с - чувством? кто бы мог подумать! Сказал, что когда он вернётся... Когда вернётся, то обязательно найдёт эту самую Б е л л у... Чтобы - влюбиться, а потом ВЗРАСТИТЬ...
ВЕТЕР ДУЕТ В СТОРОНУ ДОМА...
Ветер дует в сторону дома. Я представлял в памяти долину реки Пехорка в Малаховке... В поляне, вместе с таёжным духом, вдыхал запах коровьего навоза, смешанный с полевыми цветами, придорожной пылью... Дымом из труб.
Прислушивался к блеянью коз, коровы вторили им, так же мычали и будоражили кряжистых быков. Они были тяжелы и важны в своём деле, и копыта их проваливались в Землю. Как столпы были их копыта.
На утренней зорьке еле слышный перезвон Михневской церкви...
Казалось мне, что и колокол в Земле - вторит. И Земля вся гудит, напоенная божественными звуками. И тысячи рук, которые делали работу звонаря, сливались в один-единственный колокол Творца.
...И в полуденном мире я ложился на Землю, где в смирении, должно, синьбелая птица шелестит своим опереньем, не спугнуть чтобы мой сон... "...Заждалась я, и куда запропал ты?" - Мать стряхнула печаль с бровей и заторопилась к телефону. Звонка моего ждёт. Я всегда звонил с вокзала.
И тополь мой вырос до пятого этажа. Скоро будет гостем подоконника и подарит свою молодую поросль: почки.
Я ПЕРЕЛИСТЫВЮ СТАРУЮ ЗАПИСНУЮ КНИЖКУ...
Я перелистываю старую записную книжку. Стёрлись даты, фамилии... Торопливые записи мыслей... Трудно - прочитать. Снова вчитываюсь: интересно, как фамилии отреагируют на смерть.
"...Он всегда говорил, что смерть всё откроет". Скажут, скажут. Откроет! И это и есть самое точное определение. Настоящий паноптикум. Когда смерть проговаривается, когда смерть проходит торопливо - впопыхах, сквозь шеренгу живых. "Я РЯДОМ!" Я смотрю "с высоты" светлой поляны и поражаюсь очерствелости сердец. Как рой мух, прожужжат слова скорби. "К одиночеству приправа". И где-то я слышал: "Не модно плакать"?
...Все минералы подбирал. Все камушек к камушку. Напрасными были труды! Цвет, форма, другая хоть у адуляра лунного камня, среди - иных... Когда просто подобранная галька ладонь согревает.
Что - ещё? Книги, пластинки, вещи... Слабый запах одеколона, табака... Да - запах!.. как собака преданная долго ещё будет "вылизывать память"! Любить и изредка поскуливать... "Духи!" Как их забыть?.. Три капли французских духов! Три капли коньяка... День Геолога. Вспоминать, хорошо.
Итак, повернём воспоминанья за угол. Антикварный на Арбате.
...Полутёмность помещения перенасыщена запахами стульев, банкеток и одним полупровалившимся диваном, претерпевшим многие жизни. Смерть принимал. Рождение - не часто. Терпел и терпел, пока пружины не лопнули и не затрещала ткань. Но непременно, чтобы это Павловский ампир "постанывал"!.. Клеймо не спутаешь: Павловский строг, добротен, надёжен, как старые облигации и потёртая сберкнижка! Советский обыватель начинает понимать нюансы. Редок - Павловский. И очень ценится любителями всяких искусств.
...Ах! Моё горло ещё помнит запахи времён Екатерины... И так далее, по списку...
Орловские рысаки стоят отлитые в бронзе. Их копыта в пыли патины. Наездник сам граф Орлов! Отражается в Екатерининском зеркале.
Запахи прошлого имеют свойство зевоты и скуки и тоскливости сердца. Отчего?..
ДУХ ВЕТРА ПОГОНЯЛ ВЕСНУ...
Дух ветра подгонял весну! Огромные сосульки подпирали талую Землю и день ото дня оседали... На чёрных ветках качались лохматые совы, и в их перьях звенели сосульки. Совы перетаптывались на одном месте и гремели... Непонятной лесной мелодией звучали.
...Однажды утром, когда я только проснулся и втянул ноздрями запах нового дня, насторожилось сердце! "Так - ли? Неужели!.." Я приподнял голову: Ветер - беспокойный. Опять втянул воздух, конечно, я не мог ошибиться: весна отпочковалась от снега и переходила в робкий ветер. Сердце ещё боялось ликовать, старался дышать ровно. Но поздно ровно дышать - дыхание прерывается от быстрых шагов!
"ПОДНИМАЙСЯ - ПРЕХОДОВ!"
Пакуй рюкзак и беги к вокзалу. Там много таких, как ты! И они ещё не знают, куда им следует держать путь? А ты-то, дуралей счастливый, влюблённый безумный мечтатель, немного - поэт... Есть билет на выбор - но ты-то, выдернул "картонную визу" в полуденный мир!
На посошок спуститься в подземку, там живёт в мраморе оленёнок. Давно я его полюбил, в середине прошлого столетия, и спрятан он в одной из плит. С белыми вкраплениями розово-серый рисунок оленёнка - как живой, будто сейчас подпрыгнет, убежит в лес.
Проходит три, пять минут... вот уже грохот вагонов несётся навстречу! Я всегда глажу его шею: "Ты - родной... дружок мой верный... верный! Мой - талисман ты - жди!.." Он провожает вагоны и ждёт.
...О! Если бы можно было послать весточку - после... Потом! Когда вырываешься из плена жизни!.. Или же, как оленёнок в ночные часы отдыха, однажды - вдруг, сойдёт он с пьедестала... Дождётся зова матери-оленихи и услышит шум леса! Ночной прохладный ветер дунет в ноздри, и тогда, СЧАСТЛИВЫЙ, вдохнув в лёгкие побольше воздуха, подаст он свой голос! ГОЛОС О РАДОСТНОЙ ПЕСНЕ СВОБОДЫ!..
Нарождающиеся почки дышали ветром, и над запахом игольника и моха метался ветер. Пахло новогодней ёлкой.
Эй! Ветреный друг с четырёх концов направления! Поток Весны угадал ве - те - р... И сердце моё верной ощупью собаки-поводыря тянуло за поводок... Тянулось влажным носом, чтобы поскорей поворошить мордой снег.
Дон Македон всё поглядывал, что это я так суечусь, да нервничаю. Вид у него был весёлый какой-то: он загадочно улыбался.
- Вот, - сказал, - лыка нету лапоть сплести. Никто не узнает, а мы не поймём - мы - действительность... или - быль? Если быль! - подытожил он. - Сколько прошло времени, неизвестно.
Константин Македонский говорил абсолютно спокойно. Его даже забавляло: чудное коловращение в природе наконец-то увидел.
Сообщил сокровенное:
- Накапливаю пыльцу помаленьку... МОЛЧУ! - Я готов был его расцеловать за терпение.
- Научился - молчать... Научился? - Вот что вытворяет с человеком жизнь. Потрясающе - вытворяет!
Дон мотнул головой: конечно, я не мог не заметить "обновки"! У Дона был новый сверкающий микроскоп. Отрадно было видеть счастливого Македонского.
...В тайге синие сугробы скатывались в ручей и неслись с грохотом... На высокой скрипичной ноте, срываясь в фальцет, протяжный звук виолончели равнял разноголосицу. Виолончель ждала вступления в ручей. "Где-то в этом месте палка застряла... Я пил из ручья".
Алексею непременно казалось, что он должен увидеть синьбелую птицу. И все синие, фиолетовые, и даже розовые переливы в ветках, в снегу - взметнулись неожиданно вверх! Солнце играло, и множество радуг-птиц садилось на макушки. "Вот - она, россыпь самоцветов! О которых пел эвенк".
...Я не думал уже о том, как с Доном будем возвращаться... Я ни о чём не думал, просто дышал таёжной весной, которая, ласково объемля мою душу, пела о чём-то... О чём? А зачем знать песню счастья!
На незначительную помеху я старался не отвлекаться: сбруя!
Проклятая сбруя вросла в кожу одним коварным ремешком в шее, натёрла до кровяных волдырей. Кожа нестерпимо зудела, меня начал разбирать смех: под занавес озарило. Проще простого: карту надо было оставить в поляне, сразу. Мать покачала бы головой: "К чему притащил в дом? а неси-ка в кладовку - погоди, постой. В кампостную яму брось! Там всё сгниёт". Достанет пакет с лекарством, будет долго рыться... лекарство от мигрени, скажет: "Ну - нет? Нет чтобы путное принёс... пыль? Одна - пыль, и сапоги износил, ракушек насобирал да всё карту под нос тычет? А что тыкать? Институты я не оканчивала. Ох и дурак же дураком... небось опять навоз переложит в клубнику..."
Мотнув головой, как породистая орловская трёхлетка перед стартом, в которой напряжены все мышцы, а юркий наездник, помеха! Помеха роскошному бегу... Лошадь всхрапывает, чувствуя запах соседа в серых яблоках... Запах - серы. Хлопок! Уже - позади!.. Впереди невзрытая дорога и несколько минут Свободы!
...Ах! Как хотелось и мне встать на дыбы! НА ДЫ - БЫ, чтобы скинуть хромого всадника! Но теперь - прочь! Долой! Оторвал подошву, которая сгнила - выбросил, машинально потянулся к ремешку на шее, вытянул... Края его были стёрты, планшета не было.
Какое несравненное удовольствие получил я! А чурбан пусть себе чертыхается в паутинный угол: "УТЕРЯНА?!" Паучок скрипнет ему, и примется доплетать своё.
Нет сомнения, что Дон Македон перепилил ножом в сердцах, в нервах. Я - спал. Скорей всего в озере утопил. "Ну не съел же?"
Я ПРОВАЛИЛСЯ ПО ПОЯС В СНЕГ...
Я провалился по пояс в снег, почувствовал, как Дух Ветра приблизился и загудел у Земли.
"Когда, наконец, извлечёшь ты звук? Колокол!" - Дух шевельнул рыхлый снег, пробежал где-то по болотам... заглянул в берлоги - не стал будить храпунов. Опять приник к Земле и встал вслушиваться.
...Глубоко дышала Земля и Дух её, россыпью капели барабанил по КОЛОКОЛУ... И Земля, пропитанная влагой, была податлива, отчего КОЛОКОЛ приподнимался, ДЫШАЛ и подлаживался к первому удару.
Чёрные пятна ям старался обходить. Как будто изнутри взрыта тайга. Огромная работа была проделана за зиму невидимыми тружениками Земли.
Ямы ужасны. Скопище многомиллионной орды сдохших клопов, падали, четвероногих полно: вон клок лисицы, как облинялый лоскут. Рядом беспомощный оскал беззубой пасти волка.
"...И представьте себе, Алексей, терпеть дерьмо? Гадость - фу! Всё так и кишит бактериями... живописная картина прозябания лужи, канавы ли? А отложения в ручье? Заново перемалываются - глина, как и человек, плоть. А микробы! Эти отважные первопроходцы сами злые и жадные до свежатинки"! Капель пропела: "Дань - дань!" Заструилась по стволу, я увидел, как потекла капля на фоне чёрно-смоляной ветки...
"Уникальный случай!" - успела молвить она и точно капнула в центр слякоти.
"Вчера... Очень случайно попала в ручей, по неосторожности!" - ползла капля по шее. Я не стал стряхивать, хотел дослушать.
"...Как всем известно, ручей начало берёт из озера..." - Сверху захлопали чьи-то крылья и увесистый ком дерьма хлопнулся рядом. Я решил не двигаться. Капля застыла на пуговице, молвила: "Сколько всего ТАМ... ГЛУБОКО! Люльки, колыбельки, такая жалость. В Православном кресте не ползал ни один червь, а колокол когда ударил... Дух Земли уже сколько времени пытается вызволить Крест наверх и потихоньку, потихоньку, двигает... И я услышала, когда Крест окажется на Земле, какое-то новое осознание души придёт к ЛЮДЯМ... и будут ли это ЛЮДИ ЗЕМЛИ? Дух, он знает, да помалкивает. Ведёт - отсчёт. БЬЁТ В КОЛОКОЛ".
Тень на ветке стремительно сорвалась, чтобы эта ВЕСТЬ ЗАШУМЕЛА ПО-НАД ТАЙГОЙ И ТУНДРОЙ... Чтобы передаваться из уст в уста, день ото дня: "Мол, скоро послабление настанет природе от че - ло - ве - ка!.."
Я ВСЁ БЛИЖЕ ПОДХОДИЛ...
Я всё ближе подходил к пню и понимал, сам я - как тот щенок-волчонок, и тыкаюсь и ворошу талый снег... На зубах ягоды морошки почувствовать.
Посчастливилось мне! Я наткнулся и будто бы "вошёл" в древнюю фреску. Каким-то чудом сохранилась она от рук Творца. И сам - стал... Слился я с другими фигурами... И рисунок в фреске переменчив, и все фигурки людей и животных двигаются! Дано мне было увидеть, а не смотреть со стороны - совершенство ПРИРОДЫ. Гулять по сочным травам и на короткий промежуток погрузиться в ПОКОЙ...
- Ну - же! Ну!.. Капелью человек заслушался? - пень подгонял, подгонял ноги Преходова.
- Я - дождался! - он одобрительно крякнул и, кажется, вспотел: тепло человеческого тела... ЖАР!! Весенний жар тела превращался в туманное облако. В этом туманном облаке поверхность пня слышала - да! неуловимую печаль. Этого пень не мог понять. Чувствовал он испаренья Земли и шорохи, передвиженья меж корнями... Словно кончики нервов были его корни: рождается где-то, а рядом умирает, и в расцвете сил множество тварей проползает между корней. Одного не мог знать - РАЗЛУКИ... Это как маленькое пулевое отверстие, в которое проникает ветер, расширяет, до тех пор, пока человек в силах терпеть.
...И сердце моё, кажется, уже никуда не рвалось. Сердце было насыщено всеми запахами красоты, которые я вновь обрёл и почувствовал на губах! Да! Сердце досыта наполнилось нектаром. А все фигуры людей, которые прежде так волновали, вызывали досаду или же злость, фигуры стали незначительными - оседали в землю, как оседает снег.
Духу Земли тяжело было слушать МОЛЧАНИЕ, и он хотел задеть колокол. "Почему человек молчит? Заорал бы лучше?! Толкаю же я колокол, когда мне охота взбунтоваться и всколыхнуть в море-океане покой, похожий на смерть! Для меня забава, а вот людям..."
- Колокол толкает - Дух! - шепнул пень. - Будит - Землю... Колокол слышит одна Земля.
Я замер и стал слушать. Глухие ритмичные звуки были похожи на звук рога! Природа трубила в рог. О боже, как щемило сердце. Всё шевелилось под Землёй, просыпалось и двигалось, и переползало с места на место. Свою дряхлость чувствовали корни: Дух Земли всё перемесит с глиной и сделает в породе отметину.
- Такую мелодию делает Дух! Мастер управляться с Колоколом и каждую весну придумывает новые звуки. - Объяснял пень. Он старался говорить без дребезжания, он старался говорить спокойно и чётко выговаривать все слова:
- На всякие выдумки Духу равных нет! Послушай-ка... Послушай, как колокольцами он перебирает. - Пень приосанился. - Теперь камушками зелёный глаз кидает... А звон-то... Звон пошёл по тайге! Сере - бря - ны - й...
Колокол слышали корни пня. А на поверхности Земли, тот - крепился изо всех сил. Крепился! Пень не мог не прислушиваться... Смирился. Замер!
Горячая ладонь человека обожгла так глубоко. Или, быть может, пень дал трещину!
"Мне всё равно... Всё - равно!" - твердил. Это последнее вспыхнувшее чувство... Объятие! О, если бы "ОН" был волком или собакой, то вылизал лицо человеку!
Если б смог завыть, то ВЗВЫЛ от счастья и бежал рядом! Скакал деревянной коняшкой!
Р А Д И П Е Р В О Г О В С Х Л И П Ы В А Н Ь Я Щ Е М Я Щ Е Й В Е С Н Ы...
...Как распахнулось небо, я увидел. Засинело... Глубоко было в небе. Пронзительно и сладостно и небо настежь вошло в сердце, и Т О Т Благородный Смотритель направил мой взор к озеру - я бежал туда со всех ног!
Озеро стало небом! Я плыл - плыл... И вовсе не показалось мне, не почудилось: синьбелая птица с шумом била крыльями по воде, сбрасывая брызги!
Тонкое лебединое перо её причудливо переплеталось с серебристым подпушком - отчего птица светилась! А от шеи и до розового клюва... до зорчатых глаз и до выточенного пёрышка у воздушного гребешка её, как из бездны морской, вспененной ветром, - все-синяя, переменчивая! Как у лунного камня, что сливается с небом.
Птица села на грудь и принялась что-то ворковать...
Очень хотелось погладить синие пёрышки, птица сложила крылья и дотронулась до моих губ клювом...
"Красавица ты моя самоцветная..." Волна счастья обдала меня, словно брызги. Я чувствовал, что текли слёзы, и птица всё топталась на груди, склёвывая солёные капли...
"Самоцветная моя, - шепнул я птице, - твоя душа далеко в небе трудилась, а моя - здесь. Когда работаешь или пересаживаешь что-то - земля не кажется грязной. Потом долго моешь руки - а всё равно останется чёрная каёмка под ногтями, и ты радуешься проделанной за день работе, и знать не знаешь, не подозреваешь - что вместе с тобой работала душа! И так же смывала копоть нечаянных грехов, о которых ты в суете давно забыл! И сегодня у неё П Р О Щ Ё Н О Е В О С К Р Е С Е Н Ь Е!"
2004 - 2006
Москва
____________
В повести сохранены особенности авторской лексики и пунктуации. Ред.
Поэма. Борис Васильев-Пальм
_____________________________________________________________________________
Борис Васильев-Пальм
ГЛЯДЯ В СТОРОНУ РОССИИ ИЗ КРЫМА,
ИЛИ
ДОРОГА К ХРАМУ
...есть нити тайные пока,
уже связующие многих...
Ю. Кублановский
В кирзовых сапогах, с пилоткой под погоном
Геракла рисовать ходил я в Эрмитаж.
Потом был в МГУ по штанге чемпионом,
А позже в "Комсомолку" взят за репортаж.
О Мурманске, где школу кончил не блестяще,
Но начал постигать поэзии азы,
Где чудом не сыграл бандитов жертвой в ящик,
Хоть в козырях моих не Дамы и Тузы.
И кем я, по Земле скитаясь, только не был -
Директором, стрелком, рабочим... Ворошить
Всех заработных плат не стану, знаю мне бы,
Как дед по маме - Петр, - при церкви послужить.
Не даром как-то год я пел в церковном хоре,
Рукою рока был через Святую Русь
Во храм Христа в Керчи - из древних на Боспоре -
Перенесен... Сей факт ценить я не берусь,
Но ясно, что каприз Судьбы тут не случаен,
Тем паче - и не прост, - без вычуры цветист...
А может, оттого мой путь необычаен,
Что нужен Храму был бесплатный портретист:
Свидетеля событий за тысячелетье -
И гиблых и благих - свидетеля эпох,
Не призван ли со всех сторон запечатлеть я,
Коль, как художник, стал (есть мнение) не плох.
КЕРЧЕНСКИЙ ИОАНН ПРЕДТЕЧА
Несть числа на земле всяким храмам -
Величавым по-царски и скромным.
Приобщась к человеческим драмам,
Разбрелись по просторам огромным.
Свой у каждого лик, свои плечи,
Своя мера и счастья и горя...
Я люблю Иоанна Предтечи
Храм старинный у самого моря.
Своей гаванью выбрав подножие
Легендарной горы Митридата,
Поднял крыши, на парус похожие,
И стоит церковь, будто крылата.
Летом в зелень листвы погруженная,
А зимою ветрам всем открытая.
Лишь молитвами вооруженная...
Тыща лет ей. Стоит не убитая.
1
Вот так я в первый раз в любви своей признанье
Предтече Иоанну высказал в стихах,
Но раньше лет на пять художника призванье
Подвигло, как бы крест поставив на грехах,
Кистями на холсте при ясном солнца свете
С молитвою без мзды создать его портрет,
И лучшей у меня пока работы нет...
Да будет жизнь моя оправдана на свете.
То - первый Храма лик из серии в двенадцать, -
По месяцев числу... Задуман цикл картин.
Есть свойство у всего по временам меняться,
Но Божий Дух во всех явлениях един.
Я шел к нему в трудах без малого - полвека,
Ведомый Провиденья властною рукой,
Всем жертвуя в пути, - от счастья человека
До чуда, что зовется времени рекой.
ВСТРЕЧА - НЕВСТРЕЧА
Конец апреля в Закарпатье,
Сады вишневые. На них,
На вишнях, свадебные платья...
Иду меж ними, как жених.
Вприпрыжку справа речка Тисса
Бежит по россыпи камней,
Чтобы с заезжим журналистом
Проститься... Я спускаюсь к ней.
Вода о берег бьется гулко,
И вдруг замолкла - ни гу-гу...
Под вишней девушка гуцулка
На том высоком берегу.
Я поднял руку в знак привета,
Она махнула мне в ответ,
И разошлись мы в море света,
Даря друг другу взгляд вослед.
II
Наверное, тогда, меж вишнями в Карпатах
Влекомый дальше - в Крым - прошел я мимо той,
Из тех, что делают мужчин в дворцах и в хатах
Счастливыми своей душевной красотой.
Взглянув через плечо на пройденные вехи,
В унынье не впадай от множества потерь...
Им не было цены ни прежде, ни теперь.
Но в целом жизни цель на всё, как на помехи,
Смотрела с высоты, особо - на утехи.
А цель, верней - ответ про жизни смысл - в Крыму
Ждал, чтобы указать (как выдал на орехи).
Живем до сей поры гражданских смут в дыму.
Да, линия судьбы капризно прихотлива,
Но случай никогда на ней не ночевал.
Закон ей поводырь, пророчества, - не диво:
Вослед восьмой волне идет девятый вал.
ВОЛНЫ
Творцами поэм облюбованы волны морские,
бегущие к берегу захоронить свою старость.
Но к берегу волны стремятся еще и людские
по суше, навстречу морским, чтобы сбросить усталость.
Курортников толпы волна за волной прибывают
на берег, пока не всемирно известного Крыма...
Порою же волны людские такими бывают,
что движутся с ними огня перекаты и дыма.
Однажды, вскормившая бесов, душой огрубелая,
российская жизнь, по немалым приметам прекрасная,
сюда две волны накатила. Одна была белая,
спиною к Боспору, другая, штыкастая, - красная.
И было таким столкновенье по силе,
что белая вспять на чужбину по Черному морю
пошла, покатилась, навеки прощаясь с Россией,
а красная - в брызгах досталась добытому горю.
Любите, поэты, морскою волной упиваться,
пусть радует вас в ее зеркале радуги отблеск,
а я продолжаю о белой волне убиваться,
от капель ее уцелевший нечаянный отпрыск.
III
Во всех углах Земли аукнулось, как Эхо,
Тех враждовавших сил сошествие с ума,
Родителям моим до смерти не до смеха
Бывало, - потерявшим отчие дома.
И я по всей стране, как перекати-поле,
Скитался на ветру без почвы, без корней.
А ветер Октября, хоть и не дул сильней,
Но и бездомных мог воспитывать в неволе...
Однако, исхитрясь, или по воле доли
Я все же сколотил на зависть многим дом, -
С чинушами в борьбе, бесхитростным трудом.
В награду ж получил синдром сердечной боли.
Случились от волны (от красной) домочадцы...
Под старость лет живу совсем как на войне:
Грабеж и воровство кругом. Готов, как Чацкий -
Да некуда бежать, - кричать: "Карету мне!.."
ДОМ
Этим домом я доволен,
Не доволен мною дом.
Дому кажется, что болен
Я совсем не тем трудом:
Что стихи или картины?
Дому деньги подавай...
А по мне дома - кретины:
Сколько их ни надувай
Пустотой благополучья.
Сколько хлама ни тащи,
Все равно - в соседнем лучше:
Наших там жирнее щи.
Люди добрые, поймите -
Жизнь смертельно коротка.
Злую зависть укротите,
Станет горькая сладка.
Угодивших в рабство к дому,
Очерствляет сонм забот...
Мне же, пусть не молодому,
"Красота!" - девиз работ.
Правда с ним нужда и бедность
Рядом сестрами идут,
Но зато ни злость, ни вредность
Душу в службу не берут.
IV
Как было б хорошо вернуться сыном блудным,
Однако нет уже ни дома, ни отца.
И я принадлежу не праздникам, а - будням, -
Заложник и связист начала и конца.
А, как известно всем, в начале было Слово.
Не самое из слов последнее - СТРАНА, -
Родима земля - любой души основа -
На песен языке - РОДНАЯ СТОРОНА.
О Рок! Мой прокурор, какой такой виною
Я Родины лишен, границ не нарушав?
Граница возвелась меж Родиной и мною:
Я иностранец ей, хоть свой вокруг ландшафт!
А может, не виной, а миссией - задачей?
Быть может, я в Крыму - России резидент, -
Посланник Правоты, от Истины агент?
Я - подданный самой Фемиды - не иначе!
ДВЕ ПЕСНИ СТРАННОГО ИНОСТРАНЦА
1
Остаться без Родины с жилищем на ней, -
Не стать ли юродивым, лишенным корней?
Не стать ли изгнанником в отчих краях,
Несчастья избранником с бедой на паях?
Такого не видели Овидий и Дант,
Такое Тавриде лишь Рок-комендант
Судил наказание, но не навсегда:
Дает показания Крыма звезда, -
Порукою братства различных племен,
Залогом богатства не наших времен.
2
Я не расстанусь с бедным Крымом,
прошу прощенья за апломб,
но остаюсь непримиримым:
не назову квадратом ромб.
Сей мыс в том смысле УКРАИНА, -
иначе быть и мне в раю, -
что подаруночек кретина
Руси бескрайней на краю.
Я волей дурней - в зарубежье,
не покидавший мать-страну.
и русской славы побережье
меня относит в старину.
Я не приемлю игр без правил
и остаюсь самим собой,
в СВОЕМ Крыму, где свадьбу справил
с придурковатою судьбой.
V
Нет, я не прав, - судьбой смешно быть недовольным.
На то она Судьба: ей с высоты видней,
Куда и как вести, где сердцу сделать больно,
А где совсем прервать чреду ночей и дней.
Я шел не прямиком, - бывали колебанья,
Не в стороны - отнюдь, - а только взад-вперед.
Не знавший никогда застоя, прозябанья,
Нигде я не терпел сил посторонних гнет,
А внутренние силы были продуктивны,
Но смутным был мотив движенья, - чей-то зов...
В пути - что ни этап - я начинал с азов,
Самооценок знаки был негативны.
Не будучи ни в чем особенно ученым,
Я обожал цвета - Природы ученик, -
Любимых было два, - бумаги и чернил...
Так с детства - цвет волос возлюбленных девчонок.
ЧЕРНО-БЕЛОЕ
Я всю жизнь просновал челноком
Между Черным и Белым морями.
Нет, я не был с морями знаком, -
Лишь с искусства основой - краями.
И от этих краев я нашел -
По урокам - свой путь к сердцевине.
Ремеслом овладев хорошо,
Стал душою младенца невинней.
Но неведомой няньки подол
Между Белым и Черным морями
Раскачал меня демонам в долг,
Позабыв снарядить якорями.
Лучший якорь - любовь, но она
Неохотно дается ученым...
Я на поиск ее обреченным, -
То мне солнце фонарь, то луна -
Все скитаюсь меж белым и черным.
VI
Но краски и земли и неба, - всю палитру -
(Охотника был сын), - знал с детства на зубок.
И к радуге тогда б я сочинил молитву,
Когда бы не один на всех кремлевский бог,
Когда бы не разгул в Союзе атеизма,
Где дочь священника - моя родная мать -
Скрывала, что в стране по вере в Бога тризна -
Кощунственный обман, что веру отнимать
Предписано в обмен на дьявольскую веру,
Что ликами вождей сменен иконостас,
Что тайно льется кровь за призрак, за химеру
За ширмою кулис идейных выкрутас.
А в радуге я чуял чудо из чудес.
Она моим КРЕСТОМ была: чурался бес
Ее и мнил во мне, блаженном, недотрогу.
ЦВЕТА РАДУГИ
(Из воспоминаний о детстве)
В разгаре день, ни облачка на небе.
Трепещет марево предвестником грозы,
А я грызу ботаники азы,
Почти забыв мечтать о черном хлебе...
Зелёного - оттенков миллион,
В кустах, в деревьях, на ковре травы...
Умеющий подделаться - увы! -
Всего лишь навсего - хамелеон.
А мне разбогатеть - хватило взгляда.
Любой миллионер меня беднее...
Я обнаружил, вдруг, как тайну клада:
На фоне пашни пегое бледнеет...
Я краски спектра осязал потом
На огороде и баштане:
Я трогал цвет и даже - полутон, -
И фиолетовый на баклажане.
И зелень смачную на огурце,
И красного оттенков целый ворох
Ощупывал на гладких помидорах,
И жёлтый цвет у дыни на лице,
И белый - кабачка и патиссона.
И только не давалась в руки мне
Голубизна дневного небосклона,
По вечерам сгоравшая в огне
Заката. И так часто я глазами
Ловил её в разрывах облаков,
Что, сбросив темень глубины веков,
Глаза мои поголубели сами.
VII
Не цветом глаз, конечно, в плен берет художник,
Но - ополченьем сердца, глaза и руки.
Однако, мастера - ничто для душ порожних,
Где алчность - мрака ткач, а глупость сквозняки
Рожает и свистит, в безверья щели дуя,
Какой бы ни был день в листе календаря, -
Особенно - с тех пор, как поселилась дуля
В карманах вожаков, восставших на царя,
А после возвестивших, что и Бога нету...
Теперь для большинства - лафа: все трын-трава.
Одно лишь на уме, плати, гони монету...
Без Бога черт в седле, а с тем и ложь права.
И я был на краю безбожественной бездны,
Полжизни искушал князь мрака и меня.
Я правде с красотой, случалось, изменял,
Но, видно, не спроста - мне с измальства любезны.
ПОКАЯНИЕ С МОЛИТВЕННЫМ ВОПРОСОМ
КЕРЧЕНСКОМУ ХРАМУ "ИОАННА ПРЕДТЕЧИ"
Ох, пленённый с детства бесами,
был от Бога я далёк,
куролесил... Ладно, - с "Бэсса мэ
мучо" песне "Огонёк"
изменил, а вместо "Яблочко"
стал отплясывать фокстрот,
но финтил на деньги я в "очко"
с шиком матерных острот.
Рок - приятелей, - по камерам,
за решетку, под замок,
а меня молитвой маминой
ангел чудом уберёг.
Но зато мозги попудрили
диамата мастера,
лапшу на уши под кудри мне...
Сам себе очки втирал.
В общем, портила и пачкала
жизнь лицо моей души, -
под кухаркину и прачкину
дудку, дескать, попляши.
И плясал и пел с изменами
в свете дьявольской свечи...
Прихожу в себя под стенами
церкви города Керчи.
Здесь когда-то бойня кончилась,
что в столицах началась;
Русь, рожая монстра, корчилась, -
шли антихристы во власть, -
на глобальный шабаш ставили,
чтобы не было Руси:
не согласных - к стенке. Правили
так: пощады не проси.
Семь десятков лет куражились,
Всё же выдохлись. Аминь!
Ну, а мы во стане вражеском
Оказались. Неба синь
Над Тавридою оранжева, -
революций новых цвет.
Сила дьявола - она жива:
Из Америки привет!
Для России иностранец я,
хоть живу в своём Крыму.
Знаю, мне ещё достанется;
но не тот уж по уму
и по знанию истории,
да и ценности не те.
Не у дяди Сэма в хоре я,
брат живущих во Христе.
От России открещатились,
под Америкой лежим.
Власти киевские счастливы, -
"независимый" режим!
"Иоанн Предтеча", Божий храм,
вразуми ты дурака:
неужели бесы - вор и хам -
власть прибрали на века?
VIII
Вопрос о власти в государстве риторичен.
Где долгожителем была от бунта власть?
Правленья стиль её кроваво-истеричен;
Удел поставивших на ненависть - пропасть.
У дел неправедных, пропитанных обманом,
Цветы искусственны, и, значит, - нет семян.
Герой приструненный утробой и карманом -
Позор правительству, парламента изъян.
Не надо забывать истории уроков:
Вслед революции является террор, -
Любовник смерти, квинтэссенция пороков...
За гильотиною грядёт голодомор.
Остерегайтесь же всех знающих, как надо
Устроить вашу жизнь - судьбы "учителей"...
Безумных усмири, целитель Пантелей!
Да смолкнет всякой пропаганды канонада!
ГДЕ ЗАРЫТА СОБАКА ПОЛИТКРИЗИСА
Батько, поглянь! На закате великая тьма.
Чёрт на кону. Украина рехнулась ума...
Ю. Кузнецов
Будет вам и белка, будет и свисток.
Из фольклора
Не позорься, детка Украина, -
Разведись на Запад и Восток.
Раз уж так вражда твоя старинна,
Не сойдутся "белка и свисток".
Заглушает ЛЬВОВСКОЕ рычанье
песню лев-бережной стороны,
да и хор, зовущийся "крымчане",
тянет ноту собственной струны.
Знай: у населенья тяготенье
противоположных полюсов.
Рухнула империя, но тень её
тя страшит приставкой красной "сов".
Только мы по-дружески советуем:
инородных двух частей не клей, -
ту, что на с Москвой соседство сетует,
с той, что навсегда сроднилась с ней.
Обвинишь в раскольничестве автора,
значит, дашь ему Бандеры роль...
Можешь расстрелять меня хоть к завтрему,
Крыму - справедливости король -
Крыму - в основном русскоязычному -
я желаю статуса НИЧЕЙ!
У борцов за liberty позычу му...
мужества для праведных речей.
Но не лучше ль, а - для самостийности -
западенства щирого корму
к cхиду повернув, вражду в утиль снести?
Нос держа по ветру, - в кутерьму,
не тяни с собой в болото НАТОво
не хотящих нового ярма.
Согласись, что положенье патово,
и хватает своего дерьма...
Коль тебе Руси милей Америка,
скатертью дорожка, - в добрый путь!
Но не надо с левого-то берега -
щукой - клади часть во АД* тянуть.
С Крымом - подарунком неприкаянным -
Бедный, - не хозяин сам себе...
Неуютно пропасти у края нам...
Ты своим командуй: "Цоб -цобе !**"
IX
А жаль! Или смешно? Неужто суверенность
Не может обойтись без образа врага?
Свободы дух ушёл в презренье и надменность.
Так комплексует муж, почувствовав рога.
Поверь, тебя ничуть не красят русофобы,
Привыкшие во всём Москву - всю Русь - винить.
Нет, злобы - всякой пробы - опасны так микробы,
Что может организм в зародыше прогнить...
А ведь твоей красе, - верней, - твоей Природе
Обязан жизнью мой, быть может, лучший стих.
В днепровских плавнях я, и о седьмом уж годе,
Поэзии предмет раз навсегда постиг.
Полярного я путник - Северного Круга,
Но на Дунай и Днепр однажды угодил;
Художника во мне цвет снега пробудил,
А для стихов созрел уже под небом юга.
МЫСЛЬ, ПОДСКАЗАННАЯ НЕБОМ МАЛОРОССИИ
Шаблонно ходим мы ногами...
У птиц - у каждой - почерк свой:
Орёл идёт в зенит кругами,
А стриж летает по кривой.
В полёте аисты и цапли
Стреле подобны и копью...
Я наблюдения по капле
В анналах памяти коплю,-
Там есть и жаворонков точки
На неба голубом холсте,
И журавлиных клиньев строчки,
И лебедь с солнцем на хвосте,
И пестрота крикливых чаек,
Снующих вдоль и поперёк...
Мир над Землёй необычаен,
Но это многим невдомёк,
Тем, что упёрлись в землю взглядом,
Стыдясь поруки круговой,
И видят только то, что рядом,
И ничего - над головой.
А там, как в сказке, там творится
Всё по законам красоты.
Там есть чему и поучиться
У тех, кто с воздухом на "ты".
X
В небе твоём, Малороссия, в детстве впервые
Видел я ласточек; их пируэтов кривые
Молниеносностью так восхищали меня!
И по твоей же земле на спине у коня
Я проскакал в первый раз, от восторга немея,
В лоно реки твоей плюхнулся, плыть не умея,
Брызг вместе с воздухом в грудь через глотку ловцом,
Вышел на берег блестящим на солнце пловцом.
К первым намёкам о чуде - ромашки с морошкой,-
Мысли меня одарил драгоценною брошкой:
"Как этот мир и прекрасен, - сказал, - и велик!" -
Тёмный в оранжевой рамке подсолнуха лик.
Мог ли в тебя, Украина, пацан не влюбиться,
В песни твои мелодичные, в девичьи лица?
Но, переживши с тобой и беду, и нужду,
К собственной Родине я не прощаю вражду.
ПРИЧЁМ ТУТ РОССИЯ?
Кадры, снятые в Афганистане.
...по пустынной равнине ползут
РУССКИЕ танки - и всё... Мне
стыдно за Россию...
И. Бродский
И снова я вспылил, взорвался, нет, - взбесился,
весь вышел из себя, попался на крючок
ловца гневливых душ: он своего добился...
Зароком предан я: на глупости - молчок!
И вот опять казнюсь, корю себя и каюсь.
В раскаянье поник седою головой...
А в прочем черта с два! от чувств не отрекаюсь.
Как порох вспыхнул - да, - так значит, я живой!
Молчать при клевете на Родину не стану.
И Бродскому такой подлянки не спущу:
те танки, что бродили по Афганистану,
он РУССКИМИ назвал; по мне - это кощу...
Машины, что в войне неправедной горели,
врезаясь в строй врагов, как волки в гурт овец, -
машины были те СОВЕТСКИМИ на деле,
и не было ли в них татар, грузин,- советс-
ких, бишь, солдат - людей пятнадцати республик?
То интернацьонал - фантом большевиков -
с дырой беды себе афганский выпек бублик,
затеяв эту гиль( мозгами ишаков.
Но тот - лауреат - поэт не бесталанный,
чем думал он, когда Россию так чернил?
Иль мало ей поклёпов выпало?.. Ну, ладно,
я, кажется, разнос чрезмерный учинил.
XI
"Бродский не в Киеве, - скажут мне, - жил и родился".
Но русофобам, - отвечу, - весьма пригодился.
Власть круг Днепра укрепляют за совесть и стыд:
С общей беды вычитая лишь свой геноцид.
Мама моя, коль на то, - умерла от инсульта,
Вспомнив, как в детстве, домой к ним задолго до культа, -
Тоже когда (и не год) голодала семья,
В виде "актива" пришла подсудимых скамья
И, угрожая наганом - в стране, дескать, голод, -
Всё из кладовки сгребала под серп и под молот.
Счёты сводить, - задрожит от испуга Земля...
Кто больше всех поставлял "из низов" для Кремля?
С хвостиком 40 процентов с-под Киева ...Ныне,
Может быть, счёт за процент предъявить Украине?
Нет. Объявляю, взошедши на дружбы амвон:
Граждане, глаз, помянувшему старое, - вон!
НАЦИОНАЛИСТАМ
Не хочу ходить по тёмным, пыльным, узким,
Своей нации кадящим галереям.
Не хочу быть ни украинцем, ни русским,
Ни татарином, ни сербом, ни евреем.
Мы величие своё страданьем мерим...
Нет, уж если мне нельзя быть древним греком,
То достаточно не быть хотя бы зверем.
Дай мне Бог остаться просто человеком!
XII
Это когда-то писал хоть и в здравом уме я,
Но отрешиться от сказок ещё не умея,-
Сказок какими напичкан был всякий "совок",
Про коммунальный наш, рухнувший нац-теремок.
НАЦИОНАЛЬНОСТЬ? Да, в паспорте, правда, писалась.
Но пережитком... бишь, - анахронизмом казалась.
Землю мечтавший собою покрыть коммунизм,
Видел в различиях наций буржуйства комизм.
Крайность другая: в крови своей зреть превосходство,
Право дающее на мировое господство...
Любящий всякие крайности, силой не чист.
В лоне нацизма Нарцисс - сын УГРОЗЫ - фашист.
Люди не схожи, как всё, - как цветы, как деревья...
В них незаёмны характеры, образ, поверья ...
Будь снисходителен, - камня в чужой огород
Не запускай, претендуя на званье НАРОД.
СОГРАЖДАНАМ ОТ ИМЕНИ КРЫМЧАН,
ПОДАРЕННЫХ ВМЕСТЕ С ПОЛУОСТРОВОМ
БРАТСКОМУ НАРОДУ УКРАИНЫ
Отечества и дым нам сладок и приятен.
Г. Державин
Поимев столицей русский Киев,
Да в подарок получивши Крым,
Тырим - самостийные такие -
Из трубопровода газ, как дым,
Тот, что нам и сладок и приятен, -
"Дым отечества" славянских трёх племён...
Рынок продаЮЩЕНКО занятен
В свете отравителей. Имён
Я не называю, бо не знаю,
Да и знать нечистых не хочу.
Но врагом Руси - напоминаю! -
Даже брату быть не по плечу.
ХШ
Жизненный путь и страны, и субъекта - загадка.
Не от того ли, что зависть на сладкое падка.
В целом, казалось бы, вот он, - и ровен и прост:
От колыбели по сходням годов на погост...
Ты-то без зависти жить, может быть, и согласен,
Так не дадут же соседи, - известно из басен,
Да из былин: среди мирных застольных бесед
К предкам не редко являлся нахальный сосед.
То татарва саранчой налетает с востока,
То немчура или шведы - с противного бока.
Да и в своём находились налётчики - в отчем дому, -
Их - не дай Бог - не живётся ли лучше кому? -
Тут же, в стране, задавались иные вопросом...
Ладно бы шли поживиться к другим кровососам,
Нет, - мужика босяки назовут кулаком,
Дом грабанут, а трудягу - в Сибирь, да - кнутом.
ОТ ЧИТАТЕЛЯ XXI ВЕКА
Читатели двухтысячного года...
Мы начали - вы подхватили гимн...
Возьмите наш последний лозунг - вот он!
Возьмите наше завтра - вот оно!..
П. Антокольский
Антокольский попал пальцем в небо,
Нашим дням отправляя привет.
Прозорливым прославленный не был, -
Той страны, где он жил, больше нет.
Тот, кто "ведал", как мир осчастливить,
Заблудился - не предан земле...
А своих-то не раз уж могли ведь, -
Те, державшие вожжи в Кремле.
Революции только б кобылу
Не сажать на российский фураж,
Не протягивать "грабли" к Кабулу.
Поумерить бы красный кураж.
Как в той пушкинской сказке старуха,
окорытилась КаПээСэС...
А в Крыму чежестранного РУХа,
на беду, воспалился процесс.
Ведь при вас ещё, Павел Григорич,
Крым подарен соседней стране.
Лишь теперь "подаруночка" горечь
Ощутил россиянин вполне.
Говорят про поэтов - пророки...
Ой, не знаю, - наверно, не все.
Только вижу: людские пороки
На граничной цветут полосе.
ХIV
Много поэты советские наговорили.
Больше - вожди мятежей - до и после, - сулили,
Лишь бы прибрать да не выпустить власти из рук, -
(Липких от крови) - руля заколдованный круг.
Зла капитаны бесславно страной порулили,
Ну а поэты за мзду фимиам им курили, -
Шли, богохульствуя, в партию - власти кадить.
Рану Христа бесовщины копьём бередить.
Плохо кончали плевавшие в Бога витии.
Нет чтобы в храм покаянно с молитвой прийти и
Свечку поставить за братской вражды упокой.
Или не все мы смываемы Леты рекой?
Всюду с разрухой идут революции смерчи.
Та - Октября - стартовала от финиша в Керчи,
В городе Крыма - жемчужине многих корон.
Крым... Херсонес - окрещенья российского трон.
ИСТОРИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД НА ГРАНИЦУ
МЕЖДУ КРЫМОМ И МОСКВОЙ,
или
Ответ поэту, сказавшему:
"Споёт иных времён Боян
О том, как ложь скрипела ржаво,
Как пала грозная в боях,
Не обнажив меча, Держава".
Держава пала не теперь,
А много раньше, - в красной смуте.
Лишь длилась череда потерь,
Дочь революции по сути.
Цареубийцы предрекли
Развал оплёванной России,
Большевики её секли,
На пепле кровь её месили.
Броневиковым Ильичом
Лишь оболваненный не понял:
Держава пала под мечом
При кличе варваров "По коням!"
Как символично, что в Крыму
Сказал гражданской Фрунзе: "Точка!"
Семь пядей надо ли уму
Понять: беда - той смуты дочка.
У всей Европы на виду
До нас, до песен Окуджавы,
Ещё в семнадцатом году
Был зачат крест на гроб Державы.
ХV
Но погребение, в общем-то, не состоялось.
Что до республик Державы - братва разбежалась,
Срочно заборы границ круг себя городя,
К выгоде, кстати, России. Поймут погодя.
Только она и сумеет от зла не зависеть.
Мощной медвежьею силой, - не хитростью лисьей.
Снега, и неба, и жертвенной крови - букет, -
Символ её в золотистых лучах Православия...
Сущность характера в ней не от Каина, - Авеля.
Впрочем, об этом я рёчь счёл бы делом вторым,
Если бы так не печалил страдающий Крым.
Парадоксально кресты вышивает судьба.
Болью в Крыму отозвалась с "Авроры" пальба.
НОСТАЛЬГИЯ БЕЗ РАССТАВАНИЯ
Феодосия, Керчь, Евпатория,
Севастополь, Джанкой, Херсонес -
Имена городов - оратория
Между Крымом и сводом небес...
Евпатория, Керчь, Феодосия,
Херсонес, Севастополь, Джанкой...
У Всевышнего, там, на допросе я,
Омываемый Летой-рекой,
Расскажу, мол, такая история:
Жертвой века на красной стерне,
Крым не наша теперь территория, -
Он подарен соседней стране.
Не нашел утешения до се я, -
Ты ли, Господи, так учудил:
Крым, как орден, теперь Малороссия
Приколола, да не на груди.
Симферополь, Гурзуф, Балаклава,
Ялта, - что ещё? - Бахчисарай...
Бывшей Родины гордость и слава, -
В бесовщине потерянный рай -
В мир иной для меня переправа,
Край любви моей, не умирай!
ХVI
Впрочем, и тут положенье не так безнадёжно,
Кажется мне: население мене безбожно,
Чем поколение красно-бредовых идей.
Правда, Мамона теперь искушает людей:
Ходит по офисам, рынкам, домам и майданам
С полным к богатствам отмычек-финтов чемоданом.
Но разве ангельский чин не сильнее чертей?
Не потому ль и в Крыму возрожденье церквей?
Сузилась промыслом Божьим антихристов зона.
Благо вещает возврат колокольного звона.
Массово к Богу пошёл православием люд.
Зреет всеобщей любви перманентный салют.
Тут и оранжевый колер не будет помехой:
Цвет политический - фишка, - диктуется вехой.
Музыка голоса совести вечно слышна, -
В паузах звонов поёт им - Аминь - тишина.
ПЕРЕД КАРТИНОЙ ЛЕВИТАНА
"ВЕЧЕРНИЙ ЗВОН"
Когда я думаю о звонах,
О голосах колоколов,
вовсю малиновых, зелёных,
летящих вдаль поверх голов,
мне вспоминается не Герцен,
а им разбуженное зло.
Я размышляю с болью в сердце:
родителям не повезло -
не слышат, как после запретов,
их детства музыка плывёт
над возрожденьем без Советов
от славной древности вперёд
призывом жить без потрясений,
напоминаньем: с нами Бог...
Но колоколен звон весенний
вполне утешить - нет! - не смог.
Молчал он дольше полувека,
и в той зловещей тишине
болела вера в человека,
лечить которую не мне.
ХVII
Мало ль на свете смертельно опасных болезней,
Но есть такие, что снадобий разных полезней.
Болью иною приходится грешным страдать,
Чтобы на тело с душой снизошла благодать.
Но поражённый заразным недугом БЕЗВЕРЬЯ,
Птицу являет собой, потерявшую перья:
Вроде, здоров и, клюя, не спешит помереть,
Но, для полёта рождённый, не может взлететь.
Если бы веры лишённые только клевали,
А рукотворных чудес от небес не взрывали,
Как это с храмами было Иисуса Христа,
Или наветами в жуть, как щелчками хлыста,
В концлагеря целой нации цвет не сгоняли, -
В бедах своих мы б на внешних врагов не пеняли,
Не упраздняли б вождизмом исконный царизм,
И атавизмом бы стал божий враг - атеизм.
ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ОТ ЛИНГВИСТИКИ
Тому, кто говорит мне: "Бога нет!" -
Наитьем продиктованный ответ:
О небывалом речи не бывает, -
И раз уж мы заспорили о Боге, -
Один в спокойствии, другой в тревоге,
То, значит, Он меж нами пребывает,
Ведь то, чего нигде от века нет,
Нам не пошлёт проклятье иль привет.
А там, где нет привета иль проклятья,
Где нет для представления предмета, -
при отраженье мысленного света,
Там словом не означено понятье.
А Бога, что о Нём ни говори,
Всех языков имеют словари.
Так вот: явленья невидимок вроде, -
Лишь для бесчувственных отсутствуют в природе.
Допустим, - как стрелок "десятку" в тире,
Твой телевизор не берёт программу "Акт", -
Доказывает ли такой прискорбный факт
Её отсутствие в самом эфире?
ХVIII
Долго и сам я страдал этим страшным недугом.
Дьявол приятелем был, право, - чуть ли не другом.
Делал меня добровольным рабом суеты,
Чтобы тащился за шлейфом тщеславной мечты.
Что я в себе погубил, пусть грядущее судит,
Радуюсь, что посторонних ни душ и ни судеб, -
Бестией всё же не будучи, - я не крушил:
Как большинство - по советским понятиям - жил.
Не был - хоть зван в боевые ряды - коммунистом,
Но с молодых был ногтей гордецом, эгоистом.
Из красоты я кумира себе сотворил,
Из пустоты самогон совершенства варил.
Всё-таки, не был, надеюсь, исчадием ада,
Но во грехах от безверья покаяться надо...
Зло и Добро... Выбирая из этих вот двух,
Не сомневайся, - первичней материи - дух.
ПОКАЯННОЕ
ПЕРЕД ТРЕТЬЕЙ ПОПЫТКОЙ
Прости мне, Господи, стихи,
Что нашептали в прошлом черти.
Я искуплю свои грехи
За новую отсрочку смерти.
В Тебя не верил пионер,
С Тобой боролся комсомолец...
Беглец от бесов и химер
Твой новобранец-богомолец.
Ты третий раз мне даровал
Дыхание-сердцебиенье,
И одолел я перевал
Хребта с названием - сомненье.
Мне ветер веры крылья шьёт,
Любовь кроит мне оперенье...
Рождённые ползать? Нет, - в полёт!
Помеха ль признаки старенья?
Путь за плечами - не беда:
Дороже силы - опыт, знанье.
Что делать, двигаться куда,
Где благодать, где наказанье, -
Вот что даёшь Ты выбирать,
Но у Тебя везде подсказки:
Как надо жить, как умирать,
Чтоб не лишиться вечной сказки.
XIX
Чтоб это осознать, увидеть, как картину,
Вернее - пережить всё снова, как в кино,
Всё, что занесено на памяти холстину,
Мне надо было в Керчь попасть давным-давно.
Тут древностей музей меня ждал на работу,
А главное, - на роль певца - церковный хор,
Чтоб взял я, наконец, от Неба жизни ноту,
Казнивши тишиной земные вздор и сор.
На службе литургий художник прозревает,
Не то чтоб сразу с глаз спадала пелена,
Но вне Христовых сфер он зорю прозевает:
Вся жизнь таких "творцов" - пустынная страна.
Музеи ж выдают к истокам перспективу:
Без знания ВЧЕРА, СЕГОДНЯ не поймёшь...
Найдёшь тут и ответ на вражью инвективу,
Узнав, как часто спят в обнимку с правдой ложь.
ПРОЗРЕНИЕ ПЕРЕД МУЗЕЙНЫМИ ФОТОГРАФИЯМИ
Посмотри, какие лица
у людей до революции!
На таких могли озлиться
только нелюди да куцые
недотыкомок душонки...
Отравили им сознание
провокаторов книжонки
вместе с цвета крови знаменем.
Рассуждаю, как художник,
умудренный наблюденьями:
сразу видно, кто безбожник,
а кто взят в полон раденьями
о не собственной особе
и вблизи и с расстояния...
Кто для партии способен
на любого расстреляние,
тот направил ствол оружия
на царевича с сестрицами...
Сам, боюсь, не стал ли хуже я,
коль знаком с такими лицами!
Потому всё чаще, чаще
тянет к старым фотографиям,
будто музыка звучащим, -
бессловесным эпитафиям.
XX
Нет, люди и сейчас встречаются, хоть редко, -
От сердца и ума с приветливым лицом.
По правде, и мои такими были предки
Включительно от ПРА до матери с отцом.
Про РАЗНИЦУ я знал, признаться, до музея.
На эту мысль навёл семейный наш альбом.
У встречных - я смотрю - глаза, пускай, не злее,
Но жёстче и тусклей, бездушнее... В любом,
Как говорится, случае, лет давних лица,
Ей-ей, уму понятнее, душе милей.
Нам, грешным, дорога деньгой в руках синица,
А те предпочитали в небе журавлей...
Количество добра - Божественного Духа -
Мы качеством в себе имеем, как печать -
Любимцев небеса умеют отмечать...
Да что там - глаз, - души красоты чует ухо!
ПРИЛОЖЕНИЕ К ЦВЕТАМ
НА МОГИЛУ МАТЕРИ
Скольким я тебе обязан, мама!
Жизнью - это всё-таки - судьбе,
а что выжил посреди бедлама
и запел, спасибо лишь тебе!
Батюшкины сила и таланты,
но ума сердечность - от тебя...
Нам кариатиды и атланты
завещали ношу бытия
с музыкой её архитектуры,
с хороводом радостей и бед
и хлопот, что не клевали куры...
Покаянно я даю обет:
как бы ни глумились вражьи силы,
всю в узлы свивая Парки нить, -
к благу моему твоих усилий
жалобой на жизнь не осквернить.
СТИХИ, НЕ НАПИСАННЫЕ
МОИМ ОТЦОМ
Почтенной публикой не очень я забочусь,
Когда с пером в руке за рифмами охочусь.
В самой охоте есть и жизнь и цель своя.
(В Аксакове прочти поэтику ружья.)
П. Вяземский
Глухарей по борам токованье,
Над болотами свист куликов,
светотенью зари рисованье,
небеса в кружевах облаков,
по растениям живности шорох
с еле слышным в траве родником;
струйкой дыма от выстрела порох
с папиросным на пару дымком,
ароматами северной флоры
сотворяющий хмельный букет,
и с медведем дуэльные споры,
где просчёту прощения нет;
с фейерверком форели пороги...
Я всего перечислить не смог,
чего ради отринул в итоге
городов суматоху и смог.
XXI
Уверен, что отец лишь потому и выжил,
Вернее - не погиб, точнее - уцелел,
Что по глухим местам олени, парус, лыжи
Его носили так, как Века рок велел:
Чтоб он не попадался на глаза чекистам, -
Они б в его ЛИЦЕ нашли черты врага.
Да взглядом он одним своим прямым и чистым
Противника нудил оттачивать рога.
Но, к счастью, он с семьёй не по шоссе скитался -
Охотник-рыболов, лесник и дровосек.
Из местных стукачей никто не докопался,
Что родственник в Крыму у Врангеля - генсек.
И, кстати, прадед Пальм за Севастополь дрался,
За храбрость получив из серебра медаль...
В такую глубь времён - ретроспективы даль -
Исток моей любви и тяги к Крыму вкрался.
ВСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ ОБ ОТЦЕ
Свой долг отца выплачивал я долго,
И вот птенцы пред взлётом на крыльце.
Теперь душа сыновним чувством долга
Меня приводит к мыслям об отце,
И замирает в страхе запоздалом:
Как мир несправедлив и как нелеп...
Так много суицида в нем недаром, -
К достойным глух, на благородство слеп.
И сам я - человечества частица -
Величия отца не разглядел.
Не знал я, каково ему гостится
Среди неправых и кровавых дел
На этом, не таком уж белом, свете
В безумием охваченной стране,
Где даже мы, сыны, - родные дети -
От дел его остались в стороне.
ХХП
Часть детства я провёл в землянке (и в дыму:
Мы в плавнях комаров выкуривали к ночи),
А немцы пленные мне строили в Крыму,
Как раз тогда, коттедж, где я пишу... Короче, -
Хочу сказать, что путь мой в Крым был предрешён,
Как, впрочем, всё у всех на чёрно-белом свете.
Пусть скажут про меня, мол, он ума лишён,
Но утверждаю: был я с детства на примете
У Провидения, по части дел в Крыму;
Едва ли - в области поэзии, искусства...
В каких делах, пока и сам я не пойму,
Но не могу никак отделаться от чувства:
Меня сюда вела какая-то рука, -
Виновников ли бед страны на обличенье,
Иль собственной души на излеченье
Ответит лекарь-знахарь - времени река.
ДОРОГА К ХРАМУ
С моря Белого, где домик
вышел из лесу на скалы,
я ушёл - печальный комик, -
чтоб искать себя. Искал и
оказался, вдруг, у Понта -
моря Чёрного, нечаянно...
Нет у жизни горизонта,
и ничто в ней не случайно.
Видно, тут найду разгадку
по земле своим блужданьям.
Завершит мечта посадку
в зале чуда ожиданья...
Где-то здесь неподалёку
ссыльным жил Назон Овидий.
Не скажу, что подоплёку
нахожу тут в чистом виде
своему сюда приводу
Провидения рукою,
но, похоже, кто-то оду
пишет времени рекою
о поэтах и о Понте,
как о символе чужбины...
Властелины мира, помните,
что стихи неистребимы,
как и прочие стихии.
Ни в родных краях, ни в чуже-
странных не живут плохие
сны поэзии, но хуже
от того поэт не станет,
что его - к врагам поближе...
Ветер Родины устами
Муза встретит, молча слижет
смесь из слёз и непогоды
и, глотая горечь эту,
надиктует песни-оды
в счёт бессмертия поэту.
Впрочем, я, отнюдь, не ссыльный, -
мы с крымчанами - "подарок":
нас "вручил" генсек всесильный -
революции огарок, -
как залог любви и братства,
той земле, с какой он родом.
Тут не стану я ругаться,
называть его уродом,
но задам вопрос по силе,
в пустоту наивно глядя:
"Крыма ты лишил Россию
по какому праву, дядя?"
Ах, да! Он уже в могиле,
а вернее - в пекле Ада;
Данте новому Вергилий
на него...
А? Что?
Не надо?
Да, кто старое помянет,
глаз тому... Да что там, - ладно!
Жизнь от дури не увянет.
Было б только неповадно
разбазаривать народы
и одной стране другую
в дар давать не стало б моды.
Я обидой не торгую,
но стою в недоуменье
и, конечно, негодую:
у дедов моих именья,
у меня - страну родную
отобрали, не спросили...
(Я зову на суд, не к мести.)
Нынче дом мой вне России,
а ведь он на том же месте!
Нет, суды - не наше дело:
всё лишь Господу подсудно.
Только ноет сердцем тело,
на душе опять паскудно...
Но вернёмся же к "баранам", -
по стране моим скитаньям!
Может быть, - к сердечным ранам?
К недостаткам воспитанья?
Что от Севера до Юга,
с Заполярья на Тавриду,
так тянуло, будто друга
потерял в беде из виду?
Есть нехитрая догадка.
На неё набрёл я в Керчи:
стен и крыш церковных кладка,
пережившая все смерчи
революций да бомбёжку
(тыщу лет её терзала
блажь судьбы не понарошку),
мне крестами подсказала:
"Жизни лучшая награда -
с посошком сама дорога.
Не себя искать лишь надо,
а искать-то надо Бога"!
ХХШ
К несчастью для страны, для целого народа,
Искания иных заводят в никуда.
Не Бога, не себя шукают, - к власти брода,
Находят и бредут для всех не без вреда.
Нет, даже не бредут: как лебедь, рак и щука,
Натужно тянут врозь страны громоздкий воз,
А на возу, меж тем, вьют гнёзда блажь и скука,
Высиживать берясь, на грязи яйца грёз,
Но во вражде возниц увязшие колёса,
Трясут между собой гирлянды паутин...
А строим из себя свободного колосса, -
Великими людьми мир изумить хотим(.
Не лучше ль отличиться личными делами,
Величия в делах умерших не ища?
В телегу жизни нам не впрячься ли волами,
Не выборов, - трудов с усердьем груз таща?!
РЕПЛИКА ОПТИМИСТА
Богатств не делает свершение мечтанья;
Ещё не смерть отливка вражьей пули.
Руси не убыло от Крыма вычитанья,
А там не прибыло, куда его приткнули.
Судьбе виднее, что во вред, а что на пользу,
И то не новость, что насильно мил не будешь;
Не опоздаешь в мир иной, как в Сочи - к поезду.
Россию вражеским пиаром не засудишь.
Так эРВээСы** ЛЕВОСУДИЕ вершили,
Кавыча Смерть в Ипатьевском подвале***.
Так - оттого, что прав меня лишили
В моём дому, - я хуже стал едва ли...
Не гаснет свет мечты в моём оконце:
Красиво кончится печальной жизни повесть.
Одно на всех и на всеобщем небе - Солнце,
Да не сиротствуют под ним Любовь и Совесть!
Они всегда себе пристанище отыщут, -
Родные сестры есть у них - с Надеждой Вера,
И убедишься, проживи веков хоть тыщу:
Всему Любовь и Совесть истинная мера.
ХХIV
Да, жизнь прожить - не перейти по травке поле,
Цветы срывая с песней на венок.
И не в семье мы формируемся, не в школе,
А лишь на поприще, где каждый одинок.
Омега с Альфой, Рождество и Вознесенье,
А между - с тернием несение креста -
Душ человеческих погибель и спасенье, -
Там - бездны демонов, тут - ангелов места...
Я мог бы много говорить на эту тему.
Но мысль крылатая уже на языке...
Не воля автора затеяла поэму, -
Откуда взяться ей в наивном простаке?
К поэме этой привела меня Дорога
С Путеводителем во образе Христа,
И осенило: МИР СПАСЁТ НЕ КРАСОТА, -
Коль суждено спастись, - СПАСЁМСЯ ВЕРОЙ В БОГА.
ПРЕБЫВАЮЩИМ В СОМНЕНИИ
Вера в Бога - сердцу щит
от словесных стрел и ядов.
Вражьи силы разобщит
ритуал молитв и взглядов
на Христа иконный лик,
на Пречистой лик Мадонны...
Океан любви велик,
мелки злобы закидоны.
Троеперстием креста
сотворение защиты -
проводник по тем местам,
где все бесы шиты-крыты;
лишь дела их на виду -
душ беспастырских приманки...
С верой в Бога я иду,
ибо, - предок мой - не monkey,
А Любовь и Совесть в нас -
это Господа частицы;
мы к нему в урочный час
возвращаемся, как птицы.
МОЛИТВА ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Сыне Божий, распятый, ради грешных воскресший,
Не суди меня строго за учительский тон.
Если в дебри гордыни заманил меня леший,
Если продал я душу во тщеславья притон,
То прости и помилуй, Ты же знаешь, всё видя:
Только истине с правдой я хотел подсобить, -
Как язычник, подался в подмастерье к Фемиде...
Я врага не сумею, как себя, полюбить.
Особливо - вражину терпеливой России,
Пережившей все виды и атак, и осад...
Ни фашистские пытки мою Русь не взбесили,
Ни марксистов попытки - превратить в зоосад.
Понимаю, - России не нужны адвокаты,
Да и речь произнёс я не с трибуны ООН.
Материнскою силой россияне богаты,
Не грозит ей - могучей - ни разгром, ни полон.
Видно, я заступился, как случается детям
Защищать матерей кулачком - будь здоров!
Ну, а то, что чужие я осматривал сети,
Так ведь в них и остался браконьерский улов.
Я и сам в том улове.
Путь поэмы осилив,
Понимаю теперь: на то воля Твоя, -
В оскорблённом Крыму встретит старость Васильев,
Грусть и боль ностальгии по Руси не тая.
А "Дорогою к Храму" снят с души моей камень.
Может, путник заблудший - той же болью томим -
Строф потоком зальёт искушения пламень
И найдёт направленье ко спасенью...
Аминь!
Мемуары. Нина Краснова
__________________________________________________________________
Нина Краснова
"ЩУПЛОВ САШКА - КРАСНАЯ РУБАШКА..."
(Мемуары о поэте Александре Щуплове)
...С Сашей Щупловым я познакомилась в 1973 году, когда он работал в альманахе "Поэзия" при издательстве "Молодая гвардия" помощником главного редактора Николая Старшинова. Я тогда училась на первом курсе Литературного института им. М. Горького и еще ни разу не печаталась в Москве и вот решила принести в "Поэзию" свои стихи. И Старшинов и Щуплов посмотрели их и тут же включили пять из них в альманах с как бы "несчастливым" числом, в 13-й номер, который оказался для меня счастливым. Там, в этой "чертовой дюжине", я и дебютировала в Москве в 1974 году как молодая поэтесса. И вошла в круг молодых авторов этого альманаха, в который входили тогда (а кто-то вошел туда уже позже) поэты моего поколения 70 - 80-х годов: Александр Бобров, Ольга Ермолаева, Николай Дмитриев, Геннадий Касмынин, Геннадий Красников, Владимир Урусов, Марина Кудимова, Юрий Поляков, Сергей Мнацаканян, Владимир Вишневский, Татьяна Бек, Олег Хлебников, Геннадий Калашников, Владимир Салимон, Григорий Калюжный, Лариса Тараканова, Надежда Кондакова, Олеся Николаева, Иван Жданов, Александр Шаталов и другие, в том числе и поэты, которые жили не в Москве, Михаил Зайцев из Волгограда, Галина Безрукова из Калинина (Твери), Татьяна Смертина из Вологды, откуда потом переехала в Дмитров, Мария Аввакумова из Архангельска, откуда потом переехала в Калинин, а потом в Москву, Ирина Семенова из Орла, Надежда Мирошниченко из (я забыла - откуда, кажется, из Нижнего Новгорода), Татьяна Максименко из Жуковского, Нина Стручкова из Орехова-Зуева и другие.
"Ты не пропадай, не исчезай, не забывай нас, приходи к нам в редакцию, приноси нам свои новые стихи", - говорил мне Николай Константинович Старшинов. А Саша Щуплов "подпевал" ему, в терцию. И я на первых порах очень редко, а потом все чаще и чаще стала приходить в редакцию. И она стала моим родным литературным домом, где все всегда были рады мне и встречали меня так, будто я самый главный гость, которого все только и ждали.
Находилась редакция альманаха "Поэзия" (до того, как переехала на 3-й этаж, в две комнаты) на 6-м этаже, в тесной комнатке размером с две хрущевские кухни, со стенами, выкрашенными темно-зеленой масляной краской, такой же, как стены в туалете, и с одним окном, в которой стояло три стола с горами и пирамидами рукописей на них и несколько стульев и в которой повернуться было негде и ногу поставить было негде, как мужику из учебника истории СССР, который стоял на своем клочке земли на одной ноге, как цапля в лаптях. Саша Щуплов, вопреки своей фамилии, далеко не щуплый по своей комплекции, сидел всегда в правом углу за своим столом, около окна, яркого, как небо на картинах Юона. И почему-то больше всего тогда запомнился мне в красной рубашке, у которой он закатывал рукава до локтей и из-под которой виднелись его крепкие руки с золотыми волосиками на них, с толстыми запястьями и пухлыми, как у ребенка, ладонями и пальцами. Рубашка эта гармонировала с его золотисто-рыжими - не короткими - волосами, с причёской а-ля Емеля, которую я называю соломенная крыша, с ровной размётанной челочкой, которая свисала ему на лоб, и с круглым розовым, как пряник-жамка, лицом, и с курносым носом-картошкой и с голубыми, подвижными глазами, в которых всегда играли веселые и как бы хитровато-хулиганские искорки и придавали его физиономии прикольное выражение. Я называла Сашу Щуплова: "Сашка - красная рубашка". И говорила ему, как если бы дразнила его: "Дурачок любит красный клочок". И ему это нравилось. И он улыбался, отчего его толстые щечки становились как бы еще толще. А когда он один раз сказал мне: "А ты знаешь, чем я здесь занимаюсь?" - "Чем?" - "Я рублю рукописи графоманов". - Тогда я сказала ему: "А-а, так вот почему ты и носишь красную рубашку и засучиваешь рукава по самые локти. Потому что ты, оказывается, - палач с топором, который рубит рукописи графоманов, а палачи всегда носят красное. Так твоя рубашка - вся в крови твоих жертв, потому она и красная". - "Да, я палач! А ты думала - я кто? Просто поэт и просто сотрудник редакции? Не-е-т!" - сказал он так, как если бы хотел "напужать" меня, но при этом так, что я могла бы сказать: он пугает, а мне не страшно, потому что я-то не входила в число этих графоманов, рукописи которых он рубит.
...На четвертом курсе Литературного института, в 1976 году, я проходила практику в альманахе "Поэзия", как годом раньше там же проходил ее и поэт Геннадий Касмынин. Моим куратором был Саша Щуплов. Когда я спросила у него, сколько раз в неделю мне приходить в редакцию на практику, пять раз или сколько? Он, жалея меня и мое время, сказал: "Зачем тебе приходить в редакцию пять раз в неделю? Терять свое время и тратить на это свои каникулы? Ты сиди дома, пиши стихи и приноси их нам, и мы будем читать и печатать их, вот и всё. Это и будет твоя практика. И мы со Старшиновым напишем тебе справку о том, что ты прошла у нас практику..." - "Не-е-т, ну как же? Я хочу проходить её не фиктивно..." - "Тогда... Ну если ты так хочешь..." - Он полез в дальний угол, где от потолка до пола лежали штабелями мягкие белые и твердые зеленые, бордовые и синие папки с рукописями авторов. Отсчитал мне двадцать папок и дал их мне. - Тогда... нa тебе вот эти рукописи наших графоманов. Прочитай их стихи и напиши всем этим авторам письма в форме рецензий... Ты тем самым очень поможешь мне и нам с Николаем Константиновичем. А то мы не успеваем отвечать всем на их стихи..." - "То есть все эти рукописи я должна зарубить?" - "Я не даю тебе такой установки. Может быть, они тебе понравятся, я не знаю..."
И я стала у себя дома, то есть у себя в "общаге", в общежитии Литинститута на улице Добролюбова, читать рукописи, и на каждую писать и отпечатывать на машинке подробную рецензию в две-три страницы, в форме письма автору, и высказывала там каждому из них свое искреннее мнение о его стихах, и старалась соблюдать при этом деликатный тон, чтобы не обидеть авторов, стихи которых были очень слабы, слабее некуда. И раз в неделю приносила Щуплову по пять рецензий. Он читал их, взвизгивая от удовольствия и радуясь тому, что моё мнение о чьих-то стихах совпадает с его мнением, мои взгляды на поэзию совпадают с его взглядами, и потирал руки и изумленно говорил Старшинову: "Нина, оказывается, очень хорошо разбирается в поэзии и в технике стиха и очень хорошо пишет рецензии... Как профессиональный критик. Лучше, чем Александр Михайлов". За месяц я разобрала всю гору стихов, которые дал мне Саша Щуплов. Он торжественно-церемонно пожал мне руку и сказал мне: "Ты очень хорошо поработала. И прошла практику досрочно. Мы с Николаем Константиновичем написали тебе нужную справку для Литературного института, о том, что ты прошла у нас практику. И больше не будем мучить тебя. Мы отпускаем тебя на каникулы. Теперь ты можешь с лёгкой душой идти гулять, отдыхать и писать свои новые стихи..."
...Когда я окончила Литературный институт и вернулась к себе в свою Рязань, откуда и приехала в своё время в Москву, я поддерживала отношения с "Поэзией", как и со всеми редакциями, в основном по почте, и со Старшиновым, и с Щупловым, и с Геннадием Красниковым, который тогда тоже стал работать в этом альманахе. В Москву я ездила, как мне казалось, редко, раза два-три в год, на неделю-на две, а когда и на три, жила там в общежитии Литературного института или у своей подружки в Сытинском переулке около станции метро "Пушкинская" или у своей подружки около станции метро "Белорусская", а потом у неё же, недалеко от станции метро "Щукинская", в районе Строгино, до тех пор, пока у меня в кошельке деньги не кончатся, пробегалась по столице "галопом по Европам", по редакциям, где у меня лежали стихи. И всегда забегала в альманах "Поэзия", где все встречали меня с распростёртыми объятиями и водили обедать в столовую "Молодой гвардии", а потом ещё усаживали пить чай с бутербродами, печеньями в своей же компании. А потом я опять уезжала к себе в Рязань, к чёрту на кулички, в своё провинциальное болото, в котором я пела "по-свойски, даже как лягушка", но которому я не давала затянуть меня в свою трясину, и поэтому рязанские кулики, которые были там на своём болоте велики, обижались на меня за это и всё время ставили мне палки в колёса и осложняли мне в Рязани мою и без того сложную жизнь, но это я говорю к слову, чтобы подчеркнуть, как были мне дороги все мои московские друзья-поэты, которые не только не ставили мне палки в колёса, а всё время поддерживали меня, в том числе и Саша Щуплов. И когда он потом ушёл из альманаха, со скандалом, который подняла его жена, из-за того, что он не выполнял своих супружеских обязанностей и, как она считала, "изменял" ей, причем не с женщинами, а "стыдно сказать, с кем"... то есть оказался человеком с нетрадиционной сексуальной ориентацией, и когда он впал в немилость у многих своих коллег, я продолжала сохранять свои отношения с ним, такие же хорошие, как и раньше. И сказала Старшинову, который сказал мне, что вот, мол, какая беда приключилась с Сашей, жена обвинила его в том, что он её не любит... я сказала: "Мало ли, кто кого и кто что любит. И мало ли, кто кого и кто чего не любит. Кто-то любит варёную капусту, а кто-то терпеть её не может. Нельзя же заставить человека любить то, чего он не любит, и не любить то, что он любит... У каждого своя биология и своя патология, у одних это проявляется в одном, а у других в другом. Не судите, да не судимы будете, сказал людям Господь Бог. И кто у нас без каких-то отклонений в чём-то, бросьте в того камень". Кстати, "талант - есть отклонение от нормы", сказал один классик, у которого были свои отклонения.
...Мы переписывались с Сашей Щупловым, когда я жила в Рязани после института, ну не то чтобы активно переписывались и заваливали друг друга письмами, а - так, время от времени перебрасывались открытками и записками, обменивались светлой энергией, импульсами симпатии друг к другу, периодически напоминали друг другу о себе, на мгновение выныривая из пучины своих дел, в которые мы были погружены, - он мне о себе, я ему о себе: мол, я тебя помню, и я тебя... не пропада-ай! и ты не пропадай... Он называл меня ласковыми, веселыми словами: птичка, рязанский воробышек... а себя то дроздом, то ещё какой-нибудь птицей. И когда мы встречались в Москве или в какой-нибудь редакции или на каком-нибудь вечере или на каком-нибудь форуме молодых писателей, то мы всегда бросались друг к другу так, как будто сто лет не виделись. И обдавали друг друга радостными эмоциями, с радостными всплесками эмоций, на глазах у всех, кто смотрел на нас, причем иные - удивлённо, подозрительно и даже косо.
Он присылал мне свои книги, а я ему свои. И я читала его, а он меня.
В 1979 году он прислал мне свою книгу "Серебряная изнанка", которая вышла в "Молодой гвардии", и написал на ней автограф в своем игровом щупловском стиле:
Милой-милой
НИНОЧКЕ КРАСНОВОЙ
с теплом и душераздирающими
судорожными
поцелуями
Саша Щуплов
окт. 79
В эту книгу кроме стихов, которые я читала в журнале "Юность" и еще где-то, вошла его поэма "Серебряная изнанка", которая потрясла меня как нечто совершенно новое не только в его поэзии, и не только в молодой поэзии, но и во всей нашей русской поэзии, чего раньше ни у кого никогда не было: "Феерические сцены для балагана... история о посещении послами государя Алексея Михайловича Англии и ихнего государя Карлуса Стюверта; а также об Ивашке - красной рубашке, который был мастак загадки загадывать и сваху копчёным льдом угощать; а также о столичной актёрке Нелли Гвинт, что, пока с печи летела, 77 дум передумала...". Это такая новаторская фольклорная поэма, в которой силлаботоника сочетается с раёшником и фразовиком, частушки со старинными русскими песнями, с элегиями и с пронзительными лирическими отступлениями, поэзия - с прозой, которая в контексте поэмы тоже становится поэзией, с цитатами (извлечениями) из древнерусских документов, и тут же из Плиния, Вольтера, Шамфора, Тревельяна, Франсуа Рабле, Пьера Ронсара, и тут же из Симеона Полоцкого, дьякона Фёдора, и тут же из А. Чехова, В. Маяковского, А. Ахматовой, И. Жданова и какого-то ученика 10 класса, загадки с пословицами и присказками, русскими и английскими, причём иногда даже не разберёшь, народные они или - щупловские:
Пусти бабу в рай, она и корову за собою ведёт.
Лапотники берутся лапти плести,
не надравши лык.
На одну ногу наступают - две отдавят.
Одну голову теряют - две растут.
На дурака вся надежда была,
а дурак-то поумнел.
В поэме много таких шуток-прибауток, которыми я потом пользовалась в обиходе своей жизни и которыми расцвечивала свою речь, когда общалась с кем-то:
От-так девка-растетёха
розовая, жирная!
И Баба Яга молодою была,
Звалась Василисой Прекрасной.
Раз очарует - разочарует.
В поэме есть и авторские частушки Сашки Щуплова. Например, о девушке с такими большими грудями, как на картинах художника Батеро из Боливии, которые я один раз видела в музее изобразительных искусств им. Пушкина на Волхонке:
Ну а грудь у ней, каких
не увидеть ныне:
прут из кружев золотых
золотые дыни.
...В ответ на книгу "Серебряная изнанка", которую Александр Щуплов прислал мне из Москвы, я написала и послала ему своё письмо из Рязани.
НИНА КРАСНОВА - АЛЕКСАНДРУ ЩУПЛОВУ
(В альманах "Поэзия")
25 октября 1979 г.,
Рязань
Привет, Саш!
Я прочитала твою книгу "Серебряная изнанка" от доски до доски, то есть ("а перевести это можно так") от передней обложки до задней, от начала до конца. Она меня потрясла - удивительная книга, особенно поэма, вся такая лубочная, раёшниковая, скоморошная, фольклорная и очень современная, и очень серьёзная, даже страшная (хотя по внешнему стилю скорее веселая).
Я не знаю, может, у меня мозги сдвинуты набекрень и не в ту сторону, и, может, у меня глаза не так посажены и я неправильно воспринимаю твою поэму и увидела в ней не то, что ты стремился показать и дать понять читателям, но от того, что я увидела, у меня волосы встают дыбом и мурашки бегут по коже.
Твой Ивашка спрашивает:
Скоморох, гой еси,
Что сегодня на Руси?
(Сам-то Ивашка глядит из окна "и не видит ничего".)
А скоморох и отвечает ему. И ты всей своей поэмой отвечаешь, но не прямо, не в лоб... Скоморохи, говоря серьезные вещи, всегда прикрывались шуточками-прибауточками, пословицами, поговорками, сказками, присказками да загадками. Так и ты.
Ты говоришь, например, о разных "финтaх-фантaх", "немецких курантaх", а по существу - о разных уродливых явлениях и процессах в русской жизни (в прошедшей и в настоящей). И о печальных последствиях всего этого, когда люди "думать силятся по-русски", а "руки пишут: "Russian дух", когда люди "корпят над великим Апулеем, знакомы с галилеевой трубой, а по-московски не совсем умеют, привратно говоря - ни в зуб ногой!..", когда (как тут не процитировать Н. Старшинова) "всё не добрo, не по-русски, навыворот, не по-людски". Ты говоришь о разваливающихся коренных устоях на Руси, когда "есть и орало, да нечего (и некому) орать... есть и подпирало, да нечего подпирать", говоришь о низком уровне жизни, когда люди низведены до положения собак ("Что собачка в соломке лежу, коли накормят, коли нет", - "а перевести" на современный рязанский манер "можно так": коли выбросят в магазин колбасу или картошку или другую прочую еду, коли нет; тут не грех вспомнить и карасей в пруду из "Рыбьего бога" Вл. Солоухина, которых коли покормит, коли нет председатель колхоза), наконец, говоришь ты и о неумно скроенных "ежовых рукавицах", в которых власти держат Ивашку, и о "беспробудном питье", в котором только и выражается "вольное (Ивашкино) житье"... Я уж не буду перечислять по пунктам всего, о чем ты говоришь, да обо всем и нельзя ни в сказке сказать, ни пером описать.
Кстати, очень не зря, очень кстати в твоей поэме есть толмач. Но к твоему толмачу нужен еще другой толмач, который поточнее, пояснее, поближе к оригиналу делал бы переводы твоих мыслей и намеков со "свейского", "цысарского" и "аглицкого" языков на простой русский (не все ведь читатели понимают указанные языки и не все поймут вольные и порой туманные переводы поэмного толмача; ты, конечно, надеешься на идеального читателя, который сам себе "другой" толмач, но сколько их наберется, таких читателей?).
А ключи к поэме, раскрывающие ее главную (если говорить по-школьному) идею, я вижу в "Притче про обманные башмаки" и в твоих примечаниях, и в эпиграфах тоже.
Только, Саш, я не пойму, чего больше у тебя в поэме: сочувствия к Ивашке или насмешки над ним? ты, наверное, слегка перескоморошничал кое-где (или нет?)?
А вообще - ты молодец! ("А перевести можно так": ты большой талант, а может, и гений.)
Всего тебе хорошего! ("А перевести можно так": дай тебе Бог вдохновения и новых творений, не уступающих "Серебряной изнанке", только "не споткнись о юморок!".)
До свидания! ("А перевести можно так": как приеду в Москву - забегу в альманах "Поэзия", посижу с тобой рядком да поговорю ладком.)
Нина Краснова.
Мой привет Н. Старшинову, Гене Красникову, Тане Чаловой и завсегдатаю "Поэзии" Коле Дмитриеву!
За книгу и за душещипательный автограф - СПАСИБО!
Н. К. не все й русский (не все ведь читатели понимают указанные языки цысарского и английского язывков ть, ни пером описать.ками д
...Я узнала потом, что поэму Александра Щуплова "Серебряная изнанка" оценил "сам Евгений Евтушенко"! - а это для молодых поэтов тогда было всё равно, как если бы её оценил сам Пушкин.
...Есть авторы одной песни. Есть авторы одного стихотворения. Если бы Александр Щуплов не написал ничего, кроме поэмы "Серебряная изнанка", он и с одной этой поэмой вошёл бы в большую литературу и остался в ней. Но он, слава Богу, кроме этой поэмы, много ещё чего написал. И не только стихов...
...Когда мы говорим о поэте Александре Щуплове, мы говорим, как правило, о его стихах, или еще о его жаргон-энциклопедиях, которые он составлял и издавал в конце 90-х годов XX века. А ведь он, кроме этого, написал целую серию поэм-сказок на фольклорно-историческом и литературном материале, под своим углом зрения, и своим языком. Кроме "Серебряной изнанки", Саша написал ещё поэму-сказку-хронику "Доказательство от обратного", которую напечатал в книге "Повторение непройденного", и написал ещё шесть сказок, которые напечатал в книге "Исполнение желаний", и "Сказ об астраханских невестах (или Царь Пётр и Евдошка)"... То есть он был не просто поэт, но еще и поэт-сказочник, русский Андерсен нового стиля, нового времени, альтернативный, ненормативный Андерсен, Андерсен "от обратного". И работал не только в области лирики, как таковой, но еще и в области сказки и сказа, в такой области, в которой у нас из поэтов после Ершова и Пушкина никто и не работает и в которой он был кум королю и сват министру, а лучше сказать - сам себе царь и король, и в которой он чувствовал себя свободно, как рыба в воде (а он по гороскопу и был Рыба, как, между прочим, и я). И все сказки у него - новаторские, авангардные, скоморошно-чудные (с ударением на "у" и на "ы"), и с очень глубокими подтекстами и с очень необычной интерпретацией и толкованием всех тем, которые он затрагивает там.
Меня поражало и потрясало, откуда у него берутся такие сказки, как "Серебряная изнанка" и так далее, которые он сочиняет и которых никто у нас в стране, кроме него, не пишет и не может написать?
...Я спрашивала Сашу: "Чтобы писать такие поэмы-сказки, надо ведь очень хорошо знать не только фольклор, русский и зарубежный, но и историю, русскую и зарубежную. Откуда ты так хорошо знаешь всё это?" - "Ну я же окончил исторический факультет пединститута", - без всякой похвальбы говорил он, как если бы говорил: ну я же окончил школу, ну я же учился в школе". - "Ну, тогда тебе сам Бог велел писать такие сказки..." - Как будто у нас каждый, кто окончил школу или вуз и исторический факультет пединститута, может писать такое.
Саша говорил мне, что у него "штук двадцать" таких сказок... Где они теперь все? Пропали. Не пропали только те сказки, которые он успел напечатать в своих книгах, как и скоморошины...
Саша Щуплов был одинок. Это звучит странно. Потому что он был очень общителен и контактен с людьми и у него было много друзей. Но при этом он был одинок. И у него не было своей семьи. И, как оказалось, не было таких друзей, которые сохранили бы его архив и его библиотеку... Да и архива-то у него, может быть, никакого и не было. Он его не вёл и не хранил. Ему было не до этого. Он слишком много занимался общественной деятельностью и тусовками (на которых собирал материалы для своих жаргон-энциклопедий). А библиотека его, в том числе и те книги, которые дарили ему его друзья поэты, писатели, со своими автографами, после его смерти оказалась на помойке... Потому что квартиру Саши заняли какие-то его дальние родственники, седьмая вода на киселе, которые после смерти Саши приехали откуда-то "с севера, что ли", или с Дальнего Востока в его "подмосковный городок" Жуковский, где он жил, и которых он при жизни знать не знал, и выбросили всю библиотеку и все бумаги поэта на помойку. Критик Игорь Михайлов, который живет в Жуковском, говорил мне: "Я своими глазами видел там, на помойке кучу книг из библиотеки Щуплова и некоторые из них унёс к себе домой, а часть книг унесли оттуда другие жуковцы, друзья-приятели Щуплова и просто любители книг".
Игорь Пергаменщик успел спасти фотоархив Саши Щуплова и сам говорил мне об этом. А когда я спросила Игоря, остались ли у Саши после его смерти какие-то рукописи, стихи, он сказал: нет. Ничего этого он у него в квартире не нашёл, ни в столе, ни в компьютере. Значит, Саша Щуплов издал при жизни всё, что написал? Тогда он счастливый человек.
Но где его двадцать сказок, о которых он мне говорил когда-то?
...Интересно, что и Татьяна Бек при жизни издала почти всё, что написала, кроме нескольких стихотворений. И Николай Дмитриев издал почти всё, кроме кое-каких стихотворений и кое-каких статей и рецензий, которые он писал и не хранил. И Евгений Блажеевский... То есть эти поэты моего поколения произвели в дело всё, что написали, и полностью реализовали (не хочу сказать - исчерпали) сами себя. Они, разумеется, могли бы ещё немало чего написать, если бы не ушли "в мир иной", но из всего того, что они написали, они издали (почти) всё. Так сказать, подбили все свои бабки, прежде чем уйти... По примеру японцев, которые считают, что человек должен делать и вести все свои дела так, будто завтра он умрёт и никто не будет делать за него его дела. То есть - если ты поэт, никто не будет разбирать и приводить в порядок твой архив и печатать за тебя твои рукописи, всё это уйдёт на помойку. Поэтому будь готов к этому и постарайся издать при своей жизни всё, что ты написал, и всё, что ты можешь издать, и не оставляй в столе ни одного листочка рукописи. Или оставь всего несколько листочков. То есть, если говорить фольклорным языком героев поэм и жаргон-энциклопедий Саши Щуплова или языком моих солотчинских предков, который я знаю от моей скромной и целомудренной матушки, всё при жизни поэта должно быть "не пропито, не про...бёно, а в дело произведёно".
...СПРАВКА ОБ АЛЕКСАНДРЕ ЩУПЛОВЕ.
Александр Николаевич Щуплов родился в Москве 3 марта 1949 года. Служил в армии. Окончил исторический факультет Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина (МГПИ). Член Союза писателей СССР с 1978 года. Член Союза писателей Москвы. Работал в альманахе "Поэзия", с Николаем Старшиновым, в "Книжном обозрении", в "Российской газете", активно сотрудничал с "Независимой газетой" и с "Литературной газетой". Автор таких книг стихов, как:
"Первая лыжня";
"Серебряная изнанка" (М., "Молодая гвардия", 1979, тираж 30 000 экз.);
"Переходный возраст" (М., "Современник", 1980, тираж 10 000 экз.);
"Повторение непройденного" (М., Молодая гвардия", 1985, тираж 10 000 экз.);
"Поле боли" (М., "Современник", 1986, тираж 8 000 экз.);
"Исполнение желаний" (М., "Советский писатель", 1989, тираж 7 800 экз.);
"Концерт для шпаги с оркестром" (М., "Academia", 2004);
"Стихи для тех, кто не любит читать стихи" (М., "Время", 2006, тираж 1 000 экз.).
В конце 90-х годов он составил и издал сводные сборники современного сленга и речевого фольклора (совместно с Т. Макловски и М. Кляйн);
"Жаргон-энциклопедия московской тусовки" (М., "Academia", 1997);
"Жаргон-энциклопедия музыкальной тусовки" (М., 1997);
"Жаргон-энциклопедия современной тусовки" (М., "Колокол-пресс", 1998);
"Жаргон-энциклопедия сексуальной тусовки для детей от 8 месяцев до 18 лет" (М., 1999);
"Кто есть ху. Мини-энциклопедия политических кличек" (М., "Политбюро", 1999);
"Сленг совка" (Алматы-Прага, 1994).
Умер 2 августа 2005 г. (А многие газеты почему-то пишут, что 3 августа). Похоронен на Котляковском кладбище 5 августа 2006 года.
...Для молодого поэта очень важно, кто из маститых поэтов поддержит его в самом начале пути. Сашу Щуплова поддержали такие поэты, как Николай Старшинов, Римма Казакова, Евгений Евтушенко... С ними он потом дружил всю жизнь. Они стали его хорошими старшими товарищами.
С Риммой Казаковой он был и вообще не разлей-вода. И звонил ей чуть ли не каждый день. И говорил мне, что Римма - женщина без возраста, и что она очень компанейский человек и свой парень.
Скажи мне, кто твои учителя, и я скажу, кто ты...
...Кто-то из поэтов (Евгений Винокуров? или кто-то ещё? да, Евгений Винокуров) говорил:
Учитель, воспитай ученика,
Чтоб было у кого потом учиться...
Строки эти звучат двусмысленно: "...Чтоб было у кого потом учиться...". Кому у кого учиться? Будущим ученикам этого будущего ученика, который в будущем станет учителем своих учеников? Или самому учителю у этого своего ученика? Ведь не только ученики учатся чему-то у своих учителей. Но и учителя у своих учеников.
...Александр Щуплов вырастил и воспитал много учеников. Не специально сидел и выращивал их "во саду ли, в огороде" или в пробирке, и воспитывал их то кнутом, то пряником, а просто они сами выросли и воспитались около него.
Из поэтов новой генерации, из тех поэтов, которые уже состоялись и сами могут быть учителями новых поэтов, самый лучший ученик Александра Щуплова - это, без всякого сомнения, поэт Евгений Лесин, он же ученик Татьяны Бек (птенец, вылетевший из её гнезда, из её творческого семинара, который она вела в Литературном институте).
Есть у Щуплова и более юные ученики - Айрат Сагдатов, Илья Макаров, Елена Погорелая...
...Но и поэты поколения Щуплова, которые "в пятидесятых рождены", и к которым принадлежу и я, могут в чем-то считать себя его учениками, потому что "мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь" не только у Пушкина и Есенина или Блока, и не только у своих старших товарищей по перу, но и друг у друга.
...Александр Щуплов был одним из внутренних рецензентов моей второй книги стихов "Такие красные цветы", которая вышла в "Молодой гвардии" в 1984 году. Я не знаю, кто дал ему на рецензию рукопись моей книги. Скорее всего - Николай Старшинов. Саша в 1981 году написал на неё внутреннюю рецензию, которую я сохранила в своём архиве. Вот фрагменты из неё.
ИЗ ВНУТРЕННЕЙ РЕЦЕНЗИИ АЛЕКСАНДРА ЩУПЛОВА
НА РУКОПИСЬ СТИХОТВОРЕНИЙ НИНЫ КРАСНОВОЙ "ТАКИЕ КРАСНЫЕ ЦВЕТЫ"
(Для издательства "Молодая гвардия")
Главное, что нельзя не отметить при прочтении рукописи стихотворений Нины Красновой, это четко выраженный в поэтическом материале и точно, четко, ясно очерченный характер. Стихи сделаны с определенным мастерством (которому можно не удивляться, ибо автор издавал в последние годы очень удачную книгу стихотворений "Разбег" в издательстве "Советский писатель"), в них находят поэтическое воплощение чувства и переживания молодой поэтессы, реальность ощущений, их невыдуманность. Отсутствие вычурности, банальности, красивости, "изячности", так широко распространившихся в последнее время в "женской" лирической поэзии, не может не привлечь симпатии читателей стихов Нины Красновой. Разговорность интонации запоминается своей непринужденностью, естественностью, простотой:
Ты пришел ко мне на Рождество.
Ну бери же ключ, тобой заслуженный,
Ты, который... этого... того...
Мой, наверно, ряженый и суженый.
Ты уже к столбу, к скамейке ревновать меня умеешь.
Я свободна и не буду под твою плясать дуду.
Полминуты жду, не больше: если ты не поумнеешь
И со мной не станешь прежним, то есть добрым, я - уйду.
Ну и вот, и дoжили до лета,
Мы с тобой, односезонный друг...
Примеры богатой, сочной, яркой интонационности стиха можно еще и еще приводить. Их много. Особенно в последнем разделе рукописи, давшем название всей книге (в будущем, я надеюсь!).
Стих Нины Красновой напевен, мягок и в то же время скачкообразен - провалы в размерах первоначально могут смутить, пока не вчитаешься в стихи, не поймешь, что это и есть прерывистость дыхания в разговоре (ведь стихи предельно приближены к разговору). Песенность интонаций стихотворений делает стихи сродни русским песням, частушкам, плачам... Кстати, отсюда, по-моему, и такое обилие стихов на сказочные темы, сказочная персонификация развития темы.
(...)
Если говорить о стихах, которые могли бы составить костяк будущей книги, то это будут:
"Ну и вот и дожили до лета..."
"Ты уже умеешь злиться..."
"Видный весь, как на ладони..."
"За тобой слежу не без иронии..."
"Ты пришел ко мне на Рождество..."
"Мне весна прибавила зрения..."
Себе, когда мне будет 40 лет
"Я могилку дедову искала..."
Пейзажные стихи
"Мы сидим за кухонным столом..."
"Нас, четыре малых деревца..."
"Ты в углу играла в куклы..."
И почти все стихи из последнего раздела "Такие красные цветы". Думается, что основной костяк, стержень присутствует в рукописи - и издательство может познакомить читателя с молодым и талантливым поэтическим голосом из Рязани.
Александр ЩУПЛОВ
(1981)
Редактором моей книги "Такие красные цветы" стал совсем молодой тогда поэт Александр Шаталов, который потом, в 90-е годы стал вести на телеканале "Культура" телепередачу "Графоман" и вёл её десять лет, а сейчас ведёт на телеканале "Домашний" телепередачу "Домашнее чтение". Мы с Сашей заменили новыми стихами 50 процентов этой книги. И, когда она вышла в свет, я, естественно, послала её своему "рецензенту" Александру Щуплову. И в ответ на неё получила от него такое письмо:
АЛЕКСАНДР ЩУПЛОВ - НИНЕ КРАСНОВОЙ
__________________________________________________________________
(Из Москвы в Рязань, на ул. Новосёлов)
2 декабря 1984 г.,
Москва
Дорогая Нина!
Я благодарю тебя за книжку и поздравляю с ней. Как рецензенту, мне неудобно ее хвалить (манная каша сама себя хвалит!), но все-таки я не предполагал, что она получится именно т а к о й, цельной, интересной, т в о е й. В первой книге "Разбег" тебе приходилось утверждать себя, свою манеру письма (признаюсь - и в моих глазах, в моей душе тоже). Это естественно - шло преодоление читательской инерции восприятия. Ч т о не сделала первая книга, с успехом - ошеломляющим! - сделала вторая! Ты победила на все сто процентов и утерла нос всем недоброжелателям и завистникам первой своей книги (если таковые были). Здесь ты - состоявшийся поэт, и ученого учить - только портить. Фольклор очень органичен, очень т в о й. Лирическая героиня - ты, вся и во всем. Интонациям можно позавидовать - на унылом неинтонационном голом месте нашей поэзии. Характер, напор, энергия, лукавство, целомудрие (извиняюсь за это изрядно подмокшее и затхлое слово!), свет - вот твоя книга. Я не ожидал, что книга станет т а к о й! И хорошо, что для меня произошло второе открытие твоей книги и ее автора.
Проверял свое мнение на других. Был в редакции "Знамени" у Ермолаевой: она первая заговорила со мной о твоей книжке, и наши мнения сошлись. Я очень доверяю вкусу Оли и ее чутью - женское, безошибочное. Она в восторге от твоей книжки. Значит, я не ошибаюсь. А если ошибаюсь, то вдвоем, втроем - ошибаться веселей - это уже о ш и б о ч н о е учение, концепция. И с ним надо бороться. Думаю, что с нами - и с тобой - будут бороться - за то, что вламываемся в чужой монастырь (это наша-то словесность российская!) со своим уставом. Но и мы не лыком шиты!
Еще раз поздравляю и жму твою рабочую, поэтическую руку, умеющую писать добрые стихи. Счастья!
САША ЩУПЛОВ
Нина, это было написано в мае 84 г., почта подвела. Сейчас перечитал и вторично подписываюсь под этими словами.
А. Щ.
...Саша Щуплов время от времени участвовал в разных дискуссиях, которые разворачивались на страницах газет. В 1984 году он участвовал в дискуссии об эстрадных песнях и ансамблях, которую затеяла "Литературная Россия". И выступил там с интересной и острой статьей. И я тогда написала ему письмо об этом. Но черновик этого письма у меня не сохранился. А сохранилось только несколько строчек этого письма. И я кладу их в виртуальный архив Саши Щуплова.
ИЗ ПИСЬМА НИНЫ КРАСНОВОЙ - АЛЕКСАНДРУ ЩУПЛОВУ
(В "Книжное обозрение", 1984 г.)
...Ну и наделал ты шуму своей статьей об эстрадных песнях и ансамблях! Участники дискуссии только и знай склоняют твое имя да цитируют твои мудрые высказывания всяк на свой лад. Вон Мальгин в "Литературной России" то так, то сяк тебя упоминает...
...Саша Щуплов писал и печатал в центральной периодике много статей о молодых поэтах того времени, о поэтах нашего поколения, которое тогда ещё не сложилось, а только складывалось и которого вообще как бы ещё и не было. И в каждой своей статье он писал и обо мне, упоминал меня в обойме лучших молодых поэтов, и никогда не забывал вставить моё имя в эту самую обойму.
ИЗ СТАТЬИ АЛЕКСАНДРА ЩУПЛОВА
"ГОЛОСА МОИХ СВЕРСТНИКОВ"
("Литературная учеба", 1982, № 1)
(...)
Я остановился на немногих поэтах и критиках, на некоторых проблемах, возникающих вокруг молодой поэзии, поскольку в задачу статьи входило не широкое рассмотрение творчества моих сверстников, а привлеченное внимание к их работе. За пределами статьи остались своеобразные, внешне простодушные книги Павла Калины, звонкие, экспрессивные стихи Татьяны Веселовой, по-девичьи угловатые и по-женски мужественные строки Нины Красновой из Рязани. Ждут своих умных и глубоких критиков первые (и вторые-третьи!) книги москвичей Валентины Мальми, Ларисы Таракановой, Сергея Мнацаканяна, Ивана Слепнева, Диомида Костюрина, Владимира Топорова, Татьяны Бек, Геннадия Красникова, Виктора Верстакова, Петра Кошеля, Владимира Салимона, Алексея Королева, Владимира Бояринова, Олеси Николаевой, Зои Велиховой, Игоря Селезнева, волгоградца Михаила Зайцева, Александра Швецова и Николая Дружининского из Вологды, Олега Хлебникова, Владимира Емельянова и Геннадия Иванцова из Ижевска, Павла Юлаева (Набережные Челны), Константина Рябенького (Вышний Волочек), Виктора Гаврилина (Подмосковье), Михаила Андреева (Томск), Анатолия Кобенкова, Владимира Скифа (Иркутск), Людмилы Прозоровой (г. Калинин)...
Ждут своих критиков посмертные книги Александра Ревенко и Александра Тихомирова.
Ждут своих критиков широко рассыпанные в периодике стихи - в своей совокупности они могли бы стать книгами - московских поэтов Евгения Блажеевского, Вадима Егорова, Ивана Жданова, Александра Астафьева, Александра Буравского, Михаила Молчанова, Виктора Коркия, Любови Воропаевой, Владимира Ведякина, Григория Кружкова, Татьяны Шехановой, Ларисы Федосовой, Геннадия Калашникова, Владимира Евпатова, ленинградца Олега Левитана, Ольги Рабкиной и Михаила Яснова, Марии Авакумовой (г. Калинин), Инны Клемент (Подмосковье)...
В ближайшее время в издательстве "Молодая гвардия" выходят поэтические книжки Марины Кудимовой (Тамбов), Екатерины Горбовской, Евгении Славоросовой, Людмилы Оспищевой, которые дают пищу для разговора - большого и серьезного - о так называемой "женской" поэзии (предвижу громы и молнии на свою голову за этот многократно оспоренный, но не выспоренный эпитет).
Я намеренно привожу такой большой список, чтобы показать, хотя бы в неполном объеме, "поэтическую волну", "поэтическое поколение", отрицаемое некоторыми критиками, показать "неподнятую целину" для нашей критики. И здесь нельзя отделываться двух-или трехстрочными комплиментами или упреками. Нужны "светлячковые" - истинные - ориентиры. Нужна работа не только по "открытию Америк", но и по освоению уже открытого.
(...)
...В 1986 году Саша Щуплов прислал мне свою новую книгу "Повторение непройденного", которая вышла у него в "Молодой гвардии".
Я стала внимательно читать её и на стр. 46 наткнулась на его стихи "Нине Красновой"!
НИНЕ КРАСНОВОЙ
Коль на рожон поэзия полезла,
Не отрезвят ни посох, ни сума.
Дурашливость поэзии полезна.
(Не путать с дурью в степени ума!)
Дурашливость в поэзии - начало,
Хотя и ум, конечно, не конец!
Но с умными поэзия теряла,
А с дураками обрела венец.
Какой - неважно: золотой, терновый,
Из ранних рос или бухарских роз...
Удел поэта, он всегда хреновый:
Ведь хрен тереть - не напасешься слёз!
До Саши Щуплова никто из московских поэтов не писал стихов обо мне, да ещё с посвящением мне! А он не только написал, но и напечатал их, чтобы все знали, что есть на свете такая поэтесса, о которой он стихи написал, которую он ценит, уважает и любит как поэтессу. Мог бы он написать эти стихи и не печатать их, а просто прошушукать их мне на ушко в тёмном уголке альманаха "Поэзии", тайком от всех, чтобы никто не слышал их и чтобы никто не знал, что он стихи обо мне написал... Нет! Он опубликовал их в книге, которая вышла тиражом 10 тысяч экземпляров и которая ходила по всем московским литературным кругам, в московской литературной среде (и не только там)... То есть он сделал мне ох...тельную (охательную) рекламу на весь литературный мир...
Есть такие некоторые поэты, которые один на один или в каком-то очень узком кругу, будут говорить тебе, что они любят тебя и твои стихи, но никогда не скажут этого открыто, при всём честнoм народе - так сказать, в рупор, с высокой трибуны! А при народе они вообще не скажут о тебе ни одного слова, ни доброго, ни какого-то ещё, и вообще не упомянут тебя ни одним словом, будто тебя нет... А Щуплов, как благородный рыцарь де Еон из его книги "Повторение непройденного", решил поднять меня на щит и открыто, на всю страну заявил, что вот есть такая поэтесса, и похвалил меня за мои стихи и привлёк ко мне внимание литературного бомонда того времени, да ещё как бы и защитил меня от всех, кто знает, но не воспринимает меня всерьёз, или от тех, кто захочет узнать меня, но опять же не воспримет меня всерьёз со всей моей "дурашливостью", которая есть у меня в стихах.
...Меня очень тронуло то, как он воспринимает эту мою "дурашливость" и как он защищает меня перед теми литературными умниками, которые не воспринимали меня всерьёз и многие из которых не воспринимают и до сих пор.
А у него у самого в поэзии есть эта "дурашливость", такая же, как у меня, то есть не точно такая же, а своя... Мы с ним в чём-то очень родственные творческие натуры. Как будто нас с ним в поэзии одна мать родила.
...Кстати сказать, я потом расшифровала фамилию рыцаря де Еона... В ней Саша по цензурным причинам пропустил маленькую букву "б" после большой заглавной буквы "Е". А у девицы де Бомон, которую любил рыцарь де Еон... как я думаю в меру своей испорченности, он пропустил букву "Е" перед "Б", по тем же самым причинам.
...В ответ на "Повторение непройденного" я послала Саше свою книгу "Потерянное кольцо", которая вышла у меня в "Советском писателе". И написала ему на ней такой автограф в стихах.
АЛЕКСАНДРУ ЩУПЛОВУ
НА ПОСЛАНИЕ КНИГИ "ПОТЕРЯННОЕ КОЛЬЦО"
Я уважаю поэта Щуплова,
Честное нинокрасновское слово!
Я уважаю его и люблю,
Люли-лю, люли-лю, люлт-лю.
Я потому и дарю-то поэту
Нинокрасновскую книжечку эту.
7.1V.1986.
Рязань, Дашково-Песочня.
22.00. После чаепития с лимоном
Вскоре в "Книжном обозрении" появился отзыв некоего Д. Савицкого об этой книге. Как говорится, не прошло и года...
О КНИГЕ НИНЫ КРАСНОВОЙ "ПОТЕРЯННОЕ КОЛЬЦО"
("Книжное обозрение", 26 декабря 1986 г., № 52):
Подпевая соловью
Этой бодрою порою,
Воспою Рязань свою
(Долг частично свой покрою). -
Эти строки поэтессы Нины Красновой являются своеобразным эпиграфом к ее сборнику "Потерянное кольцо" (М., "Советский писатель"). О чем бы ни писала поэтесса, ее стихи отмечены тем прочным запасом искренности и таланта, который делает книгу художественно убедительной. Стихотворения населены близкими, дорогими автору людьми: бабушка Алена, "семь разнородных подружек давнишних" и, конечно же, самый дорогой на земле человек - мама. Заботливой нежностью отмечены строки поэтессы о матери:
...Или кто-то не слишком вежливый
Может словом обидеть тебя.
Хоть плакаты повсюду вывешивай:
"Люди! Это же мама моя!"
Негромкость интонации, безыскусность, свое решение вечной темы выделяет эти стихи из неординарной в целом книги.
Д. САВИТСКИЙ
(Это один из газетных псевдонимов А. Щуплова, о чем я не знала. - Н. К.)
...Я, естественно, захотела поблагодарить Д. Савицкого за отзыв о моей книге "Потерянное кольцо". И послала ему на адрес редакции "Книжного обозрения" свою книгу с автографом, не подозревая о том, что Д. Савицкий - это один из газетных псевдонимов самого Сашки Щуплова. И главному редактору "Книжного обозрения" я послала свою книгу. А Сашке Щуплову послала письмо.
НИНА КРАСНОВА - АЛЕКСАНДРУ ЩУПЛОВУ
(В "Книжное обозрение")
19 февраля 1987 г.,
Рязань
Привет, шевалье де Сашон!
Или шевалье де Щуплон!
В декабре (1986 года) я ездила в Москву. Ходила там по разным редакциям и другим незлачным местам - не под видом девицы де Бомон и не под видом рыцаря де Еона, а сама собой. Ходила и говорила всем (про себя, твоими словами):
Здравствуйте, почтенные господа,
Вот и я прибыл сюда!
А как собралась уезжать из Москвы, твой тёзка Саша Шаталов сказал мне, что ты хотел мне чтой-то сказать, и он дал мне твой рабочий номер телефона. Я звонила-звонила тебе 18 декабря, с улицы, из будки, в первой половине дня (до обеда), чуть телефон не оборвала и будку не своротила. А твои коллеги в трубке вежливо говорили мне, что ты "ушед" по делам и еще не "пришед". А во второй половине дня я уехала в Рязань - "на гнедой кобыле" (они про себя, может, посылали меня еще дальше, до того я им надоела, но я их не послушала).
И вот уже два месяца я думаю и думаю: что ты хотел мне сказать? Может, ты хотел сказать, что 26 декабря в "Книжном обозрении" должна появиться положительная рецензия на мое "Потерянное кольцо"? Порадовать меня? Спасибо! Она появилась, и я прочитала ее и, конечно, порадовалась ей! Или ты что-то другое хотел сказать? Вспомни и запомни - что. И когда я опять приеду в Москву (в мае) - скажешь, ладноть? Я тебе позвоню, когда приеду.
Поздравляю тебя с Мужским днем! И желаю тебе "кафтана красного, шитого золотом", а "х кафтану штанов того же сукна красного", а к ним не хромого Пегаса!
Приседаю в реверансе и кланяюсь тебе и машу ручкой (не авто-ручкой)!
Девица де Нинон -
Нина Краснова.
P. S.
И подготовленную тобой беседу с молодыми читателями и хорошие слова одного читателя о моем "Потерянном кольце" я в "Книжном обозрении" читала! И, конечно, радовалась!
P. P. S.
Да, в "Поэзии" (в 45-м номере) я читала твои новые стихи! И, конечно же, радовалась им! Поздравляю тебя с ними, поздравляю, поздравляю, поздравляю!
P. P. P. S.
Твою книжку "Повторение непройденного" я прочитала и с переда до зада и с зада до переда, и не один, а несколько раз! Очень она мне "ндравится"! Как и все твои книги. Все они у тебя одна лучше другой.
P. P. P. P. S.
Я никогда не думала, от какого слова происходит слово "шевалье" (chevalier) - рыцарь. А сейчас вдруг подумала, что ведь оно происходит от слова "конь". На французском языке "cheval" - это конь. А "шевалье" - это значит месье на коне, месье с конем. ...Слово "князь" (конязь) происходит от "коня", и слово "шевалье" - от коня (и "кавалер" - от него же?).
А бранное русское слово "шваль" (дрянь) тоже происходит от французского слова "cheval" - от коня? Наверно, да. Но не от твоего коня Пегаса. Твой cheval - не шваль, а наоборот.
P. P. P. P. P. S.
На днях я уезжаю выступать во Владимирскую область. Не на коне Пегасе, а на автобусе.
P. P. P. P. P. P. S.
Привет "Книжному обозрению"!
Н. К.
К письму Саше Щуплову я приложила открытку с цветочками на ней:
Саше Щуплову - шлю к Мужскому дню свои самые дружелюбные пожелания и туесок с цветочками!
Нина Краснова.
19 февраля 1987 г.,
Рязань
К 8 Марта 1987 года я получила от Саши Щуплова письмо.
АЛЕКСАНДР ЩУПЛОВ - НИНЕ КРАСНОВОЙ
__________________________________________________________________
(Из Москвы в Рязань, на ул. Новоселов, конверт с грифом "Книжное обозрение", 6 марта 1987 г.)
Здравствуй, Нина!
Рад был твоему письму. А зачем я искал тебя? А ни зачем! Просто хотелось увидеться с тобой! А?
Наш главный редактор польщен твоими книгами - с надписями. Спасибо тебе за книгу для Савитского Дмитрия (оказалось, что это газетный псевдоним А. Щуплова. - Н. К.). Он очень рад. Это подающий надежды критик, очень способный и неплохой. Я его не слишком хорошо знаю, поскольку сволочь он порядочная и ловелас. А еще болтун. Словом, это мой псевдоним - это тебе на будущее: у меня 14 псевдонимов. Будешь знать теперь военную тайну. Все равно Дм. Савитский тебя благодарит за книгу! Приветы тебе и поздравления с Восьмым Мартом. Так тебе и надо! Я весь в работе. Перестройка с ускорением. Действительно, сейчас можно многое сделать. Если не мы, то кто? Надо бороться с подонками и рвачами в литературе. Пора уже! А то докатились! Дальше некуда. Мы не колобки, чтоб катиться дальше! А колобкам скатертью дорожка! Да ведь колобки покатаются-покатаются, да и книжки издадут, а потом и в СП сигают вместо тарелки и ртов! Вот ведь какие нынче колобки пошли!
Вот такие пирожки. То есть колобки! Всех благ тебе. Пиши, звони. И еще будь счастлива, если можешь, конечно.
САША ЩУПЛОВ (сбоку - автопортрет зеленой пастой. - Н. К.)
февр. 87
...Александр Щуплов никогда не сообщал мне о том, что он где-то что-то написал обо мне. Я сама всё это находила. Потому что выписывала и читала и просматривала тогда все главные литературные газеты и журналы - и "Литературную Россию", и "Литературную газету", и "Книжное обозрение", и "Юность", и "Москву", и "Новый мир", и "Наш современник", и т.д. И очень внимательно следила за всей периодикой. Николай Старшинов и Геннадий Красников восхищались мной и, преувеличивая мою "эрудированность" в этом, говорили всем: "Из всех наших молодых поэтов одна только Нина читает всю периодику..." А если я где-то что-то интересное пропускала, то кто-то из моих друзей-товарищей сообщал мне об этом. И я бежала в библиотеку и находила там нужный мне номер и нужный мне материал...
Саша Щуплов старался вставить моё имя во все обоймы молодых поэтов. Даже тогда, когда это имя туда никак не вписывалось и было там, как не к той шубе рукав и не той дырке дверца, он притягивал меня туда за уши. Как, например, тогда, когда писал статью об освещении темы Октября в двух крупных антологиях поэзии, в которых не оказалось стихов многих молодых поэтов, в том числе и моих.
ИЗ СТАТЬИ АЛЕКСАНДРА ЩУПЛОВА
"НАС ВОДИЛА МОЛОДОСТЬ..."
об антологиях советской поэзии "Революцией призванные. 70 лет советской поэзии" и "Рожденные Октябрем"
("Книжное обозрение", 6 ноября 1987 г., № 45)
(...) К сожалению, молодая поэзия страны, стихи тех, кто пришел в поэзию в семидесятые-восьмидесятые, слабо представлены в обеих книгах (...). Спору нет, каждый составитель волен по-своему оценивать то или иное поэтическое поколение. И все-таки стихи Н. Дмитриева, В. Урусова, О. Ермолаевой, Н. Красновой, А. Качинского, А. Йонинаса, А. Атабаева и многих других внесли бы свою лепту в освещение вечной темы Октября.
В целом же оба сборника стали прекрасным подарком читателям к Октябрьскому юбилею.
А. КАТОЧКОВ (один из газетных псевдонимов А. Щуплова. - Н. К.)
...Я не знаю, какую лепту я могла внести в "освещение вечной темы Октября". Я никогда не писала стихов о революции, с прославлением революции, как и стихов с прославлением советского строя, которых все редакции газет и журналов требовали тогда от поэтов, в том числе и от молодых. И у кого из поэтов были такие стихи, перед теми открывалась "зелёная улица" в литературу, и эти поэты могли прицепить к этим "стихам-паровозикам" всё, что угодно, целые вагоны других своих стихов, и протащить их в газеты, журналы и в книги. Но у меня, я повторяю, как и у самого Александра Щуплова, не было таких "стихов-паровозиков". Разве что стихотворение "Участники войны", о людях, которые во время войны не были на фронте, но зато ковали победу в тылу, делали "всё для фронта, всё для победы", и которое Юлия Друнина похвалила и прочитала на пленуме Союза писателей РСФСР, а Николай Старшинов вставлял его во все коллективные сборники и антологии стихов о войне.
НИНА КРАСНОВА - АЛЕКСАНДРУ ЩУПЛОВУ
(В "Книжное обозрение")
28 декабря 1987 г.,
Рязань
Ку-ку, "ласковый дрозд" Сашка Щуплов!
Это ты, что ли, А. Каточков, который помянул меня добрым словом в своей статье в "Книжном обозрении"? Спасибо тебе! Скоро я и под всеми фамилиями авторов, которые поминают меня добрым печатным словом, буду видеть одного тебя. Окромя тебя, вроде и некому больше похвалить меня и мои стихи. После твоей положительной, в которой ты спрятался за Д. Савицким, заметочки в "Книжном обозрении" о моем "Потерянном кольце", нигде больше за целый год не появилось ни строчки о нем (ни положительной, ни отрицательной). Твою заметочку я оправлю в золотую рамочку и повешу на стенку, до того она мне дорога. И все твои добрые слова обо мне, которые ты нет-нет да где-то скажешь.
Прости меня, Саш, за то, что я не сказала тебе своих добрых слов о твоей книге "Поле боли", которую ты мне прислал. Вернее - сказала при встрече на дискуссии альманаха "Поэзия", но не написала - ладно уж в статье (статью еще пробивать надо, если и напишешь, - потому я и не пишу их, у меня не хватает сил стихи-то пробивать, куда уж еще и статьи), но хоть в письме. Да и сказала-то какие-то слишком общие слова. Она заслуживает самых добрых слов - и таких же необыкновенных, какая она сама. Я не сказала тебе их, потому что весь год не могла путем усесться за стол, меня отрывали от него разные поездки "туды-сюды", одна ответственнее другой: то во Владимирскую область - на неделю рязанской литературы, то в Калининскую область - на Ахматовский праздник, то в Московскую область - на Блоковский праздник, то в Польшу - на праздник Варшавская Осень Поэзии... я уж молчу о "текущих" поездках от бюро пропаганды в районы Рязанской области. Год Кота считается по гороскопу годом покоя, а у меня он получается годом суматохи.
Я очень жалею, что не смогла сказать тебе своих необыкновенных слов. А теперь, когда Новый год на носу и когда одна нога у меня здесь, в доме номер 30 по улице Новоселов, а другая за порогом, на пути к дому моей мамы, у которой я собираюсь справлять Новый год, я не успею сказать их. Ведь я хотела бы сказать тебе не два слова. А говорить их впопыхах, комкать их я не хочу. Но если бы ты посмотрел мои пометки на полях твоего "Поля...", ты бы и без слов понял и почувствовал, какое у меня хорошее отношение к твоей книге! Она для меня - необыкновенный сюрприз этого года и очень дорогой подарок, "томов премногих" дороже! Я держу ее в шкафу под стеклом на почетном месте!
Спасибо тебе за нее еще и еще!
Поздравляю тебя с Новым годом - годом Красного Дракона по китайскому гороскопу, то есть годом блестящих побед, триумфов и наград, в том числе и наград в виде "дружбы, дружелюбия, любви" (не мешающей, а помогающей тебе жить)!
И посылаю тебе "воздушный поцелуй". И махаю тебе "сереньким махалышком"!
"Рязанский воробушек" -
Нина Краснова
Кар-кар!
К письму я приложила открытку - маленькую, двойную, сложенную не вдоль, а поперёк, на которой была нарисована зелёная еловая веточка с коричневыми шишками, на золотом блестящем фоне:
Московскому дрозду Сашке Щуплову шлю к Новому году, к праздничному столу эту еловую лапу с хыхками и фыфками! Клюй их себе на здоровье и распевай песенки! Чирик-чирик!
Рязанский воробушек -
Нинка Краснова.
29 декабря 1987 г.,
Рязань
...В конце 80-х годов, в годы перестройки, издательства стали переходить на хозрасчёт и поэтому резко снизили тиражи книг всем поэтам и вообще всем писателям, боясь, что эти книги не будут иметь спроса у читателей и следовательно не будут раскупаться. И стали требовать от авторов, в том числе и от молодых, чтобы они сами набирали себе тиражи книг, где только могут и как только могут, то есть чтобы авторы сами хлопотали о том, чтобы магазины Москвы и всех других городов страны заказывали себе их книги. И авторы попали в очень трудную и почти безвыходную для себя ситуацию. Особенно молодые, которые не успели "раскрутиться" до перестройки и сделать себе имя в литературе. Книги авторов с именами, знаменитых на всю страну и на весь мир, магазины заказывали себе по старой памяти автоматически. А как они будут заказывать книги никому не известных авторов, этих "котов в мешке", которые то ли распродадутся, то ли нет? И вот молодые авторы, из тех, которые попредприимчивее, стали обращаться во все книготорги страны и умолять и уговаривать их: закажите себе хоть сколько-нибудь моих книг, хоть сколько-нибудь экземпляров, поверьте мне, я очень хороший поэт, и читателям понравятся мои книги и читатели раскупят их у вас все до одной, и ни одна из них не залежится у вас на прилавке и не покроется пылью и мохом, и вы не только не "прогорите" с моими книгами, а ещё и получите большую прибыль от их реализации, большой навар...
И Саше Щуплову тоже пришлось хлопотать об этом. И в один не прекрасный для него день я получила от Саши такое письмо.
АЛЕКСАНДР ЩУПЛОВ - НИНЕ КРАСНОВОЙ
_________________________________________________________________
(Из Москвы в Рязань, на ул. Новоселов, письмо в конверте с грифом "Книжное обозрение", 8 августа 1988 г.)
НИНА КРАСНОВА!
Как ты, здорова? Наверное, да! Да?
Ниночка, не могла бы ты заказать мою книжку у себя (в Рязани. - Н. К.). Знаю, что лежать она не будет: там - поэма о Пушкине в Китае, поэма о перестройке с такими стихами:
Колеса полоснут сугробы,
облизанные, как фаянс.
В окне проносятся "хрущебы",
сменяя ранний "репрессанс".
Транзистор прижимая к уху,
шофер внимает Би-Би-Си,
Покамест дринчит бормотуху
путанка Верка у такси.
На девочке, борясь за счастье,
опять тусуется народ.
И хиппи с фенькой на запястье
о Козлодоеве поет...
Перед музеем в одиночку
струились лампы, как дожди,
На барельеф, где к щечке щечку
прижали с холоду вожди...
и т. д.
Но тираж у нее пока мизерный. Поспрашивай у себя. Если нужно, я готов выкупить все экземпляры или написать такое письмо-обязательство к вам (о том, что я их выкуплю)? А? Птичка? Штук бы 200? А?
Выходные данные книжки: "Исполнение желаний", изд. "Советский писатель", 1989 г., номер позиции в темплане 257.
Жму все твои крылышки.
Чмок.
Твой чучмек, точнее чучмок.
АЩ
...Через некоторое время я в ответ на это письмо я написала Саше Щуплову такое письмо.
НИНА КРАСНОВА - АЛЕКСАНДРУ ЩУПЛОВУ
(В "Книжное обозрение")
15 августа 1988 года,
Рязань
Привет, "чучмок" Саша Щуплов!
Ну и задал ты мне задачу: как сделать, чтобы Рязань заказала "штук 200" твоей книги "Исполнение желаний", когда Рязань вообще никаких книг (ни прозы, ни тем более стихов) по стольку не заказывает, даже и маститых авторов, разве только своих рязанских, да и то не всех, да и то в основном потому, что заказывай не заказывай их, а Москва все равно свалит их на Рязань.
Думала я, думала, что делать, и обратилась к директору магазина "Книжный мир" Альберту Васильевичу Куликову - самому лучшему книготорговцу Рязани и самому лучшему заведующему клубом книголюбов, послала к нему своего личного посла, сестру Татьяну, с самыми хорошими словами о тебе и о твоей поэзии (кстати, он знает и тебя как поэта, и твою поэзию), я послала к нему Татьяну с твоим письмом и с просьбой о том, чтобы он внял твоей просьбе. Он схватился за голову, сказал: "Да если я даже закажу 200 книг Евтушенко, они и то будут лежать на прилавках, никто их не раскупит. А как же я закажу 200 книг молодого поэта?! Нет, нет, нет!" И... все же заказал через облкниготорг 200 экземпляров, то есть еще 200, а 5 он заказал раньше, до твоего письма. Согласился, но с трудом и с условием, что ты сам выкупишь все свои книги, когда они появятся в магазине, или что ты приедешь из Москвы в Рязань и выступишь в его клубе книголюбов имени Есенина и таким образом поможешь распродать ему часть книг, а ту часть, которая останется, выкупишь. Никакого обязательства в письменном виде он от тебя не ждет и не требует - надеется на твою честь и совесть, как надеюсь на нее и я. Не подведи меня, Саш, и самого А. В. Куликова, который пошел навстречу тебе и мне, не подведи. Как выйдет в свет твоя книга и появится в Рязани (я тебе тогда звякну или черкну), приезжай в Рязань - выступать, распродавать и, если надо будет, скупать свои книги, но, может быть, скупать их и не придется, люди их расхватают.
Исполнение одного твоего желания (чтобы Рязань заказала "штук 200" твоей книги), считай, уже есть, даже с перевыполнением. Желаю тебе исполнения всех твоих других желаний!
И шлю тебе свой поцелуй Чаниты!
Ча-Нини-та Краснова.
P. S.
Саш, не говори, не хвались особенно никому, что я заказала в Рязани твою книгу. А то все захотят, чтобы я заказала и ихние. А всем я не смогу этого сделать, и тогда все будут обижаться на меня: "А-а, Щуплова заказала, а нас нет..."
P. P. S.
Жду твое "Исполнение желаний", как и ты!
P. P. P. S.
Привет тебе от моей сестры Татьяны!
Н. К.
...Рязанский книготорг заказал книгу Александра Щуплова "Исполнение желаний". Но Саше не пришлось приезжать в Рязань и продавать или выкупать её.
АЛЕКСАНДР ЩУПЛОВ - НИНЕ КРАСНОВОЙ
__________________________________________________________________
(Из Москвы в Рязань, на ул. Новоселов, письмо в конверте с грифом "Книжное обозрение", на письме рисунок авторучкой - автопортрет, 29 января 1989 г.)
Приветы, Нина!
Спасибо за новый год (за открытку, которую я послала Саше Щуплову и в которой поздравила его с Новым годом и пожелала своему адресату чего-то такого всего хорошего. - Н. К.) - и тебе, птичка, того же и с тем же!
Видишь ты как разъездилась. А у меня дел по уши в столице: очень уж утомили рвачи от литературы, дети от литературы, снохи, жены, зятья, генеральные дети и профессорские метафорики (Жданов не в счет - ему верю!), все эти подлые свинофилы и равные им по подлости, но поумнее ее претворяющие масоны (как их принято нынче называть) - вот и воюю! Число врагов растет. Боюсь, что и (К...) им станет: хочу (и уже разгромил) разгромить одну из его подопечных - некую Л.Ф., пробивавшую свою книгу в "Мол. гв." самыми подлыми рваческими способами.
А вообще-то сил мало: "мы их всех, конечно, скрутим, но скрутить будет трудно..." Ведь так?!
А так пытаюсь я выпустить в следующем году книжку в "Сов.писе" - подарок (себе. - Н. К.) к сорокалетию - буду за нее драться - именно за ту, которую хочу, а не за ту, что стояла в плане. Она - изящна (как говорит Старшинов) и сумасбродна: Пушкин в Кишиневе, Иван Грозный в Англии, Марина Мнишек въезжает в столицу и говорит кому-то: "Сблевыш морковный... или забыл, как в глазах бычки шипят?.." и все такое. Писал - наслаждался. Работал 8 лет. Е. Е. (Евтушенко. - Н. К.) прочитал, прорецензировал хорошо, а по телефону сказал мне, что народ ее не поймет. Получился этакий большущий роман - в стихах и прозе... Он должен был выйти раньше, но в прежней книге моей осталось от него лишь название: "Повторение непройденного" - а вот сам он теперь, может быть, выйдет в "совписовской" книге.
Спасибо за теплые словечки о книжке (ценю твой такт: книжка плохая, увы).
Вот и все делишки. Буде в столице, звони! Привет Рязани от пня с глазами.
АЩ
...В 1989 году в издательстве "Современник" вышла моя новая книга "Плач по рекам", которая пролежала там в долгом ящике целых восемь лет и вышла только потому, что Владимир Солоухин узнал о том, что я никак не могу издать её, что редактора всё время рубят её у меня и возвращают мне, а я пересоставляю её и опять посылаю им, а они опять её рубят, и ещё насмехаются и издеваются надо мной и над моими стихами, и написал арбитражное письмо директору издательства Леониду Фролову и, пользуясь своим именем и своим литературным авторитетом, попросил Фролова поменять мне редакторов, которые - "а судьи кто?" - сами не умеют писать стихи, а берутся решать судьбу поэтессы, которая "в семьдесят семь раз" талантливее их и у которой "одна самая простенькая строчка" перевешивает на весах всё их "невнятное (стихотворное) бормотание", всю их графоманию. Фролов не только поменял мне редакторов, но и уволил моих "судей" и "палачей" с работы, за профнепригодность, прогнал их по ж... мешалкой, и взял других редакторов на работу, которые и выпустили мне книгу.
Я послала её Саше Щуплову. И он написал свой отзыв о ней. Но этого отзыва у меня нет.
Надпись Нины Красновой на книге "ПЛАЧ ПО РЕКАМ" (М., "Современник", 1989):
Гремящему на Москве "Ш"ашке Щуплову - шлю свой "Плач..." с реки Оки, желаючи, чтобы этот "Плач..." дошёл до всех уголков твоей широкой души!
Нина Краснова.
29 июня 1989 г.,
Рязань
...В 90-е годы, когда я уже переехала из Рязани в Москву, чтобы не увязнуть в рязанском болоте, в которое меня мечтали затащить мои богемные рязанские коллеги, черти хвостатые, и от которых я поэтому при расколе Союза писателей ушла в альтернативный Союз, чтобы только не остаться с ними в одном лагере и не погибнуть, Александр Щуплов работал в газете "Книжное обозрение" на Сущевском валу, недалеко от станции метро "Рижская". И я время от времени забегала туда к нему, приносила ему для печати, для "Ку-ку" (культурного курьера) какую-нибудь свою литературную информашечку о каком-нибудь литературном вечере, о какой-нибудь презентации... И пила чай с ним и его коллегами - с Женей Ульченко и с Женей Лесиным, который тогда только что окончил Литературный институт, занимался в семинаре моей подруги Татьяны Бек, и которого она прямо за ручку привела работать в "Книжное обозрение".
Саша Щуплов никогда не сидел спокойно у себя в кабинете и не протирал в кресле свои штаны, а все время, каждую минуту что-то делал. То он звонил кому-то куда-то, то рылся в подшивках газеты и в рукописях, то принимал у себя авторов, то выбегал с ворохом бумаг куда-то из кабинета и прибегал назад, вертелся, как игрушечный железный волчок, и был очень подвижный, несмотря на свою полноту. То он уезжал из редакции на аудиенцию с каким-нибудь госчиновником, то на встречу с кинозвездой или с кем-то из писателей и поэтов, то на церемонию вручения кому-нибудь какой-нибудь премии... то уезжал, то приезжал... Ни одной минуты он не сидел спокойно. И всегда он называл меня: "Птичка... воробышек..." - И всегда давал мне с собой новые номера газеты, которые я добросовестно просматривала и читала, в том числе и материалы самого Щуплова, его статьи, его обзоры книг, его интервью с интересными людьми, огромные, размером с две полосы... В каждом номере были материалы Щуплова, и я диву давалась, как же много он работает и как же много он успевает сделать всего... Потом я узнала, что расшифровывать интервью ему помогала Женя Ульченко... Он доверял ей делать это, и таким образом учил ее работать и набираться опыта в журналистике, что не прошло для нее даром. Как не прошла даром литературная стажировка у Саши Щуплова и для поэта Жени Лесина, который стал не только первоклассным поэтом, но еще и первоклассным журналистом, а потом и редактором "Ex-libris"-а, то есть мастером на все руки.
...Когда у меня вышла новая книга "Интим", Саша Щуплов тут же написал и напечатал в "Книжном обозрении" свою рецензию на нее...
ИЗ СТАТЬИ АЛЕКСАНДРА ЩУПЛОВА
"СТИХИ ВРЕМЕН ВЕЛИКОЙ СМУТЫ - НА БУКВУ "З"
("Книжное обозрение", 3 октября 1995 г., обзор книг редакционно-издательской фирмы "РОЙ")
(...)
Полтора десятка лет назад мне довелось работать в издательстве "Молодая гвардия". (...)
Была в издательстве странная редакция - "По работе с молодыми авторами". Прикармливаемые рецензенты ласково заменяли "работу" на "борьбу", и получалось: "Редакция по борьбе с молодыми авторами". (...)
Нынче редакции по работе с молодыми авторами не существует. Она принадлежит истории советской литературы - всеми своими блатняшками и настоящими удачами!
Ушли в прошлое и забылись ее случайные заведующие - все из клана (...) комсомольских функционеров. Только один из бессменных ее редакторов Галина Рой по-прежнему продолжает издавать первые и не первые книжки молодых российских стихотворцев. Издательство ее так и называется - Редакционно-издательская фирма "РОЙ". На боевом счету - номер традиционного альманаха, выпускаемого редакцией в прошлые годы, - "Истоки", (...) многочисленные поэтические книжки российского молодняка... Впрочем, можно назвать с натяжкой "молодняком" профессиональных поэтов Нину Краснову, Виктора Гаврилина, Дмитрия Быкова, Леонида Володарского... (...)
Осталась верной себе... рязанская поэтесса, ныне перебравшаяся в столицу, Нина Краснова. Ее книжка "Интим" полна на редкость целомудренно-бесстыдным откровением, которым, может быть, и является истинная поэзия. Первородная радость переполняет женщину. Ее простодушие стопроцентно истинно и ...обманчиво. Оно - от незнания (Даная!) и - от искушенности (Ева!), от революционности (Сафо, Корде, Жорж Санд, Арманд, Андреева...) и - от консерватизма (любая - жена, венчанная или нет!)...
Вчера, искупавшись в шампуневой ванне,
Святее и чище небесных святых,
Мы спали с тобою на этом диване,
На нем и уплыли в Поэзию, в стих.
Об этом никто никогда не узнает.
Не надо кому-то все знать, понимать,
Кого необычное все занимает.
Я буду об этом теперь вспоминать.
Я буду поститься и с Господом Богом
Проблему "греха" постараюсь утресть.
Мне будет диван говорить обо многом,
Теперь у дивана история есть.
Иронические, горькие, смешные, взъерошенные стихи! Написанные женщиной - "в Москве времен Великой Смуты". Или - "в Москве. Через Апокалипсис". Беспомощные в своей неуклюжести, кажется, тяпающие - словно щенки за пальцы. А оказывается - за самое сердце.
Кстати, о щенках: говорят, один судья, узнав, что его щенок сжевал половину казенной Библии, распорядился - впредь до получения новой - всем свидетелям класть руку на означенного щенка и целовать его же. В нос.
Библия нашей поэзии достаточно изжевана и истрепана. Посему не постыдимся клясться на наших щенках. Неповоротливых и толстых, искренних и неприлизанных... Все еще рождающихся в нашем отечестве времен Великой Смуты. Как знать, вдруг из них вырастут породистые верные друзья человека?
(...)
Александр ЩУПЛОВ
...Я помню, как Саша Щуплов переживал, когда коллектив "Книжного обозрения" хотел выбрать его редактором этой газеты, но чиновники, которым он оказался не ко двору, не допустили этого, и ему пришлось покинуть газету, в которую он вложил столько самого себя. Правда, нет худа без добра. Потом он стал работать в "Российской газете", где он оказался всем ко двору и где его все очень любили и ценили. В этой газете он напечатал анонс о моей книге "Цветы запоздалые", которая вышла у меня в 2003 году в издательстве "Книжный сад".
СИГНАЛЫ НЕДЕЛИ
Обозреватель "СОЮЗа" перелистал сигнальные экземпляры книг, поступившие в Министерство по делам печати, радиовещания и средств массовой коммуникации РФ
("Российская газета", 14 ноября 2003 г., № 231)
Нина Краснова. "Цветы запоздалые". М.: Издательство "Книжный сад". - 382 с.
Рязанская поэтесса издала книгу эссе о литературном житье-бытье. Герои книги - те, с кем сводила ее судьба: поэты Виктор Боков, Владимир Солоухин, Николай Старшинов. Прослеживается трагическая судьба Евгения Маркина, чье стихотворение о Солженицыне "Белый бакен" было напечатано в семидесятых годах в "Новом мире" и определило его дальнейшую участь. Автор книги уделяет пристальное внимание вопросам языка. Ее интересуют мир славянских слов, будь то русский, чешский, белорусский, польский языки. Оказавшись в Польше, она вспоминает стихи белорусского поэта Максима Танка...
Подготовил Александр ЩУПЛОВ
...Он ни одной моей книги из всех, которые я дарила ему, не оставил без внимания, каждую он всегда прочитывал и на каждую писал свои рецензии, отзывы. Я никогда не просила его написать что-то о какой-нибудь моей книге. А его и просить об этом было не надо. Он сам знал, что ему надо делать. И знал, что если о книге автора не написать в прессе, не заявить в средствах массовой информации, то это - все равно, что ее нет, - как нет и самого ее автора.
Когда мы встречались с ним на каких-нибудь вечерах, он всегда спрашивал у меня: "У тебя когда выйдет новая книга? Когда она выйдет... мы с тобой что-нибудь придумаем" (то есть: когда она выйдет, я напишу о ней в прессе).
...Иногда Саша просил меня написать кому-нибудь из его учеников или учениц рекомендацию в Союз писателей. И я никогда не отказывала ему в этом. Так я написала рекомендации в Союз писателей Москвы поэтессе Надежде Цветковой из его литобъединения в городе Жуковском, где он жил, а потом Наталье Заруцкой... И при этом мне не пришлось кривить душой, хваля стихи этих поэтесс, потому что Саша Щуплов не подсовывал мне слабых авторов, у которых слабые стихи. И потому что у нас с ним взгляды на поэзию сходились, как и вообще на то, "что такое хорошо и что такое плохо".
...Когда Саша Щуплов в 1999 году встретился мне, я уже и не помню, где (может быть, в редакции газеты "Домашнее чтение", где мы тогда оба печатались - он со своими статьями, а я со своими неприличными частушками? а может быть, в ЦДЛе, на одном из вечеров альманаха "Истоки"?) и подарил мне свою "Жаргон-энциклопедию современной тусовки", прямо в день моего рождения, сказав: "Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить...", - я сказала ему, что это очень дорогой для меня подарок. И подарила ему свои экзерсисы, упражнения с разными типами рифм, посвящённые ему:
ЭКЗЕРСИСЫ
НА ПОЛУЧЕНИЕ КНИГИ
"ЖАРГОН-ЭНЦИКЛОПЕДИЯ"
Александру Щуплову
1.
Очень любит поэт ЩУПЛОВ
пиво с раками, а еЩЁ И ПЛОВ.
2.
Изучает проблемы мата поэт ЩУПЛОВ,
а еЩЁ И ПОЛОВ.
...Поэтов часто называют рифмоплётами. И поэтому у многих людей и у самих поэтов появилось пренебрежительное отношение к рифме. И они считают, что рифма в стихах - это далеко не самое главное, что всё это - главное только для рифмоплётов.
Но, как говорил "институтский мой учитель" Евгений Долматовский, в стихах - нет ничего не главного, в стихах - всё главное, в том числе и рифмы. И другой мой учитель Николай Старшинов говорил, что у поэта в каждом его стихотворении должна быть хотя бы одна интересная, свежая, не банальная, своя рифма... не из старого общего арсенала русской поэзии. Потому что банальная рифма ведёт к банальному мышлению и к банальному содержанию. И все настоящие поэты ХХ и ХI века всегда обращали внимание на рифму в своих стихах и старались вводить в каждое стихотворение какие-то свои, новые рифмы, которых до них никто не употреблял. И тот же Евгений Евтушенко, и та же Римма Казакова... И "последний могиканин русской рифмы" Давид Самойлов... И Андрей Вознесенский, и Белла Ахмадулина, и Кирилл Ковальджи... и Иосиф Бродский, и Евгений Рейн... Да и тот же Николай Старшинов... Или Константин Ваншенкин. Или Тамара Жирмунская. Или Евгений Винокуров....
...Покажи мне, какие у тебя рифмы, и я скажу, какой ты поэт...
У Александра Щуплова в его поэтике есть, например, такие рифмы.
1). С усечением букв в середине или в конце слов: Вертер - ветер, моллюск - молюсь, настоящих - таящих, наив - налив, в росах - вопросах, горазд - раз, продышав - брудершафт (тут ещё и с замещением гласных и согласных).
2). С перемещением слогов и с анаграммой: выход - выдох.
3). С замещением букв: полезла - полезна, припадать - преподать, дном - днём.
4). Составные с усечением: по Сопоту - полуопыту, с трудом - строить дом.
5). Точные: щитов - счетов, врите - иврите.
6). И есть рифмы, характерные для шестидесятников, пастернаковские, с неточными заударными слогами (со смазанными концами): не-бо - не-дра, паучи-шка - поучи-ться.
Александр Щуплов владеет всеми типами рифм, знает в них толк, разбирается в них и умеет использовать их в своих стихах к месту. Отчего его стихи приобретают необычную художественную окраску и необычные оттенки и выигрывают по сравнению со стихами тех поэтов, которые пользуются слабыми, бедными и банальными рифмами, хотя такие рифмы - у большинства поэтов, в том числе и у классиков (это я говорю во утешение поэтам, которые пользуются слабыми, бедными и банальными рифмами).
...Александр Щуплов блестяще владеет и техникой стиха, и художественными средствами поэзии. У него обалденные аллитерации - например, "в обалденном Болдине моём", "кумыс" и "КАМАЗ" ("Нам подавай и кумыс, и КАМАЗ"), "последний барон и барышник", и совершенно неожиданные неологизмы, и в форме эпитетов - "зафлаженные" волки, "преддуэльное" лицо, "предпортретное" полотно, и в форме существительных - "зoлушковость" дев ("Лелейте свою золушковость, девы!"), "одуванчиковость" ("Лелейте одуванчиковость ушка!"), "зайчиковость" ног, "чемоданность" настроений и образа жизни (синоним спешки и поездок с места на место), "дефиски" (маленькие дефисы), "тихота" ("Потом настала тихота"), есть у него лирические неологизмы, а есть и комические - "Бомж-Бруевич", "скупердинка" в глазах.
Из Щуплова оригинальные словоформы и рифмы бьют петергофскими фонтанами. Как и парадоксальные сравнения, и юмор с гротеском:
Вот киска, юная марксистка,
На дерево познанья лезет вверх.
Ёжик стянул колбасу из палатки.
Просто зашёл, пошуршал и убёг!
А какая из поэта Щуплова прёт самоирония и самокритичность, на которую мало кто из поэтов способен (на неё способны только очень сильные натуры и поэты, которые знают себе цену):
Давным-давно я написал стихи...
Стихи, как и положено, плохи.
Я говорил за двух (со своей девушкой, один за двух кавалеров. - Н. К.).
И мог за трёх - мне было восемнадцать.
...К сожалению, Саша Щуплов делал для меня в чисто практическом плане, как для поэтессы, намного больше всего хорошего, чем я для него. Я, например, ни разу не смогла напечатать его в журнале "Наша улица", когда работала там неофициальной, нештатной помощницей главного редактора, на общественных началах. Как не смогла я напечатать там и многих других своих друзей, моих однопоколенцев. Но это потому, что главный редактор печатал только тех авторов, кого считал нужным печатать он сам, а не кого считала нужным печатать я. Это был его журнал, а не мой, хотя ни одному журналу я в жизни не отдавала столько своих сил и столько своей души, сколько "Нашей улице". Все, что я смогла сделать для Саши Щуплова через "Нашу улицу", это напечатать там нашу с ним переписку с его рисунками, чему он был очень рад... И в альманахе "Истоки" я помогала ему напечататься, поскольку состою в редколлегии "Истоков", но это все - капля в море по сравнению с тем, что делал для меня Саша Щуплов. Поэтому я считаю себя в долгу перед ним. Как и перед другими своими литературными друзьями, которые сделали для меня намного больше хорошего, чем я для них. Но, как говорится, мы - свои люди, сочтемся... К тому же у меня еще есть время что-то сделать для них. И для того же Саши Щуплова.
...В стихах Александра Щуплова есть влияние всех его учителей, у которых он умел учиться и брать то, что они ему давали как поэты.
...Александр Щуплов был благодарным и верным учеником своих учителей. И никогда их не разлюбливал и никогда не разочаровывался в них. И защищал их, если кто-то пытался нападать на них. Когда в постсоветское время некоторые поэты, которым до макушки Евгения Евтушенко ни с какой высокой кочки не доплюнуть, стали говорить-поговаривать, что Евтушенко - советский поэт и что его стих выходит из моды, Щуплов написал, что на стих поэта Евтушенко "будет мода под любой уже звездой".
...В феврале 1998 года умер Николай Старшинов, учитель многих поколений поэтов, и учитель поэтов того поколения, к которому принадлежу я и к которому принадлежал Александр Щуплов. Умер поэт-фронтовик, поэт-боец Николай Старшинов, из шинели которого мы все вышли, как из шинели Гоголя.
ФРАГМЕНТ НЕКРОЛОГИЧЕСКОЙ СТАТЬИ АЛЕКСАНДРА ЩУПЛОВА
"ПАМЯТИ УЧИТЕЛЯ" О НИКОЛАЕ СТАРШИНОВЕ
("Домашнее чтение", февраль 1998 года, № 4)
Ушел от нас Николай Старшинов - Учитель, Человек, Поэт. Какое из этих слов поставить первым? Каждое. Он был Учителем - еще в те годы, когда работал в катаевской "Юности", заведовал отделом поэзии; затем - альманах "Поэзия", четверть века являвшийся единственным периодическим поэтическим изданием России... Из шинели Старшинова вышли поэты нескольких поколений: Римма Казакова, Олег Дмитриев, Владимир Павлинов, Владимир Костров, Евгений Храмов, Дмитрий Сухарев, Николай Дмитриев, Ольга Ермолаева, Нина Краснова, Геннадий Касмынин, Геннадий Красников, Галина Безрукова, Владимир Урусов, Иван Жданов... Потом пришел новый молодняк... (...)
...Александр Щуплов - в нашей поэзии, наверное, самый главный специалист по жаргону и сленгу. Недаром он так серьёзно занимался им и составлял свои жаргон-энциклопедии, которые являются хранилищами аномального и в то же время закономерного и естественного развития русского языка, который представляет из себя не раз и навсегда окаменевшую массу, как если бы каменный уголь, сложившийся из спрессовавшийся и затвердевших трав и корней деревьев, а живую стихию, в которой слова совокупляются друг с другом, и из них образуются новые слова, словосочетания, фразеологизмы, иногда красивые, а иногда и не очень, иногда забавные и смешные, иногда парадоксальные, а иногда страшные и уродливые, такие слова-мутанты, и одни из них умирают исчезают, а другие живут живой жизнью и видоизменяются и рождают новые слова и словосочетания...
Александр Щуплов не боялся использовать жаргон и сленг в своих стихах, причем иногда соединял его с возвышенно поэтическим слогом, и тогда из всего этого возникало нечто очень экстраординарное. Как, например, в стихотворении про Елену:
Любовь моя, мой свет Елена...
...Алмазный камушек, фламинго,
Гордячка в ангельском плаще... -
Коленопреклонённо обращается к ней поэт в одной своей строфе, а в другой строфе он говорит ей, этой в общем-то довольно ограниченной, приземлённой девушке с лексиконом и манерами уличной девки и с примитивным взглядом на отношения между мужчиной и женщиной и с полуживотными сексуальными потребностями:
Нас ждёт перепихон, будь спок. -
И дальше поэт говорит, что у неё не лицо, и даже не мордочка и не морда, а "мордант": у Елены, у музы поэта Александра Щуплова не личико, а - "мордант"...
В этих стихах и в чередовании разных пластов русского языка: высокого и низкого стиля, высокой лексики и крутого жаргона, сквозит самоуязвлённая ирония поэта по отношению к Елене и его сожаление о том, что она - не способна воспринять высокие чувства поэта и что она - не Лаура Петрарки. И ещё в этих стихах сквозит, я бы сказала, стыдливость и стеснительность поэта, который прикрывает свои искренние, красивые, нежные чувства к девушке нарочито "пошлыми" словами, потому что он не уверен, что она не осмеёт его со всеми его этими чувствами к ней.
...У каждого поэта свой юмор. У Александра Щуплова он свой. Он у него чаще всего, я бы сказала, лингвистический. Щуплов берёт какое-нибудь слово, пусть даже нейтральное, и приставляет к нему другое нейтральное слово, как, если бы во время игры в "чепуху", и из них возникает язвительный критикологический эпитет (например, "обманно-обменный пункт"), или Щуплов берёт какое-то опять же нейтральное слово и начинает его ломать или начинает экспериментировать с ним и изобретать новые формы этого слова, как, например, из "тёти" он сделал "тетёху розовую, жирную", и оно становится смешным, фольклорно-лубочным, или он берёт стилистически грубое слово "морда" и приставляет к корню этого слова а ля французскую флексию "ант", и у него получается "мордант", то есть обыностраненная "морда", или он берёт какое-то новое заграничное слово какой-то профессиональный термин, и ставит его в какой-то такой контекст, что это слово превращается из серьёзного в претенциозно-выспренный и поэтому комический. Как, например, в стихотворении о "целесообразной девушке", которая пришила "кармашек для ключа" к "внутренней стороне" своих "трусиков" и идёт в жизни не по той "дорожке", по которой должна бы идти "целесооборазная девушка", то есть она:
...не учится в институте
На дистрибьютера или врача...
...Есть у Щуплова и разоблачительный юмор. Например, в стихотворении о современной девушке, у которой "передние зубы (как у какой-нибудь старухи) снимаются нехитрым движением" руки... то есть она вся искусственная, как и те топ-модели, на которых она хочет быть похожа. Может быть, у неё и груди, и бёдра такие же искусственные, как её зубы.
...В некоторых своих стихах Щуплов давал "полезные советы" своим читателям, и эти советы были у него, как правило, с юмором. Например, тем, у кого после очередной пьянки сильно болела голова, он, как экстрасенс Чумак или Кашпировский, давал психотерапевтический совет не лезть в петлю:
Если вдруг тебя припёрло
После пьянки нулевой,
Не намыливай на горло
Ты верёвки бельевой!
Каждого, кто послушался его совета, из тех же его собратьев по перу, Щуплов таким образом как бы вытащил из петли.
...Есть такое старое крылатое выражение: от места слагаемых (от порядка чисел) сумма не меняется. Для поэзии оно совсем не годится. В поэзии от места слов в строке и в строфе, от порядка этих слов всё меняется, да ещё как. Если они стоят там в одном порядке - там есть поэзия, а если их поменять местами - она оттуда исчезает. Вот в чём фокус. И Щуплов это знал. И умел расставить слова в нужном порядке, причём иногда варьировал порядок слов, и поэзия от этого не только не страдала, а выигрывала. Как, например, в стихотворении про осень в Константинове, где он варьирует этот порядок в одной и в другой строке, и там возникает особая интонация, с музыкой дождя и переливанием струй не из пустого в порожнее:
...Просто в Константинове такая осень,
такая осень в Константинове...
...Щуплов приезжал в Константиново, на Есенинский праздник поэзии, в октябре 1979 года, с Николаем Старшиновым и Николаем Дмитриевым, с двумя Николаями, тёзками. И мог загадать между ними желание. Не знаю, загадал или нет.
...В 80-е годы XX века у молодых поэтов "вошла в моду" поэзия с центонами, с цитатами из разных поэтов или с перефразами и реминисценциями из них. Такие стихи есть у поэта "новой волны" Александра Ерёменко, который пробовал писать пародии на поэтов, но пародии у него не получались, а получались совершенно новые - свои - стихи с центонами. Есть они и у Александра Щуплова. Например, с реминисценциями из Пушкина:
Один деспoт сменить другого
Спешит...
Напоминают мне оне... (Речь тут идет не о песнях Грузии, а совсем о другом.)
Или вот - реминисценции и центоны из Есенина и тут же из Цветаевой:
...Не жалею, не зову,
не плачy за жизнь, не плaчу....
А вот из Маяковского:
В небосклон клонированных клёнов
Я уйду однажды поутру.
Ни тебе - ни "здрасьте", ни поклонов!
Покормлю котёнка - и умру.
Тут Щуплов оказался пророком сам себе: он покормил котёнка, который жил у него дома, налил ему молока в блюдце и умер. Но до этого успел выпустить новую книгу, последнюю в его жизни.
...Щуплов писал сам о себе, что он жил неосторожно: "Неострожней прежнего живу".
...Многие считали Щуплова шебутным, шелапутным и несерьезным. Да, он был шебутным и шелапутным, но при этом был очень серьёзным, только старался никому не показывать этого.
Он переживал о своих "невзятых (в поэзии) планках".
Он умел "держать удар, нацеленный (кем-то ему) под дых".
Он учился у природы "нелегкому искусству выживать" в любых условиях и обстоятельствах. И у него самого каждый мог бы поучиться этому искусству.
...Он умел жить "вчерашним днём" и говорил, что "Жить на свете нужно вчерашним днём", то есть не только своим будущим и настоящим, но и прошедшим, потому что всё когда-нибудь уходит в прошедшее: и настоящее, и будущее.
...В сентябре 1987 года я первый раз в жизни ездила за границу - в Польшу, на праздник Варшавская Осень Поэзии. Тогда я ездила туда с Юрием Кузнецовым, Олегом Кочетковым, Григории Виеру и Мзией Хетагури. И через год написала об этом дневниковый роман "Дунька в Европе", который (900 страниц из 1125-ти) появился в печати только через 11 лет, в 2000 году, в журнале "Наша улица". А в марте 2004 года, через 17 лет, я опять ездила в Польшу, на литературную конференцию в Оборах, под Варшавой. Теперь я ездила туда с Александром Щупловым, Лолой Звонаревой, Александром Ананичевым, Андреем Немзером, Дмитрием Дмитриевым и Леонидом Бородиным, главным редактором журнала "Москва", возглавлявшим нашу делегацию. И после этого написала не роман, а статью, которая появилась в газете Виктора Линника "Слово". Хотя впечатлений о Польше мне опять могло бы хватить на роман, или по крайней мере на повесть, или на эссе.
...Никогда я не проводила так много времени в обществе всех перечисленных товарищей и в обществе Саши Щуплова, как там, в Польше, а до этого и после этого в поезде "Москва - Варшава" и "Варшава - Москва".
...Чтобы лучше узнать человека, надо побывать с ним хотя бы в одной какой-нибудь поездке куда-то.
После поездки в Польшу я лучше узнала Сашу Щуплова. И увидела, что Саша - душа любой компании, в которую он попадает, что в любой компании он держится со всеми легко и непринужденно и буквально со всеми он может найти язык и все везде его любят. И поляки его любят как родного. Он много раз бывал в Польше. И писал о ней.
...В Польше я узнала Сашу Щуплова с каких-то новых для себя сторон, с каких я его не знала.
...Я помню, что мне не хватило злотых, чтобы купить себе чай и булку в придорожном польском кафе, куда мы зашли всей нашей компанией. И я никому не сказала, что у меня нет денег, чтобы купить себе булку и чай. А просто сказала ребятам, что мне не хочется ни есть, ни пить, и хочется выйти на улицу, подышать там свежим воздухом и посмотреть дизайн двора, и я вышла из кафе, упорхнула оттуда легкой птичкой-чик-чи-ричкой и стала прогуливаться по двору туда-сюда, как загнанная мещёрская рысь по вольеру зоопарка. И мне было как-то очень одиноко, тоскливо и некомфортно и вообще как-то нехорошо, я ощущала себя не в своей тарелке. А Саша догадался, почему "я не хочу ни есть, ни пить", и почему я вышла из кафе подышать воздухом и посмотреть на дизайн двора... И подошел ко мне и сказал мне: "Птичка, нам тебя не хватает за столом. Нам без тебя скучно. Иди к нам". И усадил меня за свой стол. И сказал: "Что-то я слишком много чая и булок себе набрал в буфете, а съесть и выпить всё это не могу. Да мне и нельзя столько пить и есть. Я и так толстый, как бочонок. Птичка, помоги мне..." И он протянул мне большой-большой пышный гамбургер, в котором их было как бы даже целых четыре... И, чтобы я не стеснялась взять его, он разломил его на две половины и одну взял себе, а другую дал мне: "Птичка, на, держи... Тебе половина, и мне - половина"... С каким тактом и деликатностью и с какой внутренней тонкостью и чуткостью он всё это сделал. Чтобы не ввести меня в неудобное положение перед всей честнoй компанией и чтобы не задеть моё чувство собственного достоинства и не обидеть меня своей добротой, как если бы подачкой с барского стола.
...В Польше я заметила, что Саша далеко не всегда бывает весёлым и беззаботным... что таковым он просто старается казаться на людях, чтобы не выглядеть грустным и не портить собой компанию и чтобы никому не объяснять, что с ним, какие у него проблемы, почему он невесёлый...
...Я в Польше, как нигде, увидела в нём свою родственную душу... И увидела, что мы с ним пользуемся в жизни почти одними и теми же (артистическими) приемами: стараемся всегда выглядеть на людях весёлыми и пусть даже смешными и несерьезными, чтобы только не выглядеть грустными и унылыми и не привлекать внимания людей к нашим внутренним проблемам, которые у нас есть, и чтобы никого не отягощать ими и чтобы создавать вокруг себя светлую, а не темную ауру и окутывать ею всех вокруг себя.
...В Польше я поняла, что Саше порой бывает очень не легко казаться лёгким и весёлым и держаться с людьми легко и непринуждённо, что он морально устает от этого... и тогда становится несколько нервозным, раздражительным и даже едким... Не столько в отношениях с людьми, сколько в отношениях с самим собой. Таким я его раньше никогда не видела и не знала.
В Польше я поняла, что он очень раним...
...У Саши есть цикл стихов о Польше - "Полонская тетрадь".
Там есть Варшава с улицей Маршалковской, по которой он собирается гулять со своими спутниками, "гулять по Маршалковской, / как не гуляли мы в прошедший век", и которую он рифмует с "душой московской" и со "считалкой маршаковской". И есть там "нескладный романс о варшавском трамвае", и "музыка на маленькой веранде", с кларнетом и контрабасом, и "польский каблучок", под который попадают мужчины, и есть Гданьск со "стоматологом Агнешкой"... и Сопот с "полудевочками" в "полуформочке"... и Марек Вавжкевич со своим "писательским союзом", и "писательский союз" с Мареком Вовжкевичем, и лёгкая тучка "с водяными знаками Ягеллончиков", которую "творцы" "мечтали загнать... в свои стихи":
Окошко писательского союза
выходило на Старо Място.
Здесь творцы пили кофе,
ругались, выщипывали нервные брови и спорили.
Над площадью тем часом
летала тучка, лишённая балласта...
...А творцы в своём писательском союзе на Старом Мясте
всё ругались...
и мечтали загнать тучку обратно в свои стихи -
хоть кнутом, хоть пряником...
В этом цикле у Щуплова солнышко "съезжает по радуге", как по цветному мостику-дуге, а дева поливает на веранде сирень, розы и настурции, и лейка в её ладонях "писает в несколько струек, как будто мальчишеские брандспойты кто-то связал в букет"...
В этом цикле летают сюжеты от Щуплова. Панночка идёт на свидание, с газовым баллончиком в сумочке... чтобы в случае чего защититься им от пана, к которому она идёт на свидание.
За этой панночкой будет ухаживать офицер.
Потом его зарежет "челнок" из России.
Панночка уйдёт в монастырь.
Её племянник откроет гей-кафе в варшавской подворотенке...
А польскую речь с её "бжэ-бжэ" Щуплов сравнивает с "крыжовником", который "гоняешь... по рту". Как кто-то сравнивал английскую речь с горячей картошкой", которую перекатываешь во рту от одной щеки к другой.
...Чем поэт отличается от непоэта? Тем, что поэт всё видит и воспринимает по-своему и представляет всё себе по-своему и обо всём этом пишет по-своему, так, как может только он, и больше никто.
Щуплов во всех своих стихах всё видит и воспринимает и представляет себе по-своему, и пишет обо всём так, как может только он, и никто другой.
...В одном стихотворении Александр Щуплов говорит: "Нам выпало сегодня жить вразброс". Он так и жил - "вразброс". И не только в стихах, но и в жизни.
...Среди многих особенностей Александра Щуплова у него была ещё и такая, чисто "техническая", что ли, особенность, или, скорее, психологическая: посвятить какие-то свои стихи сначала одному адресату, а через какое-то время переадресовывать, перепосвящать их другому адресату, если прежний тебя в чём-то разочаровал и уже не устраивает тебя или ты с ним сильно поссорился или просто перестал считать его достойным твоих стихов и тебе стало неприятно, что ты когда-то посвятил ему эти стихи. Я другого такого поэта не знаю, который бы стирал со своих старых литературных скрижалей какое-то одно имя, которое он когда-то туда вписал, и заменял его другим... В этом есть что-то ребяческое, ребёнковое: если я когда-то с кем-то играл в игрушки, а теперь не играю с ним, а играю с другим, то и не хочу я, чтобы имя того, с кем я уже не играю, стояло рядом с моими стихами...
(Это один главный редактор одного журнала рассорился со своей помощницей и решил переписать всю историю журнала и выбросить имя своей помощницы из анналов журнала и вписал туда имя другой "девушки", которая к этому журналу никакого отношения никогда не имела и вообще давно умерла.)
Стихи "Пишите письма в молодость..." Щуплов в своей книге "Концерт для шпаги с оркестром" (2004) посвятил Игорю Скороходову, а в своей последней книге "Стихи для тех, кто не любит читать стихи" (2006) взял и перепосвятил его Айрату Сагдатову, как более достойному этих стихов.
А своё классическое стихотворение "Не мне привить лопух к твоим оливам"
Он в своей последней книге посвятил Лоле Звонарёвой, а написал его, оказывается, и впервые напечатал в книге "Поле боли" (1986), задолго до того, как познакомился с Лолой. Там он, правда, никому не посвятил его. Но могло быть и такое, что он написал его ещё тогда, когда не познакомился с ней, а просто знал, что она существует в литературном мире, видел её на каких-то вечерах и читал её статьи и вздыхал о ней, как рыцарь де Еон, но тогда постеснялся посвятить ей эти свои стихи, выдать людям свой секрет, как не решался и познакомиться с ней, а потом познакомился с ней и тогда, так сказать, и раскрыл свои карты, написал, кому посвящаются эти стихи.
...Саша Щуплов в самом деле очень любил Лолу. И в Польше я убедилась в этом своими глазами. Он без неё шагу ступить не мог. И смотрел на неё не только как на своего близкого друга, товарища по перу, но и как на фею с оливами.
...Саша Щуплов обладал повышенным чувством слова. Он мог добавить в какую-то идиому всего одно слово, и она вся приобретала новый смысл. Как, например, вот эта идиома, формула-аксиома: "Пушкин - это наше всё". Щуплов добавил в неё всего-навсего одно прилагательное - "очередное", и она засияла и заиграла новым смыслом, с некоей иронией по отношению к литературным демагогам, которые затрепали имя Пушкина, и превратили это высокое знамя поэзии в замызганную тряпку:
А Пушкин - это наше очередное всё.
Не больше и не меньше!
Или, например, Саша мог найти пару к какому-нибудь словосочетанию, лексический параллелизм. Например, к божьей коровке - божьего бычка, а почему бы нет?
Божьим коровкам приснятся божьи бычки...
...Поэт Александр Щуплов - во всём поэт. В том числе и в своих надписях на книгах, которые у него не повторяют одна другую. Некоторые из них я уже процитировала в своих мемуарах. Процитирую и ещё некоторые, чтобы сохранить их для истории. Тем более, что от архива Александра Щуплова уже ничего не осталось. Поэтому каждая его закорючка приобретает особую ценность. А автографы поэта на книгах кому-то, в данном случае мне, говорят о нём иногда не меньше, чем его стихи.
НАДПИСИ АЛЕКСАНДРА ЩУПЛОВА
НА КНИГАХ НИНЕ КРАСНОВОЙ
1. Надпись на книге "МОЛОДЫЕ ПОЭТЫ ПРИБАЛТИКИ" (М., "Молодая гвардия", 1979):
НИНОЧКЕ КРАСНОВОЙ
с нежными и теплыми чувствами
от редактора и полиглота
АЛЕКСАНДР ЩУПЛОВ
март 79
2. Надпись на книге "ПЕРЕХОДНЫЙ ВОЗРАСТ" (М., "Современник", 1980):
Милой, нежной,
доброй и вообще
НИНЕ КРАСНОВОЙ
с нежностью во взоре
и душе
САША ЩУПЛОВ
апрель 81 г.
3. Надпись на книге "ПОВТОРЕНИЕ НЕПРОЙДЕННОГО" (М., "Молодая гвардия", 1985):
Милой и талантливой
НИНЕ КРАСНОВОЙ
с добрыми пожеланиями
счастья, света, друзей
САША ЩУПЛОВ
май 86
4. Надпись на книге "ПОЛЕ БОЛИ" (М., "Современник", 1986):
Рязанскому воробушку
НИНЕ
от московского дрозда
Саши: ку-ку!
А. ЩУПЛОВ
февр. 87 г.
5. Надпись на книге "ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ" (М., "Советский писатель", 1989)
Милой НИНЕ КРАСНОВОЙ -
талантливой, доброй,
умной - и ах - птичке!
САША
июль 89
6. Надпись на ещё одном экземпляре книги "ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ" (М., "Советский писатель", 1989)
НИНЕ КРАСНОВОЙ
на память
с любовью
АЛЕКСАНДР ЩУПЛОВ
(19...?)
7. Надпись на книге "ЖАРГОН-ЭНЦИКЛОПЕДИЯ" (М., "Колокол-пресс", 1998)
НИНЕ в день рождения. Чмок!
САША
март 99
8. Надпись на книге "КОНЦЕРТ ДЛЯ ШПАГИ С ОРКЕСТРОМ" (М., ACADEMIA, 2004)
НИНОЧКЕ КРАСНОВОЙ
на память
САША ЩУПЛОВ
Боюсь писать личное
Ничему не верить!!!
САША ЩУПЛОВ
весна 2004
(Оборы под Варшавой)
9. Надпись на книге "ЖАРГОН-ЭНЦИКЛОПЕДИЯ СЕКСУАЛЬНОЙ ТУСОВКИ ДЛЯ ДЕТЕЙ ОТ 8 МЕСЯЦЕВ ДО 18 ЛЕТ" (М., Лондон, изд. Рязанской писательской организации "Узорочье", 1999)
НИНЕ КРАСНОВОЙ
для изучения
с карандашом
АЛЕКСАНДР ЩУПЛОВ
лето 2004
...Все поэты из окружения Николая Старшинова, как и поэты не из этого окружения, знали, что Старшинов собирает частушки, и в основном не какие-нибудь, а крутые, с матом, которыми он пользовался как сильнодействующим чудодейственным психотерапевтическим лекарственным средством для повышения своего настроения, своего жизненного и творческого тонуса и как средством против уныния и упадка духа, и не только своего, а и всех поэтов из своего окружения. И многие помогали ему собирать их и благодаря Старшинову пристрастились к ним, как кто-то к вину и к водке, а некоторые стали не только собирать частушки, но и сочинять их, и Саша Щуплов, и Саша Бобров, и Николай Карпов... и я. И все знали, что я, как тот дурак, которого заставь Богу молиться, он и лоб расшибёт, собирала частушки активнее всех и сочиняла их больше всех.
И когда у меня накопилась своя собственная коллекция народных и своих авторских частушек, и авторских частушек своих собратьев по перу, я решила составить и издать "коммерческий" (который вытащил бы меня из моей экономической ямы) сборник частушек, со своими - смешными графическими - картинками, про которые, когда я показала их в редакции "Звонницы" Старшинову и Красникову, Старшинов сказал мне: "Ты не обидишься на меня, если я скажу тебе правду?.. Твои картинки к частушкам даже лучше, чем сами твои частушки". - В ответ на что Гена Красников сказал ему с подковыркой: "Николай Константинович, да признайтесь, что вы просто завидуете Нининым частушкам, которые она сочиняет".
Я работала над сборником частушек много лет, с 1993 года (параллельно занимаясь не только им, но и своими стихами). Составлю-составлю его, а потом он перестаёт меня устраивать, и я начинаю пересоставлять и переделывать его. И всё время я переделывала и пересоставляла его и дополняла новыми и новыми частушками и всё время перепечатывала его на своей машинке "Олимп" (а компьютера у меня тогда не было, и я не умела работать на нём)... Саша Щуплов знал, что я хочу издать такой сборник, и даже хотел помочь мне в этом, подыскать мне типографию подешевле. И когда я позвонила ему и спросила у него: "Саш, ты будешь не против, если я напишу в научно-справочном аппарате своего сборника, что ты - редактор этой книги?" - Он сказал: "Да пожалуйста, птичка! Пиши!.. Я доверяю всему, что ты пишешь, и готов, не глядя, подписаться под всеми твоими книгами как редактор".
В 1996 году лидер поэтов "новой волны" Александр Ерёменко взялся набрать мне на компьютере тексты сборника "Залёточка" и сделать макет, всё это - по щадящей, как он сказал, цене, за сто долларов... И начал делать это, и провозился с этим целый месяц, и... даже тоже начал сочинять частушки, которых раньше никогда не сочинял, и сочинил их штук сорок, очень крутых и неприличных... но потом запил... И так ничего и недоделал... И затевать всё это по-новой мне не хотелось. Да и деньги у меня кончились. А нет денег - нечего строить социализм. И я надолго охладела к частушкам и к своей идее издать их. Да тут ещё дефолт свалился, обрушился на мою голову, как и всем российским гражданам, и сбил мне все мои творческие планы и разрушил все мои творческие проекты. И я положила зубы на полку.
В 2005 году я всё же издала сборник частушек "Залёточка", но только своих собственных, авторских, в фирме "МИГЭК", символическим тиражом 50 экземпляров, с цитатами из разных поэтов обо мне, в том числе и с цитатами из Саши Щуплова... Саша хотел помочь мне переиздать сборник хорошим тиражом, чтобы я могла продать его "на площадях и улицах столицы" и заработать себе "гонорар", но я так и не успела торжественно вручить ему демонстрационный экземпляр "Залёточки"... Успела только выступить с "Залёточкой" по телеканалу "Домашний" у Саши Шаталова и показать этот (самый весёлый и самый многострадальный мой) сборник Саше Щуплову с экрана телевизора и пропеть с экрана несколько своих весёлых частушек...
...Саша Щуплов умел делать представительницам женского пола изящные комплименты, как некий средневековый рыцарь и как некий галантный кавалер с картин Ватто или Фрагонара, и делал эти свои комплименты с большим искусством. Когда мы встретились с Сашей Щупловым в Липках, в 2003 году, на форуме молодых писателей, не как молодые писатели, а как гости этого форума, он увидел меня в моей темно-розовой трикотажной батниковообразной кофте плотной вязки, с черными геометрическими фигурками на ней и с черным откидным воротником и с железной молнией на нём и с моими неровными, пушистыми, распущенными, как в пору моего студенчества, тонкими, легкими, разлетающимися во все стороны, волосами и, залюбовываясь мной, сказал мне с улыбкой: "Нельзя быть такой красивой...". И с тех пор, когда я смотрю на себя в зеркало и вижу, что я плохо выгляжу, например, если я чересчур много работаю и сижу за компьютером с утра до ночи, и мало сплю, и у меня под глазами появляются синие тени и глубокие впадины, а глаза становятся мутными и красными, а лицо становится каким-то серым, и когда я кажусь себе некрасивой и не нравлюсь сама себе и "мне грустно на себя смотреть", я всегда вспоминаю слова Саши, которые он сказал мне тогда, в Липках: "Нельзя быть такой красивой..." - и начинаю казаться себе красивой и встряхиваюсь и расцветаю душой и начинаю нравиться сама себе и смотреть на себя и на жизнь веселее.
...В марте 2006 года в "Литературной газете" появилась новая подборка стихов Александра Щуплова. Среди них было стихотворение "Поколение", которое он написал летом 2005 года и которое стало программным, потому что там он первый из всех поэтов заявил о литературном поколении семидесятников-восьмидесятников, которые, по выражению Николая Дмитриева, "в пятидесятых рождены" (кто раньше, кто позже), и к которым он и сам принадлежал и принадлежит. Ленин когда-то сказал: "Есть такая партия!" - А Щуплов сказал: "Есть такое поколение! "Потерянное", но не потерявшееся! Критики считали, что его нет, а оно есть!" Вот оно! И Саша как бы выстраивает поэтов своего поколения, как пионеров на пионерской линейке, и делает перекличку... Называет их по именам, всех, кто "летит во мгле от звезды к звезде", не всех, а некоторых из всех: Галину Безрукову, Геннадия Касмынина, Александра Тихомирова, Владимира Шленского, Татьяну Бек, Юрия Полякова, Анатолия Кичинского, Валентина Устинова(?), Виктора Широкова, Владимира Урусова, Михаила Андреева, каких-то мальчиков Васю и Дениску, фамилий которых никто, кроме Щуплова, не знает, Диомида Костюрина, Ивана Жданова, Владимира Бондаренко, Николая Дмитриева... И меня!
ПОКОЛЕНИЕ
Кто там летит во мгле от звезды к звезде,
локтем подвинув облако невзначай?
Галя Безрукова плачет в тверской избе,
Гена Касмынин пьёт по-казахски чай.
У Тихомирова Саши в душе стерня -
тоже стал пьяной звёздочкой на весу,
Шленский не донесёт уже на меня,
я на него тоже не донесу.
Эти уже далече, а эти здесь -
тёплые, злые, с болью накоротке.
Щурится Бек под чёлкой - тоска и спесь.
Коля торгует книгами на лотке.
Юра творит бестселлеры - что ни ночь.
Толя Кичинский мове послал привет.
Вальку с постов не сдвинуть и не сволочь -
выдал Широков снова какой-то бред.
Молча бомбит Урусов ночной вокзал.
Миша Андреев пишет свои хиты.
Кто-то допел, доплакал, дорассказал,
кто-то поёт про поезд до Воркуты.
Кто-то запрятанный ищет в ботинке грош.
Кто-то заснул в лапше, превратился в блядь...
Голубь ли по карнизу стучит - иль дождь?
Судный день или ссудный - не разобрать.
Где вы, мои лохматые корешки,
бледные комсомольцы и фраера?
Кончился бег в мешках. Прорвались мешки.
Сгрызли рулетки чёрные номера.
Или судьба в прихожей, не сняв пальто,
нас проиграла в карты - и наутёк?
Мне-то пока не шатко! Мне - хоть бы что, -
выпил анаприлину - и молоток!..
Выйдешь перед рассветом - огни блестят.
Что ни звезда у края - слезой слепит:
Вася, Дениска, Галя - летят, летят,
мой Динамит Кастрюлькин летит, летит...
А на земле - покой и шалтай-болтай,
пьют, протирают лавочки и столы.
Жданов никак не вырвется на Алтай.
Нина Краснова моет в гостях полы. (Выделено мной. - Н. К.)
У Бондаренко снова весь мир вверх дном.
Жизнь, как всегда, - и пoдла, и коротка...
То у Олеси с премиями - облом.
То у Коли - Донцову сопрут с лотка.
Лето 2005
Под стихотворением - постскриптум Александра Щуплова:
"P. S. К сожалению, Татьяна Бек и Николай Дмитриев уже ушли из жизни".
А до этого ушли из жизни Галина Безрукова, Геннадий Касмынин, Александр Тихомиров, Владимир Шленский и другие...
Некоторых поэтов Щуплов показывает со знаком минус: того же Шлёнского или того же Широкова... которые не были его друзьями, а были его литературными недрузьями, если не сказать больше. Но и их из поколения, или, как говорится, из артели не выбросишь. И Щуплов не выбрасывает их. Потому что и друзья и не друзья - все жили в одно время, и все они - поэты одного поколения, и для кого-то недрузья Щуплова были друзьями, а друзья - недрузьями. Поэтому как здесь отделить овнов от козлищ?
Как говорится, все поэты-семидесятники-восьмидесятники находятся как бы в одной общей связке. И у Щуплова есть строка, которую он написал словно бы о них, то есть обо всех нас, которые, "словно скалолазы в общей связке".
...Когда я наткнулась в стихотворении "Поколение" на себя, то есть строчку о себе: "Нина Краснова моет в гостях полы"... - Как же я возликовала! Оттого, что Саша Щуплов не забыл обо мне и вставил меня в золотой список своего поколения... Он меня таким образом ввел в историю, в вечность, в бессмертие... Он как бы взял меня под свое крыло и сказал всем: не забудьте, что есть такая поэтесса - Нина Краснова. И она в нашем поколении - не последняя спица в колеснице. И она умеет не только полы мыть, но и стихи писать.
...На днях я смотрела в Малом театре спектакль Калужского театра "Ревизор", по Гоголю, с Валерием Золотухиным в роли Городничего. И там Бобчинский просит Хлестакова: когда вы будете в Петербурге на приёме у министров, князей, вельмож, у высокопоставленных чиновников, вы скажите им, что вот, мол, живёт в таком-то губернском городе городской помещик Бобчинский... скажите, что вот есть на свете такой Бобчинский... а когда будете на приёме у самого царя... у самого императора, вы и ему скажите, что вот, мол, живет на свете в одном провинциальном городе такой городской помещик Бобчинский... живёт, мол... на свете... такой... Бобчинский... живёт! Бобчинский... скажите там, что вот живёт, мол, на свете такой городской помещик Бобчинский...
И я подумала о том, что ведь и каждый человек, в том числе и поэт, а поэт, как говорится, тоже человек, хочет, чтобы где-то такое там, наверху, на высоком Олимпе, и в самом Кремле, все знали, что вот есть на свете такой поэт... И провинциальная поэтесса Нина Краснова тоже хочет, чтобы кто-то знал её... и не только в своём провинциальном городе, а в самой столице, в самых высоких кругах.
И вот поэт Александр Щуплов и написал в своём программном стихотворении о поэтах своего поколения и конкретно обо мне, чтобы все знали, что есть на свете такие поэты и такая поэтесса, Нина Краснова...
Как же сильно он поддержал этим стихотворением не только всё наше поколение, но и конкретно - меня! которая не успела раскрутиться в советское время и "сделать себе имя", не подсуетилась, так сказать, и которую сейчас мало кто знает и мало кто читает. И пишу-то я сейчас не меньше, а даже больше, чем в советское время, а печатаюсь в периодике - намного меньше, или печатаюсь в такой периодике, которая не доходит до широкого круга читателей (не то что в журнале "Юность" советского времени, который выходил тиражом 3 млн экземпляров!)... Когда я иногда сталкиваюсь на узкой литературной дорожке с кем-то из поэтов своего поколения, они говорят мне: "Нина, тебя что-то нигде не видать. Куда ты пропала?" - Да никуда я не пропала! Я сижу у себя дома, в Москве, в Перове, в своих четырех стенах, и каждый день что-нибудь пишу - стихи, прозу, статьи, рецензии, интервью, какие-нибудь свои "записки кота Мура", каждый день ворочаю тысячи "тонн словесной руды"..." - И мне просто некогда тусоваться среди своих коллег. Поэтому меня нигде и не видать. А мои земляки, рязанцы говорят обо мне: "Нина Краснова уехала из Рязани в Москву и сгинула и пропала там..." - Да никуда я не пропала... Просто я писать и сидеть за своим рабочим столом и жить в своем творческом мире люблю больше, чем тусоваться на каких-то тусовках или в секретариатах союзов писателей. И даже больше, чем печататься. Для меня самое главное - написать то, что я хочу. А напечатать всё это - где и как? - это уже второй вопрос... Было бы - что печатать.
И спасибо Саше Щуплову за то, что он не забыл и никогда не забывал про меня, когда думал о своем поколении, независимо от того, видимся или не видимся мы с ним, перезваниваемся или не перезваниваемся, общаемся или не общаемся. Как и я никогда не забывала о нем и ни о ком из тех, с кем я начинала свой литературный путь "через тернии к звездам", даже если с кем-то не виделась и не общалась годами. И спасибо Саше Щуплову за то, что он не просто вписал мое имя в свое стихотворение, а записал его на скрижаль истории.
Я, правда, удивилась вот чему. Откуда Саша знает, что я мыла какие-то полы у кого-то в гостях? Я даже сама не сразу могу вспомнить, где и у кого, а он-то откуда это знает? Я не помню, чтобы я мыла полы в какой-нибудь редакции... Чашки, блюдца, тарелки, ложки мыла, когда пила чай с сотрудниками и гостями редакции... В альманахе "Поэзия", например, в альманахе "Истоки", в "Литературной газете"... А полы я там, кажется. никогда не мыла. А если я мыла их в "Нашей улице", то этого, кажется, никто не видел...
А в гостях у кого-то... У кого я могла мыть полы? У своей подружки в Строгино, на улице Исаковского, у которой я останавливалась, когда приезжала в Москву из Рязани? Или еще у кого-то? Но Саша Щуплов не мог этого знать...
...Когда Саша уже умер, Римма Казакова сказала мне: "Ты читала стихотворение, в котором Саша Щуплов пишет о тебе?" - "Да, читала... Очень хорошее стихотворение... Только он там пишет, что я у кого-то в гостях мою полы... Да у кого же я мыла полы в гостях?" - "Он хотел этим сказать, какая ты добрая и не чванливая, хотел подчеркнуть этим твои хорошие человеческие качества... Другая поэтесса разве будет мыть полы в гостях? Она встанет в позу и скажет: "Я - не уборщица! Я - поэтесса!.." А-а! И тут я вспомнила, где и у кого в гостях я мыла полы! Да у Риммы Казаковой! Когда она болела и не могла путем ходить и двигаться... когда ей в 2004 году сделали операцию бедровой кости... Я прибегала к Римме Казаковой, чтобы помочь ей чем-то по хозяйству... сходить в магазин... и... помыть полы в коридоре и на кухне... Но Саше-то Щуплову я этого никогда не говорила! А-а, значит сама Римма Казакова говорила ему об этом, когда он звонил ей. Так вот почему он написал обо мне: "Нина Краснова моет в гостях полы..." Я-то думала, что он это так... для рифмы написал, а оказывается - нет. Он написал это на фактическом материале... который подкинула ему Римма Казакова... Спасибо и ей!
...Я не знаю, специально или инстинктивно, но Александр Щуплов в своих статьях всю жизнь как бы старался сбить в одну кучу, собрать в нечто такое одно-единое целое разрозненных поэтов своего поколения, которого ещё как бы не было... всех поэтов, которые в жизни, может быть, не дружили и даже враждовали друг с другом, и которые, может быть, раз в год и даже раз в несколько лет не виделись друг с другом, он собирал в своих статьях о них под одну крышу... У него было сильно развито чувство поколения и чувство своей принадлежности к своему поколению, как к некоей особой касте, к некоему особому Ордену поэтов, а не только к поэтам вообще.
И, может быть, не случайно именно после смерти Александра Щуплова критики и сами поэты, заговорили о поколении семидесятников-восьмидесятников. Александр Шаталов в свое некрологической статье, Владимир Бондаренко...
...Критик Владимир Бондаренко, сам тоже из этого же литературного поколения, назвал поэтов, которые "в пятидесятых рождены", "поколением одиночек", "блуждающими звездами". Это так и есть.
...Саша Щуплов, как и каждый настоящий поэт, задумывался не только о своей жизни, но и о своей смерти... И думал, сколько ему ещё осталось жить на этой земле, Ему хотелось это знать, чтобы лучше рассчитать свои силы и успеть сделать то, чего он ещё не успел. И он каким-то своим шестым или седьмым органом чувств чувствовал, что ему не быть долгожителем на этой земле, что ему осталось жить не так уж много. Но, поскольку ныть он не любил, то он не ныл, а говорил с юмором, с шуточкой-прибауточкой сам себе и своим читателям, как бы успокаивая себя и всех, что ему ещё жить да жить:
А жить осталось - шесть раз по столько
и ещё - полстолечко.
И сейчас, когда мы уже знаем, сколько ему оставалось жить, всего - ничего, и сколько он прожил, всего 56 лет, эти его строки вызывают у нас, у друзей поэта и конкретно у меня, не смех, а слёзы. И - восхищённость мужеством поэта, который умел сохранять в себе оптимизм, несмотря ни на что, и заражал им всех нас.
Саша Щуплов задумывался о том, что его ждёт впереди. И знал, что его ждёт, и говорил сам себе:
И гроб тебя ждёт свежеструганный,
сработанный в детстве на вырост.
...Когда я видела Сашу Щуплова последний раз? В конце октября 2005 года, на Форуме молодых писателей в Липках под Звенигородом. Он приехал туда не в качестве молодого писателя, а в качестве мэтра, учителя молодых писателей, а я - в качестве гостя. Мы радостно пообщались с ним и даже сфотографировались в обнимку, как всегда, как и за год до этого, там же, в Липках. И вдвоем, и еще с президентом Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ Сергеем Филатовым...
Фотокарточки эти у меня почему-то не получились... Нас с Сашей на них нет... Как будто нас обоих смыло с них водой реки Леты... "Это какой-то нехороший знак", - подумала я про себя, когда увидела, что нас с ним нет на этих фотокарточках, но отмахнулась от своих мысленных комментариев к ним, от своих страшных предчувствий и пророчеств.
Правда, у меня сохранились другие наши фотокарточки, которые я сложила всe в один стандартный белый конверт и всё собиралась передать их Саше, и так и написала на конверте: "Александру Щуплову от Нины Красновой"... Но передать всё это я ему так и не успела... Закрутилась в чёртовом колесе своей жизни... как белка в колесе...
...Есть песня - "Я милого узнaю по походке".
Есенин говорил, что у каждого поэта должна быть в стихах своя "походка". У каждого настоящего поэта она есть. И она есть и у Александра Щуплова. Кроме того, что у него есть своё лицо в поэзии и свой язык. Во всех стихах у него есть своя походка... Это не походка командора, или важного начальника и не походка Акакия Акакиевича... Это походка своего парня, которую я назвала бы "шалтай-болтай" и которую он инстинктивно выработал как альтернативу походкам командора и Акакия Акакиевича, потому что Щуплову претило строить из себя важного начальника, кем он никогда и не был, и большую шишку... но и принижать себя и говорить о себе: "Да я человек маленький... да мы люди маленькие" Щуплову тоже претило...
Точно так же, как я милого узнаю по походке, так и поэта Щуплова я узнаю по его походке, как и Николая Дмитриева, и Татьяну Бек... и всех своих товарищей по литературному цеху. У каждого она своя, как это и должно быть.
Так и ходит Саша Щуплов своей походкой "шалтай-болтай", а то ещё и походкой "вкосолапочку":
Я гуляю вкосолапочку
с шиком майского жука.
Где это Саша видел, чтобы майский жук гулял "вскосолапочку", как медведь? Значит, где-то видел.
...После Липок, осенью 2005 года, Саша Щуплов поехал в Белоруссию, в Могилёв (в город, в названии которого есть могила) и там с ним случился инфаркт, от которого он потом начал было оправляться и который начал у него зарубцовываться и почти весь зарубцевался, но кто-то, какой-то "доброхот" в кавычках, посоветовал ему принимать побольше разных лекарств от инфаркта, и Саша послушался своего "доброхота" и стал дисциплинированно принимать столько этих лекарства, что впал от них в зависимость и уже не мог обходиться без них и ослабил ими всю свою иммунную систему... А ему надо было бы есть варёную свёклу и морковь и пить чай с лимоном.
...Во многих своих стихах Александр Щуплов как бы ностальгирует по своему детству, по золотой поре своей жизни, и это проявляется у него, например, в строчках, где он упоминает игру своего детства - "догонялки", или вспоминает "ириски", которые он ел в детстве, и предлагает сам себе или своим друзьям завернуть ириски в бумажки: "В бумажки завернём ириски детства"...
В Щуплове осталось от детства очень много детства. И в его стихах. Поэтому там много поэтической игры в слова и рифмы и много поэтических дурачеств и дурашливости, поэтического баловства и даже хулиганства, без чего нет поэта, потому что поэты - это вечные дети, а дети не могут жить без игр и дурачеств.
"Все мы порой как дети", - говорил Есенин. Это он говорил не только о людях вообще, но и о поэтах, в том числе и о самом себе. И это мог бы сказать о себе каждый поэт, в том числе и Александр Щуплов, "рыжий фельдъегерь инфарктного рая", как сказал он сам о себе, и "один из лучших поэтов своего поколения", как сказал о нём Владимир Бондаренко.
...Кто позвонил мне 2 или 3 августа 2006 года по телефону и сказал, что Саша Щуплов умер? Кто? Я не помню. Это надо вспоминать... Кто-то позвонил мне и сказал: "Саша Щуплов умер..." - Да не кто-то мне позвонил, а Римма Казакова: "Нин, ты знаешь... Саша Щуплов умер..." - "Как? Он же вот только что выпустил свою новую книгу..." - "Вот он выпустил свою новую книгу и умер..."
...Эта книга называлась и называется "Стихи для тех, кто не любит читать стихи". Уже одним этим она привлекает к себе внимание и тех, кто в самом деле не любит читать стихи, и тех, кто любит читать их. Она вышла весной 2006 года в издательстве "Время", с предисловием Льва Аннинского.
...Про эту свою новую книгу Саша Щуплов говорил: "После такой книги и умереть не страшно... После такой книги можно и умирать"... И умер. Через несколько месяцев. Но, слава Богу, что хоть успел подержать ее в руках и порадоваться ей. Он составлял и делал ее с большим трудом, уже будучи очень больным. И он придавал ей очень большое значение, как будто от этой книги зависела вся его будущая судьба и вся его будущая жизнь... Что, как мы теперь видим, так и оказалось.
Эту книгу ему помогла составить и выпустить его студенческая подруга Любовь Никитина, его однокурсница, с которой он когда-то учился в пединституте им. В. И. Ленина и с которой потом дружил всю жизнь, до гроба. Он дружил и с ней, и со всей той организацией, в которой она работала: с домом юных туристов. От этой организации он много лет ездил по разным городам России и выступал перед самыми разными аудиториями, в том числе и перед детскими, и везде имел успех.
Любовь Никитина наскребла по сусекам и дала ему денег на эту книгу, как бы в долг. - "А если я не смогу вернуть тебе этот долг?" - спросил у нее Саша. - "Не сможешь - и не возвращай", - по-свойски ответила она ему. Он и не смог вернуть ей этот долг, потому что умер. Но она нисколько не жалеет о том, что дала ему денег на книгу и стала его спонсором. А наоборот - радуется, что смогла помочь ему выпустить книгу, о которой он мечтал. Вот это подруга! Она - настоящий друг поэта, каких сейчас днем с огнём не найдешь.
...Когда-то мама Александра Щуплова явилась в ЦДЛ "за праздничным особенным заказом", то есть за праздничным дефицитным "пайком", который в советское время получали советские поэты. В этот паёк входил и дефицитный зелёный горошек.
И маме улыбнулся сам Шапиро (директор ЦДЛа),
И мама не заметила его.
(Поскольку она его и не знала, кто он такое.)
Мать тогда поняла, что, хотя её "сын - писатель, видно, не из первых", "но раз (ему) дают горошек, - не плохой!"... Об этом "писатель неплохой" и написал стихотворение "Ироническое". И там же сделал такое лирическое отступление:
...Ах, мама! Я нашёл свою удачу,
Далёкий сон случился начву.
И я в литературе что-то значу -
Хотя бы потому, что я живу!..
И если мне дают ещё по шапке, -
то, значит, я писатель - не плохой!
...Так реальный эпизод из жизни Щуплова и его мамы стал стихотворением.
...Александр Щуплов умел "определять божеств среди убожеств".
...Александр Щуплов считал, что "людей на свете нет незаменимых", и говорил не столько кому-то, сколько самому себе:
Не верьте в исключительность свою.
Людей на свете нет незаменимых.
Но вряд ли он сам хотел верить в то, что говорил.
Каждый поэт единственен в своем роде, и каждый незаменим.
Щуплов верил, что он будет жить всегда. И так и написал об этом: "Я знал... что буду жить всегда".
...5 августа 2006 года я заехала домой к Римме Казаковой на улицу Чаянова, и мы поехали с ней в госпиталь, где лежал Саша Щуплов, в район станции метро "Текстильщики", на машине ее друга, который сидел за рулём, с нами была еще моя подруга, журналистка Евгения Ульченко. Когда мы приехали туда, около госпиталя, на лестнице, в ковчежке из стен и крыши, прячась от слабых серых струек дождя, уже стояла маленькая кучка людей, промокших и продрогших на ветру, среди которых были сотрудники "Российской газеты", белорусский поэт Владимир Некляев, поэтесса из Жуковского Наталья Заруцкая, член редколлегии газеты "Литературные вести" поэт Александр Себелев, сотрудник "Независимой газеты" Александр Вознесенский, писатель Сергей Есин (он был простужен, но все равно счел своим долгом приехать проводить Сашу в последний путь)... Мы пошли на панихиду в зал для панихид. Там стоял гроб, в котором лежал Александр Щуплов. С венчиком из белых роз и лилий и зеленых листьев и веточек лиственницы вокруг головы... Мне до этого приходилось уже много кого хоронить из моих литературных товарищей: моих литературных учителей - Евгения Долматовского, Владимира Солоухина, Николая Старшинова, Александра Иванова, Евгения Храмова, Юрия Кузнецова, а из поэтов моего поколения - только Татьяну Бек... Все они, были в гробу такие же, как в жизни. Кроме Татьяны Бек, которая со своей зачесанной назад челкой походила в гробу почему-то не сама на себя, а на Пиковую Даму, только еще не старую. И Саша почему-то не походил сам на себя. И не только потому, что у него челка была зачесана назад, а в жизни она всегда спадала у него на лоб. А потому, что у него лицо было очень строгое, каким в жизни я его никогда не видела: строгое, чужое, отстраненное от мира и от всех нас, кто стоял около него, и какое-то серокаменное, с жестко сжатыми губами... как будто в гробу лежал серокаменный памятник...
Почти все гражданские панихиды писателей, поэтов, на которых мне приходилось присутствовать, превращались в митинги, на которых выступали со своими речами (иногда по бумажкам) члены Союза писателей, причем в основном секретари Правления, как если бы на собраниях или даже на съездах писателей... Панихида по Саше Щуплову не походила ни на одну из этих панихид, она не превратилась ни в митинг, ни в собрание членов Союза писателей. Это была самая неофициальная, самая неформальная и самая нецеремониальная и самая спонтанная панихида из всех, на которых мне приходилось бывать. Панихида, которой никто не руководил и у которой не было никакого сценария. Мы все просто стояли около гроба, в тишине, про которую говорят, что в такой тишине пролетает ангел, и смотрели на Сашу, и каждый думал о своем, и каждый думал о Саше. А его юный ученик, поэт и журналист "Российской газеты" Айрат Сагдатов плакал и говорил: "Он был для меня всем...". И названая сестра Саши Люба, которая шефствовала и над Сашей, и над Айратом, плакала. И у многих из нас глаза были на мокром месте, и слезы катились по щекам. Потом Римма Казакова сказала мне: "Наверное, сейчас нам надо что-то сказать Саше?" - "Да. Надо. Скажи". Римма Казакова подошла к его изголовью и сказала: "Саша Щуплов был моим литературным деточкой... Он всю жизнь шел рядом со мной. Всё время звонил мне по телефону. Читал мне свои новые стихи... Советовался со мной во всех своих делах. И я советовалась с ним в чем-то. Он помогал мне в работе с молодыми авторами, как секретарь Союза писателей Москвы. Он дружил с писателями всех Союзов и везде был свой. Он поднимал мне настроение, когда оно у меня падало, поддерживал меня во всем. И я не представляю себе жизни без него... Никто не сможет занять его места в моей жизни, и никто не сможет заполнить ту пустоту, которая возникла в моей жизни на том месте, которое занимал Саша". Римма Казакова наклонилась к нему и прошептала ему, как живому, который слышал ее: "Саш, на том свете замолви за нас словечко (перед Господом Богом)"...
Потом выступил Сергей Есин... Потом - я. Потом Владимир Некляев, Евгения Ульченко... И все мы говорили ему, что мы его любим... Я фотографировала нашего Сашу для истории. И, чтобы лучше взять его в объектив своего "Самсунга", подошла к нему поближе... И вдруг... увидела... что... он улыбается... улыбается легкой улыбкой!.. Что его строгое лицо перестало быть строгим и стало таким, каким оно было раньше, при жизни Саши... розовым и приветливым... И оно улыбалось! И по мере того, как мы подходили к Саше и говорили ему хорошие слова, его лицо становилось все розовее, и все приветливее... И его жестко сжатые губы начали растягиваться и раздвигаться в легкой улыбке... "Римм... посмотри... на Сашу... - остолбеневая, прошептала я Римме Казаковой и показала ей на него одними глазами: - Он... улыбается... Мне это кажется или нет? Он же не улыбался, когда мы пришли сюда. А теперь улыбается..." - "Да... правда... он улыбается..." - подтвердила Римма. - Когда мы пришли сюда, он не улыбался. А теперь улыбается..." - "Он слышит нас? И ему нравится все, что мы ему говорим, и поэтому он улыбается... Он слышит нас?" - "Да-а..."
Потом мы все поехали с гробом Саши в церковь... в церковь с каким-то очень непривычным названием, которое я теперь и забыла. И там батюшка отпевал его... И по какой-то иронии судьбы, рядом с его гробом в церкви оказался гроб с какой-то старушечкой, с черными волосами, с желто-пергаментным лицом, темной и усохшей, как египетская мумия... И батюшка отпевал их обоих. Они лежали в своих гробах, как в постелях, накрытых белыми покрывалами с черными узорными, старославянскими буквами на них, с текстами из евангелия, и украшенных цветами, розами, гвоздиками, хризантемами, маргаритками... Две "постели" стояли рядом: в одной лежал с закрытыми глазами и спал уснувший вечным сном поэт Александр Щуплов, а в одной, рядом с ним - какая-то темная старушечка... ладно бы уж какая-нибудь панночка Гоголя... но нет... темная старушечка, темный кокон... Надо же было судьбе положить их в церкви рядом друг с другом. Я никогда в жизни не видела, чтобы батюшка отпевал в церкви сразу двоих покойников...
Среди друзей Саши Щуплова я увидела там своего друга Сашу Шаталова... Подошла к нему, дотронулась до его плеча, до его руки, как бы сказала ему: "Вот какая у нас беда стряслась..." - и вышла с ним за дверь, на улицу. - "Ты поедешь на кладбище?" - спросила я у него. - "Нет. Мне надо ехать на работу, на телевидение...".
...Когда я сейчас вспоминаю Сашу Щуплова, который лежал в гробу, а мы подходили к нему по очереди и целовали его в лоб, в бумажный венчик на лбу, мне вспоминаются такие стихи усопшего:
Целуйте, целуйте меня,
покамест не сделался полем...
Мы целовали его, покамест он не сделался полем.
А когда я вспоминаю, как могильщики опустили Сашу Щуплова в землю, мне вспоминаются такие его стихи:
...Грянет час. Сложу вдоль тела крылья
и отправлюсь в землю на постой...
И вспоминается мне ангелочек с крылышками, которого Саша рисовал мне синей пастой на титульных листах своих книг, - копия самого рисовальщика.
...Похоронили мы поэта Александра Щуплова, в сером костюме и в белой, а не красной рубашке, на Котляковском кладбище, между трёх берез, в его родовой могиле, там, где лежат его родные... и где находится урна с прахом его матери... Рядом со старым ржавым крестом могильщики поставили новый деревянный крест, высокий, двухметровый, желтого цвета...
Потом мы поехали на поминки по Саше в редакцию "Российской газеты", которая и помогла организовать проводы поэта в последний путь.
Я очень долго искал дорогу
к сердцу своего отечества... -
Писал Александр Щуплов, который "искал её и не нашёл её" при жизни. Иные поэты не находят её не только при своей жизни, но и после своей смерти. Пусть он найдёт её хотя бы теперь, после смерти. Как нашёл он дорогу к сердцам своих близких друзей.
Ему было не всё равно, кем прожить в этой жизни: "хмырём или царём". Он прожил её поэтом и ушёл из неё поэтом.
Дитя России, который прошёл с нею сквозь период застоя, сквозь смутное время и Апокалипсис, он верил, что в России в конце концов, когда-нибудь всё утрясётся и всё будет путём:
...Потом всё перемелется, устаканится -
и каждый окажется на своём пенёчке,
разделочной доске или бойне.
Дай Бог, чтобы он оказался в раю и в литературной Вечности - "на своём пенёчке", рядом с теми, с кем он хотел бы быть, но только не "на разделочной доске" и не "на бойне".
...24 октября 2007 года в клубе "Улица О.Г.И" состоялся первый вечер памяти поэта Александра Щуплова. Народу туда пришло немного, потому что в тот день был какой-то грандиозный вечер в Большом зале ЦДЛа и еще где-то, куда и хлынули потоки основной массы зрителей. Но и не только поэтому. А еще и потому, что не все осознали, что представляет из себя это литературное явление - поэт Александр Щуплов, которого мы потеряли. Из его друзей в клуб "Улица О.Г.И." пришли Евгений Лесин, Александр Вознесенский, Игорь Пергаменщик, Айрат Сагдатов, Юрий Цветков, сын писателя Юрия Трифонова Валентин Трифонов, и сам организатор вечера Данила Файзов, и еще кое-кто, ну и я.
Я предложила вести вечер Жене Лесину. Он сказал: "Только на пару с тобой". И мы повели вечер вдвоем. В свободной неофициальной и неофициозной форме, близкой характеру поминовенца. Мы предоставляли слово каждому, кто хотел взять слово. Рассказывали всем о Саше Щуплове, по очереди читали его стихи из "Серебряной изнанки" и из его новой книги книги "Стихи для тех, кто не любит стихи"... Кто-то из участников вылепил из пластилина белый гриб с коричневой шляпкой и насадил его на синюю пластмассовую шпагу - получилась поп-артовская эмблема книги Саши Щуплова "Концерт для шпаги с оркестром", она же стала эмблемой вечера. Я поставила ее на стол президиума.
Женя Лесин рассказал, как работал с Щупловым в "Книжном обозрении", а потом в "Независимой газете". Я прочитала несколько кусочков из писем Саши Щуплова ко мне и показала зрителям картинки, которые он рисовал мне на письмах и на книгах с автографами: горящие свечки (фалосоподобные, между прочим) и толстенький голенький ангелочек с крылышками и с чубчиком, стеснительно потупивший глазки и стыдливо прикрывающий руками свою нижнюю чакру...
Тут пришел к нам и критик Владимир Бондаренко, мой дорогой однокашник, а не только главный редактор газеты "День литературы", смывшись с заседания Секретариата СП. И придал всему вечеру весомость и солидность и подвел под него литературно-теоретическую базу и сказал во всеуслышание: Сашу Щуплова многие считали и считают несерьезным поэтом, и я сам раньше как-то недооценивал его, а потом, когда прочитал все его книги и его последнюю книгу, увидел, что это очень крупный поэт... и что это один из лучших поэтов нашего поколения семидесятников-восьмидесятников, которого пока недооценили, но которого еще оценят, и мы приложим для этого свои старания.
В светлом зальчике клуба "О.Г.И." летала ангелочком с крылышками и перелетала с места на место, от участника к участнику, душа Саши Щуплова и радовалась нам и тому, что мы говорили о нем.
"...он знал, какое влияние оказывает любовь на любовь". Это Щуплов пишет как бы о ком-то, но это он пишет и о самом себе. Он знал, какое влияние оказывает любовь на любовь.
...У Александра Щуплова много стихов о любви, в отличие от тех поэтов, у которых их мало. Там у него есть и "нечаянные девочки", и "нечаянные мальчики", и "долбун с придыханием", и "маэстро сентиментального перепихона"... и тень не отца Гамлета, а "тень королевы Луизы", которая "гуляет по кирхе"... и "Похвала Дон Жуану" и "сперматозавру с персиковым румянцем", и легкая, светлая влюбленность "школьника на последней перемене", и все страсти по Матфею, и секс, и "мурашки предвкушаемого блуда"... то есть любовь в разных видах и вариантах... в том числе и в духе Рабле, когда чёрт тянет мужчину "не только за язык, но и за всё другое", "и это другое, как показывает опыт, безнравственней и приятней" и для чёрта и для самого мужчины.
Александр Щуплов прошёл свою школу любви и свои университеты любви и в конце-концов пришёл к такому полускептическому, грустному выводу, который умещается в двух строках афоризма от Щуплова:
Мы любим только то, что мы теряем,
И только то, что можем потерять...
...11 февраля 2007 года состоялся второй вечер памяти Александра Щуплова. На этот раз - в доме юных туристов, в ДИМСИ, где собралось уже сравнительно много народу. Вечер начался с демонстрации фотофильма, смонтированного из фотографий, на которых Саша запечатлелся в разные периоды своей жизни, от детства и юности до возраста зрелости души, а зрелость души, по Пифагору, начинается с 53 лет... На этих фотографиях мы увидели Сашу живым и невредимым, и одного, и в компании друзей, и дома, и на улице, и в редакции, и на литературных мероприятиях и праздниках, и веселого, и не очень веселого, и очень невеселого, и в джинсовой куртке и джинсовых брюках, и в строгом парадном костюме, и в бейсболке, кепочке с вытянутым козырьком, и в треуголке Наполеона (в ней он сидел на страницах "Литературной газеты", когда вёл там свою рубрику)... Мы увидели на фотографиях жизнь Щуплова в лицах самого Щуплова. А вела вечер Лола Звонарёва, которая до этого гастролировала с Александром Ананичевым по загранице и поэтому не могла попасть ни на похороны Щуплова, ни на его первый вечер памяти... Она прочитала его стихотворение, посвященное ей: "Мне не привить лопух к твоим оливам...".
На вечере выступали Любовь Никитина, Игорь Пергаменщик, Айрат Сагдатов, Елена Погорелая, Сергей Телюк, Виктор Лунин и т.д., и я, разумеется, и Евгений Лесин, который приехал с небольшим опозданием, с дежурства в "Независимой газете". Любовь Никитина рассказала о том, как она составляла книгу Щуплова, как она сказала ему: "Давай выпустим с тобой такую твою книгу, которая вошла бы в историю, в вечность... и которая показала бы тебя всем не с привычной для всех стороны, а с непривычной... давай выпустим книгу твоих серьезных стихов, без мата...". Лесин не знал, о чём на вечере говорили до него "ораторы" и о чём говорила Любовь Никитина, и сказал, что последняя книга Щуплова получилась очень сильная: "Такая, после которой и умереть не страшно", - сказал Щуплов и умер. Но в нее, к сожалению, не вошло много чего хорошего, например, поэма "Принц крови", с матом, где у Щуплова - мат на мате... Я сейчас прочитаю с листа фрагменты из этой поэмы... Разумеется, самые крутые..." - И в гробовой тишине зала, к ужасу Любови Никитиной и всех, кто не приемлет мата не только в жизни, но и в поэзии, даже в качестве юмора, прочитал самые крутые страницы поэмы, причем при этом почти не подсматривал в лист... шпарил текст по памяти, про милиционера и лирического героя, который в каждой строфе говорил милиционеру: "За...бись".
...Александр Щуплов употреблял мат в поэзии, а в жизни я никогда не слышала от него мата... Как, кстати сказать, и от Старшинова...
...Пушкин говорил, что "поэзия выше нравственности". Это не значит, что законом поэзии должна стать безнравственность и аморальность. Но это значит, что поэзия должна быть вольноотпущенницей, не скованной цепями морали и морализаторства, потому что иначе она не сможет проявить сама себя. Без внутренней свободы, без нарушения каких-то общих законов и правил, писанных для всех, но только не для поэтов, для которых, как для дураков, закон не писан, то есть без каких-то крайностей и отклонений от нормы в одну или в другую сторону, нет поэзии и нет поэта.
Александр Щуплов обладал в поэзии той творческой, нетабуированной свободой, которая есть признак настоящего поэта. И он говорил, что:
Стихам полезна аммональность,
Стихам полезна аморальность...
И внеморальность как итог...
...В поэме "Принц крови" Щуплов даёт себе полную свободу как мастер сленга и жаргона и показывает себя виртуозом в этой области. Хотя, на мой взгляд, он там перебарщивает и со сленгом, и с жаргоном... со всякими такими словечками, типа "плашкет", "шмара", "шнифтовый фуфляк", "биксы", "сыс", "штамынка", "дзысь", "флюхт", "хащовка", "хезик", "шкерник", "тыхтун", "хипесница", "шлиппер", которые, как и язык по фене, нельзя понять и расшифровывать без специального словаря, но которые, может быть, и не надо расшифровывать, как не надо расшифровывать, что такое "хухры-мухры" или "чики-брики" в частушке, они так интереснее.
Щуплов, я думаю, нарочно перебарщивает там со всем этим, входит в своеобразный раж, кураж и эпатаж... Он как поэт имеет право на это.
И чем больше Щуплов наворачивает разных таких словечек в своей поэме, насаживает их, как грибы на шпагу, тем лучше ты понимаешь, что в этом и состоит его игра, и его прикольность, и его авторское хулиганство, и особый художественный блеск и шик, как фикс во рту блатного фраера.
...Александр Щуплов - поэт-неформал. И нам надо принимать его таким, каким он был, и таким, какой он есть. Со всеми его достоинствами и недостатками, которые являются продолжением его достоинств. Без одних качеств не было бы у него в поэзии и других.
...Саша Щуплов не успел подарить мне свою последнюю книгу "Стихи для тех, кто не любит читать стихи". Потому что мы больше не виделись с ним после Липок, после октября 2005 года. Не виделись, а могли бы увидеться... Например, в "Литературной газете"... в апреле 2006 года... В гонорарный день. Секретарша "Литературной газеты" в тот день позвонила мне и любезно сказала: "Сегодня у нас в редакции гонорарный день. Вы можете приехать сюда и получить гонорар (за информашки для культурной колонки, которых у меня накопилось несколько штук)". Я хотела было поехать, но удержала себя на своих вожжах и не поехала, потому что срочно доделывала какой-то свой (безгонорарный) материал, я, как советская пионерка, привыкла работать на общественных началах и не получать денег за всё, что я делаю, за все, что я пишу, и не привыкла получать гонорары. У меня и в "Независимой газете" их много накопилось, а я уже года три не могу съездить за ними, всё мне что-то мешает, какие-то мои общественные дела на благо русской литературы, за которые я не получаю ни гроша. ...А Саша Щуплов в этот день был в "Литературной газете" и дарил свои книги всем, кто там был... И мне он подарил бы экземплярчик с автографом... Но, увы... И больше мы с Сашей не увиделись.
И эту книгу я потом купила на первом вечере его памяти в "Улице О.Г.И.", за 200 рублей, а потом Любовь Никитина подарила мне несколько экземпляров для меня и для Рязанского литературного музея, куратором которого я являюсь.
...И как только я открыла ее, так и увидела там на стр. 11 стихотворение "Поколение", которое Саша поставил в книге впереди всех стихов. И себя там опять увидела, на стр. 12, в строчке "Нина Краснова моет в гостях полы"... А когда я полистала книгу, я нашла там его старое стихотворение с посвящением Нине Красновой, мне, на стр. 162: "Коль на рожон поэзия полезла...". Когда я увидела его, я возрадовалась! Я подумала: значит я лежала у Саши Щуплова на сердце, когда он составлял эту свою книгу избранных стихов за три десятка лет... А иначе он не вставил бы в нее это свое старое стихотворение...
И я восприняла оба этих стихотворения - как привет Саши Щуплова Нине Красновой, мне. Привет с этого света, где он жил и писал стихи до того, как ушел на тот свет, и привет уже с того света, из "инфарктного рая", где он находится сейчас...
Привет, Нина Краснова!
Привет, Саша Щуплов!
...Понимал ли, чувствовал ли Саша Щуплов, что его новая книга будет последней в его жизни? Что эта его книга - это его прощание с этим светом и со своими друзьями? Я думаю, что в какой-то степени - да. И поэтому он вставил в эту книгу много стихов с посвящениями своим друзьям всех поколений: и Римме Казаковой, и Евгению Евтушенко, и Ивану Жданову, и Владимиру Урусову, и Айрату Сагдатову, и Илье Макарову, и Льву и Александре Аннинским, и Новелле Матвеевой, и Игорю Пергаменщику и его жене Ольге, и Михаилу Андрееву, и Михаилу Пластову, и Лоле Звонарёвой, и Любе Никитиной, и т.д. А кроме того - и стихи памяти тех, кто уже давно ушел на тот свет... памяти Давида Самойлова и т.д.
То есть - в книгу своих избранных стихов он вставил стихи с посвящениями своим избранным друзьям, в число которых вхожу и я, чем я и горжусь.
Правда, он вставил в эту книгу стихи с посвящениями не всем своим избранным друзьям, а только тем, кому успел написать их, то есть далеко не всем даже самым лучшим своим друзьям.
...В отличие от большинства своих коллег, Александр Щуплов не был богемным поэтом. То есть он оказался противоалькогольноустойчивым, не пристрастился ни к вину, ни к водке. Хотя вполне мог бы, потому что он был любимцем всех компаний и тусовок, а там, хочешь не хочешь - поднимай бокал и пей за здоровье своих коллег и за своё здоровье и за "успех безнадёжного дела", каковым считается поэзия.
Александр Щуплов опровергает собой распространённое в литературной среде утверждение о том, что поэт должен пить, а если он не пьёт, то он не поэт и никогда не напишет ничего хорошего. Александр Щуплов опровергает это утверждение собой и своими книгами.
Александр Щуплов не пил и не курил (когда-то давно курил, если судить по его стихам, но потом бросил, а пил он очень умеренно). Он работал на своей естественной энергии, без допингов. И жил всё время в психологическом напряжении, которого ничем не мог снять с себя, разве что юмором, который спасал его, но всё же не спас - ни от инфаркта, ни от смерти, хотя и считается, что юмор продлевает жизнь.
...Во многих стихах у Щуплова есть драматизм, который как бы диссонирует с его весёлой натурой, с его привычным для всех имиджем весёлого человека и поэта, с веселой маской шута и скомороха на лице, за которой мало кто видел его лицо и слёзы на его лице, слёзы сквозь смех. "Всегда быть в маске судьба моя", - мог бы сказать он о себе словами героя оперетты Кальмана "Цирк зажигает огни".
Не секрет, что клоуны, которые кажутся нам такими весёлыми на сцене, бывают очень грустными людьми в жизни, особенно наедине с собой, когда их никто не видит.
...Есть люди, которые всё время жалуются на свою жизнь, всем говорят, какая она у них трудная и плохая, и хотят, чтобы все жалели их, и которые никогда не бывают весёлыми, а всё время они грустные и унылые и всё время они как бы показывают и как говорят людям: посмотрите, какие мы грустные... это потому, что у нас очень трудная жизнь... у других она намного легче, и поэтому они такие весёлые... а у нас ну такая трудная, ну такая плохая жизнь... пожалейте нас, поплачьте вместе с нами... Это лунные вампиры, тихо высасывающие из людей энергию в форме сочувствия к ним.
А есть люди, у которых жизнь намного труднее и намного хуже, чем у тех, кто с утра до ночи жалуется на неё, но которые никогда не жалуются и не плачутся, и никого не просят, чтобы кто-то их пожалел и поплакал вместе с ними, и всегда стараются казаться весёлыми... то есть никого не обременяют своими проблемами. Это солнечные люди, излучающие и дающие другим свою светлую энергию.
И есть такие же поэты. Они одни жалуются на жизнь, а другие нет.
Александр Щуплов был из тех "других". Хотя один Бог знает, чего ему стоило всё время казаться весёлым.
...Есть такая притча. Собиратели дани приехали своим отрядом в одно село собирать с жителей этого села дань. А те стали ругать их, бросать в них камни и палки и прогонять их... и говорить: идите отсюда! ничего мы вам не дадим, у нас ничего нет! Начальник отряда сказал своим товарищам: не верьте им, что у них ничего нет; если они так прогоняют нас, так защищают свои дома и дворы, значит у них есть что взять, и мы это возьмём. И они взяли с них большую дань. А когда приехали в село второй раз, жители стали плакать и говорить им: пожалейте нас, не берите с нас дань, у нас ничего нет. Начальник отряда сказал своим товарищам: если они плачут и просят нас ничего не брать у них, значит у них есть что взять, и мы это возьмём... А в третий раз они приехали в село, а жители вышли к ним из своих изб и смеются... Начальник сказал своим товарищам: вот теперь у них в самом деле ничего нет и нам нечего с них взять, раз они смеются... вот теперь мы ничего не сможем взять с них... поворачивайте своих коней назад...
...Есть люди и поэты, которые смеются, потому что жизнь отобрала у них всё, что могла отобрать, и им терять нечего. И они веселят и сами себя, и людей весёлыми песнями, шутками и прибаутками...
Во многих стихах у Щуплова есть предчувствие своей смерти. Но он никого не хотел пугать ею. И заранее утешал каждого из тех своих друзей, для которых она может стать горем: не бойся того дня, когда я уйду из жизни... из твоей жизни и из своей... Я никуда не денусь. Я буду с тобой, как был...
Не бойся того сумасшедшего дня,
когда в твоей жизни не будет меня.
Я буду - я есть - я дышал - я дышу.
...Александр Щуплов хотел остаться молодым. И таким он и был своей душой и таким он и остался в своих стихах.
...2 августа 2007 года, в день годовщины смерти Саши Щуплова, Игорь Пергаменщик пригласил ближайших друзей Саши, в том числе и меня, на Котляковское кладбище, на открытие памятника поэту, ну, не памятника, а надгробной плиты... А сам прийти не смог, потому что у него были дела в префектуре и эти дела не отпустили его оттуда. Мы собрались у ворот кладбища, у черной железной ограды с краснокирпичными колоннами, под вывеской "Котляковское кладбище"... Мы - это кто? Любовь Никитина, Лола Звонарёва, Алла Большакова, двое Телюков - Сергей и его жена Ирина, художница, Женя Лесин и я... Небольшая компания. Приехали на кладбище и телевизионщики с телеканала "Столица", со своей аппаратурой, с телекамерой и подставкой для нее, которая напоминала собой пушку... Из-за этой аппаратуры администраторы кладбища долго не пускала нас на территорию покойников, почивающих в могилах. Говорили, что для того, чтобы снимать какую-то могилу на телекамеру, требуется разрешение хозяина могилы, и не устное, а письменное... А где же нам было взять хозяина? Самый главный хозяин, поэт Щуплов, лежит в могиле, в земле, и он, разумеется, не против того, чтобы мы снимали его, но, к сожалению, не может дать на это ни устного, ни письменного разрешения, а других хозяев, которые пока ходят по земле, мы не знаем... и где нам их искать? Мы проторчали у священных врат в потусторонний мир целый час или даже больше. Хотели было открыть митинг в честь годовщины смерти нашего товарища по перу, прямо у этих врат. С неба на нас начинал накрапывать мелкий дождичек, как будто это Саша Щуплов сидел на облачке и кропил, брызгал нас оттуда, сверху, святой водичкой из лейки с мелкими дырочками, баловался, играл с нами, не ведро воды на нас вылил, не окатил нас водой с ног до макушки, а так - слегка побрызгал нас капельками дождя... Как бы дал нам понять: ребята, я тута, я знаю, что вы пришли ко мне, вы меня не видите, а я вас вижу, а ну-ка я устрою вам небольшую баньку, небольшой душик, чтобы вам веселее стоять было... Мы могли бы пойти к Саше и без телевизионщиков, но не хотели бросать их - они все же ехали сюда... и что - они здесь никому не нужны, что ли? Лола Звонарева и Любовь Никитина несколько раз ходили в администратуру кладбища, звонили оттуда Пергаменщику... Тот просил администраторов пропустить нас к поэту, но они требовали на это если не устного разрешения нового хозяина кладбища, то - бери выше - устного разрешения "всевышнего", то есть хозяина всех московских кладбищ! Пергаменщик по телефонам разыскал этого хозяина, и тот дал свое высочайшее распоряжение - пропустить к поэту Щуплову делегацию его товарищей и сотрудников телевидения с аппаратурой! И мы всей нашей делегацией под символическим флагом Щуплова, с символическими венчиками из роз на наших головах, победно-торжественно ступили на территорию святая святых и пошли к 64-му участку по ровной асфальтовой дорожке. И, пока шли к Саше, все шутили и говорили: "Это Саша устроил нам такое приключение, подшутил над нами, создал нам как бы какое-то символическое препятствие на пути к нему и хотел посмотреть, преодолеем мы это препятствие или нет? Он же не может жить без приключений, он же любит пошутить. И захотел испытать нас: прорвемся мы к нему через препятствие или нет? или разойдемся, разбредемся по домам? Мы прорвались и доказали ему, что мы любим его и для нас не существует никаких препятствий на пути к нему. А кроме того Саша вообще любил, чтобы кто-то хлопотал, заботился о нем... и чтобы подключал для этого "вертушку"... Вот он и доставил себе такое удовольствие, заставил нас хлопотать о нем и подключать для этого "вертушку", высокую инстанцию, и наблюдал за нами со своего облачка, смотрел, как у нас это получается, и хихикал и потирал свои толстые ладошки. А повышенная бдительность администраторов Котляковского кладбища объясняется, может быть, тем, что какие-то террористы месяц назад произвели здесь взрыв... не атомной бомбы, а тротиловой взрывчатки... и поэтому администраторы теперь никого не пускают сюда без спецразрешения, да еще с "пушкой"... за которую они приняли было телекамеру телевизионщиков... - подумали: Бог его знает, может быть, эти телевизионщики - никакие и не телевизионщики, а террористы... может быть, они просто закамуфлировали пушку под телекамеру...
Мы с Женей Лесиным зашли в павильончик "Цветы", весь благоухающий запахами цветов в горшках, вазах и пластмассовых вёдрах и тазах, как домик Мальвины, и купили искусственные веточки сирени, карликовых розочек и незабудок для Саши, четное количество...
А его могилу среди трех берез мы со всей нашей компанией нашли быстро и не заблудились в этих трех березах, как в трех соснах. Около неё нас ждала неофициальная "делегация" из Жуковского - названая сестра Саши - Люба, журналист радиостанции "Свобода" Олег Кусов...
На могиле стояла черная мраморная плита, на которой было выгравировано лицо Саши, не веселое, привычное для всех, а очень серьезное и грустное, с тонкими очками на носу, такое, как на его книге "Стихи для тех, кто не любит читать стихи". Когда мы стали выступать у его могилы, каждый по очереди, и говорить ему свои хорошие - неофициальные - слова о нем, которых кто-то из нас не успел сказать ему при жизни, говорить ему, что мы любим и помним его и ценим его как человека и как поэта, который пока не стал пароходом, по Маяковскому, но, может быть, станет и пароходом когда-нибудь, из-за облачка выглянуло оранжево-рыжее, под цвет волос Саши Щуплова, солнышко, и в мраморных глазах поэта засверкали веселые блики и лучики... Он нас слышал!
А могли бы мы и ничего не говорить ему. А просто постоять у его могилы. Он и без слов услышал бы и понял бы всё, что мы хотели сказать ему, на телепатическом уровне, с помощью ультразвуков.
Александр Щуплов говорил, что жизнь, как и молодость, уходит от человека, чтобы к нему пришла вторая жизнь, как вторая молодость. Теперь к нему пришла его вторая жизнь, после первой. Жизнь после смерти. Метафизическая. Пусть она будет для него счастливее первой.
21 - 24, 29 февраля 2008 г.,
Москва, Перово
Мемуары. Сергей Каратов
___________________________________________________
Сергей КАРАТОВ
Сергей Федорович КАРАТОВ - автор семи поэтических сборников.
Закончил Литературный институт им. А.М. Горького.
Публиковался в "Новом мире", "Юности", "Смене", "Октябре",
"Дне поэзии", а также в современных журналах "Наша улица", "Предлог",
"Московский Парнас", "Зинзивер", "Острова", "Кольцо А",
"Царицынские подмостки", "Дети Ра" и др. Переводился за рубежом. Пишет прозу, выступает в периодике как критик и публицист. Выступает на радио и региональных телеканалах.
Его работы можно встретить в "Литературной газете", "Литературной России",
в "Независимой газете", в газетах "Культура", "Информпространство",
"Глагол" и др. Член Союза писателей СССР с 1983 года.
Член Союза писателей Москвы.
Официальный сайт Сергея Каратова: karatov.narod.ru
ДОСТОИН ПЕСНИ И ВЕСНЫ
К 80-летию писателя Михаила Петровича Лаптева
Среди литераторов последних лет возник водораздел, основанный на признании и непризнании тех, кто не сделался знаменитым и узнаваемым. Я считаю, что нельзя сбрасывать со счетов заслуги тех, кто внес посильный вклад в развитие отечественной литературы. Иные желают считаться только с небожителями, тем самым и себя априори причисляя к ним. Престижно сфотографироваться с "повсеместно оэкранненным" автором романов, с популярным поэтом или всюду пропагандируемым и премированным драматургом. А литературный процесс по большому счету опирается на литераторов не очень-то узнаваемых, не избалованных вниманием СМИ и широкой публики, особенно, если они живут в глубинке. Но они есть, и их вклад не стоит умалять.
Михаилу Петровичу Лаптеву в этом году его родственники, ученики, его друзья, коллеги по Литературному институту, могли бы послать множество поздравительных телеграмм, подарков, цветов по случаю его 80-летия. И конечно мы бы могли собраться вместе в его гостеприимном доме, хотя нет, все его друзья ни за что бы не поместились в нем - слишком много было их у нашего юбиляра! Понадобилось бы снять кафе, или Дворец культуры, чтобы слышнее были его задушевные слова, которых он не жалел при жизни на всех нас. Возможно, он бы прочитал свои стихи, хотя Михаил Петрович был скромным и не очень-то любил выделяться. Все было бы прекрасно оформлено с помощью друзей-художников, друзей-журналистов, друзей-литераторов и просто хороших людей, которые любили его. Но самое обидное, что этого не может произойти: его не стало в марте 1980 года - так много уже прошло времени без него. Но ощущение такое, что он где-то все это время находился рядом с нами, подсказывал, как поступить в трудную минуту, помогал править написанное, радовался вместе с нами, когда нам было хорошо. Словно бы и не расставались мы, а Лаптев лишь на время оказался в отъезде.
Этой весной мне довелось пообщаться с Полиной Петровной - вдовой Михаила Петровича Лаптева. Она рассказала нам с писателем Борисом Мироновым, близко знавшим нашего юбиляра по работе в городской газете, о многом, чего мы не знали в ту бытность. Особенно были интересны ее откровения о юных годах Лаптева, который, будучи фельдшером, попал по распределению в маленький поселок в Кировской области. Там жизнь свела их и вскоре они поженились. Сама Полина Петровна была родом из семьи староверов, где господствовали строгие мораль и преданность дому, работе, мужу. Такой она обставалась на протяжении всей жизни со своим суженым. А свел их случай. В этом селе был спиртзавод, где и работала молодая и статная девица - будущая жена Лаптева. Директор спиртзавода был неравнодушен к ней, о чем тут же догадалась его жена. Эта активная женщина решила устранить свою конкурентку весьма необычным способом: она решила свести ее с молодым фельдшером, только что приехавшим в их село. Она взяла на себя роль сводни, и у нее все сложилось в лучшем виде. Юный Лаптев, который вовсе не собирался жениться, тут же был благополучно "окольцован". Его мать была против такого внезапного брака, поскольку в большой семье Лаптевых, где кроме старшего Михаила была еще куча-мала других пацанов, а отца не было. Главным кормильцем семьи должен был стать только что оперившийся и получивший диплом медицинского училища Михаил. А он решил завести семью, то есть, тратить средства на содержание своего дома. Но жена директора оказалась такой пробивной дамой, а Полина такой интересной и надежной женой, что Лаптев не послушался отговора матери. Так он сделался семейным человеком. Но все равно много сил и средств тратил на младших братьев. Делился последним. И все же их любви он не обрел: они не могли ему простить того, что он получил образование, а они остались без оного. Мне довелось их увидеть: это были крепкие неразговорчивые мужики, которые, несмотря на пожизненную обиду, все же приехали весной 1980 года в Миасс на похороны брата. Из рассказа Полины Петровны я узнал, что Михаил Петрович в молодые годы был неравнодушен к женщинам, из-за чего у них не раз возникали скандалы. Она сталкивалась с его любовницами в самых разных житейских ситуациях: то он задерживался в своем медкабинете допоздна, где она заставала его с "больной", нуждавшейся в лечении. И Полина Петровна "лечила" очередную претендентку на мужа по своему рецепту...
Она подозревала мужа в изменах и в годы, которые он провел в Литературном институте в Москве, куда поступил учиться из Нижнего Тагила. Там он активно писал стихи, подрабатывал внештатным корреспондентом в местной газете и посещал литобъединение. Там он стал готовиться в Литинститут. У них уже был на руках сын Слава, с которым и осталась на Урале Полина Петровна. Несмотря на вечные материальные трудности, ей удавалось содержать семью и выделять деньги на студента-мужа, которому надо было и питаться, и гардероб обновлять. Словом, у Лаптева всегда был надежный тыл и хранительница семейного очага в лице Полины Петровны.
В Миассе, куда он приехал по окончании Литературного института, волею судеб ему пришлось совмещать литературную работу с журналистикой. Вторая профессия давала возможность зарабатывать деньги. Работа ответственным секретарем в газете выматывала его, и мало сил оставалось на творчество. Другому литератору и того бы не удалось сделать, а Михаил Петрович Лаптев, несмотря на очень трудную творческую судьбу, все-таки смог написать ряд замечательных произведений и выпустить их в Челябинске. Это книга рассказов "Пластинка на винчестере", роман "Костер рябины красной" и сборник стихотворений "Изморось". Его стихи печатались и в столичных изданиях, хотя пробиться туда в те годы было очень сложно. Зато в городской газете "Миасский рабочий" публиковались и стихи Лаптева, и романы с продолжением, и отдельные рассказы этого интересного писателя.
По первому диплому Михаил Лаптев был медиком и лечил людей у себя на родине, в вятской губернии, в Башкирии. Он хорошо знал север, работал среди лесорубов, плотогонов, рыбаков. Его жизнерадостный смех лечил и всех нас, кто когда-то пришли к нему в литобъединение при газете "Миасский рабочий" (тогда оно еще не имело названия "Ильменит"). Это название дал именно Михаил Петрович Лаптев, и оно прочно закрепилось за городским литобъединением. Не так давно я узнал, что на острове Мадагаскар ведутся разработки месторождения ильменита - руды, из которой выплавляют титан. На столе у Лаптева я видел кусок этой руды, которая есть на территории Ильменского заповедника, примыкающего к Миассу.
Михаил Петрович обожал философские беседы, любил обсуждать прочитанные книги. У него было масштабное видение; даже в какой-то незначительной детали он мог разглядеть огромный смысл. За ним надо было ходить с записной книжицей и фиксировать все, что он говорил. Будучи фельдшером, он принимал роды, и говорил он об этом явлении природы, как о чем-то очень значительном, словно бы речь шла о рождении новой планеты, о появлении новой звезды, то есть он вкладывал в него вселенский смысл. По натуре очень внимательный и заботливый, молодых литераторов он поучал ненавязчиво, поправлял корректно. Таковы и его письма, которые я берегу от первого до последнего (более пятидесяти штук). Они скопились за 11 лет нашей безупречной дружбы. Его письма согревали меня, когда я был на севере, и позднее, когда оказался по совету учителя в Литературном институте. Мы никогда с ним не ссорились, хотя споры по тем или иным вопросам могли иметь место. Но правота всегда оставалась за моим старшим товарищем.
Мы с ним бывали на выступлениях в библиотеках города, на областном телевидении в Челябинске, где читали свои стихи, говорили о литературной жизни в Миассе. Раза три ездили с ним на прииск Тыелга, где я водил Михаила Петровича на рыбалку на новые разрезы, оставленные после добычи золота. Мы поднимались с ним на гору Маяк и наблюдали красоту наших пейзажей с пожарной вышки, что на самой макушке горы. Мы набирали с ним настоящих уральских груздей, ели костянику и вообще нам нравилось дышать родным воздухом моих гор. Он мне всегда говорил: "Сережа, ты ходишь по золотой жиле тыелгинской тематики, ты обладаешь таким богатым материалом для написания романа о золотой лихорадке, которую пережила эта земля. Ты не имеешь права не написать этого романа!"
Он был очень компанейским человеком: шутить, рассказывать анекдоты, заигрывать с женщинами - это был его почерк. В Тыелге, куда я привозил его к своим родственникам, всегда накрывали богатый стол, приглашались гости на вечерние посиделки за чаркой вина, где он, конечно же, становился душой коллектива. Потом в доме Булкиных все у меня непременно спрашивали об этом необыкновенном человеке и просили кланяться ему, передавали привет и спрашивали, когда же я снова его приглашу в гости?
А еще я припоминаю эпизод, когда мы с Михаилом Петровичем возвращались пешком с озера, где нам устроили выступление в доме отдыха "Тургояк". Выступление прошло очень хорошо, мы были на подъеме. Одетые во все светлое, мы шли с ним по проселочной дороге. Хотя и свечерело, но жара еще давала о себе знать. Михаил Петрович, вследствие своей полноты, не любил быстрой ходьбы, поэтому мы шли спокойно, любовались открывавшимися пейзажами, говорили об искусстве. Я уже заканчивал Литературный институт, и мне надо было решать, где найти свое место в жизни. В отличие от Лаптева, я уехал учиться холостым. У меня не было обязательства перед семьей, поэтому я мог обосноваться и в Москве. Сожалел ли Михаил Петрович о том, что в свое время не остался в столице и не устроил свою творческую карьеру именно там, а не на Урале? Да, вполне возможно, что сожалел. В минуты отчаянья он признавался мне, что хотел бы все бросить и уехать в Москву. Здесь его инициативу сковывала каждодневная работа, невнимание к его творчеству со стороны Союза писателей в г. Челябинске, неудачи с литературными публикациями в области и в столице, неприятности в семье, связанные с его вечеринками после работы в среде газетчиков, после которых он шел домой, готовый к очередной головомойке. Трудно совмещать искусство и быт, эти две стороны жизни заведомо противоположны, а противоречия неизбежно ведут к отрыву одного от другого. Творцу необходимо общение, а его супруге - порядок в доме и огонь в очаге. Но, поскольку я не особенно увлекался спиртным и, значит, не очень отрицательно влиял на учителя, то жена Лаптева Полина Петровна относилась ко мне довольно дружелюбно.
Как приятно было оказаться в обществе этого интересного человека. И такие счастливые мгновенья остаются в памяти надолго, как и то путешествие от берегов озера Тургояк. Оно мне напоминает прогулки Конфуция со своими учениками и беседы, на первый взгляд обыденные, но в которые он, так или иначе, вкладывал глубокий философский подтекст.
Его жену, Полину Петровну, женщину хлебосольную и добрую, тоже можно было понять: она пыталась сохранить семью, боролась за его нормальный образ жизни, хотела, чтобы он был здоровым и веселым, больше занимался не с литераторами, а со своими детьми. Бывало, приду к нему сразу же по возвращении на каникулы, а он встречает в дверях с широченной улыбкой, с мощными объятьями, с крепкими похлопываниями по спине. Когда он улыбался, то глаза его сужались до двух щелочек. Что-то было татарское в его широком лице, в уголках его зорких глаз. Бывает, прихожу к нему в выходной день, с утра. Он только что побрился, надушился пригоршней цветочного одеколона, его веселый гомон и смех буквально наполняют большую трехкомнатную квартиру, повсюду уставленную стеллажами книг. Его кабинет украшен дружескими шаржами местных художников, где Лаптев представлен как веселый балагур, толстяк и любитель пива. Этакий шекспировский Фальстаф.
Поразительный по экспрессии сувенир стоял на его рабочем столе: лапа хищной птицы, когти которой вонзились в гриб-трутовик. Этот образчик лесной трагедии Михаил Петрович нашел на дереве, когда ходил грибы. Птицы нет, только ее лапа с когтями. Вероятно, молодой ястреб сел на этот трутовик и по неопытности выпустил когти, не зная, что мягкость трутовика весьма обманчива и коварна. В этом сувенире Лаптев усматривал для себя какой-то потаенный смысл, своеобразный и неведомый рунический знак; символ, вынесенный им из прежних жизней, из запредельных миров. Он словно бы сам по неопытности засадил когти в бытовщину, и не смог потом их выдернуть...
Как-то мы гуляли с Михаилом Петровичем по окраинам Машгородка (новый район Миасса) и говорили о том, что у каждого человека есть свое предназначение, и что не каждый это осознает на данном этапе. Мне кажется, так оно и получилось с Лаптевым. Он всецело отдал себя своему любимому делу и людям, которые составили его окружение. Учитель растворяется в своих учениках. Каждый из учеников подхватывает ту область знаний, ту характерную особенность жанра, который ему ближе. Один из членов литобъединения "Ильменит" Борис Михайлович Фридлянский в знак благодарности к своему старшему товарищу и учителю стал, можно сказать, биографом Михаила Петровича. Но если быть более точным, то биографом литературного Миасса, одним из составителей энциклопедии города. Лаптева хорошо знают не только в одном городе и в одной области.
И на Вятке, откуда он родом, и на среднем Урале, в частности, в Нижнем Тагиле, где он женился и прожил несколько лет, люди помнят его за добрые дела, любят его стихи и прозу. Его знают и помнят друзья по Литературному институту, которые частью остались в Москве, частью разъехались по всей стране. А это уже немало. Можно прожить в огромном городе, но не сделать того, что замышлял, не добиться такого признания, какое тебе дарит благодарная малая родина.
Наш философ Николай Бердяев сказал: "Когда Бог рождается в человеке, человек умирает". Вероятно, уход Лаптева был предопределен Свыше, кто знает. Он часто попадал в больницу и писал мне в письмах, особенно последних лет, что он отказывается от соблазнов и что если он начнет снова, то врачи ему не гарантируют благополучного исхода. А буквально в следующем письме он делает мне такое признание: "Ты прав, Сергей, я много еще смогу - только не пить не могу. Уж прости..." Это было написано за три месяца до кончины.
А где-то, наверное, в это же время писалось в стол:
...И жизнь
Сама пойдет в другое русло,
Где нет отчаянья, тоски,
Где просто все и безыскусно
До самой гробовой доски...
Там буду хлеба я достоин,
Достоин песни и весны...
Лаптев до конца был романтиком, мечтал о странствиях, о своей звезде. Помнится, мы с моей будущей женой Галей, которую я пригласил в дни каникул на Урал, отправились с Лаптевым на озеро Тургояк, к моим друзьям-яхтсменам. Как он радовался легкому бризу, нашей белокрылой яхте, синим горам вдали и необыкновенно прозрачной воде озера. И он - такой добрый, вальяжный, с бумажкой на переносице, чтобы не облупился нос от загара, стоит под парусом и самозабвенно смотрит вдаль.
Он любил поэзию Николая Гумилева, особенно его романтический цикл. И сам замечательно писал в этом ключе:
Михаил Лаптев
МОЯ ЗВЕЗДА
Был шаг мой весьма неуверен,
Пугал меня всякий пустяк.
Но стала светить мне Венера -
Звезда пастухов и бродяг.
Я жил небогато и шумно,
Любой презирая багаж.
Порой - точно старая шхуна,
Теряющая такелаж.
Степные снега заметали
Дороги и тропки мои.
Какие цветы расцветали,
Какие гремели ручьи!
И ночью, высокой, как вера,
Мой каждый твердеющий шаг,
С небес одобряла Венера -
Звезда пастухов и бродяг...
Так получилось, что на посиделках у Полины Петровны мы с писателем Борей Мироновым никак не могли понять, почему наша хозяйка никак не хотела нас отпускать. И только из ее заключительных слов мы узнали, что Полина Петровна соскучилась по такого рода "светским раутам". После кончины Лаптева она вторично выходила замуж за крепкого работящего и рукастого мужика. Она пережила и его. Казалось бы, она нашла мужа подстать себе. Ан нет, она призналась нам, что он во всем хорош, а поговорить с ним было не о чем. Да, после такого красноречивого, умного и веселого мужа, каким был Лаптев, все прочие в ее глазах бледнели и меркли. Многолетнее общение с таким интересным и многомудрым человеком наложило свой отпечаток на ее мировоззрение, на ее вкусы, пристрастия. Вот почему она соскучилась по тем старым друзьям, среди которых протекала не только жизнь Михаила Петровича, но и ее жизнь тоже. И жизнь ее детей: Славы и Лены. Вот почему она так долго не хотела нас отпускать.
Состоялась новая книга из произведений Лаптева. Касательно ранних произведений Михаила Петровича могу признаться, что я о них мало что знаю. Спасибо составителю Марату Шагиеву, который взялся за эту работу и открыл нам раннего Лаптева. Я только краем уха слышал, что поэт в свои студенческие годы написал сценарий к фильму, который готовы были ставить. Но автора не устроило то обстоятельство, что режиссер выдвинул условие разделить авторство, как это водилось в ту пору. Да и сейчас, по-моему, эти поползновения сохранились в киношном мире. Как бы то ни было, Михаил Петрович не согласился, и фильм не был поставлен. Принципиальность автора навредила ему, но сценарий существует. Возможно, теперь он вернется в студию и выйдет к народу в виде фильма. Посмотрим. Очень хотелось бы, чтобы такое кино было поставлено. Лаптев из-за своей принципиальности и нетерпимости ко всякой лжи и несправедливости нажил себе немало врагов. И сам страдал от этого больше других.
Как-то снова перечитывая произведения Ивана Сергеевича Тургенева я наткнулся на его миниатюру из цикла "Стихотворения в прозе". Называется она "Кубок". В ней великий русский писатель сетует на житейские неурядицы, на непонимание его идей отечественными литераторами, критиками, на его бесконечное одиночество в любом краю, куда бы ни приехал. Он растрачивает себя на работу со словом и что в итоге он получает: "Я, как ваятель, как золотых дел мастер, старательно леплю и вырезываю и всячески украшаю тот кубок, в котором я сам же подношу себе отраву".
Если великие могли подобным образом сетовать на судьбу, то что же оставалось делать литераторам иного ранга? Михаил Петрович Лаптев находил себе отдушину в общении с молодежью. Но и с ней не все так просто складывалось. А чуткая душа бывает особенно ранима. Он тоже наподобие автора прекрасной миниатюры весь вкладывал себя в творчество, в воспитание молодой литературной поросли, а в результате приближал к себе кубок с отравой. Но не будем о грустном. За свои неполных 52 года он успел сделать много: написал несколько крупных прозаических произведений, десятки рассказов и множество замечательных стихотворений. А сколько учеников могут гордиться ныне тем, что набирались ума-разума у этого славного и отзывчивого человека! Недавно я нашел публикацию своей подборки стихов в газете "Вечерний Челябинск", где еще при жизни Михаила Петровича я сделал посвящение своему учителю. А написано оно было после беседы с Лаптевым, где я сравнивал его годы учебы в Москве и мои годы учебы. Как мы были близки по своим взглядам на происходящее вокруг!
Сергей Каратов
НОЧНАЯ МОСКВА
Михаилу Лаптеву
Не верится, что всё-таки когда-нибудь
Над августом сомкнутся холода.
А в жизни нашей
первое свидание,
С последним так не схоже иногда.
Захочется и листьям
невесомыми
Еще побыть хоть несколько минут.
И шпилями, и зданьями высотными
Намерен город
в вечность заглянуть.
Здесь много
на двухтысячный похожего.
И сон, как гимн заботам и делам.
Но манит город
каждого прохожего
Игрой невыцветающих реклам.
А день сгорел, сгорел, но не обуглился.
Прозрачна ночь.
Москва в ростках лучей...
Вот светофор и я, рассекший улицу,
Не защищенный в сущности ничем.
Тревожно мне иль полон я беспечности -
Какое дело всем, кто я таков!
Смеется над понятьем нашим
Вечности
Окаменелость греческих богов.
1975 г.
Проза. Виктор Кузнецов-Казанский
_________________________________________________________________________
Виктор Кузнецов-Казанский
Виктор Кузнецов-Казанский - член Союза писателей Москвы, автор рассказов и очерков, публиковавшихся в альманахах писателя Юрия Кувалдина "Ре-цепт" и "Золотая птица", журналах "Знамя", "Дружба народов", "Кольцо А", "Крыша мира", "Литературный европеец", "Мосты", "Грани", "Наша улица", "Новое время", "Новый Журнал", "Вестник", "Алеф" и других, лауреат журналистского конкурса 1995 (первое место) и 1997 годов "Лучшая публикация по проблемам топливно-энергетического комплекса России".
Родился в Узбекистане, жил и учился в Казани, работал в Якутии и на полуострове Мангышлак.
ПО РОССИИ С СУМОЙ
Рассказ-быль
В былинном уже 1962 году, выбивая жилплощадь для своего талантливого ученика, академик П. Л. Капица писал Н. С. Хрущеву: "Лет через 10-15 жилищный кризис пройдет, и тогда вся эта ситуация будет казаться нам нелепой. Но сегодня такая ситуация может наделать немало вреда". Отводя жилищной проблеме столь короткий срок, выдающийся физик не был так уж наивен. Для оптимизма появились тогда веские основания: страну охватил небывалый строительный бум - следствие внедрения блочного, крупнопанельного и иных индустриальных методов возведения жилья. Тысячи семей из подвалов, бараков, развалюх переезжали в новые квартиры - пусть маленькие, но отдельные. "Хрущобами" прозовут их позже, когда опальный экс-генсек бросит в лицо бывшим соратникам, вызвавшим недавнего - неугомонного и излишне совестливого - патрона "на ковер": "Вы можете отобрать у меня дачу и пенсию - я пойду по России с сумой. И мне подадут. А вам - нет!"
Патриарх отечественной науки, как мы знаем, просчитался: жилищная проблема жива у нас и поныне. Но в оценке вреда, приносимого нехваткой квартирных метров, прославленный ученый был абсолютно прав. Потрясения, конфликты и войны наших дней тоже уходят корнями в застарелую проблему, на долгие годы определившую нравы и привычки россиян... "Люди как люди, - говорил о нас булгаковский Воланд, - только квартирный вопрос их испортил"...
Хотя я не знаю способа мгновенного решения жилищной проблемы, быть гидом по коммуналкам могу. И приглашаю для начала на первый этаж старинного особняка, до сих пор заселенного, как муравейник. Дореволюционные хозяева жили на втором этаже, а здесь размещались подсобные помещения и прислуга...
Огромную кухню - шесть разнокалиберных столов, три газовые плиты, множество табуреток и колченогих стульев, кран с постоянной каплей над покривившейся раковиной - помню отчетливо, словно был там вчера.
Обитало в квартире пять семей и одинокая Ксения, молчаливая и всегда уставшая формовщица литейного цеха. Ксении принадлежала крошечная комнатка с большой двустворчатой дверью - похожая на гараж. Две смежные комнаты занимали Мухаметшины: старик Максут Сатдинович (Сардиныч - звали его соседи), Харнис-апа, их дочь Венера с нелюбимым зятем Рамзи Ибрагимовичем и внуки - малолетние близнецы Альфия и Марат. У Бачуриных, Косоглядов и у нас было по комнате - пять человек в каждой.
- Любота! Как в общежитии, - говорила тетя Феша, университетская гардеробщица, захаживавшая на чаек к Ксении. - Мы-то всемером! А вот Хрисофор Богданович комнату отхватил на двоих с супружницей. Где справедливость?
Христофор Богданович был известным профессором ботаники. Год назад вернулся он из Инты, где отсидел в лагере лет семь или восемь...
Помню осыпающиеся стены и внезапно вспыхивающие лампочки - у каждого хозяина над столом висела своя, а тумблеры в комнатах. Читать, да и вообще долго находиться на кухне было утомительно - уставали глаза. У двери туалета шесть выключателей. Стоило кому-то нажать не свой, как тут же врезался решительный голос Тамары Сергеевны Косогляд:
- У вас, что, зенки повылезли?
А какие скандалы закатывала она жильцам, посмевшим нарушить сроки уборки или капнуть на пол!
- Не баба, а шайтан в юбке, - повторяла Харнис-апа, чьи комнаты и кухонный стол всегда блистали чистотой.
- Я ей чего-нибудь подсыплю, проклятущей, - в сердцах говорила Маруся Бачурина, лимитчица, обстирывающая и лелеющая пьяницу-мужа и двух малолетних детей-погодков.
Ксения действительно как-то бросила в чайник Косоглядов горсть таблеток, но хозяйка выловила их, пока они не успели раствориться. Ксения заперлась в комнате, а Венера с матерью отрывали от дверей ломящуюся туда "шайтана в юбке". С трудом успокоившаяся женщина отвезла наутро таблетки в лабораторию, где определили, что это безобидный кальцекс.
- Эх ты! Травить так травить! - сказала Ксении Харинс-апа. И вскоре донесла на своего зятя в КГБ.
Рамзи Ибрагимовича - в кухонном разговоре, обсуждавшем вторжение войск Варшавского договора в Чехословакию, он тепло говорил о Дубчеке, Чернике, Смрковском - увели, перерыв все его вещи. Как объясняла потом Венера, в томике Ленина нашли надписи ее мужа: "Ленин противоречит Ленину - см. страницу такую-то" или "Ленин противоречит Марксу".
Вечером по всей квартире с ножом гонялся за Харнис-апой Равиль, сын Рамзи Ибрагимовича от первого брака. А за ним бегала рыдающая Венера:
- Разве для этого я позвала тебя?
Сардиныч пошел на Равиля с топором. В глазах старика пылала такая решимость, что Равиль отступил.
Рамзи Ибрагимович вернулся из психушки не скоро, когда тестя и тещи уже не было в живых. Он с Венерой и семьей дочери Альфии и сегодня живет в тех же смежных комнатах... Но Марат, мечтающий стать преуспевающим бизнесменом, обещает родителям купить хорошую квартиру - когда разбогатеет...
Косогляды получили двухкомнатную в Капотне, а комната досталась Бачуриным. Дочка их, побывавшая "интердевочкой", постоянно лечится - то в вендиспансере, то в больнице имени Кащенко. Маруся растит внучку, ее отпрыска. Лелеет чернокожую девочку; недоедая сама, кормит курчавенькую фруктами и конфетами. А алкоголики, муж и сын Маруси, как могут, третируют мулатку - куда там американским расистам.
Ксения, по-прежнему, молчаливая, уставшая и одинокая, так и осталась в своей комнате. Пенсия у нее маленькая, и Рамзи Ибрагимович дарит ей пустые бутылки, что остаются от Марата и мужа дочери Альфии...
Все жильцы квартиры - очередники Таганского района (городские власти разрешили постановку на учет обитателей коммуналок из числа коренных москвичей, достигших сорокалетия, - независимо от того больше у них пяти квадратных метров на человека или меньше). Только толку в этом не видит никто. Когда подойдет очередь, в живых мало кто останется...
Так что же: коммуналки - это для нас неизбывно или от них все же удастся наконец избавиться?
Вот и подчеркну напоследок, что жилья в России по-прежнему не хватает. И оно фантастически дорого. И любые операции с ним чрезвычайно опасны. И вряд ли власти всех уровней всерьез озабочены нашей с вами жилищной проблемой...
БОЛЬШИЕ ЛЮДИ
Если бы не высокий черный Гриша с натертой до крови спиной, налегке вышагивавший впереди, нас бы расстреляли - в сумерках у моста через реку Менкюле. Три или четыре одиночных выстрела в нашу сторону переросли в канонаду. "Из карабинов бьют", - понял я (тогда, почти тридцать лет назад, я без труда различал винтовочные и ружейные выстрелы, а Кеша умел определить и калибр ствола, и жаканами палят или дробью, гладкий ли ствол или "чок", "получок"). Гриша заметался в испуге, потом кинулся наутек - галопом.
Кеша спешился и бегом ко мне:
- Начальник! Ракету давай!
Вспыхнувший в зените огонек падал в направлении моста, где прорисовались фигуры вооруженных людей.
- Гришку, однако, за сохатого приняли, - кричал Кеша. - В темноте не разберут: конь или сохатиха... А если бы мы впереди ехали?
- А Гришу не ранили?
- Да нет, слава богу. Напугали только. Он черный - на сохатого похож...
- Был бы белый - за оленя бы сошел! Тириф-тиф-тиф!
Гриша, только что горделиво трусивший впереди без седла, с неизменным пучком травы во рту, робко жался к вьючным лошадям. Кеша привязал его за недоуздок, и мы цугом въехали в поселок.
На мосту уже никого не было. Кеша подобрал и сунул в карман две стрелянные гильзы боевого калибра. Кони тревожно нюхали воздух, вытянув шеи и скаля зубы...
Вчера Гришу напугал медведь, поднявшийся с болотца. Черно-бурый остромордый верхоянский Мишка перестал отряхиваться и от неожиданности тоже кинулся наутек.
- Сытые они сейчас, - объяснил Кеша, - ягод полно. Места, однако, опасные здесь. Люди когда на машинах - ничего не боятся. Медвежат убивают или забирают. А медведицы звереют, людоедами становятся...
Второй день движемся мы с лошадьми в сторону Хандыги по единственной в предгорьях Верхоянья грейдерной дороге. Ее после войны строили ("На своих, - говорят здесь, - костях") зеки - как ответвление магаданской трассы на север, к Батагаю и Депутатскому. Но не достроили. Она открыта лишь до поселка Тополиного, что у недостроенного моста через Томпо. Там полноводная река выкатывает из гор на равнинную долину Алдана. Насыпи в болотах наведены и дальше, но действует только зимник...
У Гриши на спине старые (вероятно, многолетние) раны. Домой он шествует налегке. Раны открываются под седлом. Кеша вырезал войлок потника и кладет туда тряпочки со стрептоцидом. Но это почти не помогает. Ведь летом и Грише тоже приходилось возить во вьюках немалый груз: образцы пород, продукты, спальные мешки, палатку, печку-"буржуйку".
Старый эвен Василий Власович, пасший с внучонком оленей на покрытых ягелем склонах, упрекал нас:
- Лишний груз возите, мужики! И не то ищете! Кому нужны ваши камни?
Василий Власович появился рядом неожиданно. Он пришел к нам по следам сапог 45-го размера и сказал:
- Большие люди ходили, как погляжу... Кого видали? Чего добыли?
Мы объяснили старику-оленеводу, что выявляем, где могут быть полезные ископаемые - уголь или, например, нефть.
Василий Власович цокал языком, не веря, и вдруг спросил:
- Спирт есть?
- Нету. Мы не пьем. Спирт - это действительно лишний груз.
- Не врешь? - узенькие щелочки глаз старого эвена внимательно изучали меня. - Не врешь! Тогда так тебе скажу, бесплатно... Знаю, где золото!
Золото в горах Верхоянья встречается. Россыпное - в речном песке, рудное - в кварцевых жилах. Посоветовавшись с геологом Йонасом Каркутисом, решаем принять помощь старика. Эвен поведет нас в распадок, где видел золото. Смущает только, что видел он его в черном камне, а не в белом или прозрачном.
Путь оказался неблизким - через старую гарь, топь и ущелье. Старик, покачиваясь в деревянном седле, подгонял оленя длинной палкой, Йонас и я шагали следом. Только к вечеру добрались мы до ложбинки, где - уверял оленевод - есть золото. Оно, как выяснилось утром, оказалось пиритом (железным колчеданом): ошибка не редкая, ведь цвет абсолютно неотличим.
- Видите, Василий Власович, какие правильные кубики и пирамидки, да еще со штриховкой на гранях. А золото - как прожилки, капли, шарики...
Старик недоверчиво вертел головой и повторял:
- Учился плохо? Или обмануть меня хочешь?
- Золото ковкое, - вмешался Йонас, - а пирит крошится в порошок, который уже не золотой, а черный. Смотри, дед!
Кристаллы под ударами молотка рассыпались на гладком валуне в пыль, но в ней поблескивал маленький расплющенный королек.
- Глянь-ка, - удивился Йонас.
- Глянь-ка, - потребовал Василий Власович.
- Золото, - сказали мы с Йонасом дуэтом.
- Что я говорил? - торжествовал эвен. - Мне премия полагается!
- Да - если подтвердится промышленная ценность. Золота пока что мало, а пирита - много.
Мы перебазировали отряд поближе к золотоносному распадку, до предела уплотнили рабочее время, стремясь надежнее проследить выявленное оруденение. Мыли шлихи старательским лотком, делали расчистки. Обнаруживалась приуроченность крупинок золота к подошве песчаников, налегающих на почти черные глинистые сланцы.
- Второй Витватерсранд, - радовался практикант Слава. - Тоже золото в конгломератах!
- Южно-Африканский Союз, - поддакивал Йонас. - Хоть и в миниатюре.
Василий Власович с внуком, как могли, помогали нам: привезли тайменя, малосольного хариуса, оленины сушеной, лепешек напекли.
- Мужики,- говорил старик, - придется докладывать начальству, не забудьте кто привел вас сюда! Чтоб было ясно: томпонскому эвену, Кладкину Василию Власовичу, премия положена: спиртяги бутылок на десять... Не меньше!
...Полетели "белые мухи" - пара заканчивать сезон. Через несколько перевалов вышли - с тяжелыми вьюками и туго набитыми рюкзаками - на трассу, откуда Йонас и Слава на попутной машине с основным грузом уехали в Хандыгу. Но за нами они еще вернутся на грузовике. Встреча назначена у моста через реку Менкюле...
- Э-гей! - крикнул я. - Есть кто живой?
Никто не отвечает. Дверь на засове. Темнота сгущается. Что за банда обстреляла нас с моста?
Вопросительно смотрю на Кешу. Что посоветует тертый калач, якут-таежник (зимой - бич, летом - каюр в полевых партиях)?
- Здесь встанем, - говорит Кеша. Хотя ясно, что ночевать придется не в натопленной избе, и в баньке помыться не удастся. А мы-то надеялись на теплый прием, зная, что здесь, охраняя мост, им же когда-то построенный, живет старый Паха Матюк.
Разожгли костер, вскипятили чай, поставили палатку. Пора отпускать лошадей.
- Гришку привяжу на длинной веревке, Буржуя стреножу, остальным - передние ноги спутаю, - говорит Кеша.- Чтобы утром не мудохаться, а побыстрее отчалить отсюда. Километров десять отойдем и будем ждать Каркутиса. Идет, начальник?
Негостеприимство в тайге - вещь непонятная и необъяснимая. Мне совсем не знакомая.
- Сначала все внимательно осмотрим, - отвечаю. - Может что стряслось с дедом. Сейчас бы пойти поискать, но темно, хоть глаз выколи...
- Кто такие? - требовательный голос и жесткий луч фонаря разрезали вдруг палатку.
Не двигаясь с места, отвечаю:
- Экспедиционный отряд. Закончили полевой сезон и гоним лошадей, арендованных в Хандыге.
- До Хандыги своим ходом?!
- Нет, конечно. Двое уже уехали туда на попутке - "хозяйка" шла с Тополиного. Получат бортовую и выедут навстречу. Коней погрузим в кузов и увезем...
- Кто у вас начальник экспедиции?
- Харченко.
- И где он сам?
- В Якутске... Он руководит всей экспедицией.
- А здесь кто начальник?
- Я.
- Фамилия?
Я ответил, но, видя, что он записывает, спросил:
- А зачем вам?
- Может понадобиться.
- Тогда назовите и вашу фамилию.
- Это необязательно. Если понадобитесь, я вас вызову. Не вы же - меня.
- Некрасиво получается, - говорю. - Вы меня знаете, а я вас нет.
Кеша сжал сзади мой локоть: "Не ерепенься!"
- Лучше ответьте: что искали, чего нашли? - продолжался допрос.
- Ничего определенного... Мы стратиграфический отряд.
- Что это значит?
- Изучали последовательность слоев, распространенных на территории.
- Ну, ладно. А кто ваши уехавшие в Хандыгу?
- Геолог Йонас Каркутис и практикант Захаров.
- Геолог, что, еврей?
- Литовец. Практикант - якут.
- Ладно. Переночуйте и рано утречком уходите.
- Мы условились, что подождем своих здесь.
- Здесь нельзя!
- Почему вы командуете? И кто стрелял в нас? Коня вот чуть не убили!
- Никто в вас не стрелял. Запомните хорошенько! - назидательно произнес человек. Он готовился еще что-то добавить, но властный голос с якутским акцентом окликнул его снаружи:
- Филимонов. (Прозвучало: Пилимоноп).
И Филимонов, поднеся палец к губам, вынырнул из палатки.
Не наматывая портянок, мы с Кешей впрыгнули в сапоги. Но выскочив наружу, увидели только, как от речного откоса на грейдер выруливала черная "Чайка". Зрелище было феерическим. Другой лимузин и два рижских микроавтобуса уже набирали скорость, высвечивая трассу на фоне безбрежной равнины справа и остроконечных слегка припорошенных снегом сопок слева.
- Крупных птиц мы, однако, спугнули... Охоту им испортили, гулянку с бабами, - прошептал Кеша.
- Кто такие? Всем велю уматывать! - из-под моста ковылял непроспавшийся Паха Матюк.
- Пошел бы ты ...! - ответил ему Кеша. - Дай лучше сена моим коням! А если бутылек сумел заначить - тащи!..
Памяти писателя Эдуарда Клыгуля __________________________________________________________________
ЭДУАРД КЛЫГУЛЬ "УШЁЛ В ИЗВЕСТНОСТЬ"
4 сентября 2008 года скоропостижно, неожиданно для всех своих родных и близких и для всех своих товарищей по перу, скончался Эдуард Викторович Клыгуль, в 4 часа утра, от ишемического инсульта, у себя дома, в Москве.
Он был одним из тех писателей, которые вошли в литературу в позднем своем возрасте, пройдя большой и трудный жизненный путь и набравшись большого жизненного опыта и материала и многой мудрости и печали.
Родился он 16 марта 1937 года, в Москве, на Большой Спасской улице. Окончил Московский авиационный институт. Работал в самых разных сферах. Кандидат технических наук.
Свой первый рассказ он написал в первом классе, стихи начал писать в 17 лет. Занимался в литобъединении "Чайка" у Сергея Поделкова в 1961 - 1963 годах. В 1966 году выпустил в самиздате книжечку стихов "Избранное". Свои первые рассказы и очерки публиковал в многотиражной газете "Вперёд" завода "Союз", в 1963 - 1975 годах.
В 2001 году в издательстве "Легион-Автодата" вышла его книга стихов "Облака моей юности".
В 2002 году он стал публиковаться в журнале "Наша улица", вступил в Союз писателей Москвы. В этом же году в издательстве "Книжный сад" вышла книга его прозы "Столичная", которая обратила на себя внимание читателей и критиков и на которую появились отклики в центральной печати, в "Литературной газете", в "Независимой газете" и так далее.
Публиковался он и в альманахе "Истоки", и в альманахе "Московский Парнас", и в "ЛитРоссе", и в газете "Слово".
Эдуард Клыгуль - незаурядный писатель, серьёзный, психологически-тонкий, лиричный и глубокий, со склонностью к философским обобщениям, со своим почерком и стилем, с поразительной художественной наблюдательностью, со своим особым языком и словарём, в котором технократические и профессиональные термины становятся частью образной системы писателя, со способностью обо всем сложном говорить просто и интересно, со своими темами, среди которых и тема военного детства, и тема нравственных критериев и ориентиров человека в разные времена и эпохи, и тема освоения мировых культурных ценностей...
В 2007 году в издательстве "Гелиос" вышла его книга "Женщины столичного банкира", тиражом 15 тысяч экземпляров, смелый художественно-аналитический роман о России нового времени, о рыночных отношениях, о новых русских и об их борьбе за место под солнцем, о беспределе, который творится у нас в стране, с горько-ироническим взглядом автора на всё это.
В столе у Клыгуля - рукописи новых произведений, новый роман, которого он не успел опубликовать, и новые рассказы, в том числе проникновенная вещь "Костюм моего отца" с ностальгией автора по временам своего детства.
Писатель Эдуард Викторович Клыгуль был ещё и прекрасным человеком, интеллигентным в лучшем смысле этого слова, с чистой, благородной душой, с добрыми помыслами и поступками, с "высоким стремленьем" дум, и старался чем-то помочь каждому, кто в этом нуждался. Он был и образцовым семьянином, отцом и мужем, что в наше время большая редкость, и не дожил до своей "золотой свадьбы" всего три недели.
Захоронен он на Ваганьковском кладбище, в родовой могиле. Да будет ему земля пухом.
Мы скорбим об Эдуарде. И будем всегда помнить его и поминать добрым словом.
Он мечтал подняться на гору Олимп и "уйти в известность", то есть попасть в Вечность. Он теперь и попал туда, запечатлев себя в буквах, в Слове, в книгах и зацепившись за "скалу Вечности", и не сорвётся вниз и не утонет в реке Лете и не уйдёт в безвестность.
Главный редактор журнала "Наша улица" Юрий Кувалдин,
авторы журнала - Нина Краснова, Виктор Широков, Евгений Лесин, Виктор Кузнецов-Казанский, Сергей Каратов, Ваграм Кеворков, Анатолий Шамардин, Александр Трифонов и другие,
а также редколлегии альманаха "Истоки",
альманаха "Московский парнас",
газеты "Слово"
и все товарищи по перу
из Союза писателей Москвы и Союза писателей России
Эдуард Клыгуль
КОСТЮМ ОТЦА
У отца Плотникова выходной костюм существовал в единственном числе. Он хорошо помнит, как родитель доставал это темно-серое, в светлую полоску чудо из дубового гардероба, снимал с вешалки, тщательно чистил щеткой и гладил через влажную тряпку. Над столом с шипением поднимался горячий пар, пахнущий костюмом. Отутюженные четкие стрелки брюк подчеркивали светлые полоски добротной ткани. Отец надевал костюм, открывал дверцу шкафа. На внутренней ее стороне красовалось большое зеркало. Повязывал темный галстук на светлую рубашку. Оценивающе разглядывал свое отражение. Прикреплял медали "За боевые заслуги", "За взятие Кенигсберга", а на другую сторону - орден "Красной звезды". Одеколонился "Шипром" и отправлялся на первомайскую демонстрацию.
До его возвращения мама успевала приготовить обед и напечь пирожков с мясом. За праздничным столом отец выпивал две рюмки красного портвейна: водку не пил по причине перенесенного инфаркта. Рассказывал сыну, как он, старший лейтенант, с группой солдат выходили из окружения под Вязьмой. Уже немецкие колонны шли по шоссе на Москву, а они вжались в жухлую осеннюю траву и ждали момента перебежать через дорогу. За ней отступали наши войска. Это, наверное, оставило у отца самое сильное и страшное впечатление: больше всего он боялся попасть в плен.
В конце обеда, как всегда, целовал и благодарил маму. За то, что во время войны, в голодное время, не продала его костюм - сберегла. Хотя обменяла на хлеб свое выходное платье и все вещи, какие можно назвать хорошими. А когда немцы появились на окраинах Москвы, а на Мещанской установили железные надолбы против танков, мама сожгла в железной печке-буржуйке все документы. Но оставила инженерный диплом отца, где красными буквами значилось - "с отличием".
Отец с гордостью объяснял, почему костюм ему особенно дорог. Не только потому, что он единственный. А главное - приобрел тройку еще до революции его отец. Надевал на торжественные вечера, устраиваемые таможней Николаевской железной дороги. Дед Плотникова работал там. При новой власти другие люди пролетарского происхождения пришли на таможню. Новых костюмов дед уже покупать не мог. И оставил в наследство только костюмную тройку. Жилет отец Плотникова никогда не надевал. Опасался осуждений за буржуазный вид.
Отец не дожил до перестройки. Похоронили его в сохранившем элегантность, вопреки времени, темном, со светлыми полосками костюме, украшенном боевыми наградами.
Сейчас Плотников уже сам в возрасте отца. И смог бы купить ему новый костюм. Их много появилось в продаже. И деньги пенсионные у него есть.
Отца уже нет.
ФАМИЛЬНАЯ ЦЕННОСТЬ
Через неделю, после того, как Викторову стукнуло шестьдесят, его
уволили из института по сокращению штатов. В начале девяностых иссяк зарплатный поток во все научные учреждения и одновременно куда-то делись все деньги, копимые пенсионерами в сберкассах на черный день. Увольнение ошарашило Викторова, обидело и испугало. Тридцать семь лет он занимался проблемой повышения стойкости авиационных материалов, был лауреатом премии Совета Министров - и вот все, никому не нужен.
Когда он забирал в отделе кадров трудовую книжку, молоденькая секретарша посетовала:
- Эх, мне бы сейчас уйти на пенсию, вот бы погуляла, а то сиди тут каждый день.
Раньше - горько вспоминал Викторов - провожали пенсионеров по-другому: торжественное собрание, цветы, речи - мы тебя не забудем, заходи почаще. Потом профком к праздникам привозил ветеранам продовольственные заказы. Тоже, конечно, все грустно. Ну, а сейчас просто взяли и вышвырнули - пенсии практически никакой, накопить - было не с чего, а те две тысячи рублей, лежащие на книжке, в первую же денежную реформу имени внука известного детского писателя, превратились в ноль, в издевочную труху, плевок новых шустрых членов правительства, кое-как изучивших английский язык и решивших: надо все делать по меркам жесткого капитализма.
Викторов жил один, в однокомнатной квартире с низкими потрескавшимися потолками и совмещенным санузлом, напротив Кузьминского парка: жена умерла три года назад, проболев всего два месяца.
Он всегда с нетерпением ждал весны, чтобы открыть небольшое окно и почувствовать аромат народившейся листвы, слегка и смутно будящей почти забытые ощущения молодости. Одевал теплое темное драповое пальто с серым каракулевым воротником, шапку из серебристой нерпы с козырьком, выходил в зябкий парк, срывал клейкий бледно-зеленый листочек, растирал его между пальцами - жадно нюхал свежесть весны. Чаще - идти никуда не хотелось. Сначала он пытался читать детективы, массово заполонившие книжные развалы, после них захотелось чего-нибудь серьезного: пробовал "Преступление и наказание" Достоевского, но звучащий полифонией голосов роман еще больше вгонял в тревожно-депрессивное состояние - через строй текста, вероятно, передавалось нервное напряжение автора, пытавшегося сдержать свой организм от припадков эпилепсии. Потом - больше смотрел телевизор: не надо умственных усилий. А иногда часами рассматривал портрет, где он обнимает юную жену на фоне бурно цветущего жасмина, около дачного домика тещи.
Память начинает выхватывать кадры: он приезжает на электричке в пятницу поздним летним вечером на дачу, ему двадцать пять лет, двухлетний сын и мать жены уже спят, семейная кровать молодых тоже в этой комнате. Они забирают ватное стеганое одеяло и уходят на заросший высокой травой соседний участок, пока еще никем не освоенный, - молодые тела сливаются, ответно вскрикивают ночные птицы. А вот они с пятилетним сыном на Азовском море: мокрая отмель, сын хочет накормить хлебом белых чаек, сидящих на песке, - они убегают от него, не взлетая, оставляя звездочные следы.
..."Что же за страна такая у нас получилась теперь?" - иногда ломает он голову. Да, еды стало много: зайдешь на соседний рынок - в многочисленных ларьках, тесно прижавшихся друг к другу, и в крытом высокой выпуклой бетонной крышей помещении - есть все: от деревенского бело-сдобного творога и розово-парной телятины до мерцающей морскими и речными глубинами черной икры и тропического гогеновского темно-зеленого фрукта авокадо - аллигаторовой груши. Раскупается тоже все. Правда, пенсии Викторову хватало только на творог заводской, с нулевым процентом жирности - "снятый", как говорили раньше, на молоко "Домик в деревне", бифи-кефир и серо-коричневатый диетический батон с отрубями. Ну, и ладно, он ведь - отработанный для общества материал; как-то на рынке ему сказал один бритоголовый: "Тебя, батя, на кладбище давно заждались". Но все равно, изобилие продуктов радовало глаз своим разноцветьем, одуряющим, вызывающим головокружение благоуханием.
Институт его совсем рухнул, как и, впрочем, вся авиационная промышленность. А может, она и не нужна сейчас? Вон, у американцев, какие экономичные, надежные и комфортабельные Боинги, покупай на нефтедоллары, да летай. И нефти пока достаточно - качай да качай. И инженеров такой уймы не надо: основная масса молодежи теперь стала экономистами, думающими, как выгоднее продать, непрестанно напрягающими мозги на тему: как уйти от налогов, и юристами, всегда готовыми защитить в суде сомнительную прибыль своего хозяина - работодателя, кормящего их. Появилась еще одна массовая профессия, не требующая никакого образования, - охранник. Сторожат везде: в супермаркетах, ресторанах, рынках, школах, больницах, на автостоянках. Все в черной форме - хорошо не в коричневой - с какими-то нашивками, эмблемами, а главное, резиновыми и электрошоковыми дубинками, для устрашения и без того запуганного братками "электората". "Одни воруют, а другие - их охраняют" - новый народный афоризм четко охарактеризовал сегодняшнее разделение труда.
От жены остались фотографии и единственная ценная вещь, подаренная ей когда-то бабушкой, - червонного золота брошь, в виде изящной ветки, усыпанной прозрачными плодами - небольшими мерцающими бриллиантиками.
Выбитый из привычной научной среды, Викторов понимал: надо что-то сделать такое, чтобы уйти от постоянно давящей тоски, взбодриться. Вспомнил, как рассказывал его приятель - морской офицер - про дальние походы на дизельной подводной лодке, проекта пятидесятых годов: первые две недели еще читаешь в своей тесной каюте, затем, после вахты - просто лежишь, смотришь в потолок и пытаешься проверить себя - "поехала крыша" или нет?
"Еще лет десять назад, - думал Викторов, - можно было бы познакомиться с кем-то или пойти выпить с друзьями. А сейчас - друзей нет, тратить энергию на знакомство с женщинами - лень, да уже и влечет не так, как в тридцать - сорок".
Как-то он случайно услышал, как молодой сосед по подъезду - торговец-челнок - взахлеб рассказывал своему приятелю про отдых в Турции. Викторов вроде не обратил особенного внимания на этот разговор, но потом все навязчивее стал размышлять: "Ведь жизнь - на закат, а я ни разу не был за границей - то не пускали, то денег не было. А не мотнуть ли в страну, где мужчины ходят в широких шароварах, а женщины исполняют танец живота? - почему-то такой образ Турции сформировался у него после советских кинофильмов. - Может, где-то раздобыть деньги и поехать на средиземноморский турецкий берег?"
Подходя ко всему по-научному, он пошел в районную библиотеку, как ни странно еще функционирующую, и прочитал об этой азиатской горной стране много книг, насмотрелся в нескольких туристических бюро голубых фотографий средиземноморских песчаных пляжей, обрамленных стройными белыми отелями и усыпанных будоражащими красотками.
Мысль - поехать в Турцию - все больше и больше овладевала Викторовым. Непонятно было одно - где взять деньги? Занять - вроде не у кого: родственников состоятельных нет, знакомые - одни пенсионеры. Что-то продать? Но что? В доме две фамильных ценных вещи: икона Богоматери с младенцем, оранта, в серебряном окладе, с финифтью, и брошь жены. Продавать освященную икону - великий грех. Брошь? Вещь, конечно, раритетная и памятная, жалко, но больше-то ничего нет. Да, придется, видно, расставаться с ней... Но кому продать? Посоветоваться - не с кем. Он начал штудировать газетные объявления: выяснил - комиссионка на Октябрьской скупает золотой антиквариат. За путевку в Турцию на десять дней надо было платить семьсот долларов, сколько стоит брошь - Викторов не знал.
При виде сверкающего изящного старинного женского украшения глаза у молодого менеджера в оценочном отделе магазина загорелись отраженными красноватыми огоньками:
- Сколько же ты хочешь, отец, за это старье?
- Да мне надо, чтобы хватило на туристическую путевку за границу.
- А далеко ли ты собрался, батя? - удивился скупщик.
- В Турцию, на десять дней.
- А, я знаю, путевка стоит около семисот долларов, с собой тебе надо взять долларов триста - винца попить, к девочкам сходить. Даю тебе тысячу баксов, но только продавай сегодня - завтра я не работаю, а никто другой такой суммы тебе не даст.
Викторов ощутил какое-то смятение - с возрастом он начал интуитивно чувствовать, когда его обманывают - пальцы задрожали, он не понимал много это или мало, но что-то ему подсказывало: стоит вещь гораздо дороже.
- Вы извините, я должен еще подумать, - Викторов забрал брошь и вышел на улицу.
Это украшение было не только памятью о жене, а символом всей их трудной семейной жизни: вечной нехватки денег, постоянной экономии на всем; однако, брошь хранилась, даже сама мысль о ее продаже почти никогда не возникала.
Небо было не по-весеннему мрачное. Лицо Викторова стало мокрым, то ли от моросящего угрюмого дождя, а может, от терзающих сомнений. Он почувствовал, как внутри накатывается черная волна, охватывающая беспросветностью весь организм. "Наверное, такое ощущение бывает у больных алкоголизмом перед запоем, - испугался Викторов. - Нет, нет, надо сейчас продавать эту вещь и лететь в Турцию. Иначе, спиться или свихнуться можно".
Он вернулся в скупку, отдал дрожащими руками брошь и получил доллары. Деньги он положил в потайной карман брюк, специально пришитый им для этой цели, выйдя из магазина оглянулся, не идет ли кто за ним - страна ведь стала криминальной, - и, Слава Богу, - благополучно добрался до туристической фирмы, разместившейся в арендованном помещении на первом этаже Союза писателей. Однако, держа в руках авиабилеты - синий пропуск в не нашу жизнь, особенной радости он не ощутил - памятного об исчезнувшей молодости предмета уже не было. Жена очень дорожила этой фамильной ценностью, не разрешила продать ее даже в тот момент, когда они у всех занимали деньги на однокомнатный кооператив. Надевала ее всего два раза: первый - на их свадьбу, второй - на бракосочетание сына, после которого молодожены сразу уехали работать по контракту в далекую Австралию и живут теперь там. Викторов помнил даже, как жена сидит на кровати и белыми прочными нитками, помогая блестящим наперстком, пришивает эту брошь к светло-голубому платью, - упаси, Бог! - не потерять.
Через день, летя в "Ил-86", набитом стремящимися на Средиземное море туристами, он заново начал вспоминать, как трудно продавал брошь, как все-таки предал их общую с женой память о промелькнувшей так быстро жизни, виновато чувствовал затылком, вдруг ставшим тяжелым, как жена откуда-то из-за сумрачных облаков с укоризной смотрит на него.
От обеда он отказался - есть совсем не хотелось, только попил минеральной воды. Полет длился три часа с лишним, монотонный вибрирующий гул двигателей отдавался тупым болезненным шумом в голове.
Лайнер приземлился в солнечной, жаркой Анталии - нетерпеливые русские туристы собрали свою ручную кладь и выстроились перед выходом. Подали трап, и самолет быстро опустел. Стюардесса подошла к задремавшему пожилому пассажиру, откинувшемуся на подголовник, и слегка дотронулась до его плеча:
- Дедуля, вставайте, прилетели!
Губы Викторова напряглись, пальцы правой руки, лежащей на подлокотнике, чуть шевельнулись, глаза открылись - в них была боль. Чувствовалось, что он хочет что-то сказать, но не получается.
- Надо срочно вызвать врача, - испугалась девушка и почти бегом бросилась в кабину экипажа.
У нас в гостях: рязанские поэты и прозаики
_____________________________________________________________________________
КНИГА В АЛЬМАНАХЕ
Виктор Крючков
г. Рязань
Член Союза российских писателей и Российского Союза профессиональных литераторов.
ОБ АВТОРЕ
...Жизнь забрасывала автора сборников "Время", "Порог", "Весы", "Эпоха последних минут" и в города, и в сёла, и в чужие страны. Его богатая биография дала антураж его стихотворениям... Но, к счастью, Виктор Крючков не входит в безграничное множество поэтов, способных рассказывать лишь о том, что пережили, видели или изучали. Он относится к более редкой категории людей, способных писать вообще, излагать свои мысли в поэтической форме.
И если спросить меня, как я отношусь к этому поэту, то, не впадая в славословие и не закрывая глаза на недостатки Крючкова-стихотворца (кто от них свободен, скажите, пожалуйста?), я отвечу: это образованный, подкованный во многих, в том числе и теологических, вопросах, и неравнодушный человек, это исповедник собственной поэтической теории, это автор, сумевший стать ни на кого (особенно в нашем городе) не похожим. По-моему, достаточно, чтобы признать человека состоявшимся в поэзии...
Член Союза российских писателей, лауреат Астафьвской премии, премии журнала "Урал" за 2006 год в номинации "Критика"
Елена Сафронова
Я САМ ИЗ ЭТИХ ПЛОТСКИХ МУК...
* * *
Трагедия Гамлета есть трагедия
познания человеком зла.
Доктор Живаго -
трагедия века,
прошлого века,
этого века.
Как одиноко
в эпохах поэтам
злобу к себе
оставлять без ответа,
крест свой нести
и молиться Всевышнему,
строчкой стараясь
быть понятым ближним,
словом, любовью,
слезами, страданием
соединить мир
с добром, с покаянием.
Но, оставаясь
всегда одиноким,
Гамлетом мыслями,
слогом высоким,
всё потерявшим,
врагами затравленным,
молча взойти
на подмостки театра
в новое завтра.
* * *
Одиночество.
Двери закрыты.
Одиночество...
творчество рядом...
Мысли вот-вот
опрокинутся окнами...
Вот-вот услышу
звенящие стёкла...
Стоп!
На крыльцо!
К онемевшему саду.
Счастье...
Объяла сырая прохлада.
Осень пришла -
и деревня промокла.
С речки туман
подползает к ограде.
Зри тайну века
в сплетенье деревьев.
Треснувший ствол
обнимаю, рыдая,
слившись с корою,
слезами и ветром.
Я же не знаю себя,
Вечный Боже!
Дай ощутить
первозданное в теле.
В слове
поэт
ведь за гранью возможного...
Чем мне полоску за лесом измерить?!.
* * *
Дорога.
Вётлы.
Грустная пора.
Занудный дождь идёт и студит.
И всё вчерашнее - как с плеч гора.
И что сейчас при встрече будет?
Мать стол накроет, спросит:
- Что один?..
Молчанье обо мне расскажет
ей, милой, больше,
чем сам Насреддин.
Потом помолится и ляжет.
И что добился в городе?
Семья...
Разлад.
И кто кому там нужен?
Для них - никто.
И что такое "я"?..
Дразнили в детстве "неуклюжим".
Я не засну.
Здесь родина,
здесь сад,
здесь бегал босиком к колодцу.
А утром с удочкой к реке, в Посад,
навстречу утреннему солнцу.
И вспомнил ночь на озере, Сашка...
Со страхом я смотрел на звёзды.
С ознобом падал в пропасть, на века,
на Млечный Путь,
весь золотой, промёрзлый.
И что?
Зачем ушёл с родной земли?
Дороже речка Цна, закаты...
Ночь.
Слышен плеск от переката.
Летя на юг,
курлычут журавли.
* * *
Рассвет прильнул к окну,
слюдою небо накренилось;
глаза уж не сомкну...
Зачем душа постилась?
Зачем небрит, оброс?
И глупо возвращаться к встречам:
состав попал в занос.
А может, ты была предтечей
звезды, упавшей в пруд?..
Ты в прошлом...
Сад поплыл в тумане...
Новь,
как тебя зовут?
Не ври!..
Ведь счастья нет в обмане.
* * *
Матвею Брехову
Клочья белой акварелью
в небе мартовском плывут.
И собаки подобрели,
на припёке ткнувшись мордой
в прошлогоднюю траву.
Солнце - бликами в окошке
и слепит мои глаза.
Вышел дед, потёр ладошки,
посмотрел на пар от грядок,
"Любо!" - только и сказал.
На ветле кричат вороны,
суетятся, гнёзда вьют:
то в курятник, то в загоны,
то на ствол -
ну как на троне!..
Все приветствуют весну!
* * *
Листья прилипли
к ограде театра;
осень, промозглая,
с взглядом из льда,
гонит меня
во вчерашнее завтра,
снова - где быт,
а любви - никогда.
Бог - это всё!
Это храм,
это свечи...
и голоса,
что уносят тебя;
и покаяние...
с надеждой на встречу,
где в небесах
растворяется "я".
* * *
По лестнице
слово
ступает
угрюмо.
Что ждёт за порогом
в дождливый сентябрь?
Сбивается мысль...
Вон за тем поворотом
пустырь был;
играла в футбол ребятня.
Теперь здесь коробки -
безликие лица.
А что в жизни надо -
я в детстве не знал.
Опять бы в родную деревню,
напиться
воды из колодца...
Что б завтра сказал?..
* * *
Живу в другой какой-то жизни,
а улица одна.
Октябрь. В парке листьев тризна
как продолженье сна,
как продолжение былого,
когда по мне скользит рука,
когда дыхания другого
хватило б на века;
когда ты плакала в постели,
а я рыдал у ног;
когда стонали и немели,
забывшись в пиршестве, метели,
шепча: "Прости нас, Бог!"
Живу в другой какой-то жизни,
во мне одна она...
Октябрь.
В парке листьев тризна
как продолженье сна.
* * *
Окно на кухне заспалось,
мороз засматривался в щели.
И солнце еле-еле-еле
с погоста поднялось.
И скорби вдох застыл в крестах,
кисейный иней над округой.
Печальный мир:
мы друг без друга.
И тишина в веках.
* * *
Мой взгляд ложится на асфальт,
а мысль - не далее бордюра,
и я "вытягиваю" альт
во мне звучащей партитуры.
Устал от пошлости,
устал!
На час хоть в парке позабыться...
Артист?!..
Какой теперь хорал?!..
Здесь каждый день -
спектакли в лицах.
Не думать -
было б хорошо.
Но жаль:
разрушил в луже небо...
Вновь капли, капли...
дождь пошёл...
Я здесь...
А вот в Париже не был.
И чёрт бы с ним! Хочу орать!..
Кругом слова, слова -
все спорят...
А надо просто
за-мол-чать!..
И кто-то дверь тогда откроет
из непонятной тишины,
из одиночества квартиры,
из одиночества души
и спросит:
- Ты не в этом мире?
БЕЛЫЙ АНГЕЛ
Я молчу, я молчу,
может быть, полечу.
Странный взгляд, странный год.
И плывёт пароход.
Белый Ангел. Он где?
Там, где дом на воде.
Есть окно, нет крыльца.
И не видно лица.
Бархат неба в ночи.
Ты же здесь. Не молчи!
Ветка хрустнула. Плеск.
И качается блеск
на волнах... Замер Он.
Тихо так, даже звон
от такой тишины,
от такой вышины,
где уже в облаках
в белоснежных крылах
тот, кто тайной манит,
кто Собою хранит
каждый шаг, каждый стон,
он невидимый, сон.
Чу, забрезжил рассвет.
В сети шороха нет?
Непонятны следы...
Кто ступал? Это Ты?..
Меркнет свет на звезде.
И туман на воде.
Пароходный гудок.
На глазах холодок.
***
Елене Сафроновой
В бесконечное туда,
где асфальт уходит в небо,
где позёмкою беда,
растворяясь, канет в небыль;
в бесконечное туда,
отшептавшее листами,
где прошедшие года
за стеклом летят крестами.
И распятием любовь
на пустом сиденье справа;
хоть словами из оков
вырвусь -
или смерть от правды.
Как же пошлы встречи, дни,
разговоры, жесты, лица
перед той вон, в небе, птицей,
перед вечным, что манит.
* * *
Дом мой, деревянный, на окраине города,
с яблонями, вишнями,
с весенним запахом свежевскопанной земли,
с дождевыми червями, с сырыми кореньями, -
и небо с глазами гнёзд.
Встать хотя б на вершок выше -
и лететь...
До неё,
с холодным взглядом.
И даже сигаретка не согревает -
нервная дрожь.
Да, мы будем в эту ночь в постели
вместе...
"Хорош!" - сказала бы мать.
А мне всё равно.
Я же не Данте Алигьери.
Издали...
Я в ней.
Весь.
* * *
День изо дня, из ночи в ночь,
минуя годы, расстоянья,
блик на лице, из тайны очи -
игра из слов и состояний.
Из духа слеплена она,
в плоть превращается в постели...
я сам немею у окна,
смотря на голубые ели,
смотря на мёрзлый лунный круг,
на снег равнин, залитых светом,
на эти жизни километры...
Я сам из этих плотских мук,
я сам душой с тобой раздетый.
В ЕРЛИНСКОМ ПАРКЕ
Ирине Красногорской
Вот-вот кони,
вот-вот цокот -
в парке ветра дуновенье;
вот-вот шляпы.
вот-вот шёпот -
вновь витает вдохновенье.
Сам поклонник Терпсихоры,
юный, с усиками, смелый;
дамы, лёгкие, как феи, -
на пролётке ало-белой.
Представляются в аллеях
тени Никии* печальной,
и любовь Солора стала
для меня щемящей тайной.
Из далёкого столетья
ближе, ближе
мне навстречу
Худеков и Чехов, вижу;
что я им сейчас отвечу?
Как же дороги мне люди,
что страдали и мечтали!
Я не знал, что счастьем будет
ощущать и их печали;
я не знал, что боль ознобом
притаилась на аллеях
и кончается не гробом,
а живёт, в устах немея,
а живёт в шагах по парку,
а живёт под небом вечным...
Те же страсти человечьи...
Что я им сейчас отвечу?
_____________
* Храмовая танцовщица Никия из балета "Баядерка", либретто С. Худекова.
ЛИДИЯ АВИЛОВА
Та ж скамья и та ж аллея,
только нет в живых родного.
Вот когда одна...
Не смеет говорить,
как про другого.
Вот когда одна...
Нет воли.
Ничего не нужно.
Слёзы.
Без него душа пустая.
Хорошо здесь на морозе...
Миша, дети -
всё так странно.
Жизнь двойная.
Это муки.
Он - мечта, любовь, страданье.
Как тогда бы: руки - в руки.
Если бы вернуть тот вечер,
как бежала к Худековым:
там любимый автор Чехов,
по рассказам лишь знакомый;
чтоб увидеть знаменитость;
его книги поражали
знаньем жизни, состояньем,
что за строчками рождались;
то мгновенье:
юный, стройный
и худой...
глаза с вопросом.
Вдруг при всех солидных людях
подошёл и взял за косу.
Только говорил о пьесе...
тут, как мальчик, и обидел;
сам смутился и промолвил:
- Я таких ещё не видел.
Что-то в ней тогда вспорхнуло.
Говорил: такое чувство,
что друг друга вечность знали,
только это было грустно...
Как в другой забытой жизни
мы любили и погибли
при крушенье парохода...
Позже "Замужем", - сказала.
Разошлись.
Прошло три года.
И опять семья, тревоги.
Чехов прибыл с Сахалина.
"Петербургская газета",
юбилей...
и встреча с ним.
Снова Чехов!..
Ясно: любит.
Как лягушке разделиться?
Шкурка там, а чувства с милым.
Выбор: Чехов - иль смириться.
Иль смириться с этой жизнью
и зависеть век от мужа;
уничтожиться в заботах.
Жить порывами?
Как нужно?..
И они любили тайно,
и скрывали, и писали;
так до чёрного июля...
В Клекотках гостей встречали.
В годовщину свадьбы с мужем...
На балкон отвёл поспешно:
- Без истерик, помни! Слышишь?
За границей умер Чехов.
Мы газеты не читали.
И веди себя прилично.
Тре-бу-ю!..
Так, значит, знали
все про всё: конец двуличью...
Да, тогда чуть не упала.
В зал вошла: всё помутилось.
Все хранили равнодушье:
ничего, мол, не случилось.
Хорошо здесь, на морозе,
в парке...
Чехов близко-близко.
Если бы вернуть былое -
это были лишь записки.
Вот когда одна...
Расплата.
Он, конечно, был счастливей.
А в любви себя не жалко.
Он любил.
Худой.
Красивый...
А она?
Благополучна...
- Лида! Лида! - это Надя.
В окнах тени, жизнь другая.
В дом уже идти бы надо.
Хорошо в ветвях синичке,
хорошо сороке пёстрой.
Снег скрипит.
Что ж, возвращаться...
Как у Чехова в "Трёх сёстрах":
"Надо жить..."
АРХАНГЕЛЬСКАЯ ЦЕРКОВЬ
И в зарослях сорных деревьев,
в крапиве в рост метра под два,
остов Архангельской церкви -
застывшие в камне года.
Вошёл - пола нет...
Боль невольно...
Под сводом куски кирпича,
в проёме видна колокольня...
Я взял вдруг да и прокричал
слова из канона к Иисусу
"Помилуй мя, грешнаго, - а-а!
Взирая на небо, молюся...",
невольно встав у алтаря.
Решётка. Окно. Выше фреска,
протёрлась, видна полоса;
на синем - два ангела в сером,
вот-вот улетят в небеса.
Стою...
Разве можно без храма?
Нужна чья-то милость - рука.
Пол сделать из белого мрамора,
как в прошлые было века.
Ждут рук осквернённые стены,
огромный таинственный свод.
Вновь фрески восстанут из плена...
И будет день - школьник придёт!
С цветами, с поклоном, в молчании
(как раньше, здесь юность была);
потянутся снова селяне
к заутрене, под колокола...
* * *
Этой весеннею лунною ночью
тени, резные, застыли в аллее;
кажется, ветер и тот не посмеет
сдвинуться с места и смотрит ей в очи.
Где-то в саду соловьиные трели;
и от хрустального щёлканья, свиста
воздух стал более свежим, струистым
и зашептались плакучие ели.
* * *
Знойно на Троицыной поляне;
здесь же, в дубовой аллее, - прохлада,
здесь ты на синее небо не взглянешь -
ветви сплелись, и идёшь анфиладой.
Запахи прелой листвы опьяняют,
воздух недвижим и словно бы дремлет...
Только ли небо дубы заслоняют?
Кажется, тут сохраняется время.
ОСЕНЬ В ПАРКЕ
Как листья мечутся в порывах ветра,
непрерывных,
ища, приткнуться где.
А пруд давно остыл, забыв про лето,
и где-то
у кромки на воде
под утро льдинки серебрятся.
И больше цапли не ютятся
близ камышей в гнезде.
Спокойно зиму ждёт
лишь ясень у плотины,
хотя совсем раздет.
Ему за сто, внутри расщелина;
ещё отмерено
судьбою сколько лет?
Вверху из голых веток кругом крона -
посеребрённая корона;
как будто ясень весь -
из прошлого завет.
* * *
Замело дороги.
День упал,
провалился в ночь,
забылся с вьюгой.
Поутру затихло.
Снег устал
и обнялся с елью -
добрым другом;
начал рдеть от трепетной зари,
заискрился, засмотрелся в небо...
в полдень забелел.
И белый свет парил
надо всей округой...
Где я? -
Небыль.
РАКУШКА
Нежаркое лето.
Июнь.
Мы в парке.
Мы только с вокзала.
Прохлада,
Пруды без воды -
дно чистят.
Вдали самосвалы.
Аллеи зовут.
Возрождается парк.
У школы посажены ели.
Поодаль поляна,
на ней обелиск,
весь вверх,
словно в небо, нацелен.
У пруда, где я, здесь и Чехов стоял.
Во мне он и книжный и новый,
живой...
Вот тут было крыльцо -
и на мост: по плану его восстановят.
Так страшны пустые пруды.
На дне под ногами трясина.
Из эры какой-то пейзаж -
пустое нутро котловины.
Все серо: ракушки и ил,
веками что здесь собирались.
Я выбрал на память одну,
покрепче -
в ладони распалась.
В Рязань возвращались -
тут мысль:
вот парк Худекова прославил!
Теперь всё другое:
и люди, и жизнь...
Что после себя мы оставим?
* * *
Другая жизнь, другие цены.
Двадцатый век ушёл так странно.
Но нет поэзии замены...
Плывёт под парусом тумана,
плывёт под клёкот журавлиный,
парит над куполами храма,
парит над горькою полынью,
предчувствуя словами драму;
парит над спящим перекатом,
где хрупкое осталось детство,
с багрово-огненным закатом,
с костром, с девчонкой по соседству;
парит над бывшим сельсоветом,
над школой (и не сдержишь слёзы)...
Мы думали, найдём ответы
на выпускном....
То были грёзы...
Другая жизнь, другие цены.
Двадцатый век ушёл так странно.
Но нет поэзии замены -
всё остальное по карману.
* * *
Я один, но это не значит,
что я одинок.
Виктор Цой
Я поставил точку за словом "лето".
Я оставил надежду
на взаимную любовь.
Вот пиво из бочки
пенится в кружке красиво...
и туманится чувство
это...
"Моменто!.."
В баре плавает дым от сигарет.
И бутылки под потолком
горлышком вверх,
без дна,
как абажурчики,
с подсветкой...
И всем за столиками "до себя".
И всё-таки я счастлив.
Я - поэт,
у меня есть слова...
Свои!..
Мне есть чем жить.
КНИГА В АЛЬМАНАХЕ
Сергей Дворецкий
г. Тума Клепиковского р-на Рязанской обл.
Член Российского союза профессиональных литераторов, автор 7 сборников стихов и прозы. Публиковался в рязанских и центральных журналах и альманахах (ж-л "Молодая гвардия", альм-х "Рать")
НА-РОД!
(Рассказы)
МЫ ЕДЕМ, ЕДЕМ, ЕДЕМ...
Сказано: в России две беды - дураки и дороги!
Ну, о дураках песня отдельная, а вот дороги... Конечно, дороги у нас - беда: старые, разбитые, в рытвинах и ухабах - их и дорогами-то назвать трудно! Изобретатель колеса был человек явно нерусский, ибо, будь он русским, ему негде было бы испытывать своё изобретение!
И всё же выскажу крамольную мысль: путешествовать у нас - хорошо! Почему? Думается мне, что только в дороге можно встретить людей. Нет, не так: только в дороге можно узнавать людей. Опять нет - познавать людей! Так...
1
Я еду в Калугу. Но прежде нужно добраться до Москвы.
Полуночный автобус Касимов - Москва принимает в чрево своё сонных тумских пассажиров. Затем, помигав фарами, как бы оглядевшись, автобус не спеша выруливает на трассу.
Устроившись у окна, некоторое время наблюдаю знакомый пейзаж, затем сдвигаю кепку на глаза, собравшись хоть немного подремать - за окном глубокая ночь. Только не судьба - на одной из остановок, у недалёкой от Тумы деревни, подсел ко мне попутчик - мужчина лет пятидесяти, может, чуть больше. Он сразу же зашуршал пакетом - на свет божий явилась ёмкость с чем-то:
- Будешь, друг? - лёгкий толчок в плечо.
- Нет, спасибо, - не было у меня желания, да и настроения тоже не было на "это дело".
- Ну а я "причащусь", - попутчик сделал глоток и с аппетитом закусил пирожком.
- На здоровье!
Я собрался было продолжить прерванную дрёму, да не тут-то было - сосед спереди зашуршал журналом, а поскольку в салоне был полумрак, он подсвечивал себе - то ли мини-фонариком, то ли мобильным телефоном. Мой новый сосед опять ткнул меня в бок:
- Во, гляди-гляди: мужик эротику "смакует"! Да всё по трое их там, а вон и поболе! - он снисходительно улыбнулся, явно приглашая меня к обсуждению данной темы.
- Да ну, ерунда! Молодой, вот ему и интересно. Трое, четверо - к чему всё это?
- Э, брат, не скажи - оно и по жизни-то так бывает!
- Что бывает?
- Да всё... Это вот...
- Ладно, давай-ка "покимарим".
Но попутчик уже настроился на общение:
- Вижу, не хочешь ты со мной разговаривать. Что, так уж спать хочется? Ну извини... А то хочешь, расскажу, как по жизни-то бывает? И хоть ты, гляжу, не так уж чтобы молодой, думаю - интересно будет!
Я кивнул:
- Ну что ж, давай поговорим. Вернее, я послушаю тебя со вниманием. Да и сна-то уж нет всё равно.
Сосед ещё хлебнул из той же ёмкости, зажевал и после небольшой паузы начал.
"Жил-был мальчик Веня. Вениамин. Мальчик как мальчик: до поры по заборам лазил, из рогатки стрелял, стучал с друзьями в "дыр-дыр". Потом, когда "в пору вошёл", познакомился с соседской девочкой. Всё как у всех: провожал её из школы, портфель её носил, иногда приглашал в кино. Ничего там такого - всё на уровне пожатия руки и прогулок по липовой аллее. Девочку звали Олей. Он назначал ей свиданья на аллее, под "их" липой.
Однажды Оля пришла не одна:
- Веньк, познакомься - это Полина, моя подружка. Пусть она сегодня погуляет с нами - у неё несчастье, её парень бросил?
- Ладно, - Венька был немного растерян, даже огорчён, но виду не подал, да и что собственно такого - ну погуляют сегодня втроём!
Погуляли. Через какое-то время Полина ушла, осознавая неловкость ситуации.
А через несколько дней она пришла опять. И они снова гуляли втроём, и Венька уже не чувствовал ни растерянности, ни огорчения - они много говорили, причём Полина оказалась достаточно умна, тактична, воспитана. Кроме того Вениамин, поскольку с ним была Оля, был многословен и остроумен и это было приятно ему, чёрт возьми! Так началась дружба втроём.
С той поры они часто встречались, гуляли, что-то обсуждали, слушали музыку из переносного магнитофона "Романтик", что было модным тогда. А ещё ходили в лес, жгли костёр на поляне и выпивали. Немного, чисто символически...
Однажды, когда пикник на поляне особенно удался, небо вдруг резко потемнело, поднялся ветер:
- Ребята, будет ливень! - Полина поёжилась, - нам пора сворачиваться!
- Да ну, Полинка, видишь, какой ветер? Тучи убегут - не будет никакого дождя, - Оле не хотелось уходить от красиво накрытого прямо здесь, на траве, стола.
Но первые капли всё же забарабанили по пыльным листьям ближних деревьев. Они наспех прикрыли свой стол и укрылись под берёзой:
- Не, я пожалуй - домой, - Полина решительно набросила куртку, - вы как?
- А мы остаёмся, - сказала Оля.
И они остались.
От холодного ветра ли, от мокрых ли капель - Оля прильнула к плечу его. И всё случилось...
...Венька был удивлён.
Он искренне считал, что после всего происшедшего меж ними - всё изменится! Но ничего не изменилось: они встречались, как прежде, трава не стала зеленее, небо - синее, мир не перевернулся!
Вскоре Оля уехала в отпуск с родителями, и Венька остался один. Он приобрёл привычку бродить по аллее, предаваясь воспоминаниям, думая о чём-то высоком и чистом.
Как-то раз он шёл, глядя под ноги, отключившись от окружающего мира, и едва не сшиб человека.
- Ой, - воскликнул человек.
Венька поднял голову. Потирая ушибленный лоб, на него смотрела девушка:
- Вы что, Вениамин, потеряли что-то? - это была Полина.
- Да нет, скорее потерялся, - ему стало неловко, и, стараясь казаться спокойным и беззаботным, он добавил, - задумался что-то. А вы что тут делаете - гуляете или ждёте кого-то?
- Я просто шла мимо...
- Ну ладно, давайте вместе пойдём мимо, - улыбнулся Вениамин и шутя взял её под локоток.
Они прошлись, он проводил девушку до дома. А назавтра, не сговариваясь, они снова оказались там же, среди лип, и послезавтра тоже, и ещё, и ещё, и ещё...
И однажды это случилось...
...Когда приехала Оля, ничего не произошло. Венька опять был удивлён. Ничего ни произошло! С ним, в нём, у него...
Первое свидание после перерыва прошло, как всегда. А вот второе... Оля была неузнаваема: её лицо было перекошено, на нём была гримаса отвращения и боли:
- Ты... ты... Полька во всём призналась! Как ты мог?! Я думала, ты... А ты!..
Потом пришла Полина и всё объяснила:
- Мне подругу обманывать нельзя. Это подло. И я решила... В общем, Вениамин, выбирай: она или я!
А Вениамин выбирать не стал. Он заболел. И что это за болезнь с ним приключилась такая? А кто её знает. Только жил он после этого - как на автомате, без эмоций. Вот всё и случилось - с ним, в нём, у него...
Только всё в жизни проходит, прошло и это. Как?
А было всё просто, совсем просто: он шёл домой, а у дома его ждала Оля. Или случайно стояла там, что ли?
- Здравствуй, Веня. Не звонишь почему?
И снова была липовая аллея, и снова свидания допоздна и... Полина!
- Ребята, я погуляю с вами, ладно?
И они гуляли, гуляли.
"Было жарко, было жалко..."
А потом они жгли костёр, пили "Портвейн". Потом целовались. Втроём... Так закончилась дружба втроём...
...Через год был выпускной. Потом девушки уехали, вернее, разьехались по городам, поступать в вузы. Поступили.
Теперь они встречались редко, крайне редко. Всё прошло. Всё прошло?
Венька ушёл в армию, иногда ему приходили их письма. Он тоже писал. Однажды из письма Оли он узнал, что Полина вышла замуж в городе "эн". Потом Полина написала ему, что Оля вышла замуж в городе "эм". Венька поздравил обеих. Хорошо поздравил, искренне.
После армии Венька женился. Женился правильно, по любви. Большой и чистой... Всё вроде и хорошо, только жаль, подруги не поздравили его, хотя он им писал...
...Жизнь шла своим чередом. У Веньки росли дети - двое - он жил, как все, не хуже и не лучше. Много работал, иногда выпивал и... всё помнил.
Прошло десять лет и даже более того, когда он вновь встретил Олю. Случайно, в другом городе, где она жила теперь. Они зашли в летнее кафе, сели друг против друга и рассматривали друг друга, потягивая холодное пиво.
- Как живёшь, Оля?
- Живу... Работаю в школе, нормально.
- А семья?
- Сын... - она нервно щёлкнула зажигалкой и, предупреждая следующий вопрос, глухо произнесла: - В разводе, - а потом дерзко, с вызовом: - Я свободна, Вениамин!
С минуту молча курили. Оля заметно успокоилась:
- Я-то что! Полька вон уж дважды замужем побывала, и оба раза "удачно". Ха! Сейчас опять в поисках. Она тебе пишет? Нет? А мне пишет. Всё там же она, в своём "эн". Ну а ты, я знаю, женат и у тебя всё хорош!
- Да, - сказал Венька, - я женат, и у меня всё хорошо. Ну что, пойду я, пожалуй?
- Торопишься? Жена ждёт? А слабо ко мне в гости?
- Ну почему слабо? - Веньку слегка смутило её предложение. - Я готов.
- Ну раз так, давай-ка по старому: возьмём "портвешку", а? Не забыл, Веня?
И они взяли "портвешку" и пошли к ней...
Домой Венька попал лишь на третьи сутки.
А через неделю приехала Полина. В гости к родителям. Городок-то маленький, и столкнулись они с Венькой у кинотеатра. Случайно, конечно. Слово за слово - Полина сказала ему, что знает об их встрече с Олей. К вечеру они уехали в деревню к её бабушке. На рыбалку... Рыбачили двое суток...
...С той поры они стали видеться гораздо чаще, чем раз в десять лет. Инициатива всегда исходила от подруг, только втроём они уже не собирались...То в деревне - с Полиной, то в соседнем городе, в гостинице - с Олей.
Теперь у Веньки уже взрослые дети, у подруг - тоже, он по-прежнему женат всё тем же первым браком, они всё так же разведены и свободны, и их встречи по-прежнему продолжаются..."
Умолк мой попутчик.
Он уже допил всё, что у него было, и сидел тихо, откинувшись на спинку кресла. Автобус затормозил, съехав на обочину ночной трассы:
- Девочки - направо, мальчики - налево, - весело скомандовал водитель, - перекур десять минут!
Я покурить вышел. Попутчик следом:
- Ну что, весёлую я тебе историю рассказал?
- Да-а... Куда уж веселей...
Покурили.
- Слушай, вот уж два часа с тобой общаемся, а не познакомились, - я протянул ему руку, - Сергеем меня зовут.
- Вениамин!
- Так это... ты?
- Ага, стало быть. Вот и сейчас еду к ним. У нас, брат Сергей, вроде как юбилей - тридцать пять лет знакомства! Так-то - всё по жизни!..
Автобус посигналил, люди побросали окурки, заняли свои места и вновь погрузились в лёгкую дрёму. И попутчик мой тоже погрузился.
А я потом посплю, когда-нибудь...
2
Приехал в Москву.
В метро - люди, люди, люди! Пока добирался до "Киевской" - тысячи лиц осели в моих глазах тяжёлыми январскими сугробами и лишь десяток - лёгким лиственным ковром...
На Киевском вокзале столицы - два десятка билетных касс, но работают только две из них - наследие "тяжёлого прошлого": "Ничего, постоят, не баре!" И стоим, стоим...
Стою в очереди за билетом на экспресс "Москва - Калуга". Впереди - девушка. Брови в нескольких местах проколоты, какие-то шарики серебристые торчат, на щеках тоже и на губах. Короткий топик - пупок проколот, просто диво - колесо, да и только! Но это всё ладно бы, да вот взгляд! Глаза как у мертвеца - пустые, с ледышками. На вид - лет семнадцать... Туземство, ей-Богу!
Отворачиваюсь, а то совсем духом упал - никакая поэзия в голову нейдёт!
Сзади меня женщина. Трогает за рукав:
- А чем отличается второй класс от третьего? А первый?
- В первом - телевизор будешь смотреть! - джинсовый парень лет двадцати пяти довольно оскалился.
- Телевизор? А вы будете смотреть телевизор? - женщина опять обратилась ко мне.
Мне чего-то весело стало. К чему это она? Что - совсем простота?
На вид - лет сорок пять, может, меньше. Лицо простое, немного обветренное, одета просто, но аккуратно. Не москвичка, это точно, и даже не горожанка. Явно. Она что-то говорила, говорила, а я смотрел на её руки. Руки...
Ещё не старая, миловидная женщина - стройна, изящна даже, а руки - потёрты, мозоли выступают, кожа потрескавшаяся, с несмываемыми тёмными бороздами. Рабочие руки, руки простой деревенской бабы, каких на Руси - миллионы!
- Что с вами? - она дотронулась до меня.
Я очнулся:
- Да так, ничего. Ночь не спал, вот и задремал на ногах, как конь. Вы что-то говорили?
- Да так. Я думаю: какие они стали, одноклассники? Еду-то в Калугу - на встречу выпускников. Выпуск восемьдесят первого года!
- Одноклассники - это здорово...А вот и очередь наша подошла. Ну что, берём во второй класс?
- Берём. Зачем нам телевизор?
Я рассмеялся. Это было сказано так наивно и так искренне! Давно не слыхал такой детской непосредственности...
Билеты были куплены, пошли искать свой "третий путь". До отправления поезда оставалось ещё полчаса - встали на перроне, у одной из колонн:
- Я закурю?
- Курите. У меня и муж курит, и сын тоже дымит.
Народу мало, но понемногу подходят.
- Вы что же, учились в Калуге?
- Нет, что вы, я вообще в этот город впервые еду. Просто учительница наша, "классная", там живёт теперь. Как ушла на пенсию, так и уехала туда, к родственникам вроде. А училась-то я в Азербайджане, там и школу закончила. Родители - русские, только уехали туда когда-то, я там и родилась. Нормально жили, хорошо. У меня ещё два брата есть.
Потом, после школы, вышла замуж. Муж тоже русский, Павлом зовут - шофёром работал, "МАЗы" водил. Детишки у нас пошли - сначала сын, потом дочка. Жизнь распланировали на года - кто же знал, что война начнётся?
Когда "заваруха"-то эта пошла, нас, русских, стали вытеснять оттуда. Что было - вспоминать не хочется! Родителей убили... А нас спасло-то - "МАЗ" Пашкин! Всё бросили: квартиру, "жигулёнок" старенький, крупные вещи. Взяли только одежду да деньги, что на "чёрный день" накоплены были. Как ноги унесли? А-а-а, думаю, ладно! Главное - дети целы да мы живы...
- Где ж теперь живёте?
- Во Владимирской области, город Меленки. Знаете такой городок? Вот и живём. Только не в городе, а в районе.
- Наверное в совхозе каком-то?
- Вы что, ясновидящий?
Я снова посмотрел на её руки. Она поймала взгляд и отчего-то покраснела, стала прятать ладони... Сказала глухо:
- В бывшем совхозе. Теперь это ООО. Я на ферме работаю, муж там же - механизатором. Вот уж почти шестнадцать лет мы в России, всё было! Поначалу-то совсем худо: работы нет, денег нет, хоть побирайся иди! Потом как-то всё уладилось: детей в школу взяли, мы с горем пополам гражданство получили. Опять же одноклассники мои помогли, кто после выпуска сразу догадался уехать в Россию жить.
А восемь лет назад мы с мужем ещё одного сына родили, вот так! Пусть хоть он коренным россиянином будет! Нет, ты не подумай, я вот сколько лет на чужбине прожила, а всю жизнь себя русской ощущаю, и в семье нашей всё по-русски было. Кто же знал, что так всё обернётся?..
Подошли молоденькие девушки, встали рядом. Одна, щёлкнув серебряной зажигалкой, вдруг уставилась на руки моей собеседницы. Что-то шепнула подружкам, те прыснули в ладошки - чего-то их развеселило, этих напудренных, размалёванных, затянутых в кожу девиц. Они вроде по-русски говорили, только кто они?
Женщина опять залилась краской и с мольбой посмотрела мне в глаза. Я молча взял вещи, свои и её, и мы отошли ближе к своему, седьмому вагону. А тут и посадка началась.
Сели рядом. Она зачем-то достала платок, и я увидел на щеке её едва заметную серебристую дорожку...
- Вы, молодые люди, не на своих местах! - строгая дама, явно москвичка, непреклонно смотрела на нас. Изогнутые роговые очки, буйная седая шевелюра, постриженная под мужчину, - либо бывший руководящий работник, либо учительница. Рядом - ещё дама, того же возраста, но немного попроще...
Пересели. Места оказались сразу же за этими дамами. Всю дорогу "руководящий кадр" наставляла свою собеседницу на правильное "воспитание" зятя:
- Поставь его на место! А не нравится - гони вон! Ничего, ничего - помыкаются по чужим квартирам - шёлковым станет!
Соседка её слабо возражала...
Часто выходил курить. Попутчица за мной - и говорила, говорила, говорила. Говорила о чёрствых начальниках в высоких кабинетах, что никак не хотели "входить в положение", о соседе-алкоголике, что доставал по ночам своим пьяным буйством ("понаехали тут!"), о неурядицах на ферме: "то у телят падёж, то корова отравилась чем-то", о хулиганах-мальчишках, что обижали в школе её детей...
Она не жаловалась, нет. Она душу облегчала. Намолчалась, что ли, за всю жизнь-то? И прятала руки...
Она была красива, эта русская женщина!
Красива... Побитая, попранная нашей крикливой, неумной, корявой действительностью...
Приехали в Калугу.
- Сейчас встретят, - пряча телефон в пластиковый пакет, сообщила попутчица, - одноклассницы встретят!
Вышли на перрон.
- Как звать-то тебя, попутчица?
Она мило улыбнулась:
- Аня.
Из толпы вынырнули две женщины и бросились к ней, к Ане. Я слегка притормозил, закурил. Женщины обнимались, что-то говорили друг другу скороговорками. Проходя мимо, сказал:
- Счастливо тебе, Аня! Добра!
- Спасибо. И вам! - и уже в спину: - А зовут-то как?
Я сказал, она ещё что-то прокричала. Не расслышал...
Отойдя немного, обернулся. Они уже спокойно стояли, поправляя причёски после бурных обьятий. И вот, ей-Богу, мне показалось, что не одноклассницы встретились, а мать и её дочки, ну уж на крайний случай - старшая и младшие сёстры! Они, встречающие, были её ровесницами, а смотрелись рядом с ней - совсем юными. Или мне показалось?..
...Прогуливаясь по привокзальной площади в ожидании встречающего, я думал: а что же, собственно, общего между двумя попутчиками моими, что объединяет эти две истории - они же совсем непохожи? Так что же?
Дорога...
НА-РОД!
Андрюха Шумский запсиховал. Нет, не то чтобы "потерял покой, лишился сна" - так-то уж слишком, а вот запсиховал и всё! Процесс этот происходил внутри его, ходу из души ему не было, и оттого Андрюха чувствовал себя хреново: дёрганым стал каким-то, по выражению жены, нестабильным.
И было отчего.
Засело в мозгу: "Народ понял, народ решил!" Вот врезалось в сознание, и всё! И казалось Андрею, что отовсюду звучит эта засаленная фраза. С кем ни заговори: "Ну народ-то понял!", какую газету ни возьми: "Народ решил...", включи телевизор - и там о ясном уме и непреклонной воле народа!
Да что ж такое? Всё мы поняли, всё решили, а живётся хреново! Ну никак Андрей не "въезжал"! Запсиховал мужик-то, ага...
На ту беду позвал его старый знакомец Николай Николаевич Минаев дом собрать из бруса. "Помочь надо, вишь ты, старушке одной. Погорела, бедняга, жить негде". Андрюха пошёл.
Компания собралась разношёрстная. Сам Николай Николаевич, Андрюха, Серёга Куделин, молодой среднеазиат Арик и Анатолий Васильевич Гусин - известный краснобай и правдолюб. Стены сложить из четырёхкантного бруса - дело нехитрое, большого ума не надо. Минаев начал резво - он командовал бригадой. Вначале работали молча, но ведь у русских как, что в работе, что в пьянке - а поговорить?! И по ходу работы пошли разговоры:
- Фу, вот поднял сейчас шестиметровый брус и схватило что-то, - Серёга Куделин поморщился, - и вроде ничего такого не ел сегодня?
Гусин, потихоньку подворачивая паклю в стене, назидательно изрёк:
- Надо жирного поменьше кушать! Искушение это бесовское!
- Тьфу, ё-моё, а я - дурак, всё ем да ем! - Николай Николаевич, человек крайне иронического склада, деланно махнул рукой.
- "Жирного поменьше", - проворчал Серёга, - совсем ноги носить не будут! Тут у меня молодёжь забор поломала, погнался за одним - да куда там! Здоровые они, лоси! Я тут на днях пистолет купил газовый, попугать в случае чего...
- Тьфу, ё-моё, а я - дурак, наоборот, продал! - Николай Николаевич в очередной раз съязвил.
- Бесы вас водят, - Анатолий Васильевич положил инструмент под ноги и глубокомысленно поднял вверх указательный палец, - бесы! Пистолеты покупают, продают!
Андрюха не выдержал:
- Да что ты всё, Толя: "бесы, бесы!".
- А ты что же, не веруешь?
- Да верую я, только нельзя же всё на бесов кивать! А как же человек-то?
- Да, человек! - Гусин окончательно бросил конопатку, - не человек - народ! Вот когда весь народ понял...
Тут уж Андрюха вскипел! Как давай орать, что никакого народа нет и ничего он, народ, не понял, да всё это горячо, с матерком!..
Анатолий Васильевич спокойно выслушал да изрёк:
- Ты, Андрюша, уж больно матерно выражаешься, не дело это, бесовство.
- Хм... Бесовство... Пушкин тоже любил загнуть, что ж, и в нём бесы?
- А ты не ухмыляйся, ты вот послушай.
Я, грешник, частенько по старым церквам да монастырям езжу, и вот однова случилось мне побывать в одном монастыре древнем, на Волхове. И, побывши там, услышал я историю, то ли притчу, то ли быль - уж как хочешь!
Жил в монастыре том старый праведник Иоанн. Жил в ладу с братией и с самим собой, только что-то у него пошло наперекосяк всё: то молитву забудет, то работа не ладится монастырская. И будто бы за спиной у него кто-то ходит всё время, да хихикает.
Вот как-то раз увидел он словно тень или силуэт в помещении умывальном. Укрепился тут Иоанн, да и наложил на тень ту крест животворящий. И возник тут перед ним бес - молодой такой, прыткий - а выйти-то из помещения не может, запер, вишь ты, крест-то его, на месте пригвоздил! И взмолился тот бес:
- Отпусти ты меня, Иоанн, сними с меня знамение крестное, что хочешь для тебя сделаю!
Подумал-подумал праведник Иоанн и говорит:
- Отпущу тебя, да только ты за это выполнишь мой приказ: отнеси меня ко Гробу Господню!
Тошно бесёнку такие речи слушать, да делать нечего - отнёс он монаха ко Гробу Господню, потом обратно принёс, да удалился. Удалится-то удалился, а злобу затаил немалую и стал вынашивать замысел коварнейшей мести!
Надо сказать, что слыл Иоанн средь монастырской братии великим праведником и поклонялись ему люди, как святому. И вот, зная это, подстроил однажды обиженный бес так, что, проходя мимо кельи Иоанна, увидела братия женщину в виде непотребном (то есть нагишом почти!), выходящую из оной кельи! (Надо ли говорить, что в образе этом был бес.) Ропот тут пошёл, монахи натурально возмутились и, не откладывая дела в долгий ящик, связали Иоанна, посадили на плотик утлый да и отправили по Волхову, вниз по течению, обрекая тем самым на верную гибель в полноводной реке с переменчивым норовом.
Усомнились люди в праведности Иоанна... Каково?
Но Господь, он всё видит!
Узрил он с высот горних несправедливость горькую да и направил плотик с монахом вспять, течение Волхова изменив!
Стоят монахи, рты разинув, такую картину увидевши и глазам своим не веря! Но народ понял! Понял, вишь ты, козни бесовские и Божие провидение, пал ниц перед Иоанном, из реки извлечённым, и раскаялся!
Во как, Андрюха!
Андрей затоптал окурок:
- А что ж народ-то, сам не мог разобраться? Обязательно ему подсказывать надо? Это хорошо, что Господь увидел, а так что же Иоанну - утопай ни за грош?
- А вот он, народ-то, всегда так - с Божьей помощью, - Гусин победно поднял вверх указательный палец.
- Нет, ты мне скажи: почему нельзя спокойно разобраться, а уж после принимать решение! Чего хоть всю жизнь на Бога-то надеяться? Ведь сказано: сам не плошай!
- Это бесы тебя водят, - Анатолий Васильевич опять изрёк своё, - мне вот тоже иногда снится: будто кто-то берёт меня за руку и ведёт-ведёт. Вырвешься, побежишь, а он опять - хвать! Тебе не снится?
- Нет. Только с похмелья. Вообще-то было раз, да не во сне, а наяву. Надрались мы с братом в лесопарке. Лето, жара, а мы водку кушали, ну и уснули в кустах! Просыпаюсь: заросли дремучие, непролазные! Куда ни пойду - чаща! Давай аукать... Брат проснулся и тоже плутать начал, во как! Хорошо хоть Лёшка Лёвин услыхал да вывел нас, тем паче пили вместе. "Вы чего, - говорит, - орёте? У меня вон водка стынет в стожке, пошли похмеляться!"
И лесопарк-то с детства хоженый-перехоженный вдоль да поперёк - а заблудились! Что, бесы? А я думаю - водка!
- Вот к вам в бутылку бес-то и вселился! - не унимался Гусин.
- Ну ладно, вселился. Так мы же не одну её, бутылку-то, уговорили - штуки четыре, а то и пять! Что, во всех бутылках бесы?
- Он, глазу невидимый, кочевал из одной посудины в другую, а после и водил вас по кустарникам!
- Да как же кочевал-то, мы ведь сетку с "водярой" в пруду, по соседству что, держали, чтоб не простыла?!
- Вот так и кочевал - вплавь!
- Да ну тебя!.. - Андрюха махнул рукой и отошёл в сторону...
...Вечером пришёл он домой. Думал - забудется, развеется. Ан нет - не даёт покоя мысль дурацкая: "народ понял, народ решил". Надумал: пойду завтра к учителю...
...Семён Викторович Корешков раньше был учителем истории, потом директором школы. Потом ушёл на пенсию. Человек он был степенный, убеждений не менял. Моралист, в хорошем смысле этого слова.
- Ты мне, Викторыч, - Андрей заметно волновался, - скажи: почему же народ сначала делает, а потом думает? Ведь каждый из нас в отдельности поступает с точностью до наоборот? Вот послушай...
Андрюха рассказал учителю всё, что его мучило все эти дни, в том числе и вчерашнюю историю баламута Гусина.
- Ну что тебе сказать? - ветеран почесал лоб, переступая с ноги на ногу, - это ведь вопрос, в сущности, о роли личности в истории. Людская масса - народ - порой поступает стихийно, на эмоциях, вот и ошибается часто.
- Так как же тогда: "народ понял, народ решил"?
- Ну, зачастую это штампы просто, а вообще-то это ведь долгий разговор...
Корешков начал было объяснять собеседнику, только Андрюха всё это и сам знал, а посему стало ему скучно, и, смущённо извинившись, он ушёл.
"В храм пойду, к батюшке. Он-то всё растолкует", - думал доморощенный философ, резво вышагивая по направлению к храму.
Отец Владимир терпеливо выслушал сбивчивое повествование Андрюхино, повздыхал, покачал головой да и рёк негромко:
- Падать и вставать - удел человечества. Видно, угодно так Господу. И ничего-то народу не решить без Его помощи и ничего не понять. А ты, сын мой, укрепи Верой Христовой сердце своё и иди с миром!
Поклонился Андрюха и вышел из храма. Думал успокоить здесь душу свою смущённую - не вышло. Ночью не спалось: вставал, курил, топая по кухне, пил чай.
"Видно, никто ничего не знает. Кого же спросить?" И тут осенило: "К Нему надо идти!"
Утром Андрей Шумский на работу не пошёл. Накачал воды, затопил баню, попарился хорошенько, надел чистое бельё, выходной костюм и опять отправился к храму. На этот раз он шёл не спеша.
В храме было тихо - будний день, прихожан нет. Купив свечку, Андрюха поставил её к большому распятию, истово перекрестился и стал молча, про себя, беседовать с Господом:
"Господи Всемогущий, просвети меня, грешного: что же это творится-то у нас? Делаем не думавши, плачем-каемся, в грудь себя колотим, а после снова лепим глупости! Что ж такое, Господи? Ты уж не гневайся, что отвлекаю тебя по пустякам, только нету мне покоя, Господи!"
Долго этак-то бормотал про себя Андрей, да и впал в забытьё, будто сон какой-то. И мнится, что спустился с небес к нему мужик с головой косматой и взором огненным:
- Скажу, в чём беда твоя, грешник: Верой слаб ты совсем! Укрепись, забудь распри в сердце своём с надеждой на провидение Божие! Понял ли?
- Понял. А кто ты, спросить позволь?
- Я - Пророк Николай!
- Николай... Это какой же - Нырков, что ли?
- Ну и дурак же ты, ей-Богу!
- Тогда что же, неужели сам Рубцов?
- Тьфу ты, Господи, - и впрямь дурак! Отступись от мыслей скверных - отступись, отступись, отступись! Это говорю тебе я - Николай Пророк! - и с этими словами косматый мужик долбанул Андрюху прямо по затылку!
Очнулся тот - тишина, никого, только рядом стоит старушонка седенькая со шваброй в руках:
- Мил-человек, отступи на пару шагов, дай пол протереть, - и легохонько так хлопает его узловатым пальцем в затылок.
Андрюха отошёл в сторону, а в голове: "Отступись, отступись, отступись!" А может быть: "Отступи на пару шагов..."?
...Когда он выходил их храма - выглянуло солнышко. Мимо пробежала стайка школьников с весёлым визгом; проехала женщина на велосипеде, за ней - трое молодых парней с картонными коробками в руках. Андрею вдруг стало легко и весело. Он снял кепку, подбросил её вверх и что есть мочи закричал:
- Здорово, на-ро-о-од!
Ребята с коробками обернулись, один из них покрутил пальцем у виска, двое других понимающе закивали. Андрюха поднял шапку, надвинул на затылок, деланно поклонился ребятам и пошёл прочь. Чего психовать-то: народ, он и есть - на-род!
СТРАННИК
(Нечаянная радость)
"Надо хоть собак покормить. Да и козы не поены, куры вон закудахтали! Нет, надо вставать".
Митрич, кряхтя, опустил ноги в войлочные тапки, накинул нагольный тулупчик и зашмыгал на кухню. В беспорядке неубранного стола углядел недопитую бутылку "Столичной", налил рюмку, крякнул. Закусил кусочком колбасы и пошёл поить коз.
Осеннее октябрьское утро встретило его лёгким морозцем. Тихо, безветренно. Под ногами хрустнул тонкий ледок лужицы. Воздух что вода родниковая! Такие утренники - редкость редкостная! Подышишь минутку - и жить хочется!
Митрич постоял немного, всматриваясь в полоску зелёного леса, стоящего поодаль от деревни, в безоблачное тёмно-синее небо поверх заиндевелых крыш, и у него что-то запело в душе. Появилось почти забытое ощущение ожидания нечаянной радости! Он был уверен почему-то, что она придёт, эта радость, и очень скоро. Только вот откуда и когда? Но будет, обязательно будет!
Был маленький Ваня, как все ребята довоенной поры, - лазал по деревьям, рвал обувку в дворовом футболе, в меру дрался и запоем читал книжки.
Однажды в новенький скворечник, прибитый на берёзе, поселилась скворчиная семья. И вот в положенный срок зачирикали там молоденькие птенцы, а как-то увидел Ваня, как, неумело махая слабенькими крылышками, скворушка учился летать. Кувыркался-кувыркался и, о чудо, полетел! Так впервые в жизни мальчик ощутил в себе радость - настоящую. Это чувство полыхнуло неожиданной, тёплой волной!
А потом кончилась война, ликовала страна и с нею вместе подрастающие пацаны. Как у Высоцкого:
Возвращались отцы наши, братья,
По домам: по своим да чужим.
Возвращались...
Только не все. А потому и счастье было "со слезами на глазах". Вот и Ваня не дождался отца с фронта... Не дождался и повзрослел как-то сразу, стал Иваном Дмитриевичем. Не получилось радости, она пришла позднее...
Тихим майским вечером, на скамейке летнего сада, встретил Иван ту единственную, что пленила всё существо молодого парня. Они были давно знакомы и всё же оказались такими новыми друг для друга. И запела душа, воспарила, заблагоухала духмяным запахом сирени и расцвела вечной весной! И пришла радость - нежданная, нечаянная!..
Потом было военное училище, мотовня по гарнизонам, рождение детей. Было счастье, была жизнь. И грех жаловаться - всё нормально, по-людски, только не было больше того чуда, что так радует, обновляет!
Дети выросли, разлетелись по стране, у них свои семьи, выросли внуки, состарилась жена, да и сам Иван Дмитриевич моложе не стал. Вернулся в родную мещёрскую деревеньку, отделал домик, да и поселился, чтоб на старости пет пожить на природе, да порадоваться на русские рассветы, да полюбоваться русскими закатами.
Скотинка-то, она уход любит! Всех накормил-напоил, убрал-почистил, смотреть приятно. Собаки-друзья весело помахивали хвостами, выражая свою собачью благодарность. Улеглись вон у камина, дремлют якобы.
Ну вот и порядок. Теперь можно и перекурить спокойно. Взял с каминной полки пачку "Явы",вышел к калитке, вдохнул ещё раз пьянящий, прохладный воздух. Закурил. Любил он эти несколько минут ежеутреннего перекура. Хорошо, тихо. Деревня нехотя просыпается, живут в ней в основном старики - на работу спешить не надо, поэтому и Людей-то поутру не видно на улице. Тихо.
Со стороны Тумы, по дороге, идущей вдоль деревни, не спеша шёл человек. Что за ранний путник? Митрич почувствовал странный интерес. Человек, медленно приближаясь, наконец поравнялся с калиткой. Митрич затоптал окурок:
- Здорово шагается, путник?!
- Здравствуй, добрый человек!
- Далеко ли путь держишь?
- Да как сказать? Иду вроде бы и долго, и дале уж пошёл, а всё кажется: хожу близким и знакомым. Это как?
- Бывает...
Помолчали. Путник одет был бедновато: на плечах - халат не халат, плащ не плащ - что-то необычное. Обут тоже неясно как: не калоши, не тапки, не лапти. Голова не покрыта, волосы длинные, редкие, седые, борода короткая, "клинышком", за плечами потёртый старенький "сидорок", тощий, как его хозяин. Митрич коротко вздохнул: судя по виду, путник давно не ел. Покормить бы надо - далеко ли, близко ли идёт - человека, на голодный желудок путешествовать - это не дело!
- Слушай, может, позавтракаешь со мной? Заходи, не
стесняйся, отдохни с дороги, перекуси, чем Бог послал! От души!
- Ну что ж, не откажусь, коль и от души. Веди в дом, добрый человек!
Гость скромненько присел в уголок, как-то так, будто и не было его в доме вовсе. Только утренняя свежесть поселилась в комнате вместе с ним. Митрич не сразу почувствовал это, а когда осознал - поражён был немало. Однако на стол собирал быстро, умело. Горячая яичница, кофе, масло:
- Извини, друг, выпить-то у меня нет ничего. Было вчера, да всё вышло. Не обессудь.
- Ну почему же? Вон у тебя ёмкость с вином! - и незнакомец указал глазами на пластиковую бутылку с газированной водой "Колокольчик".
- Да нет, это вода!
- Вино, добрый человек, вино.
Митрич открутил пробку, понюхал, изумлённо произнёс:
- Вино!
- Вино, причём хорошее, хорасанское!
Гость ел основательно, но не жадно. Странная полуулыбка не сходила с его уст. Вино пил медленно, мелкими глотками и не пьянел.
Митрич размяк. И такой был покой на душе, такое отдохновение, будто бы родился заново. А знакомец новый, казалось, видел это и тихо улыбался. Он смотрел и видел...
Хозяин первым прервал молчание:
- Мы с тобой уже почти как час общаемся, а познакомиться не успели. Меня Иваном Дмитриевичем кличут. А тебя как звать-величать? Али ты беглый?
- Да нет, добрый человек Иван Дмитриевич, не беглый я, не каторжный, не приговорённый. А впрочем, последнее, скорее, верно. Только ведь сам я себя приговорил, приговорил странствовать по земле этой грешной. Стало быть, так и зови меня - Странник я, неприкаянный!
- Вон оно как! И за что же ты себя так-то? За какие грехи?
- А всего не перечтёшь. Сам-то ты, добрый человек, поди грешил?
- Грешил, конечно.
- Ну вот, а виноват в том не только ты, но и я!
- Как же? Я тебя в первый раз вижу!
- Ну и что? - странник вздохнул. - Всё равно я виноват, а также и сосед твой, и сосед соседа твоего, и родственники их и т.д. Все мы в этом мире виноваты друг перед другом, а значит, и грехи наши общие.
Они помолчали. Гость мягко улыбнулся :
- Вижу я, Иван Дмитриевич, болен ты. Вставая, с трудом поднимаешься, садясь, с трудом опускаешься. Так?
Да радикулит, видишь ли, замучил. Привык так-то, уж теперь не вылечишь.
- Забудь, добрый человек, я возьму твою боль!
- Зачем?
- А затем, чтобы меньше её было, боли-то. Если каждый из нас возьмёт на себя хоть капельку всей боли мирской, грехов земных - другим, глядишь, и дышать легче станет. Верно ведь?
- Это что же, ты так вот и живёшь?
- Так и живу. Ноша, знать, моя такая.
- Тяжело так-то. Зачем же тебе такой груз, поделись хоть со мной?!
- Нет, добрый человек. Моя это ноша, мой крест. Взявши однажды - обратно не отдам. Каждый сам нести свой крест должен, неважно - легче он иль тяжелее.
Задумался Митрич. Всё, что сказал незнакомец, - не ново, конечно. Митрич и сам так думал, бродили мысли такие в его голове, только так вот просто, без лишнего пафоса, придыхания в голосе, как это сказал его собеседник... Для этого надо не только так думать, но и жить так. А ведь это непросто, ой как непросто!
Странник прервал его размышления:
- Ну что молчишь-то? А у тебя, вишь, и огонь в очаге уж пригас.
- Ну это мы сейчас! - Митрич поднялся с места и вдруг почувствовал лёгкость необычайную в ногах, и спина не болела, как часто бывало по утрам. Вот чудо! Да уж, видно, непрост сей путник! Как это он сказал: "Возьму твою боль!" А ну как и вправду взял?
А тот меж тем продолжал глядеть на огонь камина, угасший было, да поддержанный новыми поленьями дров.
- Вот послушай, добрый человек Иван Дмитриевич, историю простую. Ты, верно, слышал притчу о блудном сыне? Ну, вернулся сын в дом отеческий, осознал свои заблуждения, познав любовь отчую и сладость дымов державных, да? А дальше?
- Ну что дальше - зажил, видно, как человек, на своей земле крестьянствовать стал, с бытом правильным, да почитал родителя своего!
- Так-то так, да не совсем так. Всё это было, что сказал ты, да недолго, а после собрал блудный сын котомочку и отправился вновь от родного очага по миру и больше уже не возвращался до конца дней своих.
- Это почему же так-то?
- А понял он что-то, нашёл правду свою, узрел любовь в поступке отца своего и понес это людям, чтоб хоть как-то умалить свои грехи прежние на этом свете. А не вернулся домой лишь потому, что не хватило жизни на всё это, так и почил в пути. Подвижничество это, добрый человек - и есть это любовь к людям, так вот я думаю!
Тяжёлая история, невесёлая. Но радостно вдруг стало Митричу, и дёрнулась душа в полёт, совсем как тогда, в детстве, когда на скворчонка глядел. Вот ведь чудо! Видно, любое несчастье есть исток чего-то хорошего, светлого, нечаянной радости!
- Слушай, Странник, а поживи у меня с недельку! Всё одно ведь путь твой бесконечен - неделей больше, неделей меньше, а?
- Нет, дорогой, не могу.
- Почему?
- Вижу приязнь твою, только боюсь привыкнешь ты ко мне быстро. А ведь привычка есть начало обыденности. Ты ведь рад сейчас, верно? Так вот лишу я тебя этой радости своим долгим присутствием и тем самым отниму то, что дать хотел. Грех...
Он встал медленно и тяжело. Митрич заволновался:
- Позволь хоть провожу тебя малость?!
- Не надо. Ты лучше взглядом меня проводи, как облачко. Вон то, видишь, - он показал рукой в окно. - Не станешь же ты бежать за ним на край света? Да и вообще - нечасто глядим мы в ширь небесную, а встань, посмотри и даже в чистом небе увидишь то, к чему и надо идти. Ведь верно?
Вышли они за калитку, перекрестил путник кормильца своего, накинул на плечи "сидор",сам широко перекрестился и двинул своим путём. И долго ещё согбенная его стать то белела, то алела на фоне изумрудной полоски леса.
Иван Дмитриевич стоял у раскрытой калитки и переводил глаза с удаляющейся фигуры Странника на сероватое облако, что проплывало за ним вслед. и думал о том, что скольких таких вот, как он, Митрич, успеет посетить Странник неприкаянный, сколько душ, блуждающих в темноте сереющей, попробует вывести на свет и хватит ли на это жизни. Нет, не его, Странника, жизни - нашей, нашей жизни, жизни всего человечества! Успеем ли мы стать теми, кем быть предназначены в этом мире, или всё-таки уедим друг дружку сослепу, а прежде уничтожим в прах эту удивительную, неповторимую, прекрасную землю!
И двигалась вдали путеводная точка, и шло ей вслед неприметное серое облачко, а человек стоял и смотрел. Он видел. А мы?!.
Татьяна Рослова
Рязань
Член Российского Союза профессиональных литераторов. Автор шести поэтических сборников, многих публикаций в периодической печати и альманахах, рязанских и центральных.
МИМОЛЁТНОСТЬ - ВЕЧНОСТИ ДАР
РОССИЯ
Сверкающей росою
Заря в поля манит.
А где-то за рекою
Малиновка звенит.
На золотые дали
Туман падёт с утра,
И унесут печали
За горизонт ветра.
Небесно-нежной синью
Кудрявится река...
В моей душе, Россия,
Ты главная строка!
* * *
Расстилается поля гладь:
У весны тихий, лёгкий шаг...
Вешний ветер звенит в ушах,
И берёзок пленяет стать.
Оглушает грачиный гвалт:
Птицы гнёзда возводят в ряд,
Выходя на весенний старт,
О своих проблемах галдят.
Стала призрачной неба грусть -
И в глазах стала глубже синь...
Я сюда непременно вернусь,
Когда землю окутает стынь.
ДОЖДЬ
Всё заволокло седым туманом,
Дождь окутал город пеленой,
Будто вновь любовь своим обманом
Сети натянула надо мной.
Площади, вокзалы и причалы
Стонут под бушующей водой,
Нудные гнетущие печали
Посещают душу чередой.
Совершая грубые ошибки,
За тобою я безвольно шла...
Почему навек твоя улыбка
В плен меня гнетущий забрала?
* * *
Светлой памяти В. Высоцкого
Плачь, подруга-гитара,
Словно женщина, плачь -
Сущность жизни коварна:
Жизнь - жестокий палач.
Чтобы - пламя по венам,
Чтоб - кипенье в крови.
В наше подлое время
Ты пропой о любви.
Чтоб поэт не заплакал,
Чтоб допел до конца,
Чтоб любовь, словно факел,
Освещала сердца.
Чтоб жилось нам с любимым
Хорошо на земле,
Чтоб звездой негасимо
Загореться во мгле.
МИМОЛЁТНОСТЬ
Яркие всполохи света -
Тайны забытых миров.
А мимолётные ветры
Дарят нам запах цветов.
Птицам, когда очень грустно,
Хочется взмыть в облака,
А мимолётные чувства
Пусть нас волнуют слегка.
Даже туманные грёзы
Могут раздуть пожар.
А мимолётные звёзды -
Вечности пламенный дар.
ТАТЬЯНИН ДЕНЬ
Как будто в юности весенней,
В моей душе цветёт сирень,
А за окошком, полный звени,
Поёт, поёт Татьянин день.
Мир волшебства рассыпал искры
На белых платьицах берёз.
Мелькает там мгновенно-быстро
Шальная радость светлых слёз.
Мои сегодня именины -
Полёт сверкающего дня,
Зимы пуховые перины
И блеск снежинок для меня..
В самом же имени Татьяна
Звучит морозный звёздный вальс.
И в жизни больше нет обмана...
А я весной ведь родилась
Михаил Крылов
Рязань
Член Союза писателей г. Москвы
КОГДА ОСТАЛСЯ Я ОДИН
ПОЕДИНОК СЛОВ
Неистов, строг, непобедим
Мой символ зла, как сноб,
Играет мною, мысль пасуя.
Приветлив, лёгок, отразим
Ответный образ снов,
Мне вслед иероглифы рисуя.
Убог, истёрт, необратим
Тот поединок слов,
Который при себе несу я.
НЕБО УПАЛО НА ЗЕМЛЮ
Тихой ночью забрался на гору -
Там, внизу, мрак рассыпал огни.
Не спеша засыпает мой город,
Отпуская вчерашние дни.
Это небо упало на Землю,
Разделив свои звёзды на всех.
Лишь такую награду приемлю -
Когда брошу свою я наверх...
Пусть останется там и сияет.
Буду знать: наверху где-то вновь
Не гасимая мною, святая,
Светит вечная правда - любовь.
КОГДА ОСТАЛСЯ Я ОДИН
Когда остался я один,
Когда не радуют удачи,
Когда сомненья впереди -
Все нерешённые задачи.
Когда калёный, хитрый лёд
Шутя сковал мои прицелы,
Отняв движение вперёд,
Там, на краю, у самой цели.
Что напоследок рядом ждёт?
Что затаилось в паутине?
Быть может, разом всё сожжёт
Иль поглотит в своей пучине?
Я вовсе не хочу беды,
Которой сам служил, не веря,
Свои запутывал следы
И всё считал свои потери.
* * *
Проклятые слова,
понятные слова
ты говоришь мне смело.
Плескается вино -
отравлено оно,
ты поднесёшь умело.
Прощенья, видно, нет -
оскаленный сюжет
мы пересмотрим снова.
Прелестные слова,
знакомые слова -
я ими скован.
НЕ ПОМНЮ ЗАВТРА
А я не знаю, каким будет завтра.
Качнулась плоскость, меняя цвета.
И я не помню последнего кадра,
Когда споткнулась о жизнь красота.
Пришла разлука, расставила сети.
Поймав меня на взмахе крыла.
И я коснулся обиды, как плети,
Как обнажённого светом стекла.
Я где-то видел уже эту сцену.
Мне приходил этот образ сполна.
Не подлежащий простому обмену,
Он неуступчив и строг, как стена.
Весь прошлый мой путь меня угнетает,
Шпионит за мной он из-за угла.
Он хочет взять всё то, что блистает,
А что мне прятать - лишь пыль да зола.
И кем я стану, пройдя испытанье?
Каким богам принесу свою дань?
Нелепый план я готовлю восстанья,
Всей красотой вновь окрашу я ткань.
И я не помню: настало ли завтра?
Качнулась ли плоскость, меняя цвета?
Но вновь обнажённого светом кадра
Коснусь рукой, а за ним простота.
* * *
Я себя не собираю -
Всё бросаю и бросаю...
Разбегаются круги -
Эха нет, одни шаги.
Части малые вдали
Жить отдельно не смогли.
И меня всё мало-мало,
И в тебе меня не стало...
Я СКАЖУ ТЕБЕ...
Я скажу тебе главное слово,
Но скажу его в следующий раз.
Мои песни звучат снова, снова -
Их порой слышу отзвуки в нас.
Я скажу тебе тихо молитву,
Что в себе сотворю иногда.
В ней задумана тема мотива,
Где всегда говорят только - "да".
Я скажу тебе ласково правду -
Мне не в радость слепая тоска.
Лишь когда утолю сердцем жажду -
Моя ноша вдруг станет легка.
ТРИПТИХ
...ТЫ...
Ты вазой тонкою стояла возле трона,
не разбирая слов, не смея суеты.
Слегка пугаясь только собственного звона,
Когда меня касалась взглядом всуе ты.
...Я...
Я шпагой острою озвучивал пространство,
не сознавая, что помыслила змея,
обвив тебя - тем посягнув на постоянство.
Был взмах один... и разбудил затменье я.
...МЫ...
Мы разлетелись, как осколки, друг от друга
Навстречу грохоту - пророку вольной тьмы.
И душ галактики разведены недугом.
Как нелюбовь смогли себе позволить мы?!
СВЯТАЯ ОБЪЕКТИВНОСТЬ
Никто не прячется, но помнят пустяк -
была доверена судьба.
Никто меня уже не гонит - есть знак:
не красть свободу у себя!
Моя святая объективность: тебе -
твоя святая простота...
Я - свет, ты - тьма, мы оба - сутки; мы вне
взаимного пространства "Да".
ЦИКАДЫ
Шорох шёпотом скрипучим
мучил, шаловливо мучил!
Барабаны канонадой
напугали - это надо?
Дым кальяна, вроде вкусный,
оказался очень грузный!
Секс нелепый тоже нужен,
но погодой был простужен.
Время тикало глухое -
и оно не даст покоя...
Лишь цикады пели складно.
Я заснул под них. И ладно!
ПОДСНЕЖНИК
Что себя не услышу -
я признаться не смею...
но холодную смуту
отозвать не умею!
Как природа решает,
где упасть белым снегом?
Просто ветры витают...
Мысль спасается бегом.
Пусть останется время
мне спокойно оттаять.
Ведь примета, наверно,
уступает пустая.
Шелохнётся подснежник,
если вместе успеем:
и тебя я услышу,
и признаться посмею.
Лидия ТЕРЕХИНА
г. Рязань
Член Российского союза профессиональных литераторов. Автор сборника сказок для детей "Розовая страна", поэтического сборника "Шёпот любви" и сборника прозы "Крыло Серафима" (повесть, рассказы).
Публиковалась в рязанских коллективных сборниках и альманахах "Волна", "Победители", "Сквозь свинцовые вьюги", "Под небом рязанским", в журнале "Сотворение".
Сердечный разговор
МАМИНЫ МОРЩИНЫ
Я смотрю на тебя: сеть морщинок у глаз
Задержала в плену не один жизни час.
Что таит он в себе, их несложный узор?
Я теперь поняла: нам невольный укор.
Сеть морщинок оставил не юности смех,
То - не след промелькнувших нечастых утех.
Знаю: это усталость бессонных ночей,
Ты тогда не смыкала в тревоге очей.
И заботы о сыне, о дочках, о внуках
Паутинкой спустились на мамины руки.
РУКИ МАТЕРИ
Я люблю твои натруженные руки.
Сколько в жизни вынесли они!
И ласкали в трудную минуту,
И спасали поле от войны.
Не было для них такой работы,
Чтобы с ней не справились они.
Всё умели - и косить, и сеять,
И детей держали у груди.
Прикоснусь губами, нежным поцелуем
Обласкаю каждый пальчик твой.
Подержу твою ладонь в своей ладони -
И как будто мятой надышусь. /И душевный обрету покой/
На колени голову положу устало
Я к тебе, моя родная мать,
Ничего дороже нет на свете,
Чем твои ладони целовать.
ДОГОРЕЛА СВЕЧА
Догорела свеча, угасла жизнь.
Кричу сгоряча: "Ты не любила меня!
Любила б - жила! Ждала б у ворот.
Ты мне нужна, как в огне огонёк".
Мама, где ты? Где ты теперь?
На стук мой в окно не откроешь дверь.
Не поможешь в беде, не развеешь тоску.
Боль грызёт, как пила доску.
Прости за то, что была груба.
Плохое моё мне возвращает судьба.
Вот если б вернуть те былые дни,
Я взяла бы назад все слова свои.
ЖЕЛАНИЕ ДУШИ
Желание души - вспорхнуть и закружиться
В горячем танце чувств любви и упоенья
И утонуть в глазах бездонного веселья,
Порочных мыслей больше не стыдиться.
Ты - мой наркотик, муза вдохновенья,
Я без тебя - колодец пересохший.
Терзают ум жестокие сомненья:
Вдруг станешь для меня прохожим.
С тобою встретились - и родниковый ключ
Наполнил всю от края и до края.
Душа срывается потоком ливня с круч.
Понятно мне:
не суждено увидеть рая.
СЕРДЕЧНЫЙ РАЗГОВОР
Ноет сердце в тоске, невозможно уснуть,
И никак не могу я его обмануть.
"У меня все нормально", - ему говорю,
Но в ответ четко слышу: "Не ве-е-е-рю.
Я не верю тебе, что спокойна душа.
Если ночью не спишь, разве жизнь хороша?" -
"Я не сплю потому, что за сына боюсь,
Вот поэтому я так давно не смеюсь". -
"Успокойся, родная, - мне сердце в ответ. -
Обязательно будет от сына привет!"
Я закрыла глаза и вдруг вижу во сне,
Что летит письмецо долгожданное мне.
ОДНАЖДЫ В ДЕТСТВЕ
Однажды в детстве, в зимний день,
Морозы заковали реки.
На улицу тянуло нас -
Устраивать потехи.
С горы летели кто на чем -
Кто в санках, кто на драндулете.
И холод был нам нипочем,
И незачем мечтать о лете.
День короток... Уже луна
Светила одиноким глазом,
А мы едва плелись домой
С пробитым тазом.
Что будет там, уже известно:
За таз нам выскажут нелестно...
Но как завидно было Верке:
В тазу с горы ловчей, чем на фанерке.
Сказала мама с укоризной:
"Это ж вы наделали, детишки?!"
Вздохнув, развесила на печке
Обледеневшие пальтишки.
И рады мы, что уши целы,
Вот на печи, где грелся кот,
Заснули быстро, засопели...
Беспечный маленький народ!
Валентина СТРОГОВА
г.Рязань
Член Российского Союза профессиональных литераторов, бард, автор нескольких сборников стихов и более семидесяти песен. Неоднократный лауреат поэтического фестиваля "Звезда полей Николая Рубцова" в Москве.
ЗАРИСОВКА
Положу свою ладошку
На замёрзшее окошко.
Лёд растает -
Пусть все знают,
Что хотелось мне немножко
Отогреть глухую наледь...
МАЙ
Ревёт и злится непогода:
Не умолкает проливной!
Но яркий лучик с небосвода
Приостановит дождь шальной.
И в этот мимолётный роздых
Родным до боли ветерком
Пьяняще-ароматный воздух
"Заманит шляться босиком".
ПОРА ЗОЛОТАЯ
Белый храм на пригорке
В тишине перелеска.
Запах листьев прогорклый.
Листопада бурлеска
Нас по осени манит
Переливами цвета,
Только скоро обманет:
Видно, счастье не в этом.
Глядь, вчерашняя прелесть
У подножия храма
Превращается в прелость
Наподобие хлама...
Облетели деревья,
Обезлистели в споре.
Только храм на пригорке -
В подвенечном уборе.
Солнце скрылось за тучи,
Слёз дождинки глотая:
Покаянию учит
Нас пора золотая.
Алексей Бандорин
г. Рязань
Член Союза писателей России и Российского Союза профессиональных литераторов. Автор десяти поэтических сборников и множества публикаций в рязанских и центральных газетах, журналах и альманахах, а также других регионов России. Лауреат Всероссийской литературной премии им. А. В. Суворова, Всероссийского литературного конкурса "Твои, Россия, сыновья".
СЕМЬ ПЕРЕБРОДОВ СЛЁЗ
НА БАЛКОНЕ
Как роза майская, вся - в капельках дождя,
Вся - жемчуг рифм в божественном бутоне.
Я с Вами говорю, внимательно следя,
Как мой восторг, изнемогая, стонет,
В ловушку Ваших шуток попадя
Иль на копьё язвительных ироний,
А Ваша страсть, в подглазья забредя
И отдохнув от бешеной погони,
Вновь жертву ждёт и злится, не найдя,
Ведь я не в счёт, я это сразу понял.
Я не сержусь, вчерашнее дитя:
Я стар для Вас, как образ на иконе
Любимого прабабушкой вождя,
Я слаб для Вас, как детский плач дождя,
Звучащий нам весь вечер на балконе.
СОНЕТ
Парят озябшие ветра
Над зимним сном полей.
Ещё вчера, ещё вчера
Была возлюбленной моей,
Ещё вчера, ещё вчера
В ресницы прятала испуг.
В движенье птичьего крыла -
Волненье рук.
Я не держу, лететь вольна
К другой душе над сном полей,
Коль позвала тебя она
Моей души сильней.
И пусть умрёт моя душа,
Шепча: "Люблю!.. Как хороша!"
* * *
Бумерангом, описавшим круг,
На меня любовь свалилась вдруг.
Сам когда-то выпустил из рук,
Скитаясь в междуречье всех разлук.
Речь не о том, что радостен испуг,
Что ничего не вижу я вокруг,
Речь не о том, - боюсь, пройдёт недуг.
А что потом? Холодный сердца стук?
КОНСТАНЦИЯ
Платьем батистовым нежно овеяна,
Пышные волосы вьются, как дым.
Была ты гасконцу любовницей верною,
И был он любовником верным твоим.
Констанция, слышишь, в ночь эту летнюю,
Далёкая, брежу, болею тобой.
О, как я ревную, когда белой лебедью
Слетаешь к гасконцу на час, но какой!
Констанция, слышишь, за душный затылок,
За локоть, запястье, мизинец всего
И жизнь я отдал бы, так разум затмила,
Забыл бы гасконца тебе твоего.
Констанция, слышишь, будь осторожна:
Миледи коварна, не трогай бокал...
Не слышит и пьёт, и спасти невозможно,
Но слышит: гасконец её прискакал.
ПОД МАЙСКИМ ЛИВНЕМ
Как он смешон, как он смешон,
Когда наденет капюшон!
А Вы же, Капа, в капюшоне
Как долька персика в крюшоне!
О, как весной чужие жёны
Вдруг хорошеют, Боже мой,
И как мужья насторожённо
Их жаждут скрыть под паранджой!
Но бесполезная затея,
Напрасный труд.
Чужие жёны на аллеях,
Как розы майские, цветут.
И ярче всех Капитолина
В букете том под лаской ливня.
* * *
А вечер далёк был от прозы,
Он жадно тянулся к поэме,
Где рифм благородная россыпь
Сверкает оттенками всеми.
Где музыки шаг шаловливый
Шопена влюблённого помнит,
Где множество женщин красивых
Выходят из множества комнат.
Где смысл уловить непросто,
Прозрачный, как солнечный зайчик,
Где жизнь, как удачливый мальчик,
Попала на Сказочный Остров.
* * *
В пыльце загадочных веснушек,
Рукою гибкой, как лоза,
Отбросишь волосы за уши,
Чтоб не сползали на глаза.
Посмотришь с вызовом весёлым
Замрёт ромашка возле рта.
Не объясняй, что очень скоро
Восторжествует немота.
И серый день преобразится,
Как будто не было его...
Тот взмах руки поныне длится,
Увековечив волшебство.
* * *
Войдёт в твой дом полночная печаль,
Войдёт в твой дом - ты даже не услышишь -
Бесшумнее луны, катящейся по крышам,
Бесшумнее волос, стекающих с плеча.
И в тот же миг замрёшь ты у окна,
Прижав к щеке сиреневые шторы.
И в тот же миг поймёшь: пора кончать
с раздором,
Пора кончать: на улице весна.
ГЕРА
(Миф-сонет с кондой)
Зарезан на заре Сказавший: "Я - твой Бог!"
И Взявший молнии из чёрного футляра -
"Коралла Ветвь", "Застывший Гнев Кошмара",
"Зигзаг Агонии Распоротых Кишок".
Над бренным телом Гера не рыдала,
Не причитала, не кляла клинок -
Она боялась: Зевс услышать мог,
Его десница жалости не знала.
Зарезан на заре Сказавший: "Я - твой Бог!".
Подарок Зевса здесь, на бархате футляра, -
"Коралла Ветвь", "Застывший Гнев Кошмара",
"Зигзаг Агонии Распоротых Кишок".
Подарок мужа Гера целовала...
Нет, до конца она себя не знала,
Нет, не любил её Сказавший: "Я - твой Бог!".
* * *
Смутная-смутная, нежная-нежная,
В памяти реешь моей.
Даль уходящая, жгущая, снежная,
Сумрак обвальный истерзанных дней...
Ближе бы надо, да ближе уж некуда,
Надо б окликнуть, да голоса нет.
Надо б заплакать, как плакал я некогда,
Надо б заплакать - невнятный лишь бред.
Долго ли, долго ли буду так мучиться?
Долго б хотелось - чем не урок...
Имя твоё на устах моих крутится.
Имя твоё - как взведённый курок.
* * *
Семь перебродов слез,
И вот уже навечно
В стране Забвения,
В долине Миражей.
И матово-сиреневое утро
На перламутровой
Застёжке боли,
На ощупь гладкой,
Как холодный стон.
Игрушка сна,
Желанное лекарство,
Причуда творчества,
Последняя бравада,
Знак бесконечности
Сквозь стёклышки бинокля,
Знак бесконечности -
Упавшая восьмёрка,
Как я упал,
Разбился без тебя...
Вновь занавес
Открыт
И на манеже клоун.
Стремительный разбег,
Сальто-мортале,
Неистовей дождя
Твоих аплодисментов, -
Сизифов труд
Тоскующей мечты.
* * *
...Долгий праздник разлук,
Плач на кладбище встреч:
Гладиолусы рук -
Гладиатора меч.
Мы с тобою враги,
Как же радостно мстить...
Но стихают шаги -
Продолжаю любить.
* * *
Ты нежна, княжна, и молчалива,
У тебя небесная улыбка.
На скале у лунного залива
Не о том ли простонала скрипка.
Возле моря, где раздолье птичье,
Где царит величие пространства,
Принца ждешь ты в сказочном обличье
С беспокойным тайным постоянством.
Ты больна, княжна, и боязлива,
Как в неволе золотая рыбка.
На скале у лунного залива,
Как газель, пугливой стала скрипка.
Людмила САЛТЫКОВА
г. Рязань
Член Союза писателей России и Российского Союза профессиональных литераторов. Автор 11 поэтических сборников. Публиковалась в рязанской прессе и альманахах, а также в центральных и региональных изданиях России, а также в Крыму (Украина). Лауреат Всероссийской литературной премии им. А. В. Суворова, Всероссийского литературного конкурса "Твои, Россия, сыновья", IX Артиады народов России. Редактор российского альманаха "Рать".
ТИШИНА ПОДСНЕЖНИКА
ТИШИНА
Рязанцам Алексею и Андрею
и другим участникам войны в Чечне
Тишина. Над планетой молчит тишина.
Над Рязанью, над Грозным застыла луна.
Мать не знает пока, что осталась одна,
Что затянутся ночи без сна.
Холодна, для жены стала ночь холодна.
Между жизнью и смертью возникла стена.
Тот на ней был распят, чья вина не вина.
Кем назначена эта цена?!
Солона, так от горя слеза солона.
Над могилой товарища стынет спина.
Сына Лёшкой назвал: пусть детей имена
То вернут, что украла война.
Как струна, каждый нерв застонал, как струна,
И ушёл из запаса в Чечню старшина.
От Рязани на Грозный дорога длинна -
Их враждебно стянула война.
Белизна, заглянула в прицел белизна,
Но вершина Кавказа бойцу не нужна,
Ищет снайпер за друга ответа сполна,
И не радует сердце весна.
Тишина. В наши души кричит тишина.
Но война накрывает тот крик, как волна.
Неужель не споют нам баян и зурна?!
Не молчи ты, родная страна!
* * *
Е. М. Карпельцевой
Вёсны приносят нам весточку вещую
С ветрами свежими, водами вешними.
Вёсны приходят к нам с ветками вербными -
Векселем вечности, верою-вектором.
Светлые вётлы, как верную версию.
Свечи серёжек развесили весело.
С вечера тянутся в зори рассветные
Вёрсты к вершинам, завещанным вечностью...
* * *
Наважденьем тех же истин
Жизнь моя стекает в бездну,
Сгустком слёз, стихов и писем,
Не желая вдруг исчезнуть.
Те же солнца, ночи, вёсны...
Дождь ли, снег - под тем же небом...
Серп-вопрос над утром росным:
"Это быль? А может, небыль?"
ОДИНОЧЕСТВО И ОДИНОКОСТЬ
Словно в горы, иду в одиночество -
И тогда мне никто не нужен:
Предаваться раздумьям хочется,
Избегая суждений досужих.
Одиночество - гордое слово,
Лишь орёл над вершиной кружит...
Начинаю искать общенья -
Не нужна я,
падаю в пропасть.
Холодны без солнца ущелья,
Обступает тоска-одинокость.
Одинокость - костлявое слово.
В одинокости - рока жестокость...
* * *
Параллельными путями
Мы по жизни пробирались.
Лёд обид и счастья пламя
Каждому свои достались.
Вдруг пространство искривилось -
Я руки твоей коснулась.
Что казалось прежде мило,
Вмиг ушло и не вернулось.
Неевклидово пространство -
В нём четыре измеренья...
Но какое постоянство
Может дать хотя бы время?!
Я и время упустила,
Обманувшись новизною,
И слежу душою стылой
За летящею звездою.
Пусть не руку, дай хоть палец,
Раз в свои
не садишь
сани...
Почему твой мир, скиталец,
За собой тревожно манит?
МОЙ ВАЛЬС
Этот вальс что-то тронул внутри,
Заиграли там струны, запели.
Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три -
Мы, кружась над землей, полетели.
За плечо обнимаю тебя
И спиной о ладонь опираюсь.
Может, это принцесса-судьба
Наши руки взметнула, как парус?
Не решаюсь в глаза посмотреть.
Мы несёмся, всё выше взлетая.
Ах, щекой бы щеки не задеть -
Так её теплоту ощущаю.
Мчимся мы по волнам среди звезд.
Наши руки слились у штурвала...
Но, взорвав мир искрящихся грёз,
Вальс растаял, партнёра не стало!
И сейчас, когда нет ни огня,
Звуки вальса щемящим капризом
Лишь одну ввысь уносят меня,
Овевая таинственным бризом.
* * *
Сказал ты мне: "Осиночка!" -
И в дрожь меня вогнал.
Сказал ты мне: "Тростиночка!" -
И чуть не поломал.
Ты говорил мне: "Ёлочка!" -
И нежно обнимал.
Спасибочко иголочкам,
А то б пенёк торчал.
Ты называл берёзонькой -
И сок весною ждал.
Да, проливались слёзоньки,
Но светом ствол сиял.
"Мой тополёк!" - нашёптывал,
Хотел, шутя, пригнуть.
Сломи же ветку тополя
На посох в дальний путь!
Забудь за дальней тропкою
Мой тополиный стан,
Осинки нежность робкую,
Берёзку в дымке тайн.
Я стану елью пышною,
Хочу собою быть.
А ты - любуйся шишками
На лбу своей судьбы.
* * *
За этой нелепой осеннею зорькой,
Когда невозможно раскаянье ветра
За то, что разрушил укромную норку,
Где можно однажды дождаться ответа,
За этой промозглой осеннею ранью,
Когда каждый миг отдаляет надежду
На то, что за внешней напористой бранью
Скрывается рыцарь в лучистых одеждах,
За этой постылой осеннею хмарью,
Когда даже небо расхныкалось нудно
О том, что сейчас всем Иванам да Марьям
Не время, что всем не мешало заснуть бы, -
За этим затянутым тучами утром -
Срывается нечто...
* * *
Мартовский снег из волшебного рога
Щедро прикрыл просыпавшийся лес.
Тёплые хлопья хотелось потрогать
И погрузиться в ласкающий блеск.
Словно чудесная палочка-лекарь -
Этот союз холодов и весны.
Нежным подснежником, почкою вербной
Я поднялась из пустой тишины.
Дмитрий Аравин
г. Рязань
Автор пяти поэтических сборников. Руководитель литобъединения "Волна" на Рязанском приборном заводе.
ТАЙНА ИЗНАЧАЛЬНАЯ
ТРИ ЖЁЛУДЯ
Три жёлудя легли в мою ладонь,
Три жёлудя, как три патрона.
Три жёлудя, хранящие огонь,
Готовый выстрелить ростком зелёным.
Три жёлудя на круче я сажал,
Лицом к рассвету и ветрам суровым.
Была земля упруга и свежа,
К зачатью и рождению готова.
Ей вкладывать свой материнский труд,
Поить их чистым родниковым соком.
Три дуба здесь уверенно взойдут
И молодо взмахнут листвой высокой.
И пусть не мне в далёком далеке
Увидеть их -
придут другие люди.
Я жёлуди держал в своей руке,
И что-то от меня в их кронах будет.
* * *
Ты Снегуркой мне явилась,
От моих речей не тая,
Ты нарочно обрядилась
В имя звонкое - Наталья.
Но как ландыши в апреле
На пригорке на прогретом,
Так глаза твои теплели,
Наполнялись новым светом.
Ошарашенный, наверно,
Этим воздухом весенним,
Я стою, себе не веря,
Весь искрящий весельем.
Ну и пусть, что глупый, глупый,
Мне б с невиданною силой
Уносить тебя во глуби
Зачарованной России.
Чтобы снова, чтобы снова
Целовать глаза и плечи
И качать счастливым стоном
Захмелевший майский вечер.
Чтобы тайной изначальной
Стала истина простая,
Чтоб по всей земле звучало
Имя нежное - Наталья.
Евгения Бандорина
г. Рыбное Рязанской обл.
Член Российского Союза профессиональных литераторов. Автор двух поэтических сборников. Обладатель Государственной творческой стипендии в номинации "Молодые авторы" (2006 г.), лауреат Российской литературной премии "Эврика" (2008 г.).
БЕРЕГ РАДОСТИ
* * *
Я устала сама от себя
И других совершенно измучила.
Отчего так? Не дура, не чучело -
Тяжело жить, себя не любя.
Что сказать тут? Да вроде нечего.
Всё понятно, как ни крути.
Только вот я не знаю, как лечатся
На душе проливные дожди.
Вся реальность размыта каплями.
Под ногами плывёт земля.
Жизнь не полосами, а пятнами,
И виновна в этом лишь я.
Мой кораблик в морях одиночества
Потерял и покой и маршрут.
Как же хочется, слышишь, так хочется
Знать, что где-то действительно ждут.
Призываю тебя, как знамение,
Поднимая выше свой флаг,
Как спасение и искупление,
Мой негаснущий, вечный маяк.
Лишь бы знать, что ветрам не поддашься,
Лишь бы помнить, что годы - не в счет.
Мой единственный, мой настоящий
Берег радости, счастья оплот.
* * *
Для маленького Лёнечки
Вокруг всё удивительно,
Для маленького мальчика
Каждый шаг - открытие.
Вот птичка пролетела,
А вот ползёт жучок!
Шагает рядом с бабушкой
Восторженный внучок.
И всё вокруг волшебное
И всё вокруг красивое:
И эта кошка серая,
И это небо синее.
Так хочется потрогать!
Так хочется узнать!
И бабушка нестрогая
Спешит всё рассказать.
Она ему старается
На всё найти ответ.
И в целом мире, кажется,
Людей счастливей нет!
Стихи и прозу рязанских авторов собрали и подготовили для публикации в альманахе "Эолова арфа"
члены редсовета альманаха Алексей Бандорин и Людмила САЛТЫКОВА
Зарубежный юмор. Яеуш Осенка (переводы Анатолия Шамардина)
_____________________________________________________________________________
Януш Осенка
ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
Монолог секретарши
Алло! Кто говорит? Нет, пан директор занят. Да? Вы - его школьный товарищ, говорите? Завистовский? Минуточку, я сейчас проверю... У меня тут список всех школьных друзей пана директора, с подробными комментариями. Класс 4-й "Б"... Завистовский... Ага, да, есть там такой - Завистовский, класс 4-й "Б". У вас ещё привычка была: называть пана директора балбесом, хотя он это очень не любил. Кроме того, именно вы на уроке физкультуры засунули пану директору в трусы крапиву. И, когда пан директор совершенно справедливо пожаловался на вас учителю, вы назвали его доносчиком, ябедой и пообещали расквасить ему нос, превратив его (нос) в подобие деревянного гриба, куда обычно втыкают иголки. Кстати, вы так и сделали, выполнив своё обещание. Шутки юности, говорите? Возможно. Но я вынуждена вас огорчить. Пан директор, к большому сожалению, очень занят, и в ближайшем будущем у него времени для вас не будет. До свидания.
(Секретарша кладёт трубку. Телефон тут же снова звонит.)
Да? Слушаю. Секретариат пана директора Ковальского. Кто говорит? Пан Ступчак? Директор очень занят. Что? С вами он обязательно и даже с радостью поговорит? Ах... так... вы его школьный товарищ? Скорее даже друг? Минутку... Да, действительно, я даже что-то припоминаю, мне пан директор про вас рассказывал. Ступчак. 7-й класс "Б". Минуточку. Я сейчас на всякий случай сверю вашу фамилию со списком. Да, вы были самым сильным в классе, по математике. Разумеется, встречаются иногда такие таланты... Вы ещё, помните, не позволили пану директору на выпускном экзамене списать у вас задачку с правильным ответом, из-за чего пан директор перепутал логарифмы с корнями и вынужден был остаться на второй год в том же классе? Да, конечно, я согласна с вами, что это было очень забавно, и пан директор, конечно же, охотно побеседовал бы с вами о давно прошедших школьных годах. Но, к сожалению, у него абсолютно нет времени, и, судя по всему, дело не выглядит так, что у него когда-нибудь появится для вас время. До свидания!
(Секретарша кладёт трубку, телефон тут же снова звонит.)
Алло?!.. Да, секретариат... Кто говорит? Пан Глович? Да, директор занят. Он ваш бывший ученик? Учился у вас? Когда? В 5-м классе? Минуточку! Вы тот самый Гловач, которого ученики называли смеха ради "брюквой"? Да, я вас понимаю, прозвище такое - обычное дело в школе. Вы ещё имели привычку обзывать пана директора глухой тетерей и придурком и говорили про него, что он пыльным мешком прихлопнутый. Да, разумеется, это всё старые истории. Я понимаю, что смешно вспоминать их, забавно. И ещё вы объясняли своим ученикам, что такие дети, как пан директор, занимают места нормальных, умных детей, вместо того, чтобы учиться в спецзаведениях типа школ для умственно отсталых детей. Да, "неуд" за полугодие был ужасным шоком для пана директора. Нет, нет... Пан директор действительно очень занят, и в его календарном плане на ближайшие годы нет ни одной свободной минуты для вас. Пожалуйста, положите трубку. У меня межгород. Срочно. До свидания.
Алло! Межгород? Из Биала Подласка? Да, я слушаю. Кто со мной говорит? Словикевич? Ну, сколько же ещё можно повторять?! Пан директор занят! Исключено! Как? Разве это не вы были, судя по списку, кто толкнул пана директора прямо в пруд, когда учитель по биологии объяснял ученикам принципы размножения лягушек? А кто же это был? Габачевский? Как вам не стыдно! Как вы можете всё спихивать на своего школьного товарища? Добропорядочный ученик может так поступать? Нет, пан Словикевич, именно вы толкнули пана директора в пруд и ещё сказали при этом пану директору, дескать, это ему на пользу, поскольку он, пан директор, никогда не моется. Что? Габачевский тоже это говорил? Вы пытаетесь оклеветать своего школьного товарища. Что вы говорите? Вы разрешали пану директору во время урока по польскому языку списывать у вас с тетради? Милый пан, как вы осмеливаетесь такое говорить! Пан директор никогда не списывал. Какая наглость с вашей стороны!! До свидания!
(Секретарша кладёт трубку, телефон тут же снова звонит.)
Да, конечно, пан директор, я понимаю... позвонить председателю Габачевскому? Позвонить и попросить его найти для вас минутку, для небольшой беседы с вами? Да, конечно. Да, вы его школьный товарищ. Я позвоню. Прямо сейчас!
(Секретарша набирает номер.)
Алло!? Алло!? Это секретарша Габачевского? Как приятно! Сердечно вас приветствую! Вы секретарь председателя Габачевского? Очень мило! Я звоню по поручению директора Ковальского. Он просит пана председателя принять его в любое удобное для вас время, для небольшой беседы. Пан председатель очень занят? Но пару минут он наверняка найдёт для беседы? Директор с председателем когда-то вместе в одну школу ходили. Одноклассники. Вы сейчас проверите это по своему списку? Да? Хорошо, я подожду. Да, да, 4-й класс "А"... Ковальский... Да, ну... такой малышок. Что? Придурок? Глухая тетеря? - Да, это пан директор. Доносчик, ябеда, говорите? Ну да, это он. Потому Завистовский и нос ему своротил? ...Как? Неужто такое возможно? Выходит, именно пан председатель толкнул в пруд пана директора во время урока биологии, когда учитель объяснял ученикам принципы размножения лягушек? Великолепно! И он ещё сказал (то есть пан Габачевский сказал), что это пойдёт ему (то есть пану Ковальскому) на пользу? Поскольку он не моется? Изумительно! Пан директор может прийти к пану председателю в четверг, в 8 часов?.. То-то вот обрадуется пан директор!
ЧАСЫ С КУКУШКОЙ
Покупатель: Мне бы хотелось вот эти часы.
Продавец: Это часы с кукушкой.
Покупатель: Мне всё равно, упакуйте мне их, пожалуйста.
Продавец: Очень сожалею. Я не могу их вам продать.
Покупатель: Почему же?
Продавец: Видите ли, хотя это и часы с кукушкой, но они без кукушки. Кукушка сломалась и вообще отвалилась.
Покупатель: Я возьму их и без кукушки.
Продавец: Но кукушка входит в стоимость часов.
Покупатель: Тогда сделаем так. Я заплачу вам за часы столько, сколько бы они стоили, если бы кукушка там была. Будем считать, что кукушка там есть.
Продавец: Но кукушки там нет, она только входит в стоимость часов.
Покупатель: А вы разве не можете взять с меня за часы немного побольше денег? В конце концов я ведь оплачиваю кукушку, которой там нет.
Продавец: Извините, но я не могу требовать с вас деньги за кукушку, которой там, в часах, нет. При инвентаризации всё это учтётся... Мы являемся государственным предприятием. Из-за этой кукушки у меня могут быть неприятности. Обнаружится излишек денег.
Покупатель: Послушайте, у меня случайно при себе есть кукушка, которую я извлёк из своих поломанных часов. Купите у меня эту кукушку, встройте её в ваши часы и продайте их мне вместе с кукушкой.
Продавец: Нам запрещено покупать кукушки у частных лиц.
Покупатель: Ну что за чертовщина!
Продавец: Сожалею, но это так.
Покупатель: У меня есть идея. Купите у меня кукушку как частное лицо, в приватном порядке, так сказать.
Продавец: Для чего? Мне совершенно не нужна кукушка.
Покупатель: Но для себя лично вы можете в принципе купить кукушку?
Продавец: В принципе могу, конечно.
Покупатель: А сейчас послушайте меня внимательно. Вы вставляете свою личную кукушку в государственные часы, продаёте мне и то, и другое за полную стоимость часов с кукушкой, и я возвращаю вам деньги за кукушку.
Продавец: Исключено. Мы не имеем права продавать государственные часы с нашими личными кукушками.
Покупатель: Минуточку... Тут я у вас вижу ещё одни часы с кукушкой.
Продавец: Это частные часы. Один наш покупатель принёс их нам, чтобы мы вставили туда кукушку.
Покупатель: Стало быть, запас кукушек у вас есть? В виде запчастей хотя бы?
Продавец: Да, они у нас были. Но закончились. Нет ни одной.
Покупатель: Чёрт возьми! Но я, кажется, нашёл выход! Я знаю, как надо сделать!
Продавец: Ну и как?
Покупатель: Мы берём кукушку из частных, приватных, если хотите, часов (берёт в руки часы), так...
Продавец: Что вы делаете?!
Покупатель: Спокойно, не волнуйтесь! Вот это у меня в руках государственная кукушка, мы её пока отложим в сторону. Ну, а теперь мы вставляем нашу личную кукушку в часы покупателя-клиента. Вы же имеете на это право?
Продавец: Да, только в нерабочее время.
Покупатель: Хорошо. Пусть в нерабочее время, в свободное от работы время. Теперь мы встраиваем государственную кукушку в мои часы, смотрите... вот так... А теперь я покупаю их, то есть часы, у вас за полную стоимость.
Продавец: Да, я думаю, в этом случае у нас с вами будет полный порядок! С вас 2300 злотых.
Покупатель: Пожалуйста.
Продавец: Спасибо. Здесь вот кассовый чек. Но, простите, что вы там опять с часами делаете?
Покупатель: Я сейчас вышвырну ко всем чертям эту кукушку! Я терпеть не могу кукушек! При одном их виде я содрогаюсь от возмущения!
Перевод с немецкого
Анатолия Шамардина
1 октября 2008 г.,
Москва