Нина Краснова
БАЛЬМОНТ
эссе
Поэзия Константина Бальмонта началась для меня с его стихотворения 1894 года "Я мечтою ловил уходящие тени...", которое я прочитала в 21 год, до своего поступления в Литературный институт, в хрестоматии "Русская литература ХХ века, дооктябрьский период". Там было много его стихов, но мне больше всего понравилось это, в котором поэт всходил на какую-то башню по скрипучим ступеням, которые дрожали у него под ногами. Оно очаровало и заворожило меня настолько, что я не могла оторваться от него и все читала и читала его и хотела понять, в чем секрет, в чем тайна этого стихотворения, которое так очаровывает и завораживает меня:
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
И чем выше я шел, тем ясней рисовались,
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вдали раздавались,
Вкруг меня раздавались от небес и земли.
Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,
Тем светлее сверкали выси дремлющих гор...
Чем я дольше читала это стихотворение, тем я выше всходила на горы поэзии Бальмонта и на некую высокую гору вообще поэзии, на Олимп, по символической лестнице, и каждая строка стихотворения была для меня ступенью, по которой я всходила туда. И кончалась одна ступень, и начиналась другая, и последние слова одной строки становились первыми словами новой, как дощечки той лестницы, по которой я поднималась... "И дрожали ступени под ногой у меня..." И голова у меня кружилась, и дух у меня захватывало от той высокой высоты, на которую я всходила...
Профессор Литинститута В. Богданов потом в течение пяти курсов цитировал студентам на лекциях по теории литературы две вот такие строки Бальмонта:
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Хочу одежды с тебя сорвать...
И Бальмонт виделся мне таким вот "смелым" и "дерзким" в своей поэзии поэтом, не потому что он мог сорвать одежды со своей дамы (в жизни он, может быть, как раз стеснялся делать это, так я думаю, то есть думала в студентках), а потому, что он мог написать о том, как он хочет сделать это. И он стал для меня образцом поэта, который может написать о том, чего он хочет, и который поэтому может подняться по своим ступеням на такую высоту поэзии, на которую могут подняться только великие поэты. Такие, как Есенин, Блок, Гумилев, Мандельштам, Волошин, Северянин... И как еще один забытый поэт Серебряного века Александр Тиняков, которого я открыла для себя только несколько лет назад и о котором написала эссе (идею которого подкинул мне Юрий Кувалдин, он же и напечатал это эссе в своем журнале "Наша улица", в № 1 за 2005 год, и повесил на сайте журнала в Интернете).
Родился Константин Дмитриевич Бальмонт 3(15) июля 1867 года, во Владимирской губернии, в Шуйском уезде, в деревне Гумнищи, в семье председателя земской управы. Предки поэта по линии отца были из рода шотландских и скандинавских моряков, а по линии матери - из древнего татарского рода, который шел от князя Белый Лебедь Золотой Орды. Учился К.Бальмонт в Шуйской гимназии, откуда его исключили за связь с революционным кружком, а потом - во Владимирской гимназии, которая, как он сам писал в своей автобиографии, "изуродовала" его "нервную систему" и которую он "проклинал всеми силами". В 1886 году он поступил в Московский университет, на юридический факультет, но был отчислен оттуда "как один из организаторов студенческих беспорядков". Потом он учился в Демидовском юридическом лицее г. Ярославля, но и там недоучился и бросил его и занялся самообразованием.
Стихи он начал писать "в возрасте десяти лет", "в яркий солнечный день", одно стихотворение написал - "о зиме, другое о лете", как он сам вспоминает об этом в своей статье "На заре". Но мать тогда встретила их "холодно", и "до шестнадцати лет" он "больше не писал стихов", а в шестнадцать лет стихи опять пришли к нему, и опять "в яркий солнечный день". Может быть, поэтому он и стал "солнцепоклонником" в своих стихах. На К.Бальмонта оказала сильное влияние русская природа, "красота лесов, полей, болот и лесных рек", "народные песни", русские народные песни и сказки, "стихи Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Кольцова, Никитина, Некрасова, - немного позднее - Жуковского".
В 1885 году в жизни К.Бальмонта произошло великое поворотное событие. Он познакомился "с писателем", и впоследствии вот что написал об этом: "...этот писатель был не кто иной, как честнейший, добрейший, деликатнейший собеседник, какого когда-либо в жизни приходилось мне встречать, знаменитейший в те годы... повествователь Владимир Галактионович Короленко". Он прочитал тетрадь стихов Бальмонта и написал ему письмо о них, в котором указал юному автору "на мудрый закон творчества" - не гоняться за "красивыми подробностями" из внешнего мира, "за каждым промелькнувшим мотыльком", а сосредоточить свое внимание "на бессознательной области души", и тогда у него со временем может получиться "что-то незаурядное". "У вас много шансов стать хорошим стихотворцем", - писал ему мэтр. "Нужно ли говорить, какой хлынул в мое сердце восторг и поток чаяний от этих слов Короленко", - восклицал Бальмонт. Короленко стал его "крестным отцом" в литературе, как стал он крестным отцом и писателю-белоказаку Ф.Крюкову, воспевателю Тихого Дона.
И вот какая возникает цепочка. В.Короленко поддержал Ф.Крюкова и К.Бальмонта. А они оба поддержали одного и того же своего коллегу - молодого тогда поэта Александра Тинякова. Ф.Крюков был его воспитателем в гимназии и старшим товарищем, который поощрял его позывы к творчеству. А К. Бальмонт в 1913 году написал статью "О молодых поэтах", в которой выделил всего трех молодых поэтов, в том числе и Александра Тинякова:
"Молодые поэты присылают мне, время от времени, сборники своих стихов... И печально мне делается от книг молодых поэтов. Какие они... неинтересные, неоригинальные, тупо-надменные... малоталантливые. Из поэтов, со стихами которых мне пришлось сколько-нибудь познакомиться, выгодно выделяются Эренбург и Марина Цветаева... У обоих есть поэтическая нежность, меткость стиха, интимность настроения. Но их голос малого размера, и... когда они... пытаются быть сильными, они почти всегда впадают в кричащую резкость...
Книга Александра Тинякова... в ней всего 90... страниц, - в ряду молодых поэтов радостно удивила меня. Это - настоящий талант. Сильный стих и в то же время нежный, своеобразие настроений, уменье овладеть самой трудной темой, которой может задаться лирический поэт... В одном выборе таких тем, как "Любовь-нищенка", "Ревность Лешего", "Вьюжные бабочки", "Свет целования", чувствуется изящный вкус и интимное прикосновение к поэтическим замыслам...
Власть лирического поэта - власть монархическая. Ограничивать поэта в его правах выбирать ту или иную тему - так же нелепо, как посягать и на живопись, изображающую грязь, лохмотья, язвы и безобразие. Все дело в том только, чтобы, задаваясь рискованной темой, внести в разработку ее всю священную полноту отношения, безусловное рукоположение художнической искренности...
Напишет ли Тиняков вторую книгу стихов, я не знаю, но первая его книга безусловно заинтересовывает. Чувствуется, что созерцательная душа, одаренная тонкой впечатлительностью, была захвачена сполна, различными остриями, и потому поэт, по-своему промыслив до конца пережитые чувства, дал им верное выражение, влекущее, как голос, в котором слышится настоящая взволнованность или уверенность человека, видевшего что-то воочию".
В этой рецензии, основываясь на стихах Эренбурга, Цветаевой и Тинякова, Бальмонт изложил свой взгляд вообще на творчество и высказал свое поэтическое кредо.
Не каждый, даже и маститый поэт, может оценить немаститого по первой книге стихов. Бальмонт это сумел (как и Блок, который тоже заметил молодого Тинякова) и поддержал его, потому что по себе знал, как это важно для поэта, который вступает на "кремнистый путь" поэзии.
Первые стихи Бальмонта появились в печати в 1885 году, в журнале "Живописное обозрение". А первая его книга "Сборник стихотворений" вышла в 1890 году, в Ярославле, на деньги автора, которому тогда было 23 года. Успеха она не имела, друзья-студенты и его дама сердца Мелитта насмеялись над ней, и Бальмонт, как он сам утверждает, уничтожил весь тираж книги. И почувствовал себя одиноким, как одинокий поэт Тиняков, и впал в депрессию. Вторая книга "Под северным небом" вышла у него в 1894 году, и она считается первой его книгой. Для нее характерны "жалобы на унылую, безрадостную жизнь", но критики заметили ее и отмечали "одаренность поэта, музыкальность его произведений". В это время он знакомится с В. Брюсовым, и у них возникает дружба. От В.Брюсова цепочка идет и к А. Тинякову, который тоже познакомится с ним и будет считать его своим кумиром и подчиняться ему, как "египетский раб".
А всего Бальмонт написал 35 книг стихов и 20 книг прозы (!). Он работал по принципу "ни дня без строчки", писал стихи Божий каждый день. Кроме того перевел 10 000 страниц зарубежной поэзии - стихи В.Блейка, Э.По, П.Б.Шелли, О.Уайльда, Гауптмана, Бодлера, Задермана, испанские песни, словацкий, грузинский эпос, югославскую, болгарскую, литовскую поэзию, стихи поэтов Мексики, Полинезии, Японии, Индии... Он был в этом "ненасытен и всеохватен".
В 1910 году К.Бальмонт заявил, что через полвека издатели издадут 93 тома собрания его сочинений. Но это пророчество поэта не сбылось. Ни через полвека, ни через век.
В стихах Бальмонта есть "красота музыкальности". Она и в ритмах его стихов - в классических ямбах (например, в сонетах), в классических амфибрахиях, анапестах, хореях, и в усеченных строках:
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
И синий кругозор.
Она и в пропусках одного слога в середине каждой строки ямба в каком-нибудь стихотворении, отчего там возникает цезура, пауза, и строка обретает свою неповторимую мелодию:
Я вольный ветер, я вечно вею,
Волную волны, ласкаю ивы,
В ветвях вздыхаю, вздохнув, немею,
Лелею травы, лелею нивы...
И в системе строфики и рифм, например, в тройственных рифмах в "Ангелах опальных":
Ангелы опальные,
Светлые, печальные,
Блески погребальные
Тающих свечей;
Грустные, безбольные,
Звоны колокольные,
Отзвуки невольные,
Отсветы лучей...
Опальные - печальные - погребальные - свечей, безбольные - колокольные - невольные - лучей. Сами по себе рифмы в этом стихотворении, если присмотреться к ним, бедные, банальные, как глагольные (в 4-й строфе: встретятся - отметятся - засветятся), так и неглагольные, но в сочетании с ритмом они создают свою тональность стиха.
Красота музыкальности слышится у Бальмонта и в повторах-рефренах:
О тихий Амстердам!
О тихий Амстердам!
И в самой звукописи стиха, в его аллитерациях, как в хрестоматийной строке "чуждый чарам черный челн" или в строках:
Полночной порою в болотной глуши
Чуть слышно, бесшумно шуршат камыши...
Здесь камыши шуршат в каждом слове: ч...ши... ч...ш...шу...шур...ша...ши...
А какая мелодичность и звукопроникаемость и звуковзаимосвязанность в аллитерации слов "белладонны" и "ладана": "Дух белладонны, ладана и нарда" и в виртуозных рифмах: белладонны, ладана и нарда - Леонардо - леопарда - любил... барда...
Художник с гибким телом леопарда...
Дух белладонны, ладана и нарда....
В нем зодчий слов любил певучесть барда...
Не тщетно он зовется Леонардо.
Бальмонт задавал себе и своим читателям риторический вопрос, на который сам же и давал самоуверенный ответ:
Кто равен мне в моей певучей силе?
Никто, никто.
У каждого поэта - своя "певучая сила", своя "певучесть", музыкальность и мелодичность, в которой никто другой не равен ему. Как и у каждого композитора. Кто равен музыке Римского-Корсакова, Мусоргского, Бородина, Чайковского, Глинки, Стравинского, Шостаковича, Прокофьева, Рахманинова, Свиридова, Шнитке, Эдисона Денисова? Никто. Только они сами.
К. Бальмонт носил шляпу с широкими полями, рубашку с вертикальным воротником и галстучным платком, длинные кудри, острую бородку и усы и напоминал собой испанского героя с картин Веласкеса или французского героя с картины Жана-Батиста Патера "Танец под деревьями". К.Бальмонт в русской поэзии - экстравагантный вагант, русский шевалье.
В 1889 году Бальмонт женился на Л.М.Гарелиной, но их брак оказался "браком". В результате нервного расстройства Бальмонт хотел покончить жизнь самоубийством и выбросился из окна, но не разбился, а только сломал себе ногу и остался хромым на всю жизнь (как Байрон и Пастернак).
В 1896 году он женился на Е.А.Андреевой, которая помогала ему переводить некоторых поэтов. С ней он поехал в Европу, побывал во Франции, Испании, Голландии, Англии, Италии. И вернулся в Россию, по которой очень скучал. "Боже, до чего я соскучился по России", - писал он своей матери из Рима, - "Десяти Италий не возьму" за "красоту" своей земли.
Три новых книги 1900, 1903 и 1905 года - "Горящие здания", "Будем как солнце" и "Только любовь" - приносят ему славу и "возносят" его "на вершину российского Парнаса", делают его модным поэтом. Он ищет "новые сочетания мыслей, красок, звуков". Он запечатлевает в стихах лики души, у которой много ликов (как Брюсов создавал "лики страсти", у которой тоже много ликов). "Нужно быть беспощадным к себе. Только тогда можно достичь чего-нибудь", - говорит Бальмонт. И делает это своим девизом. Он любит "уродство не меньше, чем гармонию", и проповедует "эстетизацию уродства", инфернальность, что сближает его с Тиняковым, а их обоих - с Бодлером. Как, например, в стихотворении "Гигантша": "Полюбил бы я жить возле юной гигантши бессменно... // Проползать по уклону ее исполинских колен... // Я в тени ее пышных грудей задремал бы, мечтая... // Как у склона горы деревушка ютится глухая". Или как в "ненаписанной поэме" "Дон-Жуан": "Быть может, самим адом я храним", "К развенчанным святыням нет возврата". Или как в стихотворении "На огненном пиру": "Я червь, я хитрый змей". Или в стихотворении "В домах": "В мучительно-тесных громадах домов // Живут некрасивые бледные люди... // Мудрей приведений людских // Жуки, пауки и мокрицы". Все червяки потом переползут, а все "жуки, пауки и мокрицы" перебегут от Бальмонта в поэзию Тинякова, который, как и его старший собрат Бальмонт, научится быть "дерзким" и "смелым" в своих стихах и срывать символические и не символические одежды со своих героинь и с самого себя и "мечтою ловить уходящие тени" и подниматься со дна жизни и всходить по ступеням вверх.
В Серебряном веке, как и теперь, в Москве было много мест, где собирались поэты, писатели. Одним из таких мест было издательство "Мусагет", которое находилось на Гоголевском бульваре. Здесь бывали В.Брюсов, А.Блок, А.Белый, И.Бунин, И.Северянин, здесь бывал и К.Бальмонт, и М.Цветаева, которая говорила, что "На Бальмонте, в каждом его жесте, шаге, слове - клеймо - печать - звезда - поэта". Они засиживались здесь своим кругом иногда до полуночи, "пили крепкий чай с пряниками и печеньем", говорили о поэзии, о высоких материях, а иногда уходили отсюда в ресторан "Прага", который находился и до сих пор находится на углу Арбата.
А в здании гостиницы "Метрополь", на Театральной площади, сооруженном в стиле модерн и украшенным "Принцессой Грезой" - керамическим панно, выполненным по рисункам М. Врубеля, располагался центр "нового искусства", символизма, журнал "Весы" и издательство "Скорпион", главой которых был В.Брюсов. Здесь вышли в свет книги многих поэтов, в том числе и К.Бальмонта, А.Белого, А.Блока, В.Брюсова, М.Волошина.
Бальмонт бывал дома у Брюсова, на Цветном бульваре, как и А.Блок, А.Белый, М.Волошин. Посвящал ему стихи, как и Брюсов ему. Посещал брюсовский литературный кружок, так называемые брюсовские "вторники", на Большой Дмитровке, куда приходила вся литературная и артистическая Москва. Кроме того он посещал и телешовские "среды", на Чистопрудном бульваре, на Земляном валу и т.д. Не раз бывал в "Маринином доме", в гостях у Марины Цветаевой, в Борисоглебском переулке, где сейчас находится ее музей.
Бальмонт любил Москву. И написал в Париже в 1920 году:
И мне в Париже ничего не надо.
Одно лишь слово нужно мне: Москва.
У каждого поэта и даже у целой группы поэтов, какой-то одной эпохи, есть пристрастие к каким-то словам или образам или художественным приемам, которые используются в стихах этих поэтов чаще, чем другие. Допустим, у поэтов XIX века было пристрастие к словам "пленительный", "томительный" и "сладостный". У Константина Бальмонта было пристрастие к двойным определениям предмета или явления, а точнее - к прилагательным, сращенным с наречьями, через дефис, которые он использовал особенно часто. Ему мало было сказать - глаза бездонные или влажные, он говорил о них: "бездонно-влажные" глаза, даже не глаза, а "улыбка глаз бездонно-влажная" (свойства глаз переходили у него на улыбку этих глаз. Ему мало было сказать - сладкий обман или чувственный обман, он говорил: "сладко-чувственный обман". Ему мало было сказать - изысканная или простая красавица, он говорил: "красавица изысканно-простая". А о волне волос он говорил: "недвижно-золотая" волна волос, а об "изгибах губ и зовах черных глаз" он говорил: "И были пламенны и богомольно-строги // Изгибы губ твоих и зовы черных глаз", а о цветке алоэ: "алоэ густо-ароматный", а о заре: "заря кроваво-беззакатная", а о земном духе: "небесно-зоркий дух" (в земном духе), а о последнем миге жизни: "миг... смертельно-сонный", а о терзанье любви: "терзанье, безгласно-вечное", а о деревьях "в прохладной глуши деревенского сада": "деревья так сумрачно-странно-безмолвны", а о тайнах и словах: "чувственно-неясные, девственно-прекрасные", а о "проблесках огня": "вкрадчиво-туманные", а о цветах:
...воздушно-белые,
Сладко-онемелые
Легкие цветы.
Эти двойные определения - одна из индивидуальных особенностей поэтики Бальмонта, по которой его не спутаешь ни с кем другим.
То, что поэт пишет о ком-то, часто относится и к нему самому. В сонете "Памяти А.Н.Плещеева" Бальмонт о Плещееве написал:
Он был из тех, кого судьба вела
Кремнистыми путями испытанья.
Но то же самое относится и к самому Бальмонту, и к Тинякову, и к Блоку и к Есенину, и к Мандельштаму, и к Волошину, и к Гумилеву, да и к каждому поэту, и вообще к каждому человеку. Потому что каждого поэта и человека судьба ведет "кремнистыми путями испытанья", ведет и смотрит, как он сумеет пройти все эти пути. И кто пройдет их достойно, того она наградит своим венцом, золотым или серебряным или лавровым или терновым или еще каким-нибудь, из "воздушно-белых" легких цветов. Лермонтов достойно прошел своим "кремнистым путем", который блестел ему "сквозь туман". И Бальмонт достойно прошел своими "кремнистыми путями", и все поэты. которые вошли в историю. Потому они и вошли в нее. Только Тиняков отстал от всех, вошел туда "одной ногою", а другою зацепился обо что-то и затормозился. И его поезд ушел. Но, может быть, еще и приедет за ним.
Девизом Бальмонта, которому он следовал всю свою жизнь, был такой девиз, свойственный натурам юношески-пылким и возвышенно-благородным:
Быть гордым, смелым, биться против зла,
Будить в других святые упованья.
Бальмонт не принял Октябрьскую революцию с ее диктатурой пролетариата. Он был против всяких диктатур, он бы за - свободу творчества и за свободу личности человека. Он чувствовал себя везде и всем чужим, и писал: "Я всем чужой, всегда... Никто меня не любит...!" Он был "бродягой", "топчущий поля", который ходил "босой по стеклам", как его младший собрат Тиняков, и, как он, искал свой "утраченный рай" и свои "коралловые острова", которые находятся в стране Обетованной. А где эта страна? "Я видел много стран, я знаю много мест".
В 1918 - 1920 годах он жил в Москве и подмосковном (тогда) поселке Новогиреево (значит мы с ним - почти земляки, то есть соседи, я живу в Перове).
В 1920 году Бальмонт со своей второй женой Екатериной Цветковской и дочерью Миррой (которой он подарил это имя в память о своей юношеской дружбе с поэтессой Миррой Лохвицкой?) навсегда эмигрировал из России в Европу. Жил он в Париже или в маленьких провинциальных городках, на берегу Атлантического океана, сотрудничал с парижскими газетами, почти ничего не писал, издавал книги, переводил славянских и литовских поэтов, читал лекции в Сорбонне, денег зарабатывал мало и очень тосковал по России. "...нет дня, когда бы я не тосковал по России, нет часа, когда бы я не порывался вернуться" туда, - писал он одному из своих товарищей. В 1932 году у него появились признаки душевной болезни, которая (а у кого из поэтов ее нет? ее, которая идет от душевной боли?) стала прогрессировать с годами. Он переселился в убежище матери Марии (Е.Кузьминой-Караваевой) "Русский дом", в местечке Нуазиле-Гран, лечился в клинике. И в 1942 году умер.
Бальмонт, как все поэты Серебряного века, владел разными формами стиха, в том числе и строгой формой сонета, которая помогала ему "заключить" свои чувства и страсти "в порядок стройный", придать им гармонию. Он любил "законченность сонета" и сравнивал его с "красавицей изысканно-простой", которая есть "пластическая радость красоты". И написал очень много сонетов. Там у него "цветет душистая сирень", "на дне морском" растут "подводные растенья" с "бледными листами", которые "тянутся... как привиденья, в безмолвии угрюмой темноты", там у него и "акулы проплывают иногда", и поднимаются со дна на поверхность моря какие-то трупы людей и "обломки кораблей", и прорывается сквозь мглу "первый луч грядущего рассвета", и слышится и "твердит о счастье необъятном далекий звон колоколов", и цветут "родного Севера непышные цветы", подснежники, и расцветает "чертополох", и бежит "в лесах олень" "под громкий лай собак", и тут же ходит "пантера" с "пятнистым" мехом...
Есть в его сонетах романтичность и экзотичность стихов Гумилева и Волошина, которая содержится и в названиях некоторых рыб и животных, тех же акул и пантер, и, например, в каких-то Бог знает откуда взятых экстраординарных географических названиях: Боро-Будур, "семь островов Ар-Гентилес-Руссот", и в образах мифологии Древнего Египта: "крылатый был он человеколев"... И в имени Эвонского лебедя с его лебединой песней. И в имени возлюбленной поэта (у Волошина была царевна Таиах, а у Бальмонта - Тамар). И в образе какого-нибудь грузина или муэдзина, и в образе какого-нибудь сиамского кота, в котором есть что-то и от русского лубочного кота и от гипсового кота-копилки, и от "Веселого кота" в Галерее искусств г. Махачкалы.
Мне грезится Египет, Атлантида.
Далекое. И мой сиамский кот
"Плыви в Сиам!" - мурлыча, мне поет.
У Бальмонта в стихах почти нет юмора, а здесь даже и юмор появляется, проскакивает.
И все грезятся и снятся поэту какие-то дальние края:
Не снятся мне цветы родного сада,
Родимые безмолвные луга.
Краса иная сердцу дорога...
Мне грезятся морские берега
И гор неумолимая громада.
Моя душа стремится в мир иной...
Здесь это - не в загробный мир, как у Маяковского: "Вы ушли, как говорится в мир иной", или как у Тинякова, у которого мир иной находится на глубине двух метров под землей и покойники перелезают друг к другу из могилы в могилу, а в мир мечты, в страну Обетованную:
Скитайся дни, года, десятки, сотни лет -
Ты не найдешь страны Обетованной...
Ее нет нигде на географических картах, на континентах и материках. Но в то же время она есть. Для поэта Страна Обетованная - это Страна Поэзия. Туда он и зовет с собой своих читателей, таких же мечтателей, как он, а не мечтателей не зовет. Как в стихотворении, где он кажется себе облачком, которое плывет в эту Страну:
Я ведь только облачко. Видите: плыву.
И зову мечтателей... Вас я не зову!
Плыл он, плыл, и растаял облачком в небе. А нам оставил на ступенях своей башни, на которую он всходил, листки со своими стихами...
"НАША УЛИЦА" № 100 (3) март 2008