Нина Краснова

ТЮТЧЕВ

эссе

***

Мне всегда казалось, что я более или менее знаю поэзию Тютчева, как и всю русскую классическую поэзию. Поскольку я проходила ее и в школе, и в институте, в Литературном, имени Горького. И любила ее. И получала за нее отличные оценки и зачеты.

Но вот недавно я взялась листать, просматривать и перечитывать избранный том его стихов и писем, избранные сочинения... И увидела, что я не знаю Тютчева! То есть знаю плохо и поверхностно даже и в узких рамках программы средних и высших учебных заведений, которую изрядно подзабыла. Господи, стыд-то какой! А еще считаюсь поэтессой, литературным работником, специалисткой по стихам. Какому-нибудь сантехнику дяде Васе простительно не знать Тютчева, зато он знает типы компактных унитазов, гаечных ключей, разных болтов и винтов, резиновых прокладок, водопроводных труб и кранов, слесарных инструментов, и сорта крепких напитков. Но мне - служительнице Храма Поэзии, жрице Аполлона - непростительно не знать Тютчева. И вообще русскую классическую поэзию, которую я знаю, наверное, не лучше, чем Тютчева.

Что я делала всю свою жизнь и все последние десятилетия, что у меня руки до Тютчева не дошли, чтобы глубоко изучить его? “Я всё пела...”, как крыловская стрекоза, и всё писала свои сочинения, как анекдотный чукча, который ничего не читает, а только пишет. Чего пишет? Не важно. Главное - пишет и пишет и пишет, как “графоман” в телезаставке передачи Шаталова “Графоман”. Нет, я, конечно, не только много писала, но и читала много разных книг, только не Федора Ивановича, а бог знает кого... в основном разных второстепенных и третьестепенных поэтов из числа своих современников, из своего низкоорбитного рязанского и московского окружения, коллег по перу, которые дарили и дарили мне свои книги в неограниченном количестве, и по почте слали, и на литературных мероприятиях чуть ли не за пазуху мне их засовывали, и завалили мне ими полквартиры... читай - не хочу... их и выбросить не выбросишь, неудобно (все же они с автографами), и читать - только глаза свои портить и забивать себе голову литературной мякиной.

Получается, что я всю жизнь читала не тех, не самых главных поэтов, каких должна бы была читать с карандашом в руках и изучать для своего удовольствия и культурного развития и внутреннего роста, а каких-то жалких стихоплетов, и общалась через книги не с теми, не с самыми главными поэтами, птицами высокого полета, с которыми жаждала общаться и к которым тянулась душой, а с какими-то мелкими птичками и букашками, которые претендовали на твое внимание и пожирали твое время и твои силы...

И вот я знаю наизусть Тютькина и почти не знаю Тютчева... И я такая не одна. Все эти Тютькины тоже такие. Не говоря о широких народных массах, которые даже имени и отчества Федора Ивановича не знают.

Но слава богу, что я спохватилась (лучше поздно, чем никогда, а может быть, ничего еще и не поздно?) и решила наверстать упущенное. И вот я читаю не Тютькина, а одного из своих любимых поэтов - Тютчева... И теперь буду читать только самых главных поэтов, классиков, которые являются гордостью русской и мировой литературы. Авось и подымусь вместе с ними на более высокий уровень в своем культурном развитии и в своей собственной поэзии.

***

Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом.

Все мы с самого детства, со школьной скамьи, с первого класса знаем эти хрестоматийные стихи Тютчева, которые называются “Весенняя гроза”. Если про какие-то другие его стихи мы можем сказать словами песни Аллы Пугачевой: “Это мы не проходили, это нам не задавали”, - то про эти мы можем сказать: “Это мы проходили, это нам задавали”, это мы знаем - как же не знать “Весеннюю грозу”, когда наши школьные учителя заставляли нас учить ее наизусть, и мы не просто учили, а зубрили и вызубривали эту вещь на зубок и читали ее у школьной доски и получали за нее отметки по пятибалльной системе и до сих пор помним ее наизусть... Помним? Ну да, по крайней мере первую строфу. А другие строфы?.. Я думаю, их помнит далеко не каждый, даже и какой-нибудь бывший отличник, но все же каждый может вспомнить две другие строфы, вторую и третью, если ему их слегка напомнить, подсказать:

Гремят раскаты молодые (в хрестоматийном варианте были, кажется, “грозовые” раскаты. - Н. К.),

Вот дождик брызнул, пыль летит,

Повисли перлы дождевые,

И солнце нити золотит.

С горы бежит поток проворный,

В лесу не молкнет птичий гам,

И гам лесной и шум нагорный -

Всё вторит весело громам.

Сколько здесь веселого движения, экспрессии, и ярких разноцветных красок, и блеска и сияния, и шума и гама, и грома и грохота с эхом и раскатами, в изображении русского весеннего пейзажа с таким атмосферным явлением, как весенняя гроза “в начале мая”, и в музыкальном оформлении этой поэтической картины, в аллитерациях, “гро”, “гор”, “бр”, “д”, “з”, “ш”, “гам-м-м”... А вот самую последнюю строфу, четвертую, многие могут вообще не знать, если они читали “Весеннюю грозу” только в школьном учебнике, а не в сборнике стихов Тютчева.

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

Авторы школьных учебников отсекали эту последнюю строфу. Потому что маленькие дети не знали и не понимали, кто такая Геба и кто такое Зевесов орел и сам Зевес... Этого и многие взрослые не знали и не понимали, даже и сами учителя. И зачем детям раньше времени забивать головы сложными античными образами, которых даже многие взрослые не знают и не понимают, зачем усложнять и без того сложную школьную программу?

Я только несколько лет назад задумалась над тем, кто же такая - Геба, когда я, сидя у себя дома, в Москве, в Перове, сочиняла свои смешные эротические экзерсисы, оттачивая на них свое поэтическое перо, занимаясь поэтическим тренингом, играя словами и рифмами, балуясь, как малое дитя, и когда у меня в голове вдруг возникла Г Е Б А. Откуда она взялась? Из “Легенд и мифов Древней Греции”? Из Пушкина? Из Тютчева? Я не могла вспомнить, откуда. И кто она такая? Я подумала: вроде бы в античной литературе была такая богиня - Геба? И вроде бы она попадалась мне в русской классической поэзии Х1Х века. Но у кого? И была ли она вообще?

И я сочинила про нее такой хулиганский экзерсис:

ГЕБА ОНА или НЕ ГЕБА ОНА?

(Г)ЕБАНА ОНА или НЕ (Г)ЕБАНА ОНА?

А потом я сочинила про нее такой кругомет, подражание Андрею Вознесенскому, от мужского лица:

Я тебя, словно древнегреческую богиню ГЕБУ,

ГЕБУГЕБУГЕБУ... ГЕБУ (здесь надо сделать ударение на букве “У”)...

Геба неожиданно проассоциировалась у меня с ненормативным глаголом на букву “е” и с производными от него словами, причастиями и прилагательными, и мне открылся возвышенный смысл этого глагола. Он происходит от богини Гебы! Я полезла в словари, чтобы узнать, была ли, не была ли в античной литературе такая богиня, не приснилась ли она мне, не придумала ли я ее, не родила ли я эту жительницу Олимпа из своей головы, как Зевс? И вот что я прочитала в “Словаре иностранных слов”, выпущенном в 1917 году в Петрограде, в типографии Товарищества “Грамотность”: “Геба миф. - у греков богиня юности”. А в “Словаре языка Пушкина”, в томе 1, выпущенном в 1957 году в Москве, в Государственном издательстве иностранных и национальных словарей, я прочитала: “Геба (Гебея). В греческой мифологии богиня молодости, разносившая богам нектар”. Дальше в словаре шли цитаты из Пушкина, в стихах и в прозе:

Вкруг тонкого Гебеи стана

Венерин пояс повяжи.

Зевес улыбается с небес юноше-певцу; Цитерея (Венера) осыпает своего любимого певца цветами; Геба подъемлет кубок за здравие его.

Самой эротической античной богиней у нас в России всегда считалась богиня любви, красоты и брака Венера, она же Афродита, она же Киприда. А по существу самая эротическая и самая сексуальная богиня - это Геба! Хотя она у нас в России, можно сказать, совсем не “раскручена” и поэтому малоизвестна и поэтому непопулярна. Она угощает богов Олимпа своими чудесными яствами (читай: своим естеством) и своим нектаром, она поит их своим чудесным напитком, из своей символической чаши, из своего кубка, наполненного до краев и переполненного, который проливается с неба на землю в виде дождя.

А ненормативный глагол “гебать”, который я специально пишу здесь через букву “г” (фонетически), чтобы не отождествлять его с “низким штилем”, означает, по моей поэтической версии, не что-то такое грязное, скотское, порнографическое, пошлое, вульгарное, низменное, а нечто в высшей степени прекрасное и в высшей степени поэтическое и возвышенное, ибо он означает - делать женщину Гебой, богиней молодости и юности, источником особой физической радости для мужчины и таким образом доставлять удовольствие и себе, мужчине, который обладает женщиной, и ей самой, а “гебаться” - давать друг другу ощущение молодости, юности, “преизбытка жизни”, по Тютчеву, полноты сил и переливать друг в друга свою положительную энергию, обмениваться ею друг с другом. Глагол “гебать” происходит от Гебы, как глагол “радовать”, “радоваться” - происходит от “радости”, а “веселить”, “веселиться” - от “веселья”, и, наоборот, “печалить”, “печалиться” - от “печали”, а “молодеть”, “молодиться” - от “молодости”, и, наоборот, “стареть”, “стариться” - от “старика” и “старухи”. Или как глагол “женишиться” происходит от “жениха”, а глагол “невеститься” - от “невесты”. “Гебаться” - предаваться физическим (половым) утехам молодости, которую символизирует собой богиня Геба.

Получается, что школьное хрестоматийное стихотворение Тютчева “Весенняя гроза”, в котором фигурирует Геба, оно не столько для детей (дли них только часть из трех строф), сколько для взрослых, если читать его от начала до конца и если знать греческую мифологию.

***

Кувалдин на днях сделал новое филологическое открытие: ЕBA - это ЕБА. Ну да, если посмотреть на русское написание этого имени как на латинское, то есть принять русскую букву “в” за латинскую “б”. Как когда-то латинское написание города BABILON наши предки прочитали: ВАВИЛОН, - и так и стали называть Бабилон Вавилоном.

Всё иностранное в России превращается в русское.

Итак Ева - это Еба (она же и Геба?!).

АВЕ, ЕВА! (AVE, EVA!) - говорю я своим русским авангардным стихом-однострочником, который читается и слева направо и справа налево и называется палиндром.

А что в таком случае “евангелие”? - ебангелие? А “библия”? - ебиблия?

А если Вавилон на самом деле Бабилон - то Бабилон это город баб, по теории Кувалдина.

***

Перечитывая Тютчева, я составила перечень некоторых его хрестоматийных, самых “ходовых” стихов, известных - хотя бы некоторыми своими строчками, если не целиком, не от первой строчки до последней, - широкому кругу современных читателей, включая школьников, студентов и самих поэтов, писателей. Вот стихи, которые вошли в этот перечень:

1. “Весенняя гроза” (“Люблю грозу в начале мая...”)

2. “Зима недаром злится...”

3. “Еще в полях белеет снег...” (кто не слышал песню на эти

стихи, если не пел ее! - Н. К.)

4. “Умом Россию не понять...”

5. “Счастлив, кто посетил сей мир...”

6. “Нам не дано предугадать...”

7. “Последняя любовь” (“О, как на склоне наших лет...”)

8. “О, как убийственно мы любим!..”

9. “Я встретил Вас, и всё былое...”

Каждое из этих стихотворений может служить визитной карточкой поэта и входным билетом в любое сердце. Особенно, наверное, стихи “Я встретил Вас...”, которые существуют еще и как романс и особенно любимы всеми как романс. Песня “Еще в полях белеет снег...” тоже любима всеми, но все же не так, как этот романс:

К. Б.

Я встретил вас - и всё былое

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое -

И сердцу стало так тепло...

Как поздней осени порою

Бывают дни, бывает час,

Когда повеет вдруг весною

И что-то встрепенется в нас...

Тут не одно воспоминанье,

Тут жизнь заговорила вновь, -

И то же в вас очарованье,

И та ж в душе моей любовь!..

Если бы от Тютчева не осталось ничего, кроме этого стихотворения, он и с одним этим шедевром вошел бы в историю литературы. ...Если бы каждый поэт оставлял после себя только одно стихотворение, но такое, как это, то есть подобное этому по своей художественной силе и ценности, по своему лиризму и благородству, то какой прекрасной была бы наша русская поэзия. Она и есть прекрасна. Потому что у каждого большого поэта - не одно, а много прекрасных стихотворений. И даже у небольшого поэта среди его посредственных творений может случайно оказаться (обнаружиться) одно, но гениальное стихотворение или хотя бы строчка, и даже у графомана.

***

Пушкин окончил Царскосельский лицей. Это был не простой лицей, каких у нас сейчас много и которые порой мало чем отличаются от простых школ, а совершенно особый, в котором учились избранные дети из избранных семей, приближенных ко двору, в большинстве своем “особо одаренные”, если говорить современным языком. В Царскосельском лицее лицеисты получали такое всестороннее образование, рядом с которым даже наше высшее, которое мы получили в вузах, пожалуй, считалось бы средним или даже начальным. Но все же Пушкин окончил только лицей, а институтов, университетов и академий не кончал. То есть он, если говорить современным языком, не имел высшего образования. (Не как Есенин, поэт вообще “от сохи”, который тоже не имел высшего образования и окончил только деревенскую церковно-приходскую школу в Спас-Клепиках, но все же.)

Кстати сказать, и Гоголь, и многие наши классики Х1Х века (я уж не говорю о классиках ХХ века) не имели высшего, а порой и вообще никакого образования, кроме самообразования.

Тютчев окончил Московский университет, словесное отделение, куда поступил в 16 лет, в 1819 году. То есть в отличие от Пушкина имел высшее образование. Литературного института имени Горького, где “делают писателев и гениев” и откуда вышли почти все самые известные поэты советского времени, тогда не было.

***

Тютчев окончил Московский университет в 1821 году, со степенью кандидата словесных наук, а в 1822 году поступил на службу в государственную коллегию иностранных дел, а через несколько месяцев в качестве сверхштатного чиновника при русской дипломатической миссии уехал в Германию, в Мюнхен, который тогда назывался Минхен, и прожил там 20 лет, а потом переехал в Италию, в Турин, а всего он прожил за границей 22 года. И за это время только четыре раза приезжал в Россию, но, правда, каждый раз на несколько месяцев.

В 1839 году он написал в письме своим родителям, что “твердо решился оставить дипломатическое поприще и окончательно обосноваться в России”: “Мне надоело существование человека без родины и пора подумать о приискании приюта для надвигающихся лет”.

В 1844 году он со своей семьей, с женой и детьми, переехал в Россию. И до 1858 года работал в ведомстве министерства иностранных дел. А с 1858 года до конца жизни работал председателем Комитета иностранной цензуры, занимаясь и русской цензурой, являлся членом Совета Главного управления по делам печати.

***

Тютчев был важным чиновником, или, лучше сказать, важным сановником, государственным человеком, то есть большой шишкой в высоких кругах (в министерстве иностранных дел, в Комитете иностранной цензуры и в Главном управлении по делам печати).

Но в истории русской литературы он остался не потому, что был большой шишкой в высоких государственных кругах, а потому, что он был большой, великий поэт.

***

Почти все великие русские, да и зарубежные поэты (кроме, может быть, Уитмена) начали писать стихи в раннем возрасте. И Пушкин, и Есенин, и Блок... да кого ни возьми. Тютчев в этом смысле не являлся исключением из всех. Он начал писать стихи в детстве, во многом благодаря своему домашнему учителю С. Е. Раичу, который готовил его к университету. С. Е. Раич, поэт (тогда еще молодой; позже он возьмет себе фамилию - Амфитеатров), переводчик латинских и итальянских поэтов на русский язык, культурнейший человек, знакомил своего “питомца” с мировой и русской литературой, поощрял его первые пробы пера, стихотворные опыты. Тютчев, соревнуясь со своим учителем, который был для него не только учителем, но и “товарищем”, уже в 12 лет делал вольные переводы стихов Горация и подражания Горацию, причем “с замечательным успехом”. Одно его подражание - оду “На новый 1816 год” - профессор Московского университета, поэт и критик (автор известной песни “Среди долины ровныя”) А. Ф. Мерзляков, 22 февраля 1818 года прочитал вслух на заседании Общества любителей российской словесности. 30 марта того же года юный поэт стал членом этого Общества. А через год, когда Тютчеву исполнилось 15 лет, его вольное переложение “Послания Горация к Меценату” появилось в печати. Это была первая публикация Тютчева. (Если бы он был членом Союза писателей СССР, то при назначении ему пенсии его литературный стаж официально засчитывался бы с 15 лет, с первой публикации.)

***

Федор Иванович Тютчев родился 23 ноября (5 декабря) 1803 года, в усадьбе Овстуг Орловской губернии Брянского уезда, в стародворянской семье. Детские годы провел в основном в усадьбе Овстуг, а юношеские годы - в Москве, столице всех столиц.

Умер он 15 июля 1873 года, когда ему было 70 лет, в Петербурге. Мало кто из русских поэтов доживал до такого преклонного возраста, как Тютчев. Да, собственно, из поэтов Х1Х века никто не дожил до такого возраста. Один Тютчев. В этом смысле он является исключением из всех. И не только в этом смысле, а и в другом. Он единственный из русских поэтов Х1Х века, который не только дожил до 70 лет, но и до 70 лет писал стихи, сохранил свою творческую потенцию!

Заболоцкий сказал когда-то, что “после тридцати” писать стихи - “срам кромешный”. Но это - смотря какие стихи писать. Можно и до тридцати писать такие, которые и писать, и читать - срам, и которым место только в корзине и на помойке.

Тютчев - позднеспелое яблоко, осенний цветок. Свои лучшие стихи, которые вошли в золотой фонд русской и мировой литературы, он написал после 50-ти лет и после 60-ти.

Среди советских поэтов были такие, которые дожили и до 70-ти, и даже до 80-ти лет, а кто-то и больше. И тоже писали стихи до седых волос и до последнего дыхания. Но Тютчевых (равных ему по своему творчеству) среди них нет. Никто из них не переплюнул его, хотя стремиться к этому, как и к тому, чтобы переплюнуть Пушкина и других великих поэтов мира сего, не запрещено никому. Дерзайте, господа.

***

Виктору Бокову в 2003 году исполнилось 89 лет. Он сидит в Переделкине и до сих пор пишет стихи. Написал уже 100 томов “своих партийных книжек”. Побил в поэзии все мыслимые и немыслимые рекорды по валовому производству стихов. Он заслуживает стать предметом внимания герантологов и заслуживает быть занесенным в книгу ГИННЕСА. Но люди, если говорить о широком круге читателей, знают не столько его стихи, сколько песни - “На побывку едет молодой моряк”, “Оренбургский пуховый платок”, “Я назову тебя зоренькой”, “Не растет трава зимою” и многие другие, что, впрочем, тоже неплохо. А освоить, изучить его поэзию, открыть ее для себя и разобраться в ней предстоит новым поколениям. Это будет стоить им неимоверных усилий. Потому что стихи у нас в стране сейчас вообще мало кто читает, даже и одну книгу “Избранного” не каждый удосужится прочитать, а уж сто томов и подавно, читать не перечитать... Подкинул Лель из Переделкина работенки потомкам, и читателям, и своим коллегам поэтам, и всем собратьям по перу, филологам, лингвистам, литературоведам, на тысячу лет вперед.

Виктор Боков награжден премией Твардовского и премией Фета. А премии Тютчева у него нет. Я думаю, он и от нее не отказался бы. Да и никто не отказался бы. И я тоже. Но почему-то у нас вообще пока нет такой литературной премии. А, наверное, Тютчев стоит того, чтобы ее учредить. Он поэт не хуже Фета и не хуже Твардовского. А чем-то и получше их будет.

А интересно было бы наградить Тютчева премией Тютчева, к его 200-летию. А то у него при жизни ни одной премии не было.

***

От какого слова происходит фамилия Тютчев? Что она обозначает? Я заглянула в этимологический словарь Юрия Федосюка “Русские фамилии” (Москва, Детгиз, 1972) и прочитала следующее:

“Предком поэта был крымский генуэзец Дудже, или Тутче, переселившийся в Москву в ХУ1 веке”. Значит фамилия Тютчева происходит от фамилии или имени крымского генуэзца Дудже, или Тутче. А фамилия или имя Дудже, или Тутче, от какого слова происходит? Наши лингвисты так умеют объяснить непонятное, что оно как было непонятным, так и остается, и даже делается еще более непонятным. Но зато я узнала, что предок Тютчева был крымский генуэзец, то есть итальянец, приехавший из Генуи на Крымский полуостров, а потом, в ХУ1 веке, переселившийся в Москву и пустивший там корни, от которых и пошел род Тютчева, подаривший России и миру великого русского поэта.

***

Я залезла в итальянско-русский словарь, чтобы посмотреть, что означает слово “тутче”? Такого слова тут, в итальянско-русском словаре, нет. Но тут-то есть слово “тутто” - оно означает: “весь”, а в некоторых случаях “всё”. Итак, Тутче - это наше всё. Без Тутче не было бы Тютчева, как без Ибрагима не было бы Пушкина.

Предок Тютчева Дудже-Тутче

Растворился в дожде и туче.

***

Если окинуть взглядом русскую поэзию от края и до края, как географическую карту нашей великой родины, или лучше - как географическую карту мира с обоими полушариями, получается, что все самые лучшие русские поэты - с нерусскими корнями. И Пушкин, и Лермонтов, и Жуковский, и Тютчев... все их корни тянутся у кого из Африки, у кого из Шотландии, у кого - из стран Азии и Ближнего Востока, и, если глубоко копнуть историю, лопатой или бульдозером, все другие лучшие поэты - тоже с нерусскими корнями, даже и деревенские. В том числе и Есенин, которого хозяйка одной московской квартиры, как вспоминает в “Романе без вранья” Мариенгоф, назвала рыжим евреем (Мариенгофа - черным евреем, а Есенина - рыжим).

А потому что на самом деле у всех народов корни расползаются по всему земному шару, как корни растений, и переплетаются друг с другом так, что не разберешь, где какие корни и где чьи. Они все вместе образуют единую микро-и макросистему человечества. Почему и говорится в Библии, что все люди братья.

***

Все знают, на ком был женат Пушкин и кого он любил, и на ком был женат Есенин и кого он любил... Но мало кто - из широкого круга читателей - знает, на ком был женат Тютчев и кого он любил. Потому что мало кого по-настоящему занимает его биография, как и его поэзия, хотя она не менее интересна, чем у Пушкина и у Есенина, а в какой-то степени и более интересна, хотя бы потому, что менее изучена.

...Я думаю, биография Тютчева, как и его поэзия, занимала бы всех намного больше, если бы Тютчев умер во цвете лет - этак лет в 30, как Есенин, или в 37, как Пушкин и Маяковский, или, на худой конец, в 41, как Блок и Высоцкий. Да еще если бы он умер не своей, а насильственной смертью, если бы его убил на дуэли какой-нибудь новоявленный Дантес, предварительно соблазнив его жену и наставив ему рога, или если бы он повесился, а еще лучше - если бы его повесили или замучили в застенках какие-нибудь его тайные недоброжелатели, агенты НКВД, КГБ, ЦРУ и царской охранки, или если бы какая-нибудь дама из литературной среды задушила его подушкой, как Рубцова... или если бы он просто опился водки, и умер от водки. Но нет. Он прожил 70 лет, почти две с половиной жизни Есенина (и, кстати сказать, в отличие от богемных поэтов своего и нашего времени, не пил и не страдал алкоголизмом), и умер своей смертью, дома, в постели, на руках своей, любящей его и любимой им, жены... Тютчев по сравнению с другими русскими поэтами - поэт-долгожитель, - “тем и интересен”, если говорить словами Маяковского. Хотя и 70 лет - возраст не такой уж большой, если разобраться. Особенно если учитывать экологию Х1Х века, при которой люди вообще должны были бы жить лет по двести, когда даже при нашей экологии они дотягивают иногда до ста.

***

Тютчев был женат два раза.

Первый раз - он женился в 1826 году, в 23 года, в Мюнхене, на вдове русского дипломата Элеоноре Петерсон, баварке. И прожил с нею 12 лет. В 1838 году она умерла (от стресса после пожара на пароходе, на котором плыла из Петербурга в Турин, к Тютчеву). Он тогда был старшим секретарем русской миссии в Турине и поверенным в делах. И именно в Турине ему пришлось пережить тяжелую утрату жены (которая оставила ему трех дочерей). И, удивляясь тому, как он мог “все (это) пережить и все-таки жить” дальше, он 6/18 октября 1838 года послал Жуковскому письмо из Турина. И в этом письме, в “самую горькую, самую нестерпимую минуту” своей жизни, он писал ему о своем “несчастии”, которое ему пришлось пережить, и о своей “потере”, без которой он не представляет своего счастья: “И та, которой нет... сколько раз... упоминала она мне про вас... после нее я более всего любил в мире: отечество и поэзию... Не вы ли сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счастия” (как говорится, утешимся этим, будем жить без счастия).

Памяти Элеоноры он посвятил одно из лучших своих стихотворений, образец высокой лирики в ее классическом виде:

Еще томлюсь тоской желаний,

Еще стремлюсь к тебе душой -

И в сумраке воспоминаний

Еще ловлю я образ твой...

Твой милый образ, незабвенный,

Он предо мной везде, всегда,

Недостижимый, неизменный,

Как ночью на небе звезда...

Не прошло и года, через одиннадцать месяцев после смерти Элеоноры, 17 июля 1839 года, Тютчев женился второй раз - на молодой вдове Эрнестине Дёрнберг (везло же ему на вдов, да еще с именами на букву “Э”). Она была внучатой племянницей известного немецкого баснописца, барона Пфеффеля.

Тютчев познакомился с Эрнестиной в Баварии, еще при жизни Элеоноры, за несколько лет до ее смерти, и влюбился в нее, как на это способен только поэт, и тайно любил ее все годы, одновременно любя и свою жену, так сказать, параллельно, по совместительству с женой.

В 1836 году он посвятил Эрнестине такое стихотворение:

Не верь, не верь поэту, дева:

Его своим ты не зови -

И пуще пламенного гнева

Страшись поэтовой любви!..

Твоей святыни не нарушит

Поэта чистая рука,

Но ненароком жизнь (твою) задушит

Иль унесет под облака.

1/13 декабря 1839 года он послал из Мюнхена письмо своим родителям, отцу и матери. И вот что он писал им про Эрнестину: “...не беспокойтесь обо мне, ибо меня охраняет преданность существа, лучшего из когда-либо созданных богом... Я не буду говорить вам про ее любовь ко мне; даже вы, может статься, нашли бы ее чрезмерной. Но чем я не могу достаточно нахвалиться, так это ее нежностью к детям и ее заботой о них, за что не знаю, как и благодарить ее. Утрата, понесенная ими, для них почти возмещена... дети так привязались к ней, как будто у них никогда не было другой матери. Но я и не встречал натуры более располагающей к себе детей, нежели ее. Да, это натура весьма благородная и прекрасная... Не пишу вам о нашем здешнем образе жизни; мы живем очень уединенно и тихо”.

В своих письмах к Эрнестине Тютчев никогда не называл ее по имени, а всегда называл “кисанькой”, “киской”:

“Милая моя кисанька!.. Как тяжко гнетет мое сознание мысль о страшном расстоянии, разделяющем нас!.. Вот у меня под рукою, перед глазами, твой милый почерк (письмо Эрнестины. - Н. К.), а любимая рука, что начертала эти буквы, - что делает она в эту минуту?” (Москва, 14 июля 1843 г.)

“Милая моя кисанька, мне кажется, словно я пишу тебе с противоположного конца земли... Я пишу тебе в кабинете отца - в той самой комнате, где он скончался. Рядом его спальня. В которую он больше не войдет. Позади меня стоит угловой диван, - на него он лег, чтобы больше уже не встать. Стены увешаны старыми, с детства столь знакомыми портретами - они гораздо меньше состарились, нежели я”. (Овстуг, 31 августа 1846 г.)

“О, моя милая кисанька! Мне нужно сказать тебе так много, что у меня не хватает ни духу, ни желания начинать... Что за глупость - эти письма, когда дело идет о действительно близком сердцу... и надо очень любить тебя, чтобы не послать к черту все это писание...” (С.-Петербург, 10/22 марта 1854 г.)

“Милая моя кисанька, вот мы снова обречены на переписку... уже девять дней, как ты опять покинула меня для новой разлуки, которая, чего доброго, продлится еще три месяца с лишком”. (Москва, среда, 9 июня 1854 г.)

“О моя милая кисанька, мне невыносимо грустно. Никогда не чувствовал я себя таким несчастным - и это посреди всего блеска, всего великолепия неба и летней поры. Я нуждаюсь в твоем присутствии, в одном твоем присутствии”. (Петербург, 27 июля 1854 г.)

“Все, исходящее от тебя, моя милая кисанька, освежает меня и благотворно на меня действует; поэтому и твое милое письмо от 10 сего месяца... тотчас пролило бальзам на мою душу”. (С.-Петербург, среда, 18 августа 1854 г.)

“Ну, моя милая кисанька, получила ли ты мою телеграфическую депешу, вызванную моим желудочным заболеванием? Пока что мне кажется, будто прошел целый век с тех пор, как я тебя покинул, и если бы это зависело только от меня, я тотчас, не откладывая на завтра, уехал бы к тебе...” (Москва, понедельник, 27 апреля 1859 г.)

“Моя милая кисанька, ты, конечно, не ожидала получить от меня письмо, помеченное Курском? Но я подумал, что лучше, чем написав тебе, я не могу употребить избыток досуга, которым здесь располагаю”. (Курск, суббота, 26 июля 1869 г.)

Письма Тютчева к Эрнестине - это эпистолярная поэма о любви, написанная не метрическим стихом, а верлибром.

***

Специалисты утверждают, что у Пушкина было в жизни триста женщин, триста муз (или даже больше). У греческого Аполлона было семь муз, а у русского Аполлона Пушкина - целый гарем, триста. У меня в Рязани есть альбом с портретами некоторых из них и со стихами Пушкина, посвященными каждой из них. А жена у него была одна, Наталья Гончарова, это все знают.

Я не знаю, сколько женщин было у Тютчева. Но знаю, что у него было в жизни три главных женщины, три главных любви, три главных музы: его первая жена Элеонора, мать трех его дочерей, с которой он прожил 12 лет, до самой ее смерти, с 1826 по 1838 год; его вторая жена Эрнестина, ставшая хорошей матерью его осиротевшим детям, она же и мать его сыновей, с которой он прожил 34 года, до самой своей смерти, с 1839 по 1873 год; и его любовница Елена Денисьева, с которой он был связан 14 лет, до самой ее смерти, с 1850 по 1864 год. Он любил ее так же тайно, как когда-то любил Эрнестину, одновременно любя свою жену Элеонору. Елену Денисьеву он любил, одновременно любя свою жену Эрнестину, параллельно.

Тютчев по европейскому гороскопу был Стрелец с чертами Скорпиона, то есть очень эмоциональный и темпераментный знак, с “преизбытком” внутренних сил, и ему, видно, требовался запасной вариант любви, запасной предмет сердца, причем такой же серьезный и постоянный, как основной, не на короткий срок, не на миг, а на всю жизнь, до гроба, чтобы увереннее чувствовать себя в жизни и быть защищенным от одиночества и непереносимого страдания в случае смерти того или другого предмета сердца.

...Наверное, если бы у Тютчева умерла вторая жена Эрнестина, он женился бы на Елене Денисьевой, которая по сути была его гражданской, невенчаной женой. Но Елена Денисьева умерла раньше Эрнестины и раньше самого Тютчева, хотя была намного моложе его, на целых 18 лет. Она умерла от чахотки и, наверное, можно сказать, от любви к Тютчеву, с которым мечтала, но не могла состоять в законном браке при живой жене, и очень переживала из-за этого. В глазах высшего света их любовь была преступной, как преступной была любовь Анны Карениной с Вронским у Толстого (правда, у Толстого не герой был женат, а героиня была замужем). Тютчев, как и Вронский, не сумел оградить свою любимую женщину от “суда людского” и “от страданий, причиненных ей двухсмыленным ее положением в обществе”, и винил себя за это. Он посвятил ей целый цикл стихотворений. Одно из них, помнится, потрясло меня еще в детстве:

О, как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!

Давно ль гордился ты победой,

Ты говорил: она моя...

Год не прошел - спроси и сведай,

Что уцелело от нея?

Куда ланит девались розы,

Улыбка уст и блеск очей?

Все опалили, выжгли слезы

Горючей влагою своей.

Ты помнишь ли, при вашей встрече,

При первой встрече роковой,

Ее волшебный взор и речи,

И смех младенчески-живой?

И что ж теперь? И где все это?

И долговечен ли был сон?

Увы, как северное лето,

Был мимолетным гостем он!

Судьбы ужасным приговором

Твоя любовь для ней была

И незаслуженным позором

На жизнь ее она легла.

***

Древние инки считали, что мужчина может иметь столько женщин, сколько он способен прокормить. Вождь племени инков способен был прокормить пятьдесят женщин, и поэтому мог позволить себе иметь пятьдесят жен, в отличие от простого члена племени, который, как правило, имел всего одну.

А сколько женщин может иметь поэт? Наверное, столько, сколько он способен воспеть? Или столько, сколько ему нужно, чтобы создать типизированный образ героини своих стихов. Редко кто из поэтов может ограничиться одной женщиной. Ни одна женщина не может полностью заменить другую и сосредоточить в себе всех женщин. Каждая дает поэту что-то свое, чего не может дать другая. Каждая по-своему вдохновляет его на стихи.

Петрарка всю жизнь воспевал в своих стихах одну женщину - Лауру. То есть он мог ограничиться одной женщиной, но - только в своем творчестве. А в жизни у него было много женщин, причем легкого поведения, далеко не Лаур. Оторвавшись от стола и написав очередное стихотворение о своей вечной возлюбленной, недоступной божественной Лауре, Петрарка шел к проституткам и с ними занимался удовлетворением своих сексуальных потребностей. Это давало ему новый стимул для творчества. И если бы у него не было проституток и ему было бы не с кем сравнивать свою чистую, непорочную музу, неизвестно, как бы он справился со своей высокой задачей - воспеть идеальную женщину, без единого изъяна и недостатка.

Поэтому не надо предъявлять к поэту те же мерки, что к простому смертному. Ни к Пушкину, ни к Есенину, ни к Тютчеву. И судить его по общим для всех законам и читать ему мораль и лекции о нравственности. “Поэзия выше нравственности”, как сказал Пушкин.

А Кувалдин в своем рассказе “Тверская” утверждает, что самая хорошая подруга жизни, соратница мужчины во всех его делах, да еще если и мать его детей, не может быть для него одновременно и хорошей любовницей, и со стороны мужчины было бы слишком эгоистично требовать от нее еще и этого. А если она, не дай бог, еще и писательница? Хорошей любовницей может быть только женщина, не обремененная ни семейными проблемами, ни заботой о детях, ни общественной, ни своей творческой работой? То есть значит - пустая и беззаботная женщина, как говорится, легкая женщина? Моргучая кукла, которая занята только собой? Но далеко не каждому мужчине нравятся легкие женщины. К тому же по своему характеру они могут быть очень тяжелые. А по своим материальным запросам - настоящие акулы и стервы. С такими свяжешься, не рад будешь. Но и такие порой вдохновляют поэтов на прекрасные стихи, и порой даже чаще, чем другие женщины.

***

Когда Елена Денисьева умерла, Тютчев пережил сильнейшее потрясение и горе, от которого до конца жизни не мог оправиться. 8 августа 1864 года он написал из Петербурга своему другу А. И. Георгиевскому, своему поверенному в личных тайнах, мужу сестры Денисьевой:

“Александр Иваныч!

Все кончено - вчера мы ее хоронили...

Во мне все убито... И даже в смерти (своей) я не предвижу облегчения. Ах, она (Елена) мне на земле нужна, а не там где-то...”

А через несколько дней, 13 августа, приглашая его к себе, Тютчев написал ему:

“Самое невыносимое в моем теперешнем положении есть то, что я с всевозможным напряжением мысли, неотступно, неослабно, все думаю и думаю о ней... Простое сумасшествие было бы (для меня) отраднее... как высказать эдакий ужас! ...приезжайте (ко мне) друг мой, Александр Иваныч!.. Привозите с собою ее последние письма к вам...”

А своему другу Якову Полонскому (моему земляку) он писал 15 августа: “Мне с каждым днем хуже... Надо ехать, бежать...”. Но куда от себя убежишь? Он предлагал Полонскому, чтобы тот увез его с собой за границу, хоть на несколько недель: “...вы бы (таким образом) спасли меня - в буквальном смысле спасли...”

А 8 декабря он писал ему уже из Ниццы:

“Друг мой, Яков Петрович! Вы просили меня в вашем последнем письме, чтобы я написал вам, когда мне будет легче, и вот почему я не писал вам до сего дня. Зачем я пишу к вам теперь, не знаю...” Ему без Денисьевой и за границей было так же плохо и тяжело, как в России, и он писал, что и за границей ему “не живется, не живется, не живется”.

А 13 декабря он пишет письмо из Ниццы А. И. Георгиевскому о своих невыносимых муках, на которые его обрекла его любимая женщина, уйдя от него в загробный мир: “И она-то... с кем так хорошо было жить, так легко и так отрадно, она же обрекла теперь меня на эти невыносимые адские муки”.

О, этот юг! О, эта Ницца!..

О, как их блеск меня тревожит!

Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет и - не может...

Сколько муки и боли надо было претерпеть Тютчеву, чтобы у него родилось такое трагическое сравнение: жизнь, как подстреленная птица, подняться хочет и - не может... А если применить его к самой Денисьевой, оно получится в духе “Лебедя” Сен-Санса.

***

Елена Денисьева, “при всей своей поэтической натуре”, как пишет Тютчев, “в грош не ставила стихов”, даже и стихов Тютчева. Ей нравились только те из них, где выражалась его любовь к ней, причем выражались “гласно и во всеуслышание”. Она хотела, чтобы весь мир знал, чем она является для него. В этом заключалось “ее высшее не то что наслаждение”, но требование и “жизненное условие души ее”.

Денисьева очень хотела, чтобы Тютчев издал книгу со своими стихами, посвященными ей, и написал на титульном листе, что книга посвящена ей. И однажды во время прогулки в Бадене прямо сказала ему об этом. На что он ответил ей, что его любовь к ней не нуждается в дополнительных печатных заверениях и подтверждениях, которыми могут огорчиться или оскорбиться другие личности (жена Эрнестина, например). “За этим последовала одна из тех сцен... которые все более и более подтачивали... жизнь” Денисьевой и в конце концов довели несчастную женщину до Волкова поля, а самого Тютчева - “до чего-то такого, чему и имени нет ни на каком человеческом языке”.

“О, как она была права в своих самых крайних требованиях! - восклицает Тютчев в письме к Георгиевскому. - Сколько раз она говорила мне, что придет для меня время страшного, беспощадного, неумолимо-отчаянного раскаяния, но что будет поздно. Я... не понимал (ее). Я... полагал, что так как ее любовь (ко мне) была беспредельна, так и жизненные силы ее неистощимы - и... отвечал ей на все ее вопли и стоны... глупою фразой: “Ты хочешь невозможного...”

Чтобы выдерживать такие сцены, какие закатывала Тютчеву Денисьева, и жалеть и оправдывать не себя, а ее, и ругать и обвинять во всем не ее, а себя, и печалиться о том, что она покинула его, уйдя в загробный мир, а не перекреститься и не сказать: “Слава богу, теперь она не будет устраивать мне сцен...” - надо было испытывать к ней очень большую любовь.

***

Из писем Тютчева к друзьям я поняла, что у Денисьевой были дети. От кого дети? От Тютчева?.. Или нет? От него, Федора Ивановича Тютчева, - пять детей!

***

Вот какие стихи, обращенные к Денисьевой и посвященные ей, вылились из сердца Тютчева накануне годовщины ее смерти 4 августа 1864 г.:

Вот бреду я вдоль большой дороги

В тихом свете гаснущего дня,

Тяжело мне, замирают ноги...

Друг мой милый, видишь ли меня?

Все темней, темнее над землею -

Улетел последний отблеск дня...

Вот тот мир, где жили мы с тобою,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

Завтра день молитвы и печали,

Завтра память рокового дня...

Ангел мой, где б души ни витали,

Ангел мой, ты видишь ли меня?

Эти стихи вылились из сердца Тютчева, как слезы, которыми оно было переполнено. Каждая строчка здесь окрашена печалью, а вопросительные, безответные рефрены “Друг мой милый, видишь ли меня?”, “Ангел мой, ты видишь ли меня?” нагнетают и усиливают ее от строфы к строфе и передают состояние безысходности лирического героя. И одни и те же, монотонные, рифмы в каждой строфе “дня - меня”, “дня - меня”, “дня - меня”, наплывающие откуда-то из глубины гаснущего дня, то есть из глубины сердца поэта, как новый прилив печали, подчеркивают это состояние. И вызывают у читателя слезы. По крайней мере у меня. Я думаю, что и Денисьева заплакала бы от этих стихов. Потому что в них столько любви поэта к ней, больше, чем во всех других, вместе взятых. Он написал их в 62 года.

Помню, когда я читала эти стихи в детстве, я оторваться от них не могла. И все вглядывалась в них и пыталась разобраться, в чем секрет этих строк, почему они так волнуют меня, ведь слова-то в них все вроде бы простые, и ни одной метафоры нет, и ни одного прямого сравнения, ни одного эпитета, ни одного образа. В них есть чувства и поэзия, с помощью которой они переданы, и высокое мастерство и высокая техника, вот в чем весь секрет.

***

Тютчев был для меня одним из немногих классических поэтов, которого я читала в младшем школьном возрасте не по школьной программе, по которой надо было знать “Люблю грозу в начале мая” и “Зима недаром злится”, а без всякой программы, то есть не для отметки в дневнике, а сама для себя. Причем я особенно хорошо воспринимала и любила не те стихи, которые стояли в школьной программе, мне они тогда не нравились, всякие стихи про природу, пейзажные зарисовки, я и сейчас их не очень люблю, а - стихи для взрослых, философские и лирические стихи, которые вроде бы не могут нравиться детям и которые им вроде бы рано читать и понимать. Я не только читала их, но и выписывала каллиграфическим почерком в общую тетрадь кое-какие строчки, которые мне особенно понравились чем-то и затронули и зацепили меня. И вдумывалась в них и пыталась угадать, что хотел сказать Тютчев?

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои...

(“Silentium”)

Почему надо таить свои чувства и мечты? И молчать и никому не говорить о них? Почему?

Любуйся ими - и молчи.

Но если мне хочется всем рассказать о них, чтобы и другие знали о них и любовались ими? Нельзя! Люди могут тебя не понять или понять не так и обсмеять твои лучшие чувства и твои мечты и осудить тебя за них.

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Неужели другой человек не сможет понять меня и моих мыслей? А если я постараюсь выразить свои мысли ясным русским языком?

Мысль изреченная есть ложь.

Почему мысль изреченная есть ложь? Я не согласна с Тютчевым! Не согласна! Что же, значит слово - это обязательно ложь? Если я говорю: это стол, а это стул, а это я - где же здесь ложь? Если я говорю: это мне нравится, а это мне не нравится - где же здесь ложь? Я говорю правду, а не ложь. И всегда стараюсь говорить только правду.

Лишь жить в самом себе умей -

Есть целый мир в душе твоей...

Конечно, в моей душе, как и в душе каждого человека, есть свой мир, и я умею жить в своем мире, который во мне... Но почему я никому не должна рассказывать о своем внутреннем мире? О своих чувствах и мечтах, о своих переживаниях? А сам-то Тютчев о чем в своих стихах рассказывает и мне и людям? Обо всем этом и рассказывает. Сам рассказывает, а другим не велит. Ничего я не понимаю.

А с годами я поняла, что в самом деле очень трудно сказать и высказать что-то так, чтобы люди поняли тебя так, как надо, как ты хочешь, и что одну и ту же мысль, которую ты выскажешь даже очень ясным языком, очень простыми словами, одни люди истолкуют так, а другие по-другому. И когда ты будешь говорить им: я совсем не это хотела сказать, я совсем другое имела в виду, вы меня не поняли, тут и получится, что “мысль, изреченная” тобой, но не так сформулированная и не так поданная, “есть ложь”. Потому что она искажает суть того, что ты хотела сказать.

Литература, в том числе и поэзия, помогает людям выражать и преподносить свои мысли и свои чувства так, чтобы все их поняли и восприняли как надо. И в этом состоит высшее искусство литературы, в том числе и поэзии.

(Тютчев, в отличие от Ахматовой, которая “научила” всех женщин “говорить”, научил меня молчать и скрывать “и чувства и мечты свои” и поверять их только бумаге и говорить о них только в стихах.)

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей.

(“О, как убийственно мы любим!..)

Как это так? Мы то всего вернее губим, что больше всего любим, то, что сердцу нашему милей? Если я кого-то или что-то люблю, разве я могу это погубить? Нет! Я не согласна с Тютчевым! Любить к о г о-т о, значит и жалеть и охранять его от всего плохого. Например, я люблю котенка Джонсика, который умеет играть со мной в прятки, на кровати, между двух гор подушек. И никогда его не обижу и не побью, даже если он порвет когтями тюлевую накидушку на подушках или случайно оцарапает меня или нагадит в ящике с гвоздями и молотками... И заступлюсь за него, если его будут ругать. И любить ч т о - т о, значит и жалеть это. Если я люблю вот это свое вельветовое платье, розовое, с коричневым рисунком, то я его и жалею, чтобы оно дольше носилось, я его берегу, я ношу его аккуратно, чтобы не порвать, не испачкать. Да, но если я его люблю, я буду носить его чаще, чем другие платья, и оно износится быстрее всех других... Значит, я погублю то, что сердцу моему милей. А если я люблю ромашки или маргаритки, я сорву их, чтобы поставить у себя дома в вазе, и значит погублю их, потому что они моему сердцу милей, чем, допустим, репейник, который я не буду срывать, потому что он мне не нужен... А если я люблю какую-то книжку, я буду читать ее чаще, чем другие книжки, и затреплю ее со временем больше, чем те, которые люблю меньше, как бы я ее ни берегла и как бы аккуратно с нею ни обращалась. А если мать любит своего ребенка, она может погубить его своей излишней опекой, своим воспитанием... А если волк из басни Крылова любит ягненка, он его съест, а кого не любит, того и не тронет и не погубит... А Тютчев погубил Денисьеву, которую любил, и свел ее в могилу... (Да, но он же ее и увековечил и обессмертил! Кто бы знал о ней, если бы он не воспел ее в своих стихах?)

Как много смысла заложено всего в каких-нибудь двух строчках Тютчева, и как много мыслей! Вот где словам тесно, а мыслям просторно, по Некрасову! И это не только здесь, а во всех стихах Тютчева.

***

Когда я в 1979 году сочиняла цикл стихов “Лысая гора” (на рязанском, солотчинском материале), в защиту мещерской природы, которую человек любит и губит, я держала в душе афоризм Тютчева: “Мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей...”. Он звучал во мне как главная мелодическая тема в оркестре, а сами мои стихи были вариациями на эту тему. Я поставила его эпиграфом ко всему циклу. Но редактор потом выбросил его из моей книги.

***

А как Тютчев сказал про ель, которая у него является олицетворением некой дамы, от которой никогда не веет молодостью! Он, обнаруживая свою тонкую наблюдательность и свое тонкое чувство юмора, сказал, что она “хоть век не желтеет, но век не свежа”. Сколько мне попадалось в жизни таких засушенных дам, похожих на ель Тютчева. Я, правда, всегда говорю про них, перефразируя Тютчева на свой лад: “Хоть век не с т а р е е т, но век не свежа”. Да и мужчины такие есть.

***

Мне в детстве очень нравилось рассматривать портреты любимых женщин Тютчева. Все его женщины казались мне красавицами, красивее, чем Наталья Гончарова. И я не понимала, почему Наталью все знают и считают неким идеальным воплощением женщины, а их - нет, хотя они по своим внешним и внутренним качествам лучше ее. Только потому, что она жена гения? Но и Тютчев - не хрен собачий.

Элеонора на акварельном портрете И. Шёлера 1830-х гг. такая вся изящная и совершенная по всем своим формам, линиям и лекальным изгибам, как ваза из саксонского фарфора, с артистичным, одухотворенным лицом, и в шляпе, похожей на праздничную корзину с цветами или на клумбу в закрытом для простолюдинов парке немецкого барона. Элитарное создание природы и высшего света. Мечта художника. Об Элеоноре Тютчев написал:

Уста с улыбкою приветной,

Румянец девственных ланит

И взор твой светлый, искрометный -

Всё к наслаждению манит...

Эрнестина на литографии Г. Бодмера с оригинала маслом И. фон-Штилера 1830-х гг. похожа на одетую в наряд светской дамы античную богиню или на женщину эпохи Возрождения. Или на фею с лучезарными глазами. О ней Тютчев написал:

Стояла ты, младая фея,

На мшистый опершись гранит...

И еще:

Люблю глаза твои, мой друг,

С игрой их пламенно-чудесной,

Когда их приподымешь вдруг...

А Елена Денисьева на акварельном портрете 1850-х годов похожа на черную лебедь в белом оперении, с тревожными глазами в пол-лица, поражающими своей неестественной огромностью и бездонностью, глаза лемура или кинкажу (из “Клуба кинопутешествий”). Такие глаза называются - очи. О ней, которая “так пламенно, так горячо” любила его “наперекор и людям и судьбе”, и о ее очах Тютчев писал:

Я очи знал - о, эти очи!

Как я любил их - знает бог!

В непостижимом этом взоре,

Жизнь обнажающем до дна,

Такое слышалося горе,

Такая страсти глубина!

И еще:

Стою, молчу, благоговею

И поклоняюся тебе.

Кстати сказать, у всех женщин Тютчева - поразительные глаза, от которых остолбеневаешь и не можешь “душу оторвать”. А глаза, как мы знаем, “зеркало души”. И недаром Тютчев воспевал их едва ли не во всех своих стихах, адресованных своим дамам сердца.

А Наталья Пушкина вовсе не казалась мне красавицей. Помню, когда в школе-интернате, в четвертом классе, учительница истории Антонина Васильевна Багреева сказала нам, что первый поэт России Пушкин женился на первой красавице Москвы, и пустила по рядам ее портрет, начиная с моей парты, на которой я сидела, я увидела Наталью и испытала сильное недоумение, разочарование и подумала: “Это - красавица? Платье у нее красивое, похожее на белую стеклянную розу, или на ледяную розу, и прическа красивая, букли, похожие на древнерусские бумажные свитки с завитушками, а сама она... вот это и есть - первая красавица? И что - лучше нее никого в Москве не было во времена Пушкина? Да пионервожатая со станции Денежниково Ванда намного лучше ее. А если ей еще такое платье надеть, как у Натальи, да такую прическу сделать...” У меня было такое чувство, будто учительница меня обманула, хочет заставить меня считать красавицей женщину, которую я красавицей не считаю, тем более первой. Я и до сих пор не считаю ее ею. (А чем другие женщины Пушкина хуже нее? Та же не Зинаида, а Мария Волконская?) Есть в Натали, конечно, что-то милое... что-то чистое и непорочное, как в любой юной девушке, но это не Мисс Москва и не Мисс Россия своего времени. Это - даже не пионервожатая Ванда. Да и какое жюри в Х1Х веке проводило конкурс красавиц и определяло, кто первая, кто вторая, кто третья? А если некоторые друзья Пушкина или придворные лица называли ее первой красавицей, то они же все были такие воспитанные и благородные кавалеры, соблюдавшие бонтон, - чего им стоило - шутя, “резвяся и играя” - сделать комплимент юной девушке, преувеличенно похвалить ее внешность?

К тому же любой комплимент - субъективен. Например, ту же Екатерину П кто-то (например, граф Орлов) считал красивой и был от нее без ума, а кто-то считал ее некрасивой и даже безобразной. И ту же княжну Тараканову, которая аббату Рокотони казалась “царицей мира”, а кому-то казалась дурна и чересчур темна лицом (а если бы была бела лицом, то кому-то, наверное, показалась бы чересчур бела)...

А я читала в одной книжке не для широких масс, что у Натальи Пушкиной было косоглазие и что у нее один глаз был коричневый, а другой серый (разные были глаза, как у ведьмы или у сатаны и как у инфернальных героев Булгакова и Кувалдина), то есть у нее на лице присутствовали все признаки дегенеративности. И все признаки женщины, приносящей несчастье. А кроме того - явные черты фригидности. Наталья Пушкина - мертвая ледяная царевна в ледяном гробу.

Жаль, что в начале Х1Х века еще не было изобретено фотографии и мы теперь не можем судить, кто каким был в жизни, а не на портретах художника, заменявших тогда фотографии, но, так сказать, сильно подретушированных.

На портретах Кипренского или Тропинина и Пушкин выглядит первым красавцем, а его современники утверждают, что он был страшён. Художники всегда приукрашивали свои модели (работая в основном на заказ, а заказчик должен был нравиться сам себе на портрете) и рисовали их в более идеальном виде, чем они были в жизни. Как делает это и Шилов, и Борис Васильев-Пальм.

Кстати, на всех других портретах других художников Наталья Пушкина, где ей не 16, а 30 и 40 лет, - далеко не красавица, хотя там она в самом расцвете своих лет и должна была бы быть по меньшей мере как Элен в романе Толстого или в фильме Бондарчука “Война и мир”, к тому же на всех других портретах она еще и с таким длинным острым носом, как у Кристины Орбакайте или как у дуэньи из фильма “Дуэнья” или как у Сирано де Бержерака... Впрочем, раз Пушкин сказал о ней “гений чистой красоты” и “чистейшей прелести чистейший образец”, значит такой она и была, по крайней мере в его глазах. И нечего спорить с Пушкиным.

Тютчев, наверное, обиделся бы, если бы кто-то посмел сказать, что его жена Элеонора и его жена Эрнестина и его гражданская жена Елена Денисьева хуже Натальи Пушкиной. “Попробуйте сказать моему мужу, что я некрасива и что я хуже голливудских звезд”, - сказала когда-то в одной из телепередач актриса Наталья Гундарева.

***

А интересно, как нарисовал бы Наталью Пушкину и самого Пушкина молодой художник Александр Трифонов? Или Денисьеву и Тютчева?

В XIX веке ясно почему художники старались рисовать так, чтобы человек мог узнать себя на портрете и чтобы люди, друзья, родные и близкие, могли узнать его и сказать: “Он здесь похож на себя, точь-в-точь”. Если похож, значит портрет считался хороший. А если не похож - значит - плохой. А если человек получался на портрете лучше, чем в жизни, значит портрет считался особенно хорошим, и художники, чтобы угодить заказчику, старались делать изображаемый объект лучше, чем он есть на самом деле. Особенно когда писали царей и цариц, государственных деятелей, поэтов, дам высшего света. Искусство живописи заменяло собой художественную фотографию.

Но теперь, когда появилась фотография, зачем художнику заниматься фотокопированием предмета? Настоящий художник нашего времени не будет этого делать. Как не делали этого импрессионисты и все авангардисты, Ренуар, Ван-Гог, Гоген, Матисс, Пикассо, Филонов, Кандинский, Шагал, Врубель и пр. Художник запечатлевает предмет таким, каким он его видит как художник, а не как рядовые люди, и таким, каким его видит только он.

Я думаю, Александр Трифонов нарисовал бы Наталью и Пушкина, Тютчева и Денисьеву гениально - в своей александротрифоновской манере, как, например, мадонну нашего времени с головой, рассеченной топором, или Кувалдина с его внутренним хаосом, который и есть гармония, или свою любимую собаку по кличке Пит, которая на одном портрете коричневая, на втором зеленая, а на третьем красная...

***

Я не ставлю своей целью дать в этой своей работе полный обзор жизни и творчества Тютчева. Я просто хочу полистать его книгу, за которую не бралась со дня окончания Литературного института, прочитать его стихи новым взглядом и открыть их для себя в новом качестве и обогатить ими свою душу и свою культурную базу и высказать кое-какие свои мысли, связанные с Тютчевым и навеянные мне им, даже и какие-то побочные мысли. И - пробудить у читателей интерес к личности Тютчева и к его поэзии, которого я чем больше читаю, тем больше и люблю.

Боже, боже, как я могла столько лет лишать себя удовольствия читать Тютчева и общаться с ним, и читать вместо него каких-то посредственных авторов, ярких представителей серой текущей литературы, и молодых, и старых, да еще читать их всех с карандашом в руках, вникать в каждую их строку, думать, что они хотели там сказать, размениваться на них? Да еще и равняться на них вместо того, чтобы равняться на великих поэтов, на высокие образцы поэзии? Прости меня, господи, дуру набитую! И прости меня, Тютчев!

***

То, что западает в душу человека в детстве, остается там навсегда. Высокая поэзия Тютчева, которую я читала в детстве, в своем полутемном, “сером и сыром” рязанском подвале на площади Ленина, сидя на колченогом стуле у низкого, ниже уровня земли, то есть ниже некуда, квадратного окна или на продавленной тахте с вылезшими из нее пружинами, похожими на спинные лопатки, запала мне тогда в душу и осталась там навсегда и незримо жила во мне всегда, как неувядающий волшебный символический цветок Эдельвейс, и оказывала на меня свое влияние, даже если я не замечала этого.

Моя тяга к высокому идет во многом от Тютчева. И от Пушкина, конечно, и от Лермонтова, и от Баратынского, и от Языкова, и от Блока, и от Есенина, от всех поэтов, которых я полюбила в детстве и которых читала вне школьной программы, не по заданию учительницы, а по своему собственному желанию.

Мне повезло, что я была в своей семье самой младшей, что у меня было два старших брата и старшая сестра, которые учились в школах, несколькими классами выше меня, и покупали книги не только для меня, для младшего школьного возраста, “Муху-цокотуху” Чуковского, “Дядю Степу” Михалкова из серии “Моя первая книжка”, или, там, “Приключения Незнайки” Носова, “Приключения Гвоздика” Марчелло Арджили, но и для себя, для среднего и старшего школьного возраста, разных классиков русской и зарубежной литературы, и что у нас дома, несмотря на плохую мебель и плохие щелястые полы и на убогость и бедность всего интерьера, всей обстановки подвала, была хорошая (по сравнению с нашими соседями по двору) библиотека, далеко не такая, конечно, как у Марины Цветаевой, не Румянцевская библиотека, но все же хорошая, и я маленькой девочкой могла свободно взять с дубовой, самодельной, некрашеной полки, или с такой же самодельной этажерки, и читать книги, которые рано было читать девочке моего возраста. И именно их я любила читать больше всего. Вместе с “Мухой-цокотухой” и “Дядей Степой” и с “Приключениями Незнайки” и “Приключениями Гвоздика”.

***

Тютчев был образованнейший и начитаннейший человек своего времени. Но он никогда не умничал, или лучше сказать - не умствовал, даже в своих философских стихах. Не кичился перед читателями своей образованностью и начитанностью, и своей эрудированностью, не унижал их, не давал им почувствовать, что они по сравнению с ним, может быть, не такие образованные и начитанные. А потому что он был еще и очень культурный человек в высоком понимании этого слова, и очень интеллигентный и благородный. И - настоящий аристократ духа.

И писал он простым, ясным, понятным языком, понятным даже школьнику начальных классов. Он умел о самых сложных вещах и материях говорить этим простым, ясным, понятным, не заумным языком, не боясь показаться кому-то не очень значительным и эффектным. Он был настоящий мастер слова, владевший высочайшей техникой стиха, высочайшим искусством поэтической речи, и - очень гармонический поэт, чувствовавший гармонию и умевший создавать ее из “хаоса звуков”.

***

Лев Толстой писал о Тютчеве: “Я его люблю и считаю одним из тех несчастных людей, которые неизмеримо выше толпы, среди которой живут, и потому всегда одиноки”.

Это же самое можно сказать обо всех великих людях, особенно о творцах. Они обречены быть одинокими и не понимаемыми толпой, которую Пушкин называл “чернью”.

Тютчев был выше толпы, но не показывал вида толпе, что он выше ее.

Между прочим, мать Тютчева, которая сильно повлияла на умственное и нравственное развитие своего сына, была урожденная Толстая.

***

Главный журнал, который открыл Тютчева любителям поэзии XIX века, был журнал Пушкина “Наш современник”. До этого его стихи выходили в разных журналах и альманахах - в “Урании” Погодина, в “Северной лире” Ознобишина, в “Галатее” Раича и т. д.

Но они не принесли ему известности и признания в читательских и литературных кругах. Правда, Полевой в одном из своих обзоров назвал его в числе поэтов, которые “подают блестящие надежды”.

В 1836 году через Вяземского и Жуковского стихи Тютчева, которому тогда было 33 года, попали в руки Пушкина. Он пришел от них в полный “восторг”, целую неделю носился с ними, как Кувалдин носится с авторами “Нашей улицы”, которые ему нравятся, и напечатал в своем журнале сразу шестнадцать его стихотворений, в 3-м номере, то есть в 3-м томе, под общим заглавием “Стихотворения, присланные из Германии” и с подписью “Ф. Т.” . А потом - еще восемь стихотворений - в 4-м томе.

Пушкин открыл Тютчева и поддержал его. Может быть, поэтому Тютчев и остался в истории? Ведь это очень важно, кто откроет и поддержит тебя в жизни, на твоем литературном пути, кто “заметит и благословит” тебя.

Одно дело - когда какие-то твои не имеющие отношения к поэзии друзья-приятели или мелкие литературные сошки похлопают тебя по плечу и скажут: “Ты хорошо пишешь, нам нравятся твои стихи, пиши дальше”.

А совсем другое дело, когда тебя оценит - большой поэт, величина, гений. Хотя в 1836 - 1837 году и сам Пушкин еще не имел такой известности и такого признания и такого авторитета среди своих современников, какое он имеет теперь, и он еще не считался классиком, хотя и был гением.

***

Тютчев был всего на 4 года младше Пушкина. Но он дожил до 1873 года и стал связующим звеном между эпохой Пушкина и эпохой Некрасова. Или лучше сказать - перекидным мостом от одной эпохи к другой, как разводной мост через Неву, соединяющий одну часть Петербурга с другой.

***

Пушкин издал всего четыре тома, четыре номера журнала “Современник”, больше не успел. Но и так он успел много сделать за свою жизнь, столько, что диву даешься: да как же это он столько успел за 37 лет? Умом этого не понять.

***

После Пушкина журнал “Современник” много лет издавал Некрасов. Сколько номеров выпустил он, я не знаю.

Кувалдин, подобно Пушкину и Некрасову, издает свой частный журнал “Наша улица”, совершенно один. С 1999 года (в котором вышел самый первый, “пилотный” номер и в котором появилась самая большая за всю мою жизнь подборка моих стихов, 16 стихотворений и 40 экзерсисов) он издал уже 38 номеров. Доказав и подтвердив тем самым правильность русской поговорки: и один в поле воин.

...И один в поле воин, если он Кувалдин...

Он уже сейчас открыл миру много имен, и совсем новых авторов, или не совсем новых, но в каком-то новом качестве, то есть по существу тоже новых, ранее не известных читающей публике. И сколько еще откроет.

Может быть, среди них будет свой Тютчев.

***

На смерть Пушкина Тютчев написал такие стихи:

Тебя, как первую любовь,

России сердце не забудет.

Этих его стихов Пушкин не смог прочитать и напечатать в своем журнале.

***

После смерти Пушкина, опубликовавшего стихи Тютчева у себя в журнале “Современник”, они продолжали появляться там до 1840 года, с подписью “Ф. Т- - в”. То есть почти инкогнито. Тютчев долгое время был для читающей публики поэтом без имени, без имени не только в переносном, но и в прямом смысле.

Первым после Пушкина оценил и открыл Тютчева Некрасов. И стал горячим пропагандистом его творчества.

В 1850 году он поместил в “Современнике” статью “Русские второстепенные поэты”, в которой сделал подробный обзор, разбор и анализ его стихотворений, опубликованных в журнале в 1836 - 1840 гг. под инициалами “Ф. Т.” и “Ф. Т- -в”. В своей статье он назвал Тютчева “первостепенным” поэтом и полностью перепечатал 22 его стихотворения.

Потом статью о Тютчеве написал Тургенев и сказал, что Тютчев - “один из самых замечательных наших поэтов, как бы завещанный нам приветом и одобрением Пушкина”. И заявил: “О Тютчеве не спорят. Кто его не чувствует, тот тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии”.

И пошло раскручиваться имя Тютчева! И на российском небосклоне стала всходить его звезда...

И сам Лев Толстой признал Тютчева. И сказал, что без книжки стихов Тютчева “нельзя жить”. А когда-то Тургенев и Некрасов едва уговорили его прочитать стихи Тютчева.

***

В последней трети XIX века Тютчев оказался прочно забытым. Многие считали, что он устарел, считали его слабым, посредственным поэтом, поэтом-дилетантом. И Толстой с горечью писал: “Его все, вся интеллигенция наша забыла: он, видите ли, устарел, он не шутит с музой, как мой приятель Фет. И все у него строго - и содержание и форма”.

В середине 90-х годов символисты вытащили Тютчева из праха и забвения и подняли его на щит, как “учителя поэзии для поэтов”. И старались приблизиться к совершенству созданных им “образцов”. И считали его своим родоначальником и чуть ли не родоначальником декадентов. Но многие из них по существу не понимали его.

Ближе всех к Тютчеву из всех символистов по своему внутреннему мироощущению оказался Блок:

О, я хочу безумно жить,

Все сущее увековечить!..

О, весна, без конца и без края,

Без конца и без края мечта!

Узнаю тебя, жизнь, принимаю

И приветствую звоном щита!

Ему, как и Тютчеву, была свойственна “безумная любовь” к жизни и вместе с тем “трагическое восприятие реальной действительности”, “неотступное чувство катастрофы”, постоянная “внутренняя тревога”, пронизывающая все его творчество.

***

Недавно я выступала в бывшем пансионате членов ЦК КПCС и их семей - ныне Реабилитационном Центре пострадавших в Афганской и Чеченской войне. В Рузском районе Московской области, в городе Рузе. Там, оказывается, у Тютчева было свое имение. Там он написал много стихов.

Название города Руза всегда ассоциировалась у меня со словом Руса и русский, потому что Руза рифмуется со словом Руса, а Рузский район - со словом русский.

А теперь Руза странным образом ассоциируется у меня и с названием моего города Рязань.

Жительница Рузы кто будет - рузанка? Как рязанка. А житель Рузы - рузанец? Как рязанец. А жители Рузы - рузанцы? Как рязанцы. Тогда Рязань - это будет Рузань?

Один поэт-рязанец сказал, что Рязань - это Березань (от берез).

***

Тютчев выпустил при жизни всего две книжки стихов. В 1854 году, когда ему был 51 год. И в 1868-м, когда ему было 65 лет. Первую - при участии И. С. Тургенева, а вторую - при участии И. С. Аксакова и своего сына И. Ф. Тютчева.

Лермонтов выпустил при жизни одну книжку стихов, всего из четырнадцати стихотворений. В 27 лет.

Пушкин выпустил при жизни... надо уточнить, сколько книг. Но не больше двух-трех.

Причем все книги выходили у них очень маленькими тиражами, не больше 1-й тысячи экземпляров, если не меньше. А что такое 1 тысяча экземпляров на всю большую и великую Россию, на “шестую часть Земли”?

То есть ни Тютчев, ни Лермонтов, ни Пушкин, ни все другие большие и великие поэты XIX века не были в свое время, при своей жизни, известными, а тем более знаменитыми поэтами, да еще на всю страну, “от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей”, да еще и на весь мир. И их не проходили ни в школах, ни в вузах. И их не было ни в каких учебных программах и в экзаменационных билетах, ни с какого бока. Это потом, лет через тридцать-пятьдесят, а особенно начиная с советского времени, они стали по-настоящему доступны широким массам и стали такими известными и знаменитыми, как будто они были такими всегда, с самых пеленок, с грудного возраста. А в свое время, при своей жизни, они были читаемы и известны только в очень узких, элитарных кругах.

Все советские (и так называемые большие, и совсем маленькие, мизерные и ничтожные, которых и в лупу и в микроскоп не разглядишь) поэты, и даже и совсем и не поэты, а пришей-пристебаевичи русской литературы были при своей жизни намного известнее и намного знаменитее и лавроувитистее Пушкина, и Лермонтова, и Тютчева... и книжки у них выходили не 1-тысячными, а 100-тысячными тиражами (даже 10-тысячный тираж в советское время за тираж не считался).

Но, как правильно сказала Марина Цветаева в своей книге “Мой Пушкин”: если сто маленьких человечков поставить одного на другого, как если бы маленьких куколок, из них все равно не получится одного большого и великого Пушкина.

Так и одного большого и великого Лермонтова из них не получится, так и одного Тютчева.

Из ста серых кошек не сделаешь одну белую, как сказал не помню кто (кажется, великий китайский народ).

***

Среди советских поэтов были такие, которые издавали за свою жизнь по сорок и пятьдесят книг! И за каждую получали огромные гонорары! Как говорится, стригли барашков. И становились баснословно богатыми, по советским меркам.

Прочитав в какой-нибудь аннотации, что такой-то поэт издал сорок сборников стихов, я, помню, ужасалась: да неужели этот поэт написал столько книг? Столько и сам Пушкин не написал, и сам Лев Толстой. Выходит, этот автор переплюнул всех русских классиков?

Но весь фокус (и вся подлость таких поэтов) состояла в том, что они писали мало, а издавались много, не давая издаваться тем, кто писал и больше и лучше их, не подпуская их к кормушке. Они могли за жизнь, годочков за семьдесят, написать от силы один-два тома стихов (которым место на свалке истории и в телевизионной корзине Шаталова), а издать сорок книг. Как это так? А очень просто. После одной книги они перетусовывали помещенные в ней стихи, как колоду карт, меняли порядок стихов, меняли названия некоторых из них и название самой рукописи, пересоставляли старую рукопись по-новому, добавляли туда десяток новых творений, разбивая одну строчку иногда на несколько, чтобы строк было побольше, и издавали как бы новую книгу. Потом опять перетусовывали свои старые стихи, добавляли к ним десяток новых и опять издавали как бы новую книгу. Потом издавали избранное из двух, через год - из трех, еще через год - из четырех, еще через год - из пяти, еще через год - шести, семи, восьми и так далее книг... увеличивая их количество в арифметической и алгебраической прогрессии. Параллельно они составляли и издавали книги своих избранных стихов по тематическому принципу: книга стихов о любви, книга стихов о родине, книга стихов о природе, а также книги для детей младшего дошкольного, младшего школьного, а также среднего и старшего школьного возраста (всё из одних и тех же стихов, взятых из одной бочки) и т. д.

Таким образом и получалось у поэта сорок-пятьдесят книг, при наличии одной (да кроме того он, предварительно, ухитрялся опубликовать все свои стихи во всех периодических газетах и журналах, навыступаться с ними по радио и телевидению, отчего у читателей возникало впечатление, будто только он один и работает в литературе, творит и пишет больше всех, и кроме него никого нет на всем обозримом горизонте, на всем неохватном, словно бы выжженном летними пожарами, пространстве Советского Союза), и он обретал имя, широкую, то есть всесоюзную известность и большие деньги, становился литературным Рокфеллером с большим карманом, с золотым дном. Правда, далеко не каждому поэту такое позволялось советскими властями. А только очень небольшому количеству поэтов, которые верой и правдой (чаще всего из карьерных соображений, прикрываемых лозунгами любви к Родине) служили... не литературе, а советскому политическому режиму, Советскому Союзу, вернее Коммунистической партии Советского Союза, даже если не были членами партии.

Сергей Михалков как-то сказал на съезде писателей СССР: “Надо сделать так, чтобы писатель (поэт или прозаик) издавал не больше пяти книг в год, максимум пять. Надо как-то отрегулировать и упорядочить текущий литературный процесс”.

О, святая простота! Он что - не знал истинного положения вещей на литературном фронте, где идет борьба за место под солнцем у литературного корыта, или, как сказал бы Кувалдин, у “нефтяной трубы”, из которой льются и бьют мощным фонтаном гонорары?

Да каждый поэт и вообще писатель “умер бы... от счастья”, если бы мог издавать хотя бы одну книгу в год! Или хотя бы одну в два года. Некоторые не могли выпустить ни одной книги за десять и двадцать лет! А потому что другие издавали минимум по пять.

Тютчев тоже служил режиму своего времени, царскому режиму, то есть Царской России, занимая высокий государственный пост. Потому что был убежденным монархистом. Но он не зарабатывал на этом “бабки” как поэт и не пользовался этим для того, чтобы сделать себе литературную карьеру и продвинуться вперед на своем литературном поприще. Он не продавал свое вдохновение, и даже рукописи свои не продавал. Он был свободный поэт, свободный от конъюктуры и (по Ленину) от “денежного мешка”. Он был представителем “чистого искусства”. И ничем не запятнал своей чести как поэт и как дворянин.

***

Тютчев дружил с поэтом-рязанцем Яковом Полонским, автором песен “Мой костер в тумане светит” и “Затворница (“В одной знакомой улице”). У Тютчева есть четверостишие, написанное в минуту тоски, когда в душе у Тютчева была “глухая ночь”, в которой не светил костер и в которой не было ни одной искры от костра, полный мрак - “Другу моему Я. П. Полонскому”:

Нет боле искр живых на голос твой приветный -

Во мне глухая ночь, и нет для ней утра...

И скоро улетит - во мраке незаметный -

Последний, скудный дым с потухшего костра.

В стихах Тютчева и потухший костер светит.

***

Тютчев был цензором. Но считал, что цензор должен быть не душителем печати и свободного слова, не этаким Цербером, тюремным, арестантским надзирателем при писателях, а доброхотом, стоящим в почетном карауле у входа в литературный храм. И выступал против псевдодоброхотов русской печати, которые неправильно понимали свою профессиональную роль и вредили литературному делу.

Он написал эпиграмму “На цензурное ведомство”, в котором служил.

Есть у него сатирическая “Эпитафия Николаю 1”, в которой он обращается к императору и говорит ему в глаза:

Не богу ты служил и не России...

Ты был не царь, а лицедей.

И это при том, что Тютчев был ярый, убежденный монархист, сторонник существующего режима, а никакой не революционер, не карбонарий, не подрыватель основ существующего строя, не террорист Халтурин, подложивший в Зимнем дворце бомбу под столовый зал царя, от которой царь не пострадал, но пострадали его кухарки и кучер.

***

Тютчев прожил за границей почти треть своей жизни. Был оторван от русской почвы и от стихии русского языка, но не превратился в иностранца, в Ивана, не помнящего родства, презирающего свою родину, и не стал западником, а наоборот стал ближе к славянофилам, которые (Аксаков, братья Киреевские) были просвещенными патриотами, образованными, культурными людьми, широкими по своим взглядам на историю, не похожими на наших современных ограниченных славянофилов, называющих себя патриотами.

У него много стихов о родине, в которых чувствуется пафос патриотизма:

В свои права вступает снова

Родная русская земля.

Славянский мир, сомкнись тесней...

Я думаю, он своими стихами о родине повлиял и на Некрасова, и на Блока, и на Есенина, у которых в творчестве сильны мотивы любви к родине, к России. И не только стихами о родине, а всем своим творчеством.

***

В детстве мне казалось очень романтичным и экзотичным слово Босфор, которое я впервые встретила в стихах Есенина и всегда связывала это слово только с ним и только с его поэзией:

Никогда я не был на Босфоре.

Я тебе придумаю о нем.

Я в твоих глазах увидел море,

Полыхающее голубым огнем.

В слове Босфор есть фосфор и сверкание. Зеленое море с голубым отливом. И еще в Босфоре есть биосфера. Я всегда думала: откуда Есенин взял это слово? Откуда он, деревенский малый из деревни, узнал про какой-то Босфор? Он же там не был и сам признается в этом? Где он вычитал это географическое название? Или он его придумал?

Очень может быть, что он вычитал это слово из стихов Тютчева и оттуда взял его в свои стихи, так сильно оно подействовало на его поэтическую фантазию:

Флаги веют на Босфоре,

Пушки празднично гремят,

Небо ясно, блещет море,

И ликует Цареград.

У Пушкина я не встречала слова Босфор. У него есть Фарлаф, в котором есть что-то от Босфора - “фар” и что-то от поросенка Наф-Наф, и что-то от “борфортов” и что-то от рукавов с буфами (справа - рукаФ с буфом и слева рукаФ с буфом, а в середине толстый рыцарь, похожий на поросенка Наф-Наф: ФарлаФ).

***

Цветаева на строке Тютчева “В разлуке есть высокое значенье” построила философию свой жизни, свою философию любви, “философию печали”, по Кувалдину.

***

Тютчев написал не так уж и много стихов, по сравнению с теми, кто написал их много. Всего один том, а не десять и не двадцать. Потому что у него огромную часть времени и сил забирала служба и семья. Он писал стихи редко, но всегда только по вдохновению. И оттого, что он писал их редко, он к моменту творческого акта успевал накопить в себе столько неиспользованной поэтической энергии, столько чувств и мыслей, что всё это само собой выплескивалось в стихи, фонтаном, образ которого, кстати сказать, характерен для его стихов (у него во многих стихах бьют фонтаны). Причем ему удавалось вместить всё это в малый объем, в малую форму, и от этого каждое его стихотворение становилось предельно наполненным и необыкновенно весомым.

Один том Тютчева “томов премногих тяжелей”. И одно его стихотворение тяжелее иных томов.

***

Кто-то (кажется, Гете?) высказал одну мысль, которая стала афоризмом: поэзия - это лучшие слова в лучшем порядке.

Этот афоризм очень подходит ко многим стихам Тютчева, который умел расположить в своих стихах лучшие слова в лучшем порядке, так что из песни нельзя ни одного слова выкинуть и в песню нельзя ни одного слова добавить и в песне ни одного слова нельзя переставить и изменить. Многие его строки - это готовые афоризмы, крылатые выражения, формулы мыслей и чувств.

Поэтому они легко запоминаются и их очень легко цитировать.

Но некоторые из афоризмов Тютчева - допустим, “Умом Россию не понять, аршином общим не измерить...” - до того зацитировались и заштамповались поклонниками Тютчева из числа современных поэтов, критиков, литературоведов, как многие стихи Пушкина и Есенина, что их уже неудобно писать, произносить и слушать, как лозунги “Да здравствует Ленин!” или “Да здравствует КПСС!”.

Наверное, поклонникам поэзии иногда хорошо и даже нужно подзабыть на несколько лет какие-то даже и очень хорошие стихи очень хорошего поэта, Тютчева или кого-то еще, изъять их из своего повседневного обихода, чтобы потом вернуться к ним и взглянуть на них новыми глазами и воспринять их как новые и любоваться и восхищаться ими так, словно ты встречаешься с ними первый раз.

Недаром говорится, что самое лучшее новое - это хорошо забытое старое.

***

Вот еще один очень хороший, но уже слишком общеизвестный афоризм Тютчева, почти ставший общим местом:

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется.

Знал ли Тютчев, когда родился, что он не умрет, потому что он останется жить в своих стихах, и что через двести лет некая Нина Краснова, московская рязанка, или рязанская москвичка, не поехав в Рязань встречать со своими родными Новый год и Рождество и Старый Новый год, будет сидеть в Перове, в своей блочной “хрущевке”, как в Девичьей башне, в полном затворничестве, вернее наедине со спиритуальным Тютчевым, и читать и перечитывать его стихи и общаться с ним через них и писать о нем эссе?

А может быть, через двести лет какой-нибудь любитель поэзии будет сидеть в Перове или в другой точке Москвы и читать книгу Нины Красновой? и ее стихи, и ее эссе о Тютчеве? “Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется”.

Но как нашел я друга в поколенье,

Читателя найду в потомстве я.

Это сказал не Тютчев, а Баратынский. Но Тютчев наверняка читал Баратынского.

***

До нашего времени дошли не все стихи Тютчева, которые он написал. В одном из своих писем из Германии Тютчев пишет, что он случайно уничтожил часть своего архива, в том числе почти всю поэму Гете, когда приводил в порядок свой архив при слабом вечернем свете. Получается, что он сам себе стал Герастратом, как Гоголь, который сжег вторую часть своих “Мертвых душ”. Или как Велемир Хлебников, который таскал, таскал свои стихи в мешке, сам не помнил, чего таскал, да и растерял половину. Или как Дмитрий Кедрин, у которого в войну украли чемодан с рукописями, думая, что там ценности какие. Там и были ценности, только не те, какие были нужны ворам.

Но все же большая часть творчества Тютчева до нас дошла. И слава богу. И еще слава Гагарину. Не космонавту Юрию Гагарину, а князю И. С. Гагарину. Большую часть рукописей заграничного периода Тютчев в мае 1836 года переслал ему в Россию. И князь бережно сохранил их (дворяне и князья умели делать это) и в 1875 году передал родственникам Тютчева. А те тоже сумели сохранить их. И не только сохранить, но и в дело произвести, как говорится. То есть впоследствии издать их. Если бы не они, что мы сейчас читали бы?

***

Про стихи Тютчева Некрасов говорил, что “каждый любитель отечественной литературы поставит их в своей библиотеке рядом с лучшими произведениями русского поэтического гения”.

В моей библиотеке он стоит рядом с Державиным, Пушкиным, Лермонтовым, Батюшковым, Баратынским... и рядом с самим Некрасовым.

***

Тютчев повлиял на многих русских поэтов. Можно сказать, на всех, которые пришли в большую литературу вслед за ним. И на Некрасова, и на Бунина, и на Блока, и на Есенина... а из наших современников, к примеру, на Юрия Кузнецова, Александра Тимофеевского...

У Тютчева есть стихотворение про зимний лес, который стоит “под снежной бахромою”, околдованный Чародейкою Зимою, и блестит в солнечных лучах:

Чародейкою Зимою

Околдован, лес стоит -

И под с н е ж н о й б а х р о м о ю...

Чудной жизнью он блестит.

А у Есенина есть стихотворение про одно дерево из зимнего леса - про белую березу, которая стоит у поэта под окном, “принакрылась снегом, точно серебром”. И у этой березы

На пушистых ветках

Снежною каймой

Распустились кисти

С н е ж н о й б а х р о м о й.

Видно, Есенин был так околдован Чародойкой Поэзией Тютчева, что и сам не заметил, как позаимствовал у этой Чародейки и у автора снежную бахрому, снял ее с ветвей леса и повесил на свою березу под окном, как новогоднюю гирлянду на елку.

У Тютчева есть стихотворение с камином:

Сижу задумчив и один,

На потухающий камин

Сквозь слез гляжу...

И у Бунина есть стихотворение с этим обогревающим устройством, которое он словно перевез из стихотворения Тютчева в свое, как из усадьбы в усадьбу:

Что ж, камин затоплю, буду пить.

Хорошо бы собаку купить.

У Юрия Кузнецова есть знаменитое, уже ставшее хрестоматийным стихотворение с чашей бессмертия, из которой он пьет:

Я пил из черепа отца...

А у Тютчева есть стихотворение “Счастлив, кто посетил сей мир // В его минуты роковые”, где “зритель” “высоких зрелищ” был допущен на пир богов

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил!

Чаша бессмертия перешла из рук Тютчева в руки Юрия Кузнецова - пошла по кругу...

Юрий Кузнецов называет Тютчева одним из самых любимых своих поэтов, который сильно повлиял на него своей поэзией. Да, настолько сильно, что когда я читаю у Тютчева, например, вот эти строки:

По высям творенья, как бог, я шагал,

И мир подо мною недвижный сиял... -

Мне кажется, что эти строки написал Юрий Кузнецов и что не Тютчев повлиял на него, а он на Тютчева. А когда я читаю у Тютчева вот эти строки:

С горы скатившись, камень лег в долине -

Как он упал? Никто не знает ныне... -

Мне так и хочется сказать: его столкнул с горы своей “мыслящей рукой” титан Юрий Кузнецов.

А у Александра Тимофеевского в его стихах:

Ручьи по Тютчеву поют

Победу над блокадой зимней...

А в одном из стихотворений у него фигурирует “ветреная Геба”, из XIX века туда попала, от Тютчева к Тимофеевскому сбежала, ему теперь кубок с пенистым вином подносит и с ним пьет за Тютчева.

На всех Тютчев повлиял. И на меня тоже. Но пусть читатели читают мои стихи и сами выясняют, где, чем и как... Посылаю всех в “Нашу улицу” (№ 1 1999, № 7 2001, № 5 2003).

***

Впервые Тютчев был привезен родителями в Москву из родовой усадьбы Овстуг годовалым ребенком. В Москве прошло его раннее детство и ранняя юность. “В Москве он учился и жил”, как поется в песне. Где он там жил? В Армянском переулке, в доме номер 11 (с барабанными палочками). “Где эта улица, где этот дом?”

Если идти от станции метро “Тургеневская”, от почтамта на углу Чистопрудного бульвара и Мясницкой улицы по Мясницкой и свернуть налево в Банковский переулок и пройти по нему до Кривоколенного переулка, в который упирается Банковский, и пойти по Кривоколенному переулку не налево, а направо, то как раз и попадешь в Армянский переулок. Армянского в нем ничего нет, кроме Армянского посольства. Это типичный московский переулок с типичными московскими строениями XIX века, в основном одноэтажными и двухэтажными желто-белыми оштукатуренными домиками, светлыми даже в пасмурную погоду. Один из них, трехэтажный, и есть дом Тютчева, который родители будущего поэта купили у князя Гагарина. Дом представляет собой типичную русскую старинную городскую усадьбу, П-образную, каких в Москве было много, да и сейчас еще сохранилось немало, выполненную по проекту М. Ф. Казакова.

Здесь и жил Федор Тютчев со своими родителями, пока не уехал за границу. Здесь он познакомился с В. А. Жуковским (который был в дружеским отношениях с его отцом и захаживал сюда время от времени). Здесь он вместе со своими родителями встретил страшный 1812 год и пережил пожар Москвы. Здесь он и останавливался, когда приезжал в Россию из-за границы в отпуск.

В 1993 году, к 190-летию со дня рождения Тютчева Российский Детский фонд восстановил этот дом. Вот эта улица, вот этот дом, мавзолей его детства и юности...

“Я - москвич”, - писал Тютчев в одном из своих писем чешскому писателю Ганке.

***

Я иду по Армянскому переулку, по которому ходил сам Тютчев. И по Кривоколенному он ходил, и по Потаповскому он ходил, и по Архангельскому... по всем соседним переулкам и улицам... образующим некую биосферу Тютчева. И по Чистопрудному бульвару он ходил, и гулял около Чистых прудов, которых в его время было несколько, а в наше время остался только один из них. Здесь маленький Тютчев когда-то увидел и хотел поймать стрекОзу, а она от него улетела. Прозрачнокрылая стрекОза поэзии с глазами будущей жены Эрнестины. И он сильно расстроился. И Мандельштам, чтобы утешить его, написал через сто двадцать лет, в 1932 году:

Дайте Тютчеву стрекОзу -

Догадайтесь почему!

Веневитинову - розу,

Ну а перстень - никому.

***

А почему в Москве нет станции метро “Тютчевская”? “Пушкинская” есть, “Лермонтовская” есть, “Маяковская” есть, “Чеховская” есть, “Тургеневская” есть, “Достоевская” скоро будет, “Есенинская” тоже когда-нибудь будет... А “Тютчевская”?

С каким удовольствием московские музы катались бы от одной литературной станции до другой, от “Пушкинской” и “Чеховской” до “Маяковской”, от “Маяковской” до “Тургеневской” и “Достоевской”, от “Достоевской” до “Лермонтовской” и “Есенинской”, от “Есенинской” до “Тютчевской”, сидя в электричках с томиками любимых поэтов в своих нежных руках и читая их стихи. Наступит ли это “время золотое”?

***

В одних своих стихах Тютчев был портретист. А в других он был был пейзажист. Когда он рисовал картины природы своей цветной словесной акварелью, он всегда связывал их со своим внутренним душевным состоянием. И многие его стихи такого плана делятся как бы на две части. В первой он дает чистый пейзаж, а во второй - свое состояние, сходное с состоянием природы или контрастирующее с ним, пользуясь приемом параллелизма.

Например, в стихотворении о первых признаках весны. В первой части он говорит “Еще природа не проснулась”, но сквозь сон она уже чувствует весну и улыбается ей и вот-вот проснется. А во второй части он обращается к своей душе и сравнивает ее с природой и говорит ей: “Душа, душа, спала и ты”, спала, но уже начинаешь пробуждаешься, как природа, испытывая волнение любви...

Или, например, в стихотворении о радуге. В первой части он рисует радугу: “Как неожиданно, как ярко, // На влажной неба синеве // Воздушная воздвиглась арка”, которая “полнеба обхватила”...

А во второй части он говорит сам себе: лови это “радужное виденье”, лови мгновенье, иначе оно уйдет, “как то уйдет всецело, // Чем ты и дышишь и живешь”.

А есть у него такие картины, которые он вроде бы не соотносит со своим внутренним состоянием, но оно и без этого чувствуется, как в “Весенней грозе” или в “Весенних водах”, и в кадре, и за кадром.

***

За границей Тютчев познакомился с Генрихом Гейне и первый из русских поэтов стал переводить его стихи на русский язык, виртуозно передавая легкость и изящество его стиля и его улыбку и юмор:

И у ног прекрасной дамы

Я в раздумии сидел...

или:

В которую из двух влюбиться

Моей судьбой мне суждено?

Перевел он и его знаменитое стихотворение “На севере мрачном, на дикой скале” про одинокий кедр и одинокую пальму. Но вариант Лермонтова “На севере диком” про сосну и пальму считается более удачным, хотя и он и менее буквален, чем у Тютчева. Вариант Лермонтова считается более удачным, но все же, на мой взгляд, он был бы еще удачнее, если бы вместо сосны там был кедр, как в оригинале у Гейне.

Кроме Гейне Тютчев переводил стихи из Гёте, Шиллера, Гердера, из Уланда, из Шекспира, из Беранже, из Ленау, из Манцони, из Микеланджело и т. д. Причем не по подстрочникам, а прямо с оригиналов. Он знал иностранные языки... французский, немецкий, итальянский, греческий. Причем французский с детства был его домашним языком, таким же привычным, как русский.

Кто из советских поэтов знал путем хотя бы один иностранный язык?

***

Тютчев при жизни был известен только в узком элитарном кругу, но в этот символический круг в разное время, входили Жуковский, Вяземский, Пушкин, Добролюов, Чернышевский, Тургенев, Аксаков, Некрасов, Лев Толстой, боги Олимпа. И все они оценили поэзию Тютчева. А если тебя оценили такие люди, то, как говорится, умирать не страшно, и тебе не дано умереть. Тебе на роду написано войти в историю, остаться в веках и стать известным не только в узком, но и в широких кругах.

Потому-то Тютчев потом и стал известным в широких кругах, что он стал известным сначала в узком, но элитарном, то есть самом главном литературном кругу, в который входили самые лучшие поэты и писатели XIX века, самый цвет, и они оценили его.

У нас в широких литературных кругах слово “элитарный” почему-то приобрело отрицательный оттенок. А ведь элитарный - значит избранный, отборный, “лучший”.

Элитарные поэты, писатели - как элитные сорта пшеницы.

Правда, у нас за лучшее часто выдается далеко не самое лучшее. Может быть, поэтому слово “элитарный” приобрело у нас в России отрицательный оттенок.

***

В Рязанском художественном музее есть фарфоровая фигурка библиофила XIX века, он, маленький, в больших очках, сидит на большой стопе книг и читает большую книгу, не видя ничего вокруг себя. А у Кувалдина в повести “Вавилонская башня” есть герой, который весь помешан на книгах и, кроме них, тоже ничего не видит и не хочет видеть в жизни; как только у него появляются в кармане деньги, он идет с большим портфелем в магазин и покупает там книги, и дома заносит их в большую таблицу, похожую на вавилонскую башню, располагая ее на полу, потому что на столе она не умещается, и как только у него появляются новые деньги, он опять идет в магазин и опять покупает там книги, новые и новые поступления, хотя ему их уже девать некуда и он даже не успевает прочитывать их все... в конце концов у него едет крыша, и он сходит с ума...

Тютчев был книжный человек и мог стать засушенным книжным жучком, или книжным червем, как фарфоровый “Библиофил” из Рязанского художественного музея или как герой из рассказа Кувалдина “Вавилонская башня”, но не стал им, потому что он был не только очень книжный, но и очень живой и жизненный человек, идущий в своем творчестве не только от прочитанных книг, но и от самой жизни, от разных жизненных, в том числе и своих собственных биографических фактов и своих собственных впечатлений, чувствующий не только красоту литературы и мира искусства, но и красоту самой жизни и красоту природы, и его поэзия получилась не только книжной (насыщенной именами античных героев, книжной лексикой), но и очень живой и жизненной, а потому интересной не только книжным людям, а всем.

Другими словами. Тютчев был рафинированный интеллигент, эстет, книжник, и его поэзия могла получиться чересчур элитарной, непонятной широким массам народа, закрытой для них, то есть герметичной, но он вместе с тем был человек с “преизбытком жизни”, и его поэзия получилась поэзией не только для элитных, верхних слоев общества, для узких культурных кругов, а поэзией для всех.

***

Тютчев, собственно говоря, был придворным поэтом, то есть поэтом, приближенным ко двору, как и Державин, и Жуковский, и, как, между прочим, Пушкин, которые знались с царями.

Тютчев тоже знался с царем, вращался в высшем свете. Общался с важными особами, с великими князьями и великими княгинями, обедал с ними (о чем как бы между прочим пишет в своих письмах родным и близким), присутствовал на балах и официальных встречах и приемах на высшем уровне.

Вдруг я подумала сейчас. У нас много говорится о том, что поэты должны держаться подальше от сильных мира сего и от официальных властей. Но история показывает, что только такие поэты (при наличии таланта и творческого багажа) и остаются в истории, которые каким-то образом связаны с сильными мира сего и с властями, даже если находятся в конфронтации с ними и считаются опальными. Вот почему многие поэты и вообще писатели (я говорю о тех, кого я знала) всю жизнь так старались попасть на вид к представителям высших органов власти и добиться их расположения к своей персоне и официального признания своих заслуг перед Отечеством.

Наконец-то это дошло до меня, как до жирафа, на 5...-м году жизни.

В истории остаются только цари и фараоны и их приближенные и приближенные их приближенных или просто их любимцы или их лакеи, верные слуги Селифаны. Для всех других на скрижалях истории места не хватит.

***

Боков как-то сказал мне по телефону, что один “умный” профессор написал большой труд о Гоголе размером с Коран, в тысячу страниц.

- И что он написал о Гоголе? - спросила я.

- Он написал, что Гоголь - великий русский писатель, - ответил Боков деланным серьезным тоном, дав свои слова в разрядку.

- Ха-ха-ха! Но это и без него все знали. Это каждый первоклассник знает. И надо было для этого писать труд в тыщу страниц?

- В том-то и весь юмор.

Чтобы не уподобляться “умному” гоголеведу, я, во-первых, не буду писать о нем труд в тысячу страниц, ограничусь пятьюдесятью, а во-вторых, скажу, что мне у Тютчева не всё нравится в стихах (как и у других любимых мною поэтов, как и у себя, любимой). В детстве мне его стихи казались верхом совершенства. А сейчас я вижу в них много недостатков. Причем это не только его недостатки, а всех русских классических поэтов, включая и Пушкина.

И один из главных недостатков - это плохие, то есть слабые, банальные, неинтересные рифмы, которые простительны только начинающим поэтам - поэтам, только начинающим овладевать техникой стихосложения: мир - пир, кровь - любовь, друг - вдруг, почему - никому, себя - тебя... Или вот еще глагольные: тревожит - может, была - легла, нарушит - задушит, отзовется - дается... и т. д. Глагольные рифмы тоже могут быть хорошими, но не такие, как эти.

Но такие рифмы - у всех русских классических поэтов XIX века, и даже у Блока. У него есть рифма: нашла - ушла, пришла - ушла (в его гениальном и едва ли не самом моем любимом стихотворении “О подвигах, о доблести, о славе...”). Что же теперь - из-за таких рифм всю русскую поэзию забраковывать и перечеркивать?

Я вот что думаю. Эти рифмы надо рассматривать в контексте времени и в контексте поэзии XIX века. Тогда они не были банальными и неинтересными, а наоборот - были новыми для своего времени... когда русская поэзия, русская литература была еще совсем молодая, как начинающая поэтесса... Тогда все поэты только-только осваивали область поэзии, как Ермак Сибирь, и только-только открывали ее для себя, как Дежнев открыл мыс Дежнева, а Беринг - Беренгов пролив. Первые гении русской литературы сидели за партами, как маленькие Филиппки Толстого, и только-только учились литературной грамоте, только-только учились писать стихи, постигать правила российского стихосложения, самые азы, которые сформулировал Ломоносов, вслед за Тредиаковским, тоже пытавшимся сделать это, а до него и до них в России вообще этих правил не существовало... И вся Россия, за исключением маленького круга просвещенных людей, тогда вообще никакой грамоты не знала. И никто слыхом не слыхивал ни про стихотворные размеры - ямбы, хореи, дактили, анапесты и амфибрахии, ни про разные типы рифм - мужские, женские и дактилические и супердактилические... и никто не читал книгу Давида Самойлова о развитии русской рифмы... И нашим первым русским поэтам тогда не у кого было поучиться. У них не было русских предшественников, как у нас сейчас есть и Пушкин, и Тютчев, и Некрасов, и Блок, и Маяковский, и Есенин. Поэтому всё, что делали русские поэты, было ново и в высшей степени прекрасно для того времени. И для нашего времени всё это прекрасно и удивительно и поразительно. Как, допустим, в высшей степени прекрасно гусиное перо, которое кто-то когда-то додумался изобрести. Но сейчас мы не будем писать гусиным пером, и даже чернильной авторучкой писать не будем, а только шариковой... как не будем отпечатывать свои стихи на машинке, а будем набирать их на компьютере. Для того времени прекрасна и соха, которую изобрели наши предки. Но сейчас мы не будем делать соху и пахать сохой, когда есть трактора, или сделаем ее совсем по-другому и из других материалов.

Банальные рифмы, как и банальные образы и сравнения, которые когда-то были новыми, стали банальными, потому что вслед за их авторами потом все поэты пользовались ими в течение двух столетий, закрепляя достигнутые русской поэзией успехи. Но сейчас поэтам ХХ1 века нельзя пользоваться такими затасканными рифмами, как, к примеру, и затасканными сравнениями, метафорами, как и лексиконом XIX века, это простительно - на первых порах - только начинающим. Конечно, и с помощью простых дедовских и прапрапрадедовских рифм и образов и старого лексикона можно написать даже и неплохое стихотворение, как вдруг взять и своими руками сделать велосипед. Но это значит - идти проторенным путем в поэзии, по колее, накатанной другими, пользоваться чужими средствами, а не своими. А каждый настоящий поэт должен привносить в поэзию что-то свое, свой язык, свои образы, свой взгляд на мир, и свои рифмы. Как все великие поэты, которые по большому счету все были новаторскими поэтами, только мы сейчас не замечаем этого, потому что всё новаторское с годами становится традиционным и нам кажется, что оно было таким всегда.

Я что хочу сказать? Всем поэтам надо учиться у классических поэтов XIX столетия. У них, естественно, есть чему учиться, даже и в чисто формальном плане. Например, стилю гармоничной поэтической речи, разнообразию строфики и способов рифмовки, разнообразию ритмов (у них у всех далеко не монотонные ритмы, не то что у большинства поэтов советского и нашего времени... стоит только внимательно перечитать Тютчева, и того же Пушкина, и того же Крылова, и того же Грибоедова)... Да и старые классические рифмы надо знать. Они хороши именно для старой классической поэзии, и другие там были бы, пожалуй, неуместны. Много чему есть поучиться у наших далеких литературных предков. Но не надо забывать, что у нас уже есть и продвинутая дальше классическая русская поэзия ХХ века, которой не было в XIX веке. У нас есть Хлебников, Маяковский, Блок, Есенин, Мандельштам, Цветаева и Ахматова, в конце концов и Иосиф Бродский, и Вознесенский... у которых тоже есть чему поучиться. Кстати, Вознесенскому в 2003 году исполнилось 70 лет. Он уже прожил столько же, сколько Тютчев. И дай бог ему прожить еще столько, и еще полстолько, и еще четверть столько. Как и его соседу по Переделкину Бокову.

***

Но к главным недостаткам стихов Тютчева я отношу не столько банальные рифмы (которые могут и не быть недостатком, если смотреть на них в контексте истории русского стихосложения), сколько спондеи, наличие большого количества спондеев в его стихах, скопление одностопных слов, двух, трех и больше, в одной куче, нагромождение двух, трех и больше ударений рядом друг с другом. Например:

В лучах огневицы развИл Он свОй мИр.

В конце этой строки аж четыре ударения стоят рядом! Строка написана четырехстопным амфибрахием (как “Гимн Советского Союза”), как и всё стихотворение “Сон на море”, откуда я взяла ее. Слова “он” и “свой”, по законам этого размера, читаются как бы без ударений. Но всё же они - с ударениями. И они делают строку тяжелой, нельющейся, неудобной для языка.

Мой институтский учитель Долматовский остерегал нас, своих семинаристов, от спондеев (правда, он не уполтреблял самого этого термина). Он говорил, что русский поэтический язык тяготеет к напевности, и для него более характерно и более органично отсутствие ударений там, где они по размеру вроде бы должны быть, чем наличие ударений там, где их не должно быть.

Для примера возьму другую строку из того же Тютчева (из его стихотворения “Весенняя гроза”):

ГремЯт раскАты мОлодЫе.

Эта строка написана четырехстопным ямбом, как и все стихотворение. И по законам этого размера на слоге “мо” в слове “молодые” вроде бы должно стоять ударение, но его нет. Строка становится от этого более льющейся, более плавной. Из-за отсутствия ударения, которое вроде бы должно там быть, а его нет.

Вот еще из Тютчева примеры строк со спондеями:

мысль изреченная Есть лОжь...

счастлив, кто посетИл сЕй мИр...

но чья-то пЕснь вдрУг рАздалася...

...и это всЁ Есть смЕрть...

всЁ в нЕй тАк Искренне и мило...

вАш мИр бЫл хрАмом всех богов...

взглянИ, чЕй флАг тАм гИбнет в море... (в этой строке аж пять спондеев!)

Я, сОнный, бЫл прЕдан всЕй прИхоти волн... (в этой строке три парных спондея: “Я сОн...” “бЫл прЕ...” “всЕ прИ...”)

И таких примеров из Тютчева, к сожалению, очень много. Я не буду утомлять ими читателей.

Спондеи могут использоваться в стихах как прием, для усиления какой-то мысли, какого-то эмоционального напора. Тогда они уместны, как, например, у Пушкина:

Нет! Весь я не умру! (нЕт, вЕсь Я нЕ умру)

Спондеи идут от силлабики. Может быть, и их, как и банальные для нашего времени рифмы, следует рассматривать в контексте истории развития русского стихосложения, и не считать недостатками поэзии Тютчева (которыми грешат и другие поэты XIX века), а считать особенностями этой поэзии. Но я говорю, что мне не нравятся спондеи в стихах. И в стихах поэтов XIX века, и в стихах поэтов ХХ века... и вообще не нравятся. И мне обидно, что они портят хорошие в целом стихи, хорошие строчки.

***

У Тютчева наряду с обычными, скажем так, рифмами есть и очень хорошие, хотя с виду и неброские: ЛЕТИТ - зоЛОТИТ, ОРЛА - пРОлиЛА, ОКОН - лОКОН, ТУЧЕЙ - леТУЧЕЙ, ВОДЫ - ВОеВОДЫ и т. д.

И есть рифмы, которые, на первый взгляд, могут показаться слабыми, а на самом деле очень сильные, искустные рифмы.

Например:

Люблю грозу в начале мая...

Как бы резвяся и играя.

На первый взгляд, кажется, что в этих строчках бедная рифма: мАЯ - игрАЯ. Ну что это за рифма, которая держится только на двух последних буквах: АЯ.

А на самом деле в этих строчках очень глубокая рифма, которая вбирает в себя звуки предыдущих слов в каждой строке:

люблю ГРозу в начале мАЯ... (ГР...АЯ)

как бы резвяся и иГРАЯ... (ГРАЯ)

люблю ГРОЗу в начале мАЯ... (ГРОЗ...АЯ)

как бы РЕЗвяся и иГРАЯ... (РЕЗ... ГРАЯ)

Я бы назвала эту рифму: рифма, рассеянная (или разбросанная) по строке.

Вот еще пример такой рифмы:

МО(А)лЧи, скрЫвайся и ТаИ (МАЧ... Ы... ТИ)

и чувства и МЕ(И)ЧТЫ свои. (МИЧТЫ)

молчи, СкрыВАЙся и таИ (СВАЙИ)

И чуВСтВА и мечты СВО(А)И. (И ВС...ВА СВАИ)

И таких рифм у него - много! В этих (конечно же, неосознанных) рифмах сказывается тонкий поэтический слух Тютчева при отборе слов, который улавливал игру звуков и выстраивал их в таком порядке, что они перекликались друг с другом через строчки, делая стихи очень музыкальными, с красивой инструментовкой.

***

Я люблю метрические перебои в стихах Тютчева, ритмические сбивы, разнодлинотность строк, смешение одного размера с другим, как, например, в стихотворении “Последняя любовь”, где ямб переходит в анапест, а анапест в ямб.

Я и у других поэтов XIX века это все люблю, у Грибоедова, у Крылова, у Пушкина... И неосознанно переняла все это у них. Потому что мне это нравится.

Некоторые наши авангардисты (тот же Ваня Жданов и тот же Саша Еременко и др.) считают русских классических поэтов XIX века традиционалистами. Но хоть бы поучились у них искусству метрических перебоев, чтобы их поэзия авангарда в ритмическом смысле не была такой монотонной.

***

В старших классах средней школы я подражала в своем творчестве всем русским классическим поэтам, некоему собирательному образу Пушкина, Лермонтова, Тютчева... и писала свои стихи, пользуясь “высоким слогом русского романса”, лексиконом XIX века и рифмами XIX века: пленительный, томительный и т. д. Пока не показала свои стихи литконсультанту газеты “Рязанский комсомолец” и пока он не спросил меня: “А почему вы, современная советская девушка, комсомолка, пишете свои стихи языком XIX века?” Я сказала: “Потому что я считаю этот язык самым подходящим для выражения своих чувств, своих мыслей, своей души”. Но потом я поняла, что каждый поэт должен говорить и писать своим собственным языком и языком своего времени. И работать в своей собственной, а не чужой манере. Он не должен перепевать других поэтов, как дрозд-пересмешник, а должен петь свои песни, своим голосом, “даже как лягушка”. И не должен пользоваться только чужими открытиями в поэзии, а должен делать свои, и в содержании, и в форме.

***

Как у каждого классического поэта, у Тютчева есть стихи о природе, стихи о родине, стихи о любви и стихи о жизни и смерти.

В детстве я писала стихи о природе а-ля Тютчев, о весне, о зиме, об осени, о лете, обо всех временах года. Пожалуй, я не буду цитировать их здесь, потому что они не заслуживают этого.

Впрочем, моей учительнице начальных классов в школе-интернате Анастасии Григорьевне Хорохориной они нравились. И она иногда вызывала меня к доске не только для того, чтобы я читала стихи Пушкина “Ветер по морю гуляет”, “Ветер, ветер, ты могуч” или стихи Тютчева “Еще в полях белеет снег” и “Зима недаром злится”, но и для того, чтобы я читала ей и своим одноклассникам свои собственные стихи. Они, конечно, не шли в сравнение со стихами классиков. Но ведь мне и было тогда только восемь лет. И я только-только научилась держать в руках перо. И моя учительница, как Раич-Амфитеатров, таким образом поощряла мои первые пробы пера. И я, пожалуй, процитирую два отрывка из своих стихов - две пейзажные зарисовки, которые я написала в 8 лет:

Весна

Весна наступает,

И льются ручьи.

И солнце бросает

На землю лучи.

Снега почернели

Меж талых холмов,

Грачи прилетели

Из теплых краев (...).

Осень

(...) Небо хмурое покрыто облаками,

Мелкий, мелкий дождик моросит.

Паутина серыми клоками

На ветвях, качаяся, висит (...).

Это ранняя Краснова, эмбрионального периода. Это не Тютчев. И я думаю, никто не спутает меня с ним.

...Но вообще я больше всего люблю у Тютчева стихи о любви и стихи о жизни и смерти.

О жизни и смерти и о контрасте между ними никто до Тютчева, по моему мнению, не писал так глубоко, проникновенно и страшно, как он:

И гроб опущен уж в могилу,

И всё столпилося вокруг...

И над могилою раскрытой,

В возглавии, где гроб стоит,

Ученый пастор, сановитый,

Речь погребальную гласит...

А небо так нетленно-чисто,

Так беспредельно над землей...

И птицы реют голосисто

В воздушной бездне голубой...

Тютчев перенес смерть своей жены Элеоноры, своей неофициальной жены Елены Денисьевой, своего старшего сына Дмитрия, своего брата Николая, своей младшей дочери Марии, своих друзей, своего отца... Все они стали “призраками минувших, лучших дней”. И всех он хранил в своей душе, как в пантеоне. И его душа стала Элизиумом теней.

Душа моя - Элизиум теней,

Теней безмолвных, светлых и прекрасных,

Ни помыслам годины буйной сей,

Ни радостям, ни горю не причастных.

Душа моя, Элизиум теней,

Что общего меж жизнью и тобою!

Меж вами, призраки минувших, лучших дней,

И сей бесчувственной толпою?..

Не меньше, чем мотивы жизни и смерти, волнуют меня в стихах Тютчева мотивы увядающей молодости в сочетании с последней любовью.

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней.

Гори, гори, вечерний свет,

Любви последней, зари вечерней.

В детстве я не могла до конца понять этих стихов: почему на склоне наших лет мы любим нежней? должно быть наоборот: в юности мы любим нежней? А на склоне лет разве можно вообще любить? Теперь, когда я сама уже - девушка “на склоне лет”, я понимаю эти стихи. Доросла до них, наконец. До всего надо дорасти.

***

Тютчев всегда был для меня примером поэта, который, в отличие от большинства поэтов, в зрелости и старости писал стихи не хуже, а даже еще лучше, чем в молодости, опрокидывая установившееся общее мнение о том, что быть поэтом и писать стихи после тридцати нельзя.

И когда мне завалило за тридцать, а потом и за сорок, а я все продолжала писать стихи, он, Тютчев, в минуты моего недовольства собой и в минуты моего неверия в себя и в минуты моего отчаяния оттого, что мне уже завалило за... а я все еще не написала своих главных стихов, он утешал меня и как бы говорил:

- Пиши, пиши свои стихи. Пусть твои коллеги давно бросили писать их и так ничего хорошего и не написали и так и не стали большими поэтами. А ты пиши и пиши. Не смотри на них. И станешь большой поэтессой. Пусть кто-то из великих успел написать всё в тридцать или в сорок лет, но зато он и умер в тридцать или в сорок лет. А ты живешь. И можешь прожить до семидесяти, как я, а можешь и еще дольше. Если будешь вести хороший образ жизни и не растрачивать себя на пустяки... И тогда напишешь все, чего не успела написать к тридцати и сорока. У тебя есть время. Пиши.

Так всегда утешал меня Тютчев. И сейчас он меня утешает так. И придает мне сил и уверенности в себе. Спасибо Вам, Федор Иванович. Позвольте я пожму Вам руку. Жму Вашу руку и разрешаю Вам поцеловать мою. Должна сказать Вам, что вы хорошо сохранились в свои 200 лет... Вы хорошо сохранились в сердцах своих потомков.

***

Марина Цветаева, открывая для себя в детстве поэзию Пушкина, была потрясена любовью Пушкина к своей няне, то есть любовью поэта к старой женщине, к “подруге” дней своих “суровых”, к своей “голубке дряхлой”, не как к бабушке, а как к женщине. (На самом деле няня Пушкина не была такой уж дряхлой в то время, когда он назвал ее в стихах “дряхлой”, и вообще она была женщиной в цвету, если смотреть на нее не глазами младенца: она была всего лет на пятнадцать старше Пушкина, или даже меньше. И она, если верить некоторым печатным источникам, обучала его не только невинным играм в бабки и в лапту, но и любви, давала ему первые уроки.)

Я в детстве была потрясена любовью Есенина к старой, как мне тогда казалось, женщине Айседоре Дункан, о которой он писал:

О возраст осени, он мне

Дороже юности и лета...

Ты стала нравиться вдвойне

Воображению поэта.

Сейчас, перечитывая Тютчева, я в новом свете увидела вот эти его стихи:

Как увядающее мило,

Какая прелесть в нем для нас...

А у Пушкина я вдруг вспомнила такие строки:

Цветы осенние милей

Весенних первенцев полей...

И я вот о чем подумала. У русских поэтов сама собой появилась высокая и, я бы сказала, благородная, рыцарская традиция воспевать не только юных муз, но и далеко неюных, в которых они находят особую красоту и очарование, особый смак. Только настоящие поэты могут увидеть особую красоту там, где рядовые граждане, простые обыватели ее не видят. На то поэты и есть поэты. Избранники не народные, как депутаты, а избранники Божии.

В книге: Нина Краснова "Цветы запоздалые", Москва, 2003 год, Издательство "Книжный сад", 384 стр. тираж 2.000 экз.